Начали с замеров физических параметров, и Фрэнк на себе познал, что имел в виду Тетеринг, когда говорил: «Тщательно». У него измерили рост и обхват, ширину плеч и длину руки. Мерили рулеткой и штангенциркулем повсюду, до крайней точки стыдливости. Ему экранировали глаза, определяя точный оттенок их цвета, исследовали волосы на быстроту роста, тщательно вычислили соотношение кости — мышцы — жир. Ни единая деталь физического его облика не избегла скрупулезного внимания исследователей.
Промеряли и другое: его симпатии и антипатии, его вкусы и пристрастия, его сознательные желания и подсознательные устремления. Люди в белых халатах суетились вокруг него, сновали туда-сюда от компьютера и обратно, кодируя уже полученные данные, проверяя их и торопясь задать все новые и новые вопросы.
Для определения габаритов его «Я» использовались точнейшие приборы и новейшие препараты. С помощью невропантографа его сознание вывернули наизнанку и жгутом скрутили, выжав из него самые потаенные эмоциональные реакции Фрэнка, затем передали их на трубки Хуньяди в компьютере. С дюжины разных сторон интервьюеры волна за волной приступом шли на его мозг, пока Фрэнк не оказался на грани взрыва, готов был у всех на глазах дать волю бурному своему гневу.
И каждый фрагмент извлеченных из него сведений шел на ленту, а каждый клочок ленты воздействовал на компьютер, который пробивал отверстия в перфокартах. Когда все это наконец завершилось, Фрэнк Бейли предстал взору ученых мужей в поэлементной наготе, готовый к электронному сватовству.
Как и предупреждал Тетеринг, пришлось подождать. Его собственное обследование явилось всего-навсего первым шагом. Куда более трудоемким делом оказалось просеять сквозь компьютерное сито массив возможных партнерш. Пачка за пачкой перфокарты с исходными данными вводились в машину, и день за днем Фрэнк вышагивал из угла в угол, убежденный, что рано или поздно все карточки окажутся проверены и забракованы, ни единой не останется.
Но вот однажды утром появился Тетеринг, буквально сияющий от удовольствия.
— Дело сделано, друг мой! Момент настал. Смотрите!
Все больше и больше волнуясь, Фрэнк вертел в руках две карточки — свою собственную и совершенной своей половины.
— Где она? — допытывался он. — Когда я ее увижу?
— Прямо сейчас, — ответил Тетеринг. — Если, разумеется, у вас не сыщется причин отложить, подождать…
Как ни был от природы осторожен Фрэнк Бейли, но такой причины отыскать он не сумел.
Звали ее Барбара, и поначалу Фрэнк был убежден, произошла чудовищная ошибка.
Она оказалась далека от его идеала красоты: волосы пепельно-каштановые, бюст едва-едва под семьдесят пять, зубы передние слегка выдаются. Очки сводили на нет всяческие ожидания чуда, да и привычка заикаться при малейшем волнении к иллюзиям не располагала. Видно было, что и она настолько потрясена их первой встречей, что за целый день ни словечка не проронила: казалось, Фрэнк Бейли вовсе не тот, кто грезился ей идеальной парой.
Однако мало-помалу они привыкали друг к другу.
В первый день ни он, ни она ничего не ели. Барбара любила экстравагантные соусы и изысканные салаты, к тому же готовить она не умела вовсе. Фрэнк же отдавал предпочтение мясу с картошкой и не терпел никакой такой чепухи на обеденном столе. Но уже на другой день на столе этом каким-то чудом появилась еда, вполне приемлемая для обоих. А на третий день рацион их состоял сплошь из пищи богов.
Они разговорились и выяснили, что интересы их, по виду разные, совпадают в основе. Если она непостижимым для себя образом неожиданно душой отозвалась на Фрэнков вкус в чуждом ей джазе, то его позабавили любимые ею квартеты Моцарта, он нашел, что они превосходная комическая разрядка. Их пристрастия в книгах и развлечениях не совпадали, а скорее дополняли и дополняли друг друга до тех пор, пока ни тот, ни другая не в силах были определить, где кроется первоисточник их увлеченности.
Отношения были платоническими — до поры до времени. В первый день о браке и помину не было. На другой день они сошлись в том, что все плотское на самом деле не имеет никакого значения, и часами говорили о духовных ценностях и духовном единении. На третий день оба одновременно пришли к выводу, что у примитивизма и некоторой доли первобытности есть свои приятные стороны… Страсть свела их вместе на полу ванной комнаты в четыре часа утра — и в том для них не было ничего неожиданного.
Каждый день знаменовался новым открытием и новым откровением: они чувствовали, что становятся все ближе и ближе друг другу.
— Это чудесно, — говорила Барбара. — И глупо было бы ожидать всего этого сразу, едва мы встретиться успели.
— Дурацкие ожидания, — соглашался Фрэнк.
— Все же, — раздумчиво продолжала она, — должно быть, кроется тут какой-нибудь порок. Как мы узнаем когда бы то ни было, что достигнута завершенность? Сегодня лучше, чем вчера, завтра станет лучше, чем сегодня. Где этому конец?
