Нет, это было не во сне. Эта ночь когда-нибудь закончится? И эта война? Еще одной такой зимы мы не переживем. Не знаю, переживем ли эту. Тот мой друг из деревни, с которым мы вместе провожали отцов, решил по-другому. Ушел к белым[2].
«Послушай, так я не буду голодать и холодать. И мои будут в безопасности».
Так он сказал. Он был прав? Нет, конечно, он ошибается. Надеюсь, что ошибается. Он еще пожалеет. Показалась бы луна, хотя бы на мгновение. И звезды! Раз мне нельзя этой ночью спать, то я смотрел бы на звезды. Как той прекрасной ночью, когда я еще пас коров. Лежал и считал звезды. Они уносили меня в гости к отцу. Вместе со звездами я пускался в путь за море, в страну, о которой говорили, что она волшебна и прекрасна. Я просил звезды рассказать отцу про меня и про то, как я действительно забочусь о семье, и я просил звезды передать мне привет от отца. Теплые отцовские глаза. Тогда я не знал, что они прекрасны.
«Почему ты меня не разбудила?» — спросила Анчка.
«Ты спала как убитая».
«Спасибо тебе за этот отдых. И безопасность. Теперь ты подремли. Хоть немного».
«Нельзя. Уже светает».
Сижу на скале. Вокруг меня трупы. Я ходила от мертвого к мертвому. Закрывала им глаза. Все равно. Итальянцы. Немцы. Партизаны. Закрывала им глаза, как машина. Я превратилась в машину? Что я? Кто я?
Пока Анчка уговаривала меня поспать, мимо нас пробежал партизан. Потом еще один и еще. Они драпали.
«Бегите!» — кричали они.
На нас напали.
«Придурки!» — закричала Анчка, схватила пистолет и бросилась в противоположную сторону.
«В атаку, в атаку!» — орала она как безумная.
Я побежала за ней, тоже вопя. Терпеть не могу свой голос, когда кричу. Перепрыгивая через кусты, я неслась навстречу жизни или смерти. Уж лучше умереть, чем убегать. За нами неслись другие партизаны, те, кто еще секунду назад улепетывал.
Сижу на скале и смотрю на мертвых. В отряде все, кроме четверых, уцелели. Я, что, правда, превратилась в машину?
«И откуда у вас, у баб, такая сила?»
Это что, похвала? Связной пришел с приказом — пора в наступление.
Как давно я не глядел на огонь. Сижу вот здесь в тепле и жду, когда в котелке сварится похлебка. Последние десять дней мы ели только кору, и десять наших раненых умерло. Может быть, я уже не в себе? Не знаю, откуда только черпаю всю эту силу. Это не сила. Ярость и исступление. Мгновение. Здесь и сейчас. Мгновение, когда тебе нечего терять. Ты смотришь противнику в глаза и знаешь: он или я! Он или я? Иногда мне хочется, чтобы это был я. Хочется, чтобы все это раз и навсегда закончилось.
Слышал, что они с Анчкой спаслись и были назначены, одна — командиром, другая — комиссаром батальона. Не знаю, кто из них командир, а кто комиссар. Все равно. Там, в штабе, что, решили посмеяться над мужиками? Я слышал, она жива. Поговорю с ней, когда ее встречу. К тому же ее брат при мне.
Малой марширует возле костра, отдавая честь невидимым командирам, и повторяет без остановки: «Я партизан, я партизан».
Бедняжка, ведь он понятия не имеет, что его ждет. Но сейчас он горд. Ждет, не дождется, когда расскажет обо всем сестре и братьям Дождется ли? Не знаю. И почему мне за него так страшно? Больше, чем за себя.
Вчера мы отбили замок, где я работал до войны. Семья графа давно уехала, и здание заняли итальянцы. Замковая библиотека сгорела. У меня еще осталось несколько графских книг. Он все время давал их мне почитать и обсуждал их со мной. Прощаясь вечером, он всегда передавал привет моим домашним и утешал: вот заработаешь и сможешь отправиться за океан на поиски отца. Слабое утешение, конечно, но ненадолго немного помогало.
Наш приходской священник долго уговаривал маму и, наконец, она сдалась. Меня отправили в Любляну, в школу Святого Алоизия. Там я по ночам плакал, а когда по секрету признался однокласснику, что не хочу быть господином, то меня немедля отправили назад в деревню. В деревню, где правили нищета и подозрительность. В деревню, куда можно добраться только пешком, где в каждом доме своя горестная история. В деревню на теневой стороне холма. Под названием Богунеугодная. Так оно и есть.
Но — Бог. С ним у меня, так или иначе, свои счеты. Пока он всегда меня предавал. Так что я оставил его в покое. Насовсем.
К костру подсел человек. Я им восхищался. Впрочем, нет… Я его уважал. Он вернулся из Испании. Знает, что такое война, и знает, что такое гражданская война. И знает, как это, когда брат идет на брата, глаза в глаза, когда они по разные стороны. Все знает, но об Испании не хочет говорить.
«Забудь», — отвечает каждый раз, когда я его спрашиваю.
«Забудь».
«Видел ее», — говорит.
«Но придется тебе постараться. Слишком много воздыхателей».
Думал, придушу. Он только ухмыльнулся в ответ. Его в Любляне ждет жена. И ребенок. Что с ними? Спит ли он хоть когда-нибудь спокойно?
