Стоит ли упоминать, что спать я отправился с неспокойной душой. На улице давным-давно стемнело, принялся накрапывать дождик, и я решил не включать лампу. Это было глупое чувство, и я высмеял себя за него, но мне казалось, что, пока я не включаю свет, что-то пугающее снаружи, во мраке, не увидит меня.
Спалось мне тревожно. Я видел сумрачные миры, состоящие сплошь из лестниц, по которым поднимаешься, чтобы спуститься. Лестницы сменялись багровыми пустошами до горизонта, по потрескавшейся земле двигались люди в плащах с капюшонами, но сама пластика их движений говорила о том, что в них больше змеиного, чем человеческого. Пустоши таяли, уступая место бескрайнему темному морю, и в глубине волн угадывались очертания городов, затонувших задолго до того, как первый предок человека взял в руки камень. От всех видений веяло мучительной тайной — такой, которую хочешь разгадать и боишься, потому что понимаешь: есть такое знание, которое уничтожит и разум, и душу.
Но чем глубже я погружался в сны, тем сильнее становилось стремление к тайне. Удивительные и пугающие миры влекли меня, и в них был соблазн, которому почти нельзя противостоять. Я протягивал руку и снимал вуаль с древних истин, а шепот ветра становился все ближе, все яснее и разборчивее.
Я проснулся глубокой ночью оттого, что где-то снаружи прозвучал окликающий голос — кто-то позвал меня по имени. Сев на кровати, я всмотрелся в окно: дождь закончился, в прорехи туч выглядывала луна, и ветер играл с ветвями яблонь, насвистывая тоскливую, невнятную песню.
Шелест повторился, и теперь я отчетливо различил в нем свое имя: «Джонатан». Ветер усиливался, гнал прочь обрывки облаков, и полная луна казалась мутным глазом, который таращился в мое окно.
Вспомнились ночи, которые я провел в этом доме, кутаясь в одеяло и вслушиваясь в голос ветра. Он звучал то ласково, то угрожающе, то вздымался к небесам колоссальным хором, то осыпался шепотом единственных уст, и в каждом его слове таилась беспредельная тайна. А тот, кому она предназначалась, стоял у открытого окна в кабинете и задавал вопросы, но — как я ни навострял уши — не мог разобрать ни слова.
Дядя Альберт был одержим знаниями. Он мог потратить все деньги и несколько дней сидеть в прямом смысле слова на хлебе и воде, но купить нужный ему том. Я помнил, что в его библиотеке были философские трактаты, которые академическая наука считала утерянными, издания с таинственными названиями вроде «Поэма червей» или «Голос мертвых», от одного вида которых по спине пробегал холод, была даже книга, по легенде написанная самим дьяволом в конце XV века в Испании. Но дядя оставался ненасытным. Стремление к новым знаниям делало его почти безумным, оно было сильнее голода или жажды, и как-то раз за ужином мой отец назвал брата одержимым.
— Да! — рассмеялся тогда дядя Альберт. — Считай меня безумным, если хочешь. Но я заглядываю в такие глубины, где разум и безумие, жизнь и смерть уже не имеют смысла!
— А что имеет смысл, дядя Альберт? — полюбопытствовал я, и мама толкнула меня ногой под столом. Дядя дружески взлохматил мои волосы и ответил:
— Только ветер, дружище Джонатан. Ветер и то, о чем он говорит мне.
И теперь ветер звал меня по имени, в его свистящем шепоте я чувствовал обещание. Но если дядя Альберт испытал бы восторг, то меня окутало страхом. Я свернулся под одеялом, накрыв голову подушкой, и провалился в сон без сновидений.
Утром после скромного завтрака из яичницы с ветчиной и жидкого кофе я отправился на прогулку по городу. Снова выглянуло солнце, и Касл-Комб при всей его запущенности казался вполне приветливым. Основательная архитектура старых домов, облетевшие сады, дети, которые расставляли тыквенные фонари на ступенях, чтобы отпугивать злых духов, — нет, сейчас Касл-Комб выглядел весьма сердечно, и я не пожалел, что приехал сюда. Соседи здоровались со мной, булочник предложил свежую выпечку, и я ощутил некое расслабленное спокойствие, которое, однако, тотчас развеялось после весьма ощутимого тычка в плечо.
Обернувшись, я увидел немолодого мужчину в потертом костюме и, покопавшись в памяти, опознал в нем Джеймса Корвина, сына того доктора, который когда-то пытался лечить горожан, проигрывая конкуренцию моему дяде. Судя по свирепому выражению одутловатого лица, Джеймс унаследовал практику отца и чувствовал во мне соперника — иначе с чего бы ему так меня толкать?
Уточнив мое имя и коротко поприветствовав, Джеймс не стал тратить время на любезности и сообщил, что пересчитает мне все зубы и выкинет меня из Касл-Комба, если я вознамерился заниматься теми же делишками, что и Альберт Финниган, и уводить пациентов у достойных людей и опытных специалистов. Я горячо заверил его, что не собираюсь посвящать время медицине, рассказал о своей профессии, которая не имеет ничего общего с врачебным делом, и, когда Джеймс немного успокоился, кивнул в сторону крохотного грязного ресторана, предложив исправить неприятное начало знакомства чашкой кофе и куском пирога.
