Смерть нас не страшит… Это всего лишь перемена оболочки. Впереди у нас еще много жизней. И никто не имел бы претензий к врачу, доверяя приговору Кали, если бы в пепле, когда его стали собирать, чтобы бросить в волны Джамны, не нашли маленькие хирургические щипчики, которые применяют для зажима артерий.
Все стояли, столпившись над горячим пеплом, а в лучах солнца все насмешливее поблескивал фиолетовый от огня никель.
Тогда начали во всеуслышание говорить, что хирург забыл их в зашитой ране. Обвинение звучало правдоподобно. Сначала шов зарубцевался, но когда выздоравливающая начала двигаться, твердый предмет разбередил брюшину, а может быть, даже прорвал кишку, вызвав заражение. Стали жалеть, что сразу после смерти не сделали вскрытия. Зажим, извлеченный из живота Кинни, был бы неопровержимым доказательством небрежности, заслуживающей наказания.
Началось следствие. Хирургическая сестра — ведь она в тот день присутствовала при операции — без колебаний узнала зажим. Канаклата Сен оплакивала покойную, с которой успела подружиться. Хирург доктор Деви был обвинен в неумышленном преступлении, приведшем к смертельному исходу. Вход в операционный зал был для него закрыт раз и навсегда, конец карьере.
Его семья вела переговоры с семьей умершей, пытаясь полюбовно установить сумму вознаграждения и не допускать до процесса. Но скандал был слишком громким. Прокурор предъявил обвинение.
Сингх торжествующе посмотрел на меня, подставляя стакан. Я налил ему немного виски и, несмотря на то что он предостерегающе поднял палец, щедро разбавил содовой.
— Знаю, знаю, — заворчал я, — ваш железный организм не переносит воды, ржавеет от нее… Но эту историю я уже вырезал себе из «Хиндустан таймс».
Он презрительно выпятил толстые губы и погладил черную бороду, обильно умащенную и туго накрученную на тесемку.
— Откуда же я мог знать, что вы так внимательно следите за судебной хроникой? Но лишь теперь начинается история, которую вы напрасно стали бы искать в газетах. Немного виски, а то я даже не разобрал, что пью. А ведь это «Old Smuggler»[7] прислушивался он к бульканью напитка. — Как хорошо разговаривает эта бутылка…
Итак, началось следствие. Доктор присягал, что он невиновен. Но показания сестры Канаклаты Сен ухудшали его положение, их было вполне достаточно, чтобы его осудить.
Во время допроса доктор Сри Деви вполголоса произнес: «Я знаю, меня губит то, что семья хотела женить меня на богатой». На эти слова стоило обратить внимание. Я стал расспрашивать о больничной сестре Канаклате Сен. Отзывались о ней хорошо, только поговаривали, что она влюблена в нашего хирурга. Их видели вместе, увлеченных разговором. Без сомнения, речь шла не только о вырезании аппендиксов. Во время его дежурств она приходила в больницу и ночью, хотя, кажется, была не ее очередь. Правда, ни в чем определенном ее нельзя было упрекнуть, но создавалась атмосфера недомолвок, сплетен, скорее доброжелательных, так как ее любили за уравновешенность и отзывчивость.
Мать доктора не могла согласиться с обвинением. «Мой сын невиновен», — твердила она всем.
Однажды она пошла во флигель, где жила сестра Канаклата Сен, и закричала как одержимая: «Если ты солгала, то не видать тебе больше света белого. Если же сказала правду, то тебе ничего не будет…» Потом села у дверей ее комнаты и начала голодовку. Она торчала там, сгорбленная, с наброшенным на лицо подолом сари. Выходя из комнаты, девушка должна была переступать через ее протянутые ноги, вырисовывавшиеся под тонким шелком, словно сухие палки. Старуха не хотела принять даже мисочку с водой, чтобы смочить пересохшие губы. Она только бормотала: «Ты ослепнешь, если солгала…»
Я воспитывался в английской школе и не верю в магию. Я наблюдал за Канаклатой Сен. Казалось, что она тоже не поддается невидимой сети. Все же, приходя в больницу, сестра пускала себе в глаза дезинфицирующие капли. У нас пыльно, ветер разносит помет буйволов, растертый колесами тонг, легко можно заработать воспаление. Работала Канаклата Сен нормально, может быть, немного нервно, что меня не удивляло. Но уже на второй день веки у нее опухли. Потек гной. Сестра осталась дома. Она вслушивалась в монотонный шепот старухи: «Чтоб ты ослепла, если солгала».
Это длилось долгие часы.
«Перестань! Умоляю тебя, перестань!» — начала вдруг истерически кричать Канаклата Сен. Она поползла на коленях к дверям, которые едва виднелись светлым пятном. Она слепла.
— Ну и что? — спросил я нетерпеливо.
Он посмотрел, как будто не понимал даже самых простых вопросов, и пододвинул ко мне пустой стакан. Я щедро наполнил его.
— Ничего. Она отказалась от своих показаний. Заявила, что ошиблась, когда опознавала зажим. Но мы проверили комплект, извлеченный из стерилизатора: зажима в нем не хватало. Просто она пыталась спасти доктора.
