И я вскочил в седло — ведь я был католиком и жаждал золота и земель.
Крест пошел походом на ересь. Король Франции Филипп Второй Август выступил против своего вассала Раймунда Шестого, сына Раймунда, милостью Божьей герцога Нарбоннского, графа Тулузского и маркиза Прованского.
Я знавал Филиппа Августа, а впоследствии узнал еще ближе. Был он статен и хорош собой, любил поесть, выпить, повеселиться. И даже делил ложе с Ричардом Львиное Сердце. С уст его не сходила улыбка, на подбородке была ямочка. Однако, увидев смеющуюся маску барона Д’Отервиля, я вспомнил короля Филиппа. Губы его улыбались, а взгляд оставался ледяным. Он был истинным рыцарем — необуздан, жесток и суеверен, но вместе с тем хитер, изворотлив и тверд, как государственный муж. Он жаждал, чтобы корона Капетингов с орифламмами — государственными хоругвями Франции, — ограждала французские земли, как крепостная стена. Бароны говорили: «Филипп страшней льва и кровожадней орла». Потому что он сметал их замки с лица земли, а их самих вешал и рубил мечом. Он воевал с англичанами — с Генрихом Вторым Плантагенетом, получившим от своего отца Западную Францию, а от своей жены Элеоноры Аквитанской — Южную. Генриху, вассалу Филиппа, принадлежало больше французских земель, чем королю Франции.
Филипп Август разбил англичан при Бувиле — я бился тогда рядом с королем, щит его гудел от ударов вражеских мечей, но и его меч залило кровью. Пережил я и Филиппа… Его противником был Раймунд Шестой, провозглашенный предводителем альбигойцев. Боже правый, ведь был он добрым католиком! Умирая, молил безмолвно — ибо онемел — чтобы приобщили его к папской церкви. Однако аббат и у смертного его одра не преступил своей к нему вражды. И тогда один из стоявших рядом рыцарей-храмовников снял с себя плащ с красным крестом и укрыл им Раймунда. Аббат попытался стянуть плащ с тела, но Раймунд вцепился в него — и испустил дух.
Выходит, предводитель альбигойцев был католиком. Мы сражались не против тех, кого в альбигойских общинах именовали Совершенными — их религия возбраняла прикасаться к оружию. Мы сражались против защитников Прованса.
В свое время, в первом крестовом походе, Раймунд Тулузский — одноглазый старец с юной женой своей Эльвирой и монахом, несшим святые мощи — был предводителем самых благочестивых и блистательных отрядов Христова воинства — провансальских. Ныне бились мы с их потомками.
Однако встречали нас не только рыцарские копья, но и молоты кузнецов, серпы жнецов, топоры дровосеков, кросны ткачей, мотыги виноградарей. Не поддавалось рассудку нашему, как может рыцарь драться бок о бок с купцом и даже брать в жены дочь его. В наших глазах дочери горожан годились лишь для того, чтобы оглашать наши ночи притворными или искренними воплями ужаса. Рыцари Прованса защищали от французов свои земли, а горожане отдавали жизнь ради свободной, богатой и радостной жизни Прованса. Даже Тулузой, где находился дворец Раймунда, правил независимый магистрат и совет, избранный жителями города. Когда мы разрушили стены Тулузы, провансальцы в три дня восстановили их — мужчины рядом с женщинами, старики с молодыми, богачи с бедняками. И все пели песни на своем языке.
Сам Филипп Август не выступил против Раймунда, хотя получал от папы послание за посланием. Отвергнул Филипп и Оттона Четвертого, после того, как тот посулил пойти войной на еретиков, дабы получить в Риме императорскую корону. Не желал Филипп чужестранной помощи и чужестранных грабителей в землях баронов, считавшихся его вассалами.
Так наше крестоносное воинство двинулось на альбигойцев — по слухам было нас более двухсот тысяч душ во главе с Симоном де Монфором, прозванным Католиком, Арденским вепрем, Кровавым Северным сиянием. Как и Филипп Август, знал я, что альбигойство исчезнет лишь тогда, когда бароны Прованса, все до единого, станут французами.
Я не сумел стать и уже никогда не стану провансальским бароном. Симон де Монфор не умел ни читать, ни писать. Того, кто читал присылаемые ему важные послания, он должен был либо лишить жизни, либо озолотить. Раскаявшихся еретиков он убивал со словами: «Коли лжет, что возвращается в лоно святой нашей церкви, смерть будет карой за ложь его. А коли говорит правду, искупит смертью прежние грехи свои». Когда Раймунд вошел в якобы покоренную Тулузу, Симон скрыл это от нас, своих рыцарей, и объявил, что в городе ожидают нас празднества и пиры. И лишь у самых стен Тулузы открыл нам правду. Когда Роже, племянник Раймунда, вышел за неприступные стены Каркасона для переговоров с нами, мы прикончили его, а объявили, что скончался он от обжорства. И выгнали из города всех каркасонцев — женщин в одних рубахах, мужчин в исподнем. Провансальцы платили нам такой же ненавистью, и когда разбили под Авиньоном Вильгельма Красивого, то содрали с него кожу живьем.
Симон де Монфор ненавидел меня, он считал наш замок чрезмерно близким к Провансу. Пылкая Алиса, супруга его, терпеть меня не могла. У меня были добрые отношения с сыном его Амори — тот был храбр, но казался слабовольным рядом со свирепым своим отцом. Отчего ненавидели они меня? Оттого, что желал я оставаться независимым. Не хотел принадлежать ни к одной стае или клике. Я был наемником, но не желал склонить голову, подставить свою шею под железное ярмо какого-нибудь графа с клятвенным заверением: «Где ты, там и я». Оттого никогда не получить было мне не только земли, но даже креста на могилу.
