«Куда тебя понесло, щенок! Вылезай немедленно!»
А я не мог пошевелиться. Не мог раскрыть рта. Не мог выдавить из себя ни звука. Пытался руками показать ей, что не могу. Но она продолжала кричать. А что я? Утону?
Было тихо. Я шел по узкой тропинке мимо пастбища. Я забыл о войне. Светило солнце, было так хорошо, что я даже начал насвистывать. Внезапно они возникли передо мной. Я остановился и смотрел на них. А они — на меня. Никто не выхватил оружие. Я забыл про пистолет. Вспомнил, как они морщили носы, когда мать принесла свою скудную корзинку в церковь, чтобы ее освятил священник. Я показал им язык и прыгнул в кусты.
«Ну, давайте! Поймайте меня!»
Мне было так весело, когда прыгал от куста к кусту.
«Вот же я! Ну, давайте!»
Они бросились за мной. Разбились на две группы.
«Ну, давайте! Слабаки, предатели!»
Я слушал их проклятия и от души забавлялся. Смотрел, как они целятся в кусты ежевики, но потом как-то надоело. Я вернулся на тропинку и потихоньку пошел вперед, словно ничего не случилось. Они меня еще ищут?
Встретил своих, им непонятно, с чего это я так веселюсь. Но, и правда, ко мне вернулась вся горечь тех унижений. И пасхальная корзинка матери. Вот. Чувство собственной беспомощности. Пугающее желание отомстить.
Возможно. Возможно. Правда, возможно.
Бросила бы все, ей-богу. Никогда мне еще не было так обидно. Куда моему отцу до их талантов. Наверное, и правда, уйду. Забыть? Не могу. Не хочу. И как такое забудешь!
Он написал: «Кровавые комиссары».
Анчка в ярости. Мара ушла в лес, чтобы никого не видеть. Кати, слава богу, нет, ее отправили на освобожденную территорию работать в партизанской школе. Этой зимой во время долгого перехода она отморозила пальцы на правой ноге, их пришлось ампутировать. С тех нор ей туго приходится. Не только в душе. Она действительно с трудом ходит, а пальцы, которых больше нет, все еще чувствует. Сколько раз по ночам я слышала, как она плачет. Потихоньку. Катя, держись!
А я сижу, потерянная, возле старого полуразрушенного сарая и задаю себе вопросы. «Кровавые комиссары». Наш выдающийся, как говорят, наш величайший интеллектуал, тот интеллигент, которого все мы постоянно охраняем и оберегаем, чтобы он в разгар войны в безопасности и тепле мог спокойно размышлять и творить, нанес нам, «кровавым комиссарам», такой удар. Все говорят, не будь смешной, почему это тебя так задело. С удовольствием взяла бы его к себе в отряд. На месяц-другой, пусть бы он со мной «покомиссарил». Лучше всего зимой. Я бы показала ему, как это бывает, когда мы отступаем. Когда думаешь, что твои люди в безопасности, но должна вернуться и убедиться, что все действительно ушли, все раненые эвакуированы, все следы уничтожены. Неважно, как близко враг. Сколько раз мне случалось наткнуться на какого-нибудь спящего молодого парня, который был настолько изнурен, что не слышал ничего вокруг. Молодого? Мне самой-то еще нет двадцати. А уже такая старая. Кровавая? Я прожила уже столетия. Правда. А потом я бы с ним, с интеллектуалом, и с бригадой форсировала реку. Первой заходишь в воду, проверяешь, безопасно ли. Глубока ли река. Нет ли омутов. Глубоко. И омуты есть. От всего этого смерть как хочется закричать. Кричать снова и снова. Ждешь вся мокрая, когда все окажутся на другом берегу, и еще раз переходишь реку вброд. Опять последняя. «Кровавые комиссары» меньше всех спят. Вечно нет времени. После тяжелого боя надо сначала поговорить с командиром. Сколько погибших, сколько раненых? Кто дезертировал? В чем мы ошиблись, где поторопились и были недальновидны, кто не годится для первой линии атаки, а на кого в будущем надо обратить внимание? Вопросам нет конца. Часто без ответа. Решения. Часто судьбоносные. А потом, когда все уже спят, и командир тоже, еще раз обойти все вокруг, убедиться, что костер, который может нас выдать, потушен. Посмотреть, позаботились ли санитарки, насколько это возможно, о раненых, все ли часовые на местах. Потом ты долго, долго не можешь заснуть, а утром ты опять первая, чтобы быть готовой. А еда? Тут ты всегда последняя. Сейчас я тоже голодная.
Правда, бросила бы все. Не похоже, что скоро войне конец. Смотрю вниз, в долину. Взять и уйти? Ушла бы вон туда, в тот сарай, к родителям Виктора. Давно о них ничего не слышала. Живы ли они?
«Да черт с ним!» — кричит кто-то и садится рядом. Это он. Командир. Вчера вернулся с острова Вис, и Душана, слава богу, отправили обратно. Хоть от этой обузы избавилась.
«Черт с ним», — повторяет командир и обнимает меня. И я больше не стесняюсь, когда кладу голову ему на плечо.
«Мы оба с тобой кровавые», — смеется он.
«А какими будем через год».
«Если доживем».
Мы совсем как дети. Носимся туда-сюда, а Янез с гармошкой поет «Замок пылает, льется вино, так пусть прольется кровь». По-моему, там еще должна быть строчка «Граф бежит». Батальон Милоша играет в индейцев, я искренне надеюсь, что за нами никто не наблюдает.
