«Бешенство, что ли? – подумал Родион. – Наверное. Конечно! А почему этот парень молчит? Не знает таких элементарных вещей и приперся сдавать экзамен!»
– Что же вы молчите? – нетерпеливо сказала преподавательница. – Не знать таких элементарных вещей и явиться сдавать экзамен – это…
Договорить она не успела, потому что Коляша бросил на друга мобилизующий взгляд, выдернул из кармана курточки краснокожее удостоверение и, пинком отворив двери 313-й аудитории, ворвался туда с громогласным заявлением:
– Отдел борьбы с экономическими преступлениями! Всем оставаться на местах!
Анфиса ОсосковаИюнь 1995 года, Кармазинка
– Слушай, да ты вся в папашку! Ничего себе игры! Сдурела, никак! Сейчас все тут займется – выскочить не успеешь!
Анфиса испуганно обернулась. В светлом проеме сарайной двери – очертания крепкой невысокой фигуры.
Надька! Нашла-таки, зараза! И ничего, ничего с ней не случилось!
Она перевела растерянный взгляд на бесформенное пламя, которое корчилось у ее ног, пожирая остатки жгута соломы и расползаясь по древесной трухе, за много лет щедро усыпавшей пол сарая. Нет, ну правда – зараза Надька! Ничто ее не берет, даже колдовство. Или надо было и впрямь заняться этим в полночь на ущербной луне, поставив рядом с собой две черных свечи? А где их взять, черные-то? В магазине не продают. Не сажей ведь красить. А главное, у Анфисы не хватило терпения ждать ни ущербной луны, ни даже полуночи. За эти несколько часов Надька успеет принять решение, и…
А может, она уже успела?
Эта мысль заставила Анфису оцепенеть.
– Чего стоишь, балда?! – взвизгнула Надя. – Топчи! Топчи ногами-то!
Не вытерпев, она ринулась вперед, оттолкнула Анфису и сама стала затаптывать пламя. На какой-то миг языки огня взвились было над ее проворными ногами, и у Анфисы приостановилось сердце: вот сейчас займется искусственная кожа стоптанных босоножек, потом вспыхнет подол сарафанчика, который тоже отнюдь не «коттон 100%» – и не успеешь моргнуть, как заполыхает вся Надюшка до самых кончиков ее темно-рыжих, удивительно красивых волос. Если что и было у нее красивым, то лишь эти волосы, да и те она стригла безобразно, а все остальное – тьфу, смотреть тошно! Не глаза – щелки, не щеки – мячики, не нос – облупленная молодая картофелинка, не ноги – кривульки, не фигура – ровненький обрубочек: что таз, что талия. Ни о каких 90–60–90 тут и речи идти не могло, и все-таки именно Надьке доставалось все, что по праву первой кармазинской красавицы должно было принадлежать Анфисе. Всё и все!
– Эй, ты что, угорела? – Чувствительный тычок в бок заставил Анфису очнуться и с унынием обнаружить, что от огня остались только черные проплешины на утоптанном земляном полу сарая, а пламя уже погасло, не причинив никакого вреда ни Надькиным босоножкам, ни ее сарафанчику, ни чудным рыжим волосам. – Пошли отсюда, ну! Тут и правда угореть недолго.
Надя вытолкала подругу из задымленного сарая, и та на миг захлебнулась свежим влажным воздухом. Над зарослями боярышника, окружавшими старый сарай, сгущалась мгла, медленно, но верно пожирая мягкую голубизну небес: видимо, собирался дождь.
– Как ты меня нашла? – спросила Анфиса, отводя глаза.
– Искала, вот и нашла. Сначала домой пошла, но батяня твой валяется, как обычно, вдрабадан, его и домкратом не поднять. Я покликала с крылечка, а потом показалось мне, будто дымком откуда-то тянет, я и навострилась сюда. Смотрю – ты. Слушай, Анфиска, может, у тебя и правда наследственная болезнь? Что ты там жгла, ну что, скажи, пожалуйста? Зачем?
Порыв ветра пронесся над головами, и Анфиса уныло уставилась в землю, словно и ее пригнуло ветром, как стоявшие вокруг деревья.
Никакой наследственной болезни у нее не было, это она точно знала. В отличие от отца, записного пьянчуги и признанного кармазинского сумасшедшего Генки Ососкова, которому врачи в районной психушке поставили редкостный и необычайно красиво звучавший диагноз: пиромания. Это означало: в голове у Генки (его все от мала до велика звали только так, невзирая на более чем полусотню прожитых лет) бегают не простые тараканы, а огненные. То есть он страдает неизлечимой, неугасимой (вот уж правда что!) страстью что-нибудь время от времени поджигать. Поскольку чаще всего эта страсть охватывала его в родном доме, у Ососковых уже не раз вспыхивали пожары. Один из таких пожаров, пять лет назад, свел в могилу Анфисину мать, Зинаиду, которая не перенесла зрелища горящих – медленно, с наслаждением, одна от другой поджигаемых! – денежных бумажек: последних, оставшихся от Зинаидиной зарплаты. Ну, не было у нее ничего общего с Настасьей Филипповной – что поделаешь, не было… Может, второй такой любительницы бросать миллионы в огонь и не найти на всем белом свете, кроме как в романе Достоевского «Идиот»! Странно, что сожжение за год до этого хоздвора (дом всем миром удалось отстоять, и теперь к нему примыкали черные обугленные развалины, да и стены избы изрядно прокоптились, кое-где даже пакля выгорела в пазах) не произвело на Зинаиду такого сокрушительного впечатления, как, впрочем, и последовавший вскоре пожар в баньке. Но именно эти события надорвали ее душу, надломили – и свели в могилу.
