Но самой высокой
И лучшей марки.
Был он изящен,
К тому ж поэт,
Хоть с небольшой,
Но ухватистой силою,
И какую-то женщину,
Сорока с лишним лет,
Называл скверной девочкой
И своею милою».
«Счастье, – говорил он, —
Есть ловкость ума и рук.
Все неловкие души
За несчастных всегда известны.
Это ничего,
Что много мук
Приносят изломанные
И лживые жесты.
В грозы, в бури,
В житейскую стынь,
При тяжёлых утратах
И когда тебе грустно,
Казаться улыбчивым и простым —
Самое высшее в мире искусство».
«Чёрный человек!
Ты не смеешь этого!
Ты ведь не на службе
Живёшь водолазовой.
Что мне до жизни
Скандального поэта.
Пожалуйста, другим
Читай и рассказывай».
Чёрный человек
Глядит на меня в упор.
И глаза покрываются
Голубой блевотой.
Словно хочет сказать мне,
Что я жулик и вор,
Так бесстыдно и нагло
Обокравший кого-то.
. . . . . . . . . . . . .
Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.
Ночь морозная…
Тих покой перекрёстка.
Я один у окошка,
Ни гостя, ни друга не жду.
Вся равнина покрыта
Сыпучей и мягкой извёсткой,
И деревья, как всадники,
Съехались в нашем саду.
Где-то плачет
Ночная зловещая птица.
Деревянные всадники
Сеют копытливый стук.
Вот опять этот чёрный
На кресло моё садится,
Приподняв свой цилиндр
И откинув небрежно сюртук.
«Слушай, слушай! —
Хрипит он, смотря мне в лицо,
Сам всё ближе
И ближе клонится. —
Я не видел, чтоб кто-нибудь
Из подлецов
Так ненужно и глупо
Страдал бессонницей.
Ах, положим, ошибся!
Ведь нынче луна.
Что же нужно ещё
Напоённому дрёмой мирику?
Может, с толстыми ляжками
Тайно придет «она»,
И ты будешь читать
Свою дохлую томную лирику?
Ах, люблю я поэтов!
Забавный народ.
В них всегда нахожу я
Историю, сердцу знакомую,
Как прыщавой курсистке
Длинноволосый урод
Говорит о мирах,
Половой истекая истомою.
Не знаю, не помню,
В одном селе,
Может, в Калуге,
А может, в Рязани,
Жил мальчик
В простой крестьянской семье,
Желтоволосый,
С голубыми глазами…
И вот стал он взрослым,
К тому ж поэт,
Хоть с небольшой,
Но ухватистой силою,
И какую-то женщину,
Сорока с лишним лет,
Называл скверной девочкой
И своею милою».
«Чёрный человек!
Ты прескверный гость!
Эта слава давно
Про тебя разносится».
Я взбешён, разъярён,
И летит моя трость
Прямо к морде его,
В переносицу…
…Месяц умер,
Синеет в окошко рассвет.
Ах ты, ночь!
Что ты, ночь, наковеркала?
Я в цилиндре стою.
Никого со мной нет.
Я один…
И – разбитое зеркало…
Колдунья
Косы растрёпаны, страшная, белая,
Бегает, бегает, резвая, смелая.
Тёмная ночь молчаливо пугается,
Шалями тучек луна закрывается.
Ветер-певун с завываньем кликуш
Мчится в лесную дремучую глушь.
Роща грозится еловыми пиками,
Прячутся совы с пугливыми криками.
Машет колдунья руками костлявыми.
Звёзды моргают из туч над дубравами.
Серьгами змеи под космы привешены,
Кружится с вьюгою страшно и бешено.
Пляшет колдунья под звон сосняка.
С чёрною дрожью плывут облака.
Вячеслав Иванов(1866–1949)
Уход царя
Вошёл – и царь челом поник.
Запел – и пир умолк.
Исчез… «Царя позвал двойник», —
Смущённый слышен толк.
Догнать певца
Царь шлёт гонца…
В долине воет волк.
Царёвых вежд дрема бежит;
Он бродит, сам не свой:
Неотразимо ворожит
Напев, ещё живой…
Вся дебрь ясна:
Стоит луна
За сетью плющевой.
Что вещий загадал напев,
Пленительно-уныл?
Кто растерзал, как лютый лев,
Чем прежде счастлив был?..
В душе без слов,
Заветный зов, —
А он забыл, забыл…
И царь пошёл на смутный зов,
Тайком покинул двор.
Широкошумных голосов
Взманил зыбучий хор.
