Вдруг все трое у стола внимательно посмотрели на меня, и Прокоп громко сказал:
– Он спит.
В силу странной интонации это прозвучало почти как вопрос.
Они продолжали беседу, понизив голос, и я понял, что речь идет обо мне.
Резец Врисландера плясал в руках, ловил свет от лампы и бросал острые отблески мне прямо в глаза. Мне послышалось слово «…обезумел», и я стал прислушиваться к разговору.
– Не стоит при Пернате обсуждать Голема, – с укором в голосе молвил Иешуа Прокоп. – Когда он упомянул книгу Иббур, никто из нас и слова не проронил, никому и в голову не пришло его расспрашивать. Бьюсь об заклад, ему это все приснилось.
– Ваша правда, – согласился Цвах. – Развивать при нем эти темы – все равно что идти к сухому, ветхому сараю, набитому деревянным хламом, с факелом в руке. Одной искры тут хватит, чтобы огонь вспыхнул до небес.
– И долго Пернат лежал в сумасшедшем доме? Жаль его, еще и сорока нет…
– Этого не знаю. Я даже представления не имею, откуда он и что делал раньше. По внешности, стройной осанке и острой бородке можно подумать, что перед нами – француз знатных кровей, прямиком из прошлого века. Много лет назад один старый знакомый врач попросил меня побеспокоиться о нем, подыскать ему маленькое жилище в нашем квартале, где бы его никто не знал и не допекал расспросами о прежней жизни. – Цвах взглянул на меня с отеческой добротой. – С тех пор он и живет здесь: реставрирует антиквариат, делает камеи из драгоценных камней. Неплохо зарабатывает на жизнь этим. К его счастью, он все свои навязчивые идеи позабыл. Только никогда не расспрашивайте Перната о чем-то, что способно разбередить старые раны. Об этом не раз просил меня старый врач! «Знаете, Цвах, – говаривал он, – особым методом, приложив немало усилий, мы как бы замуровали в нем болезнь. Будто огородили – как огораживают места, где произошло бедственное событие, с коими связаны злосчастные воспоминания».
Слова кукольника пали на меня, как нож мясника на шею беззащитной скотины. На сердце тут же заскребли кошки. Вот уже долгий срок я томился от мучительного парадокса – от чувства, будто я, обделенный чем-то важным, до середины жизненной дороги добрел на автомате, как сомнамбула, по самому краешку пропасти. Но до этого момента я не знал, чем это можно объяснить. А ларчик открывался просто – и содержимое у него оказалось неприглядное. Мне нередко являлся сон, будто я заперт в каком-то здании с протяженной анфиладой запертых от меня комнат… я мало что помнил о своей молодости, а из того, что помнил-таки, – очень немногое понимал… оказалось, я просто чокнутый! И меня «особым методом» изолировали от травмирующего опыта: заперли все, что могло травмировать, во «внутренних покоях», а самого забросили, как безродного космополита, в чужеродную клоаку гетто.
И память, наверное, уже никак не восстановить…
Стало ясно, что ключи от всех моих поступков и мыслей остались в той, другой жизни, отнятой у меня. Я – саженец в новом горшке или ветка, приживленная на неродной ствол. И даже если удастся мне напряжением подсознательных сил взломать замок на той гробнице в моем мозгу – где гарантия, что запертые там демоны не учинят надо мной нечто страшное?..
История о Големе, рассказанная Цвахом, вдруг отозвалась в голове зловредным эхо. Я неожиданно почувствовал, что существует очень тесная, таинственная связь меж былинной комнатой без дверей, где обретается незнакомец, и моим символичным сном. Все так! Моя веревка тоже оборвется, если я попытаюсь заглянуть в зарешеченное окошко собственного естества. Странная взаимосвязь становилась для меня все явнее – и внушала неописуемый ужас.
Я чувствовал: эти непонятные, неуловимые явления тесно переплетены – они в одной упряжи, точно слепцы-скакуны, не ведающие, где лежит их путь.
Тот же случай и в гетто: комната с окнами, но без дверей – и загадочное существо, обитающее в ней и лишь изредка кажущее нос на улицы, сея в народе панику и смуту…
Врисландер до сих пор возился с головкой – болванка скрипела под острым резцом. Звук неприятно царапал по ушам, и я сподобился посмотреть, скоро ли его поделка будет готова. Головка поворачивалась в руках художника во все стороны, и казалось, что взгляд у нее – на редкость осмысленный, высматривающий невесть что по углам. Затем ее глаза на миг обратились ко мне – и зажглись, будто довольные тем, что наконец-то меня нашли.
Не мигая, я уставился на это нечто из дерева.
На секунду резец замер – и решительно вывел последний штрих.
И тогда я узнал желтое лицо незнакомца, принесшего мне книгу.
Больше я ничего не разобрал: в глазах у меня потемнело, и сердце дыбом встало в груди. А мгновение спустя я сам стал этой головой, лежащей на коленях у Врисландера. Я видел потолок, его подбородок над собой, ощущал затылком хватку его пальцев. Затем в поле зрения вплыло перекошенное лицо Цваха – и я услышал, как он кричит:
– Голем! Боже правый, да ведь это он – Голем!
Завязалась потасовка; у Врисландера хотели силой отнять фигурку, но он вырвался и насмешливо крикнул:
– Да бросьте! Все равно у меня ничего не вышло!
Он метнулся к окну, распахнул его и выбросил деревянную голову на мостовую.