Подремлю. Здесь, у костра. Не помню, когда в последний раз было так тепло. Малого укутаю в одеяло. Он уже крепко спит, зажав в руке пилотку с красной звездой. Спокойной ночи! Никто не знает, что будет утром. Покой. Тишина. Страх.
Мария пришла к партизанам в красной юбке.
«С ума сошла!» — наорал на нее партийный секретарь.
«Тебя же видно за километр!»
Мария заплакала: «Ты мне не секретарь. Я не член партии. И я убегала, убегала. Я смотрела с холма, как горит мой дом. Брат, сестра и я. Все побежали в разные стороны. Когда мы домой пришли, то папа и мама лежали застреленные перед домом. Мы, все трое, побежали. Красная юбка. Мама мне ее сшила для первого дня в новой школе».
Мы переглянулись. Надо переправить ее в безопасное место.
«Сегодня ночью посплю рядом с ней», — сказала я.
Если вообще кто-нибудь ночью заснет.
Смотрю на Марию. Она жила в соседнем доме. Я ей завидовала, это правда. И она это знает. Я ей откровенно сказала. За несколько месяцев до войны ее семья вернулась из Америки. Она видела море. Плыла по нему на корабле. Море. Увижу ли я когда-нибудь море?
Мария всхлипывает. Не знаю, что ей сказать. Что я восхищалась ее отцом? Помню, как мы пришли к нему, когда итальянцы и немцы заняли город. На здании ратуши какое-то время висел немецкий флаг, а потом опять итальянский. Так их потом и меняли. Город наводнила свастика, а гимназию отдали под итальянский военный госпиталь. Нам оставили только несколько классных комнат. Учитель итальянского и географии, родом откуда-то из Тосканы, все время нам повторял: «Дети, забудьте о политике. Итальянский язык и география вам пригодятся. Забудьте о политике. Забудьте».
Напрасно он старался, чтобы мы выучили песенку про курочку. Всего-то три куплета. Он был в отчаянии.
А потом был день объединения Югославии, 1-е декабря, празднование которого запретили, мы все встали и почтили бывшее государство, все еще остававшееся нашей родиной, минутой молчания. Даже самые младшие, хотя мы внушали, что им этого делать не надо. Нас отослали из школы, поставив условие: вступить в фашистскую молодежную организацию ГИЛ[3]. Мы пошли к отцу Марии. Он выслушал, долго молчал, глядя на нас. Потом сказал: «Вы должны сами принять решение».
Школу заняла полиция. И мы разбежались кто куда.
Отца Марии больше нет. Что ей сказать? Что у нее есть я? Слабое утешение.
Похоже, зима закончилась. Последнее время стало как-то на удивление спокойно. Крестьяне в деревне дали нам крашеные яйца, окорок и маковый рулет.
«Все в церкви освящено», — уверяли они.
Мы помылись в ручье, постриглись, побрились и выспались.
«Танки подходят к Колпе!» — кричит на бегу мальчуган из деревни.
Машет руками. С его сестрой мы вместе ходили в школу. Кто-то из наших взбирается на вершину холма. Танки, грузовики с вооруженными солдатами, виллисы, мотоциклы. Вчера мы подорвали мост. Приходится переправляться по воде.
«Наши», — говорит автоматчик.
Беру бинокль. Люди на лошадях пытаются форсировать реку. Вот тот, с бородой бросил своего коня и помогает тонущему бойцу. И, правда, наши, а эта река коварна. Вон она! Уговаривает, гладит, тянет своего коня. Дно уходит из-под ног. Держит из последних сил. Сумасшедшая! Падает на берегу без сил. Мы спешим на помощь.
«Товарищ, возьми мое одеяло», — говорю и укутываю ее.
«Не смогла я его уберечь. Не смогла», — шептала.
Губы синие. «Он столько раз спасал мне жизнь».
«Это же был просто конь», — утешаю ее, зная, что в наше время значит хороший конь. За своего я бы жизнь отдал. Жизнь за коня. Крепко прижимаю ее к себе.
Все тихо, спокойно. Она лежит там, у огня. Спит. Брат крепко вцепился в нее. Не отпускает. Рассказывает о своих геройских подвигах, а она спит.
А Мария? Такая несчастная, рассказывает о своей красной юбке. Ее унесла вода.
«Мама, мама», — повторяет она.
«Мама мне ее сшила. А вода унесла. Красную юбку».
Пока мы ей не скажем, что брат спасся, а сестру схватили немцы. И расстреляли у колодца в винограднике. Если когда-нибудь войне придет конец, куплю ей новую красную юбку.
С трудом приподнимаю голову. Кто-то смачивает мне губы водой и кто-то меня гладит.
«Анчка, ты жива!»
«Сумасшедшая. Готова жизнь отдать за меня, за коня, чуть ли не за черта», — смеется надо мной cara[4] Анчка.
«Ты жива, жива!» Худенький мальчик обнимает меня так крепко, что перехватывает дыхание. «Сестричка, смотри, что у меня есть».
На глазах слезы, радуется, гордо показывает пилотку с красной звездой. Хотя бы один из семьи уцелел. Про остальных лучше его не спрашивать. Какого страха он натерпелся? Где скитался, как прибился к партизанам? Глажу его по голове. Куда делись его когда-то кудрявые волосы?