После смерти жены Генка слегка образумился. Во всяком случае, он больше не пытался поджечь собственный дом, а избирал для удовлетворения своей маниакальной страсти дачные сараи (в двух верстах от Кармазинки, за станцией, стояли два дачных поселка), баньки и туалеты. На жилые дома руку поднимать боялся: сумасшедший-то он был сумасшедший, однако знал, что за такое дело можно и срок огрести. А баньки, сараюшки – это тьфу, даже если поймают и холку намнут. Переживаемо! Тем паче когда у подозреваемого справочка из психушки в кармане, а главное, все окрестные менты его знают как облупленного, понимают, что спроса с Генки нет и быть не может, поэтому тратить на него время не стоит.
Нет, Анфиса не унаследовала от отца губительной, болезненной мании. Она, можно сказать, даже боялась огня, а если и решила сжечь в сарае соломенную куклу, то лишь потому, что недавно попалась ей в руки старая, забытая каким-то дачником на станции газета «Тайная сила», а в ней – статеечка о том, как сжить со свету свою соперницу. Среди каких-то немыслимых способов (взять земли с кладбища и зашить ей в подол либо подсыпать в пищу, окликнуть соперницу, когда мимо нее будет проходить похоронная процессия, вынуть след из-под правой ноги и высушить в печи, тогда она сама непременно иссохнет) значился один простейший: сделать соломенную куклу (или вырезать бумажную), надеть на нее лоскут от платья злодейки и привязать к голове клок ее волос. А потом, нарекши ненавистным именем, сжечь куклу где-нибудь в уединенном месте. И тогда пакостницу настигнет внезапная и тайная погибель, причины коей никто и никогда не обнаружит, а путь к сердцу любимого будет расчищен, как дорога для проезда губернаторского кортежа.
Анфиса поняла, что сама судьба дала ей этот совет, потому что обстоятельства складывались самым что ни на есть ужасным образом. Да, она подумала, что судьба и впрямь за нее, а вышло, что и та поступила чисто по-женски, как подружка-предательница. Надо же было, чтобы в самый ответственный момент в сарай ввалилась Надька и сама себя спасла!
У Анфисы от такой неудачи совершенно опустились руки, и она плелась за Надей как неживая, словно сквозь вату слыша ее торопливый, возбужденный голос:
– Я уже даже и бабке сказала. Она с кулаками, а я ей: «Да пошла ты в сад! Живем тут как сельди в бочке, ну сколько можно, товарищ хвашист!» У нее глаза выпали. А я схватила сумочку – и чао, бабина, сорри!
Анфиса пригляделась – и в самом деле, в руках у Надьки потертая китайская сумка. Чем она ее так набить умудрилась, вещичек-то в наличии раз, два и обчелся? Впрочем, у самой Анфисы и того нет. Что сносилось, что батяня пропил.
– А куда поедешь-то? – спросила она неживым голосом. – Или он тебя встречать будет?
– Не-а, ну как тут встретишь, когда я сама не знала, каким поездом приеду? – полуобернулась к ней Надя. – Адресочек дал, заваливайся, говорит, ко мне хоть ночью, хоть утром, хоть днем, какая нам с тобой разница, когда, где и как?..
Она хихикнула, и Анфиса едва не задохнулась от ненависти, потому что сразу поняла, какой смысл вкладывался в это «когда, где и как», и вообразила, как Надька среди ночи (а ближайшая электричка, на которой она может уехать во Владимир, уходит через полтора часа – в восемь вечера, потом два часа в дороге, это будет десять и час – до квартиры) вваливается к Роману, и он открывает ей дверь в одних трусах или в чем он там спит, в пижамных штанах, с голой грудью, весь теплый со сна, нет, горячий, каким Анфиса ощутила его только раз, только один раз, после того, как все у них кончилось, не начавшись, и он сразу переключился на Надьку… Бесповоротно переключился, до такой степени, что, уехав из Кармазинки, где был в командировке от своей газеты, не забыл легкий летний роман с деревенской девчонкой, а прислал ей письмо, в котором звал к себе, обещал помочь поступить в институт… и сулил, как водится, златые горы и реки, полные вина. У Анфисы горло пересохло убеждать Надьку, что все кончится именно так, как в этой популярной народной песне:
А мне сказал, стыдясь измены:
«Ступай обратно, в дом отца.
Оставь, Мария, мои стены!» —
И проводил меня с крыльца.
Но Надька только рассердилась:
– Чего пристала, будто банный лист к жопе? Небось помани он тебя, ты уж понеслась бы как подорванная! Бегом бежала бы впереди паровоза – никакой электричке не догнать. Да только нужна ты ему! Он меня позвал, и я поеду к нему. А ты тут останешься. Хватит нам с тобой друг за дружкой ходить, как нитка за иголкой, петь в одну дуду, будто попугаи-неразлучники, – пора расстаться задушевным подружайкам.
Задушевные подружайки… Их так называли чуть не с младенческого возраста, когда Анфиса и Надька, можно сказать, ползали по одной лужайке. В то время Кармазинка еще не обезлюдела, это была приличная деревня с детским садом, ну, понятно, они вместе в садик ходили, потом в школу, и воспитательницы, а за ними и училки вздыхали: до чего, мол, странно девчонки объединяются – если одна хорошенькая, то другая – непременно страшилище, и каково будет страшненькой Надюшке в тени своей подружки, которая еще в детстве обещала стать красавицей и обещание свое не замедлила сдержать?