В замке разместились немцы. В замке, где я в юности работал, помогая маме содержать семью. После того, как меня вполне удачно выгнали из школы в Любляне. Когда я заявил, что господином быть не хочу. Я смотрел, как драпают немцы и как наши поджигают замок. Граф и его семья сбежали, как только немцы и итальянцы оккупировали эти территории.
«Только не это крыло, — заорал я. — Здесь книги. Их много!»
«Дурак, — слышу. — Подумаешь, книги».
«Так в библиотеке же сейф!» Это я здорово придумал.
Я вспомнил долгий зимний вечер, когда снег валил так, что о возвращении домой и речи быть не могло. Граф тогда заглянул на кухню и пригласил меня к себе. Повел меня в большую залу, где были только книги. Старые, новые. Прямо до потолка.
«Садись».
Налил мне стакан вина.
«В школу не ходишь?»
И я вдруг сразу рассказал ему все, как есть: свою историю со школой, о домашних горестях и о жажде жизни. О всех мечтах и ночных кошмарах. О несбыточных желаниях и ожидании сильного отца, который все бы расставил по своим местам.
«Что тебе интереснее всего?»
«История, история, и еще раз история».
У меня до сих пор перед глазами те книги: «Легенды и мифы древней Греции», биография Наполеона и история Габсбургов.
«Прочитаешь эти, получишь другие».
И я читал ночи напролет. Читал, пока вез графскую пшеницу на мельницу, а потом ждал готовую муку. Читал, пока в лесу грузили на телегу дрова для графской семьи, читал, когда возвращался пешком домой. То и дело спотыкался, потому что смотрел в книгу, а не под ноги. Любил зиму, ведь часто случалось, что из-за снежных заносов домой было не попасть. Домой, в деревню, под названием Богунеугодная. В это злополучное место. Однажды я предложил соседям переименовать ее, и меня чуть не прогнали с глаз долой. Почему деревенские так цепляются за это горе-название? А после того первого вечера в графской библиотеке мне повысили жалованье.
«Не поджигайте!» — кричу я. — Сейф!»
Я знаю, что сейф пуст. Ведь я сам тогда помогал хозяевам собираться. Мы все помогали им перед отъездом. Куда едут, они не сказали. Графиня плакала, сын, примерно моих лет, присев на крыльцо, хмуро смотрел перед собой.
«Поедем с нами», — сказал мне граф.
Я покачал головой. Я знаю, что после их отъезда пойду своим путем. Возможно, он тоже знает, каким. Наверняка знает. Впрочем, мне все равно. Или нет?
«Тогда хотя бы книги себе выбери. Мы не можем их взять с собой».
«Сейчас не время для книг».
Он кивает и обнимает меня.
Замок горит. Это веселье сегодня не для меня. И завтра тоже. Подожду их там в долине, у реки. Если они заметят мою унылую физиономию, еще решат, что я предатель.
Снова на марше. Еще раз и еще раз. Тысячу раз. Движемся в основном ползком и только ночью, днем очень опасно. Ох уж эти мои мозоли. Головная боль. Давно нет вестей от братьев. Анчка тяжело заболела, и мы ее отправили в госпиталь. Она не хотела. Да еще вещмешок сегодня такой тяжелый. Как никогда. Что, черт возьми, я таскаю с собой? Как сказать, что я больше не могу? Сама себе не хочу в этом признаться, потому что тогда мне, и правда, конец. Ни на какие решения я больше не способна. Только считаю шаги, чтобы не уснуть на ходу. Слава богу, светает. Привал. А вечером опять вперед. Забираюсь под куст. Сегодня мне все равно, комиссар я или нет, живая или мертвая, есть хочу или пить. Пусть каждый сам о себе позаботится. Без комиссара. Вечером небо было багряным.
Я бы пошла к нему сама, но не могу. Все эти сплетни, перешептывания. Все эти взгляды. Ты должна все время быть для всех примером. Блюсти нравственность. Нравственность? А вся эта кровь, смерть, горе, зло. Нравственность? К чему? Почему бы не лежать, тесно прижавшись к нему, и не чувствовать себя одинокой. «Спи», — командую себе. Может быть, наступит конец света. Только этого я еще хочу. Конца. Конца света. Молниеносного. В одно мгновение. Скажем, за сотую долю секунды. Можно даже быстрее.
Ворочаюсь без сна. Стоит закрыть глаза, как вижу пылающее небо и Черную Мадонну. Я схожу с ума? Кровавое небо и Мадонна с темным ликом? Всё, конец? Мне конец? А вещмешок, всегда служивший мне подушкой, сегодня почему-то особенно жесткий Сажусь, открываю его. Камни. Кто-то набил мой вещмешок камнями. И сверху положил Библию. Я всю ночь это несла. Оглядываюсь. Товарищи по оружию ухмыляются, потом раздается хохот Марко. За ним начинают ржать остальные. Идиоты. Не вздумай плакать, одергиваю себя. Не показывай им свою боль. И ярость. Заглядываю в вещмешок, потом перевожу взгляд на хохочущих мужиков.
«Не дуйся. Мы же не со зла. Надо же как-то развлечься. Когда ты в последний раз в церкви-то была? Можешь сходить сегодня вечером, когда возьмем деревню».
Отворачиваюсь. Смотрю вниз, в долину, откуда слышится звон церковного колокола. Смех за моей спиной. Женщины, мужчины, думаю я. Чего им еще от нас надо? От меня? Чтобы мне на самом деле стало страшно?