Сознание угасло. Я завяз в глубоком мраке, пронизанном только мерцающими нитями золота. Когда же спустя долгое, как мне показалось, время я пришел в себя, ясно услышал, как обтесанная деревяшка гулко стукнулась оземь.
– Вы спали так крепко, что мы еле вас добудились, – упрекнул меня Иешуа Прокоп. – Пунш весь уже выпит – не обессудьте.
Жгучая боль от недавно услышанного снова захлестнула меня. Я хотел крикнуть им в самые лица, что книга Иббур мне не приснилась, что могу вынуть ее из шкатулки в ящике стола и показать. Но мысли не сформировались в слова, да и зачем: так или иначе, они бы не смогли пробиться сквозь ропот моих гостей, уже толпившихся у входной двери.
Цвах силой накинул на меня пальто и сказал с улыбкой:
– Отправляйтесь-ка с нами к Лойсичеку, мастер Пернат! Вам не помешает развеяться!
Глава 6. Ночь
Как заводная игрушка, я спустился на пару с Цвахом по лестнице.
Сырая вонь тумана, проникавшая с улицы в дом, чувствовалась все сильней и сильней. Иешуа Прокоп и Врисландер забежали чуть вперед, и слышно было, как они обмениваются у ворот репликами.
– Аккурат на водосток грянулась…
– Куда же она, черт подери, пропала?
Мы вышли на улицу; я увидел, как Прокоп нагнулся и ищет деревянную голову.
– Буду очень рад, если эта дурацкая поделка с концами сгинет, – проворчал угрюмый Врисландер. Он прислонился к стене; его лицо то ярко освещалось, то пропадало во мраке: он силился зажечь спичкой свою миниатюрную курительную трубочку.
Прокоп раздраженно отмахнулся и нагнулся еще ниже.
– Тише! Разве вы не слышите?
Мы сгрудились близ него. Он молча показал на решетку водостока и, напрягши слух, приложил к уху ладонь. С минуту мы простояли неподвижно.
И ничего не уловили.
– Да в чем дело? – не выдержал наконец старый Цвах. Но Прокоп с силой схватил его за руку. Одно мгновение мне показалось, будто внизу в железную доску – еле-еле слышно – скребутся чьи-то пальцы. Но не успел я толком обдумать саму возможность явления, как все уже стихло. Только в груди у меня, точно эхо, отдавался этот звук, и я вдруг понял, что перепуган не на шутку.
Впрочем, когда с улицы донеслись людские шаги, испуг отхлынул.
– Пойдемте. На кой мы тут стоим? – бросил Врисландер.
Мы зашагали вдоль ряда домов. Прокоп без энтузиазма плелся за нами.
– Клянусь: там, внизу, кто-то очень жутко кричал, – тихо произнес он.
Мы не удостоили его ответа, ибо оцепенели от страха.
Перебежками, то и дело нервно глядя через плечо, мы добрались под окна кабачка с алыми шторками. «КЛУБ ЛОЙСИЧЕК: СЕГОДНИ БОЛЬШОЙ ВЕЧЕР МУЗИКИ», гласила корявая, с ошибками, надпись на фанерной вывеске. Еще ту фанеру украшали фотоснимки каких-то притворно смущенных барышень в крайне скудных одеждах.
Не успел Цвах тронуть ручку двери, как ему открыли изнутри. На пороге нас встретил с низким поклоном карлик с прилизанными черными волосами, без воротника, с зеленым галстуком на голой шее и в жилетке, у которой вместо пуговиц были свиные зубы.
– Вот это публика! Почтеннейшая публика! – вскричал он. – Пан Шафранек, играйте скорее туш! – Звонкая команда пронеслась через всю залу, полную гостей.
В ответ – какофония; как если бы по клавишам рояля пробежала упитанная крыса.
– Да – вот это гости так гости! Это я понимаю – публика! – твердил все время низкий крепыш, помогая нам снять пальто. – Ага, да, сегодня тут – сливки общества, высший свет! – торжествующе бросил он в удивленное лицо Врисландера. На небольшой эстраде, от парадного помещения кабачка отделенной двумя ступеньками и перилами, и впрямь можно было наблюдать каких-то двух молодых людей благородного вида во фраках.
Клубы едкого табачного дыма парили над столами. Длинные дубовые скамьи у стен занимала сомнительная публика. Тут тебе и неухоженные продажные девки, чьи взбухшие груди еле-еле прикрывали пестрые платки, а на ногах у иных и вовсе обувки не было; и при них же – сутенеры в синих солдатских фуражках, курящие папиросы; и какие-то совсем уж неузнаваемые торговцы грехом и низостью – вполне возможно, опиоманы. Редко где можно было заметить какую-нибудь мелкую сошку: прыщавую физиономию щеголя-приказчика в клетчатых брюках или бездельника-официанта с наглыми глазенками.
– Я поставлю ширмы, чтобы вам никто не мешал, – пробасил наш коренастый протеже – и впрямь приволок откуда-то ширмы, расписанные фигурками миниатюрных китайских акробатов. Он выстроил их вокруг углового стола, занятого нами.
Резкие звуки арфы заставили смолкнуть шум голосов. На мгновение в зале воцарилась поистине мертвая тишина, будто все присутствующие одновременно затаили дыхание. До жути ясно слышалось лишь одно: как жестяные газовые рожки, шипя, выдувают какое-то двумерное, лишенное глубины и объема пламя, распадающееся на пляшущие огоньки в форме сердечек. Вскоре музыка снова нахлынула на это шипение и поглотила его.