— Ну теперь-то я это и без тебя знаю. — Рассказчик поклонился.
— А вообще, — добавил еще кто-то рассудительным тоном, — перед Рождеством положено молча трапезничать, чтоб честь соблюдать да уважение, а то и не такое может приключиться…
— Вот и дед мой так же говорил.
— А чего ж ты его самого-то не позвал?
— Да не любит он…
Петруха стоял и слушал все эти разговоры разинув рот.
— Ну что, паря, нравится тебе с нами? — раздался рядом дребезжащий старческий голос.
Парнишка обернулся: подле него стоял, чуть заметно сгорбившись, бородатый старик весьма необычного вида. На голове у незнакомца красовался высокий шлем с роскошным резным гребнем и узорчатыми «ушами» по бокам. Петруха с восхищением отметил, что невиданная чудо-шапка, похоже, сработана полностью из дерева. Интересно, что за старик такой? Лицо хоть и не прячется под накладной личиной, как у других ряженых, зато сплошь вымазано чем-то темным и блестящим — будто его тоже из дерева вырезали да лаком покрыли. Длинная седая борода — курчавая, точно ворох стружек. А на плечах почему-то конские копыта — ни дать ни взять эполеты генеральские…
— Вообще-то, нравится, — ответил Петруха, с любопытством разглядывая старика. — Весело тут у вас. Только вот не пойму я, дедушка, откуда вы все? Ведь нездешние, я же вижу. Из Солоновки, что ль?
— Да отовсюду, — махнул рукой дед.
— Как это? — не понял Петруха.
— Да вот так и есть, — пожал копытами старик. — Сам-то я, стало быть, тутошний.
Петруха усмехнулся.
— А вот и врешь, дедуля. Я тутошних всех знаю.
Старик хмыкнул в бороду.
— Всех, говоришь? Ну что ж… Меня Кириллом Григорьевым кличут.
— Ты гляди-ка! — подивился Петруха. — Да ведь и я тоже Григорьев! Григорьев Петр.
— Верно, — кивнул дед. — А отец твой?
— Иван Кириллович…
— Вот то-то и оно.
Петруха недоуменно уставился на деда.
— В каком это смысле?
Старик вздохнул.
— Верно Ефимка сказал: туголобый ты, однако…
— Какой еще Ефимка? — Петруху начинало понемногу коробить. — Этот, что ли, который сетью себя опутал, точно сом взбесившийся?
Дед не ответил.
Петруха насупился: ему вдруг стало казаться, что его тут держат за дурака. Он молча развернулся и хотел было уйти, но тут взгляд его замер, а душу объял радостный трепет.
Толпа перед ним расступилась, и по образовавшемуся проходу легкой плывущей походкой шагала ему навстречу стройная, облаченная в изящную меховую шубку девушка. Маленькая, едва ему по плечо. Волосы упрятаны под белоснежную шапочку, но черные глаза, ресницы-хвоинки, брови-крылья не могли принадлежать никакой другой…
— Она! — с благоговением выдохнул Петруха и хотел было уже шагнуть девушке навстречу…
— Посторонись, паря, дай ей дорогу. — Кто-то схватил его за рукав и оттащил в сторону.
А девушка проплыла мимо, лишь мельком взглянув на Петруху, и встала в середине круга. Окружающие в почтении сомкнулись.
— Кто она? — хрипло выдавил Петруха.
— Она-то? — переспросил старик в шлеме. — Самая старшая из всех нас.
— То есть как самая старшая? — Петруха округлил глаза. — Она ведь совсем девушка еще…
— Эге, паря! Коли она тебе девкой молоденькой кажется — стало быть, шибко уж приглянулся ты ей. Радуйся: она ведь много на что способна, глядишь — милостью какой одарит. А вот мне она только старухой седой и видится. Да она такая и есть — Старуха-Вьюга, древняя, как сама земля…
Петруху словно в прорубь с головой окунули. Стоял и таращился то на девушку, то на ряженых, то на старика. Наконец, сглотнув, жалобно всхлипнул:
— Где я, а?
Дед почему-то нахмурился, сверкнул из-под бровей глазами.
— Где-где! — буркнул он. — Там же, где и все мы! — Но, окинув взглядом оторопелого Петруху, смягчился, добавил уже теплее: — Не горюй, внучок! Старый год только-только на покой отправился. Нам с тобой еще добрых шесть деньков на воле гулять, аж до самого Крещения! Но уж потом погонят люди нас прочь помелом поганым — знай держись! Да только ведь это не навсегда. Год переждем — и опять загуляем!
И тут только Петруха понял…
Утром в доме Громовых стоял переполох: Нюська прибежала со двора и поставила всех на уши.
Сам Архип Громов и все домашние, наскоро набросив какую-никакую зимнюю одежу, высыпали на улицу. За воротами уже собралась порядочная толпа.
Двое мужиков хмуро укладывали на телегу закоченевший, скрюченный труп молодого паренька, седого от налипшего снега.
— Кто же это? — ахнула Дашка, прижавшись к отцу.
— Петька это, Григорьев, — прошипела, протискиваясь к ним, Нюська: она уже успела побывать у телеги.
— Сын Ивана-столяра? — Архип Громов повел бровями. — Как же это его угораздило, беднягу?
— Ох, горюшко… — прикрыла рукой рот Таисья Громова.