И всё родней —
О ней, о ней! —
Поёт дремучий бор.
И день угас; и в плеске волн,
Где лунною игрой
Спит, убаюкан, лёгкий челн, —
Чья песнь звенит порой?
Челнок плывёт,
Она зовёт
За острой той горой.
На бреге том – мечта иль явь? —
Чертога гость, певец:
Он знает путь! – и к брегу вплавь
Кидается пловец…
Где омут синь,
Там сеть закинь —
И выловишь венец.
Мистический триптих
Н. А. Бердяеву
IО девах
Притча
Пять узниц-дев под сводами томленья
И пять лампад зовут иную Землю.
«Я, – ропщет Воля, – мира не приемлю».
В укор ей Мудрость: «Мир – твои ж явленья».
Но Вера шепчет: «Жди богоявленья!»
И с ней Надежда: «Близко, близко, – внемлю!»
И с ней Любовь: «Я крест Земли подъемлю!» —
И слёзы льёт, и льёт без утоленья…
Пять нерадивых дев, – пять Чувств, – темницы
Не озарив елеем брачным, дремлют, —
И снятся нищим царственные брашна,
И муск и нард, и арфы и цевницы;
Их юноши на ложе нег объемлют…
Им нег не стыдно… Им в тюрьме не страшно…
IIХрамина чуда
Не говори: «Необходимость – Бог».
Сеть Сатаны в сердцах – Необходимость.
Свобода – Бог!.. Но кто неразделимость
Царя, раба – в себе расторгнуть мог?
В предвечности греховная решимость
Нас завела в сей лес, где нет дорог,
Но блещет Чуда праздничный чертог,
Чей сторожит порог – Неумолимость.
«Священных плит, насильник, не порочь!» —
Она кричит: – «Я вижу лоб твой, Каин!
От царственных дверей, невольник, прочь!»
Но за окном стоит Домохозяин;
И кто узнал Его чрез дебрь и ночь, —
Зрит окрест – Храм, негадан и нечаян.
IIIНебо – вверху, небо – внизу
Разверзнет Ночь горящий Макрокосм, —
И явственны небес иерархии.
Чу, Дух поёт, и хоровод стихии
Ведут, сплетясь змеями звёздных косм.
И Микрокосм в ночи глухой нам внятен:
Мы слышим гул кружащих в нас стихий,
И лицезрим свой сонм иерархий
От близких солнц до тусклооких пятен.
Есть Млечный Путь в душе и в небесах;
Есть множество в обеих сих вселенных:
Один глагол двух книг запечатленных. —
И вес один на двойственных весах.
Есть некий Он в огнях глубин явленных;
Есть некий Я в глубинных чудесах.
Сон
Я помню сон,
Всех воронов души черней,
Всех вестников верней:
Посол чистилища, он в ней —
Как похоронный звон.
Зачем дано
Мне жалом ласковым губить,
Коль рок любви – убить?
Но всею волей полюбить —
Как ключ пойти на дно!
Всё спит. Крадусь
К покинутой, в убогий дом.
Балкон скрипит. Тайком,
Как тать, ступаю. Огоньком
Мерцает щель. Стучусь.
Узнала стук…
Таит дыхание, дрожа…
Так отсветы ножа
И тень убийцы сторожа,
Мы притаимся вдруг.
Я дверь, как вор,
Приотворил. Ко мне, бледна,
Метнулася она,
Смертельным ужасом пьяна,
Вперив в убийцу взор…
Есть, Фауст, казнь:
В очах возлюбленной прочесть
Не гнев, не суд, не месть, —
Но чуждый блеск – безумья весть
И дикую боязнь.
«Сгинь!» слышу крик:
«Ещё ль тебе мой сладок плач,
Полунощный палач?
Ты, знаю, дьявол, – как ни прячь
Рога в его двойник!..»
А я крещу
Её рукой, моля: «Прости!
Меня перекрести!
Я сам пришёл. Ты ж не грусти,
Как по тебе грущу…»
В мой взор глядит
Чужого неба бирюза…
Застылая слеза
Пустые стеклянит глаза…
Глядит. Молчит. Глядит…
Кот-ворожей
Два суженных зрачка, – два тёмных обелиска,
Рассекших золото пылающего диска, —
В меня вперив, мой кот, как на заре Мемнон,
Из недр рокочущих изводит сладкий стон.
И сон, что семени в нём память сохранила,
Мне снится – отмели медлительного Нила
И в солнечном костре слепых от блеска дней