От кофе и пирога Джеймс отказался, но, когда мы сели за столик у окна, подошел к делу основательнее, заказав виски. Для выпивки по нью-йоркским меркам было рановато, однако в Касл-Комбе испокон веков считали, что не стоит отказываться от стаканчика в хорошей компании. Примерно час мы беседовали о погоде, тыквах, жизни соседей и после третьей рюмки стали лучшими друзьями. Когда же налили четвертую, Джеймс задумчиво уставился в нее и сообщил:
— Они ведь все умерли. Все, кто брал лекарства у твоего дяди, отправлялись к праотцам в течение года.
Я насторожился. Репортерское чутье у меня всегда работало отменно и без осечек подсказывало, где можно найти информацию для статьи или очередного журналистского расследования. Я немедленно поинтересовался причинами смерти, и Джеймс рассказал, что всему виной были несчастные случаи или самоубийства. Кто-то свалился с крыши, кто-то поскользнулся на улице и свернул себе шею, миссис Несбит уколола палец ржавой иглой, а мистер Коллинз повесился, когда его невеста ушла к другому.
Конечно, я усомнился в том, что всему виной были порошки, которые давал страждущим мой дядя. Люди порой умирают просто так, без чужой злой воли. Однако мой новый приятель свято верил в то, что к веренице несчастных случаев в Касл-Комбе приложил руку именно Альберт Финниган. У Джеймса даже было объяснение, зачем он это делал.
— Твой дядя якшался с дьяволом, это всем известно. А чем он расплачивался с хозяином ветров? Чужими жизнями, пока не отдал свою!
В ответ я заметил, что врачу, который учился в университете, не следует так вдохновенно углубляться в суеверия, но Джеймс парировал, что после смерти Альберта Финнигана больше никто не умирал от несчастных случаев и не завершал жизнь самоубийством. Я не нашелся с ответом, мы выпили пятую рюмку и разошлись, довольные друг другом.
Вернувшись домой, я хотел было порасспрашивать Уилбера о городских несчастных случаях и самоубийцах, но старик успел куда-то уйти, и я решил провести время, разбирая бумаги в кабинете дяди. Если я в самом деле устроюсь на работу в «Дэйли Касл-Комб», то мне нужен кабинет, а не детский столик, за которым я когда-то учился читать и писать.
Кабинет оказался не заперт, ковер рядом с ним был тщательно выметен, а натертая ручка ярко блестела, как и прочие вещи по всему дому. Но когда я толкнул дверь, мною овладело чувство беспомощности человеческой песчинки перед чем-то колоссальным и непостижимым. Списывая все на выпитый виски, я вошел в кабинет и первым делом решил, что надо будет убрать импровизированные ставни, если я собираюсь здесь работать.
В кабинете все сохранилось так, как было при дяде Альберте. Я прошел мимо книжного шкафа, всматриваясь в золотые буквы на корешках книг, и с внутренней усмешкой понял, что большую часть якобы колдовской библиотеки составляли самые заурядные философия, медицина и ботаника. Конечно, я увидел и те сочинения оккультистов, на которые дядя Альберт не жалел денег, но в общем и целом его библиотека сейчас казалась обычным собранием провинциального ученого.
Вот что делает с людьми невежество! Ученость они объясняют черной магией, ученого обвиняют в шашнях с дьяволом. Мысленно потешаясь над дремучестью обитателей Касл-Комба, я прошел к старинному дубовому столу дяди и решил, что он вполне подойдет для моей работы. У меня были сбережения, но бездельничать я не собирался — тем более что при нынешней ситуации в стране любые сбережения могли превратиться в горсть бумажек.
Заметив на столе толстую тетрадь в темном кожаном переплете, я открыл ее и понял, что передо мной дневник дяди Альберта. Стоило мне всмотреться в первую запись, которая туманно сообщала о том, что ветер поднимается со ступеней в сердце леса, я снова ощутил беспокойство, словно меня сверлили чьи-то пристальные взгляды. Вновь списав все на выпитый виски, я закрыл тетрадь, взял ее со стола и решил выйти на свежий воздух.
Шагая по петляющим улочкам Касл-Комба, я вскоре оказался за городом и, поднявшись по краю холма, который нависал над ним, словно высунутый язык, вышел на опушку леса. Когда-то я прибегал сюда собирать ежевику — вон они, знакомые кусты, которые разрослись пышным ковром. Приносил я и шиповник, и мама заваривала его зимой, не доверяя снадобьям дяди Альберта. Впрочем, он никогда не предлагал лечить ее, меня или брата.
Городок лежал передо мной как на ладони. Я опустился на траву, открыл дневник и прочел: «Ветер поднимается со ступеней в сердце леса. Я слышу его голос, полный сладчайших обещаний. Что нашептывал урей в головном уборе своим хозяевам-фараонам; куда греческие боги забирали невинных дев из грязных людских селений, воняющих овчиной; кто воздвиг пирамиды в глубинах джунглей и какие книги лежат во тьме под лапами египетского сфинкса. Он обо всем готов рассказать мне».
Я невольно вспомнил свой сон, в котором лестницы переплетались и изгибались под углами, словно были неподвластны любой геометрии. По ним приходилось спускаться, чтобы подняться, — и мне вдруг стало понятно