Светлана стояла молча, лишь теребила край платка. Ее одолевали нехорошие и пугающие мысли, которые она тщетно пыталась отогнать прочь…
— Погоди-ка, — послышался голос одного из мужиков возле телеги. — Что это тут у него?
В следующий миг толпа ахнула: из-под тулупа замерзшего парнишки было извлечено настоящее чудо — цветок, искусно вырезанный из дерева и раскрашенный наподобие алой розы.
Светлана пошатнулась, перед глазами поплыл влажный туман.
— Светлан! — теребила ее за рукав Нюська. — Цветок, Светлан! Смотри!
Но старшая сестра уже не слышала младшую: в глазах потемнело, ноги подкосились.
— Держите ее! — только и успела пискнуть Нюська.
Архип Громов в самый последний миг подхватил дочь. Вокруг тревожно зашептались.
— Петенька-а-а! — донеслось вдруг до людей.
Все повернули головы. По улице, распахнутая, простоволосая, бежала, голося и спотыкаясь, мать Петрухи. За ней, прихрамывая на больную ногу, ковылял столяр Иван Григорьев…
Светлану отнесли в дом, уложили на постель.
Она тяжело простонала — и открыла глаза, испуганно уставилась на мать с отцом, на сестер.
— Нюрка… — хрипло выговорила она. — Дарья… неужели это… он?
Нюська закусила губу, а Дашка уткнулась Светлане в руку, и плечи ее часто-часто затряслись…
Светлана повернула голову. Взгляд упал на комод перед окном.
Там в стеклянном стакане стояла роза.
Светлана беззвучно ахнула, и горячая слеза скатилась по щеке на подушку.
Вчера, когда цветок принесли с улицы, он был темно-красным, лишь прихваченные морозом края лепестков подернуло мертвенной лиловостью.
Сейчас же роза была совсем черной, а лепестки сморщились и засохли…
Лилия Белая. Каменный ангел
Ваши белые могилки рядом,
Ту же песнь поют колокола
Двум сердцам, которых жизнь была
В зимний день светло расцветшим садом.
Говорят, история эта произошла около двухсот лет назад, во время правления благословенного Александра Первого. Случилось все в Серпуховском уезде Московской губернии. На берегу живописной реки Оки на самом пригорке стоял барский дом. Вокруг него выросло село, а подле леса к югу расположилось небольшое кладбище с едва приметной деревянной церквушкой. Доставшимися по наследству землями владел отставной майор Димитрий Невский. Овдовевший помещик находил утешение в молитве да в двух дочерях — Анне и Александре. Младшенькая его, Александра, миловидная, златокудрая девушка, была, однако, нраву спесивого и капризного. Старшая, напротив, походила на покойную мать, женщину смиренную и добрую, но не блиставшую красотой. Анна получила домашнее воспитание, прекрасно музицировала и владела несколькими языками; Сашеньку же по протекции тетушки устроили в пансион благородных девиц в Петербурге. Возвратившись по окончании обучения в отчий дом, Александра вскоре возненавидела поселение и все рвалась в столицу, где ждали ее кавалеры, балы и театры, а не только речка, куры с овцами да пьяные мужики.
Когда по случаю в их глушь забрел молодой поручик из Серпухова — Николя Чернышев, то терять времени он не стал. Выискал предлог остаться погостить, поближе познакомился с дочерями ветерана и соблазнил ту, что легка была и наивна. После нескольких рандеву с поездками в город прошли месяцы, и Сашеньке сделалось дурно. Плохое состояние барышни замечали девки: кто-то просил позвать лекаря, кто-то сам пытался разобраться, а кто-то сразу повел к бабке Маланье, известной ведьме, знавшей сотни способов исцелить травами и погубить заговорами. Дом ее, черный и полусгнивший, стоял неподалеку от кладбища и, если приглядеться из-за каменных крестов, напоминал затаившегося голодного паука.
— Да не больна барышня, не больна! — трясла головой старуха, порицая сенных девок, когда те привели к ней на осмотр испуганную Сашеньку. — Али не видите вы, курицы слепые, что госпожа под сердцем ребеночка носит? — Она костлявыми пальцами коснулась груди барышни, и темные глаза Маланьи округлились, голос захрипел от радости: — О-о, да не одного ребеночка Господь-то тебе дарует! Двои-их! Лови-ка добра молодца, пока не улизнул и не осрамил твое имя! Повитухой тебе буду, на добрые роды благословлю, а ты взамен, — тут она предложила немыслимое, — девочку Машеньку свою мне отдашь в награду, а Андрюшку себе оставишь, надо же род Невских продолжать!
Изумление Александры Димитриевны от новости про беременность сменилось лютым гневом, стоило ей услышать предложение знахарки.
— Сдурела, карга старая?! — вскричала она, отшатнувшись от ведьмы. — Чтобы тебе — да дите барское отдавать?! Да только за такие мысли в Сибирь ссылают! Будь папенька дома, все бы ему рассказала, в кандалах бы ты, уродина, ходила! Похлебку жрала бы, да не такого нрава я! Милую! Черти тебя после смерти на дыбе пытать будут, слово мое помяни!
Маланья лишь усмехнулась, обнажая желтые зубы, похожие на разрушенные надгробия.
— Ступай к себе, госпожа, ступай. Добра молодца-то лови, а то уйдет, шельмец! А мои слова не забывай: с отроками ты намучишься и клясть будешь каждый их день, молить будешь, чтобы Боженька поскорее забрал их к себе, а кладбище у нас большо-ое, могилок хватит на все-ех…