Когда в третий раз пришил я крест на свой плащ и выступил в поход — на сей раз против христиан — я полагал, что альбигойская война продлится месяц-два, самое большее — год. Миновало, однако, семь лет. Не ведал я тогда, что впереди еще тринадцать. Разрушенные крепости поднимались заново, потопленные суда всплывали над волнами, даже мертвые, казалось, вставали из могил. Мы рубили деревья в лесах Прованса, но корни оставались в земле. Думал я, что это война сурового Севера против изнеженного Юга, но вскоре понял, что ересь эта будет жить еще долго, ибо она — душа Прованса. Усталость и отчаяние завладели мной.
И наступил злосчастный день, когда этот глупец, Робер де Ронсуа, произнес роковые для себя слова. Вместе с ним бились мы при Адрианополе, вместе с ним претерпевали страдания в Тырнове. А он ополчился на епископа Фулкона, когда тот изрек: «Все тулузцы, мужчины и женщины, даже грудные младенцы — должны погибнуть от удара меча. А уцелевшим следует разойтись по монастырям».
Робер сказал ему:
— Ваш совет пагубен. Мы завоевали эту землю, но не сумели покорить сердца ее жителей. Французский рыцарь всегда успешен в начале своей борьбы, но, достигнув цели, преисполняется высокомерием и становится жертвой собственной гордыни. Все, добытое нами отвагой, ныне утрачиваем мы своим правлением. Граф Симон отдал страну в руки ненавистных людей, чей произвол восстановил народ против них. И Господь, всегда справедливый, услышал стенания их и узрел нескончаемые наши неправды. Мы сделали правителями лакеев и негодяев, и за это грозит графу Симону скорая расплата. Ибо видят в наших земляках разбойников.
Я думал так же, как он. И мне бы следовало произнесть эти слова. Может, я испугался? Потому что сказал я иное:
— Подобные слова перед битвой — пустая трата времени.
Позже я нашел удобный случай, чтобы вызвать Робера и убить его в честном единоборстве. Наши рыцари восхваляли меня, даже Симон и тот расщедрился на похвалу.
О третьей причине папского выбора — был ли я алчен? До падения Константинополя страстно мечтал я о ничем не замутненной славе. Вдвоем с еще одним рыцарем обыскивали мы покинутый дворец, когда откуда-то выскочил ромей с обнаженной саблей в руках. Он убил того, кто был рядом со мною. Отчего избрал он его для первого удара, не знаю. Избери он меня, погиб бы я. Рассек я ромея своим мечом от плеча до пояса, прорвав кольчугу в тот миг, когда он отпрянул. Смертельно раненый ромей выронил саблю и прислонился к стене, бессильно уронив руки вдоль тела. А затем поднял их и широко раздвинул края рассеченной кольчуги, будто хотел показать мне свое сердце.
Я увидел на груди его несколько нанизей греческих монет и мечом перерезал нити. В лужу крови у него под ногами просыпались, как зерна гороха, и невидимые рубины.
Я отмыл монеты и камни в баклаге с красным вином. Золото засверкало, рубинов же было не разглядеть. Я стал богат, иными словами — свободен.
Направился я в церковь — не из тех, куда сносили добычу. Странно — отчего судьба избирает дни распятия Христа для нанесения своих ударов? Константинополь пал в пасхальные праздники, Калоян разбил нас под самую Пасху. А ныне Монсегюр сдался в дни Великого поста.
В церкви поставил я свечку за чудесное мое спасение — ведь ромей мог обрушить первый и единственный удар свой на меня. Зажег я свечу и за упокой души моего павшего спутника. По примеру покойного ромея я повесил нанизь золотых монет и самоцветов на грудь. Поначалу они холодили кожу, затем согрелись, как свернувшийся у моего сердца клубок змей.
Отчего не сел я на один из тех кораблей, что увозили рыцарей из Константинополя? Симон де Монфор бежал еще в Заре. Я остался, чтобы искушать Провидение. И куманы, стащившие меня с седла у Адрианополя, расплели клубок желтых и красных змей из золота и рубинов, спрятанных у меня на груди. Как знать, быть может это и спасло мне жизнь — они подумали, что возьмут за меня богатый выкуп. В Тырнове рассказывали о богатстве, найденном у меня за пазухой. Кое-кто из плененных, а затем освобожденных рыцарей по возвращении во Францию, должно быть, рассказал обо мне. Святая церковь, все слышащая и все помнящая, мгновенно поняла, что я вор, ибо всем было известно, много ли медных монет за душой у Анри де Вентадорна.
Когда я возвратился во Францию, мне часто снилось, что на моей груди сплетаются в клубок желтые и красные змеи. Я даже ощущал странную ласку согревшегося металла и камня. Однако не довелось мне разбогатеть. Да, я был алчен, но не мог схватить какого-нибудь несчастного иудея (их в Провансе было пруд пруди — умных, богатых, лишенных защиты церкви, вампиров, алчущих детской крови, колдунов и слуг Каббалы, соглядатаев сарацинов) — да, не мог я схватить его и подвесить вниз головой над слабым огнем, а затем сжечь живьем, чтобы разгрести пепел и отыскать золото, которое он проглотил. Потому был я алчен, что мерилом всему вокруг меня служило золото — и крови, и чести, и веры. Без золота не будет у тебя ни доброго коня, ни крепкого вина, ни ласковой женщины. Казалось мне, что рыцари возглашают не «Во славу Господню!» или «За святого Дени!», а «Золота!», «Земли!»