— Кто говорит, что он непременно настанет? — вопрошал Фрэнк, отметая крупицы сомнений, упорно точивших его мозг. — Тетеринг обещал нам стопроцентное исполнение… и, принимая во внимание его гонорар, мы его получили. Когда перестанет становиться день ото дня лучше, когда все в обыденность обратится, тогда мы и увидим конечную точку. А до той поры зачем мучиться?
Только в обыденность ничто не обратилось. Каждый день все больше возбуждал отличием от предыдущего, по мере того как покорялись новые и новые вершины слияния. Загадочным образом получилось так, что они стали одинаково думать, знали, что скажет другой, еще до того, как произносилось первое слово. Разговоры их теперь велись скачками, смысл постигался полностью при едва ли половине высказанных слов. Их бытие вдруг оказалось сверх-заряжено каким-то непонятным возбуждением, будто под действием таинственно-неразличимого наркотика. Казалось, этому не будет конца.
Но какая-никакая, а конечная точка, конечно, должна была быть.
Однажды вечером они сидели на диване, опустошенные после целого дня исступленной совместимости, как вдруг Барбара отпрянула и внимательно глянула на мужа. Фрэнк почувствовал, как у него по спине холодок пополз. И он, набычившись, уставился на жену.
— Очень странное у меня ощущение, — сказала Барбара.
— Знаю, — сказал Фрэнк. — У меня у самого такое же ощущение уже несколько дней.
— Н-н-н-н-но я имею в виду: сию минуту, прямо сейчас, как волной окатило, — настаивала Барбара. — Я ч-ч-ч-чувст-ст-вую, будто таю, будто сгораю я, плавлюсь! Ничего похожего прежде не было!
— Ты права, — внезапно встревожился Фрэнк. — И впрямь ничего похожего…
— Не нравится мне это, — крикнула она, отшатываясь от него, как от раскаленной печи.
— И мне не нравится, — протянул он, начиная подниматься.
— Что-то происходит!
— Что-то происходит!
— ПОМОГИ…
Разом все смолкло, лишь эхо удавленного крика какое-то время качалось в воздухе.
Затвердевая, ОНО приходило в себя, потом ОНО встало с дивана и отправилось на кухню варить кофе.
Джеймс Э. ТомпсонПринцип синхронности
Впервые Джо Эндерби заметил, что творится нечто странное, тогда, когда его кот вдруг выразил свое мнение по поводу напечатанного в утренней газете. Никогда прежде кот Джо Эндерби такого не делал.
Тут, видимо, придется кое-что пояснить. Эндерби, чиновник, служивший в страховой компании средней руки, имел обыкновение сразу после завтрака, до того, как отправиться на службу, читать утреннюю газету. И о прочитанном привык рассуждать вслух, приговаривая: «Вот это толково», «Этого еще не хватало!», «Он что, с ума сошел?».
И в то утро, когда все началось, Эндерби растянулся на диване, а Мельхиадес, здоровущий серо-полосатый кот, клубочком свернулся у него на коленях. Как обычно, Эндерби читал утреннюю газету. Просмотрел отчет о речи члена сената США (имя сенатора оглашено не будет) по вопросам внешней политики и пробормотал: «Рехнулся этот деятель, что ли?» А кот — очень заметно и твердо — кивнул головой.
Подивившись забавному совпадению, Эндерби с улыбкой спросил Мельхиадеса: «Ты, стало быть, полагаешь, что сенатор рехнулся?» Кот опять кивнул. Озадаченный — где это видано, чтоб кошки кивали или качали головой в ответ на что бы то ни было! — человек обратился к животному: «Кисонька, что с тобой, что тебя гложет? Хочешь выйти погулять?» На сей раз кот, словно говоря «нет», покачал головой.
Эндерби снова уткнулся в газету и вычитал в ней мнение видного педагога (его имя тоже не будет оглашено), утверждавшего: «Студенты-радикалы — сущие расисты: от них пышет предубеждением против всей расы полицейских». Эндерби вслух произнес: «Ну, хоть капля смысла в этом есть, а?» Он, может, и не обратил бы внимания на то, что разговаривает сам с собой, если б не заметил, как Мельхиадес отрицательно качает головой.
«Черт побери, кисонька, ты что, понимаешь, о чем я говорю?»
Кот кивнул.
Это уже слишком, подумал про себя Эндерби, видно, заработался, переутомился. Мелькнула мысль, не зайти ли ему сразу к психиатру, но в конце концов Эндерби решил поехать, как обычно, на службу, а к врачу заглянуть, может быть, днем.
По пути на работу он включил в машине радио и стал быстро нажимать кнопки, в поисках чего-нибудь стоящего, переключаясь со станции на станцию:
«И тогда генерал Грант отдал приказ…» (Щелк.)
«Забить их всех каменьями!» (Щелк.)
«За какой же из грехов побиваете вы меня камнями? И они отвечали: за то, что никакого ты добра не творил, побиваем мы тебя камнями…» (Щелк.)
Четвертая станция передавала мягкую, успокаивающую музыку без слов, и Эндерби, задумавшийся было о странных совпадениях, через несколько минут выбросил эти мысли из головы.
Мелодия кончилась, и, прежде чем включить следующую, ведущий рассказал анекдот, в котором упоминались «самолеты, летевшие клином». Как раз в тот момент, когда из динамика доносились эти слова, Эндерби заметил на свободной полосе дороги — впереди и чуть правее — стаю собак. На бегу стая вытянулась в идеальный клин.