«Я не хочу, чтобы его осудили», — стискивала пальцы Канаклата Сен. Когда же я насел на нее, она созналась во всем, не проронив ни слезинки. Доктор Деви обещал на ней жениться. Она его любила. Но у нас все это не имеет никакого значения, если чувство не подкреплено соответствующим приданым. Для сестры Сен этот брак был бы большой удачей, так как у нее не было ни денег, ни драгоценностей. Поэтому до поры до времени им приходилось воздерживаться от огласки.
Но тут семья врача решила женить его на другой девушке, за которой давали солидное приданое. Для «дела» нужны были деньги. Любовному воркованию пришел конец. Доктор должен был подчиниться решению семейного совета. Но ему недоставало смелости рассказать обо всем возлюбленной. Канаклата Сен узнала о приготовлениях к свадьбе из случайного разговора с пациентками. И решила отомстить.
Нет, она не была виновницей смерти девушки. Сестра Сен даже полюбила Кинни, навещала ее дома. Когда же та неожиданно умерла и стали поговаривать, не послеоперационные ли осложнения явились причиной смерти девушки, Канаклате пришел в голову дьявольский план.
Смешавшись с толпой родных и друзей умершей, она присутствовала при приготовлении тела к сожжению. Прощаясь с покойной и гладя ее, сестра сунула ей под сари взятый из операционной зажим.
На кремацию она не пошла. В общем горе о ней забыли — ведь столько народу прошло тогда через дом. Дальше, наверное, понятно? Труп прикрыли дровами, и лишь потом из пепла осуждающе блеснула никелированная сталь.
— Теперь ее будут судить?
— Нет. Доктор не желает ей зла. Он только увольняет ее из больницы. А зрение ей вернул… Доктор женится на той другой, на богатой. Если верить в судьбу, то на сей раз ее веление выразили уста сватавших его старых женщин.
— И что же будет с сестрой?
— Она любит доктора, — задумался Сингх, — Сестра Канаклата Сен красивая женщина. Если хотите, я вас представлю ей. О ней стоит позаботиться. Да вы не отказывайтесь раньше времени… Разве можно предугадать? Любовь слепа.
Он посмотрел на часы и одним глотком осушил стакан.
— Собственно говоря, у меня есть еще одна история, но в моем возрасте удовольствия следует распределять разумно… Я зайду как-нибудь вечерком, когда у меня опять пересохнет в горле.
Я проводил его до дверей. Включил свет. Ожидая налета насекомых, по потолку к лампе подползали белые, как недопеченое тесто, ящерицы. Ночь была теплой. Стены дышали жаром.
Я слышал, как чокидар, громко топая, прощался с офицером и постукивал жердью, на которую опирался во время ночных бдений. Потом он поправил кинжал за поясом и, убедившись, что никто больше не подходит, уселся со спицами под лампой и принялся вязать свитер.
Я вернулся в комнату, чтобы записать услышанное. Там все еще стоял пряный аромат духов офицера полиции, а глубокие складки на полотняном чехле кресла хранили форму его толстых ляжек.
ДОРОГА НА МАНДАЛАЙ
— But it’s too late!
— No, it’s never too late to call on him[8],— услышал я голоса спорящих. — He’s a countryman of mine. I can come at any time[9].
Хотя говорили по-английски, я понял, что подъехал мой знакомый летчик поляк Зигмунд Рогульский. В свое время он ушел с Андерсом, через Персию и Палестину добрался до Англии, а затем и до Канады. Летал в английском дивизионе. Потом, когда его смелость и хладнокровие были замечены, он был направлен для выполнения специальных заданий, летал в одиночку на ночные бомбардировки. На родину Рогульский не вернулся: в какой-то мере он верил антисоветской пропаганде, а главное, ему было стыдно, что он ничего не нажил. Как же возвращаться домой с пустыми руками… Парню больше сорока, возраст для пилота весьма солидный, а он не умел ничего — только водить самолеты…
— Вернуться в Варшаву и начинать все сначала? В авиацию меня не пустят — слишком долго колебался… Я сам не доверял бы такому авантюристу, — разговорился он после нескольких рюмок. — Еще год-два, подзаработаю кое-что и могу возвращаться. Мать, слава богу, жива еще, вот бы обрадовалась… Побыть с нею хоть неделю, — мечтал он, — а там пусть меня отправляют в Сибирь. Как подумаю, сколько денег прошло через мои руки, хочется надавать себе по морде. Каким же я был дураком. Нам казалось, что легким заработкам не будет конца… А тут с каждым годом становится все труднее и труднее. Часто, когда мой раскормленный раджа приходит с новым предложением экономии, как всегда за мой счет, у меня появляется желание плюнуть ему под ноги и бросить все к чертовой матери. Только куда пойдешь? Здесь меня по крайней мере знают. Даже если я останусь без гроша, меня не выбросят из отеля и не откажут в бутылке виски. «Мистер Рога, — так меня называют индийцы, — это почетный клиент. Ему не нужно одолжаться, за каждую услугу он платит втрое».
Рогульский любил широкий жест, он был по-польски легковерен и легкомыслен. Немного сердечности, доброжелательности, даже просто любопытства — и он ваш. Вам ведь знакомы эти встречи у стойки бара в облаках папиросного дыма, воспоминания о каком-то фронте, где сражались оба. И случайные знакомые любезно позволяли ему платить за себя, вымогали у него безвозвратные ссуды.