Сандра ГалландСТРАСТИ И СКОРБИ ЖОЗЕФИНЫ БОГАРНЕ
Ричарду, который на этом настоял
Моему отцу, который любит истории, и моей матери, которая предпочитает книги
Чету и Кэрри, принцу и принцессе
КНИГА ПЕРВАЯРАССВЕТЫ ЮНОСТИ
…Призраки нашего будущего непредсказуемы и нам неподвластны.
IМАДЕМУАЗЕЛЬ
МНЕ ПРЕДРЕКАЮТ НЕОБЫЧНУЮ СУДЬБУ
23 июня 1777 года, остров Труа-Иле, Мартиника
Сегодня мне исполнилось четырнадцать, а я все еще не замужем. Приданого нет, так откуда же взяться надежде? Мама говорит, что ветер подхватывает надежду и забрасывает ее в небо, как когда-то ураган поднял наш дом и швырнул в сторону, не оставив на его месте ничего, кроме долгов.
О, что за мрачное настроение овладело мною сегодня! Разве празднование дня рождения не должно приносить радость? После ужина, съев слишком много пончиков, начиненных желе из гуавы, я вышла из дома и забралась на свое любимое место на хлопковом дереве. В тени его листвы было прохладно. Я слушала, как в передней гостиной мама спорит с бабушкой Санноа; как в хижине, где измельчают тростник, поют рабы, проталкивая стебли через вальцы; как в кустах жимолости разгребает землю курица. Я чувствовала себя как-то странно: в радостный день видела мир в мрачном свете.
Не иначе, так подействовало горькое снадобье вуду — напиток тайных чар, который Мими заставила меня выпить утром.
— Мэнбо[1] Юфеми для тебя приготовила, — шепнула Мими и повязала голову красно-желтым платком.
— Юфеми Давид? Гадалка? — переспросила я. Так звали знахарку, жрицу вуду, жившую в хижине выше по течению реки.
Мими сунула мне в руки плошку из скорлупы кокосового ореха.
— Пей, это приведет к тебе мужчину.
Я с подозрением уставилась на скверно пахнущую жидкость.
— Быстрее! — Мими опасливо оглянулась. Видите ли, мама не одобряет колдовства. Она уверена, что устами духов вуду говорит сам дьявол. По ее словам, дьявол охотится за такими девочками, как я. Мама говорит, что дьявол послал ей слишком много девочек и ему не терпится вернуть себе хотя бы одну из них.
Итак, вот признание номер один в моем новом дневнике, присланном из самого Парижа моей прекрасной тетушкой Дезире: я выпила волшебное снадобье и не скажу об этом маме. Я выпила волшебное снадобье и теперь глубоко несчастна.
В записке, приложенной тетушкой к подарку, говорилось: «Книжечка, чтобы записывать желания, мечты и тайные признания». Я потрясла книжечку над столом. Выпало десять ливров.
— Признания? — фыркнула моя сестра Катрин. Ей двенадцать лет, уже почти тринадцать, а на уме все еще одни проказы. В монастырской школе монахини души в ней не чают, не подозревая, что именно Катрин пустила в дом ректора цыпленка и своровала выставленные остывать печенья. Мими говорит, что у Катрин душа обманщицы.
— Про желание расскажи, — попросила Манет, шепелявя из-за выпавшего переднего зуба. Меня огорчил вспыхнувший в ее глазах огонек: ей ведь всего десять лет, она слишком мала и еще верит, что желания сбываются.
Я пожала плечами.
— Желание у меня всякий раз одно и то же. — Я взглянула на отца. Он начал день с рома и абсента, а после полудня то и дело прикладывался к пуншу. — Поехать во Францию.
«Отправьте Розу во Францию, — писала каждый год прекрасная тетушка Дезире, — пришлите ее ко мне в Париж».
Отец отвернулся. Лицо у него было желтое; конечно, снова одолела малярия. Тогда-то мне и стало нехорошо, ибо папина ли вина, что он унаследовал одни лишь долги? Его ли вина, что на нем лежит проклятие — три дочери и ни одного сына, — что мамино приданое у него в руках обратилось в прах и что его мечта отправить меня во Францию не может сбыться из-за нехватки денег на дорогу?
— Франция! — Бабушка Санноа столкнула на пол двух мопсов, сидевших у нее на коленях. — А я бы держала девочку подальше от тети Дезире и от этих Ташеров, особенно от отца. И чем плох тот парень, что живет возле Ланиантина? — сказала бабушка, опрокидывая в рот мерный стаканчик с бренди, в котором были разведены семь капель опиумной настойки. — Чем плох парень по фамилии Бил?
Алджернон Бил! Увалень, которого мы зовем Алджи.
— Невесте Била подавай приданое, — сказала мама.
— Прежде его папаша был просто «Бил», — сказал отец, — а теперь его называют «мсье де Бил», он хозяин мастерской по изготовлению кандалов и тавро, владелец трех позолоченных карет, двадцати двух боевых петухов и чистокровного английского жеребца, отец единственного тугоумного сына. — Отец покашлял и осушил стакан. — Месяц назад на аукционе рабов в Форт-Ройяле мне представился случай беседовать с мсье де Билом. Он пространно и подробно рассказал мне, как велико должно быть приданое невесты его сына, как благородны ее предки, как объемна грудь и беспорочна девственность, чтобы она могла мечтать о свадьбе с его прыщавым отпрыском…
Чтобы не рассмеяться, Манет прикусила краешек салфетки.
— Что ж, всегда остается монастырь, — проворчала бабушка Санноа.
Монастырь. Всегда остается монастырь. Неужели мне суждено стать монахиней? А так хочется большего! Но теперь, я понимаю, мечтать уже поздно, ибо в этот день рождения тетушка Дезире впервые не пригласила меня к себе, а отец не пообещал… О, где вы, дни беззаботного детства? Раньше благодаря блестящим, хоть и ложным надеждам жизнь казалась намного светлее.
24 июня
Сегодня утром я отдала свои десять ливров надсмотрщику, чтобы он поделил их между рабами на плантации. Я теперь взрослая и лучше осведомлена о страданиях людей.
Но мама об этом узнала, рассердилась и сказала, что я — вылитый папа. Мол, наш «щедрый» папа ради того, чтобы угостить друга, готов обречь на голод собственную семью. Наш «безумный» папа всю жизнь кормил ее нелепыми россказнями и пустыми мечтами о славе.
— Мечты, порожденные ромовыми парами, — сказала мама. — Все обещания — что облака в летний день.
Наш папа, которого никогда не бывает дома и который уже уехал в Форт-Ройял.
— Играть с дьяволом, — уточнила бабушка Санноа.
— С дьяволицами, — спокойно, едва слышно поправила ее мама.
Воскресенье, 29 июня
Дорогой дневник, сегодня я размышляла о своих грехах и каялась.
Виновна в том, что принимала желаемое за действительное. Виновна в том, что разглядывала свое отражение в пруду. Виновна в том, что спала, убрав руки под одеяло.
Ну вот, все записано. Чернила, пока я пишу, высыхают. Теперь поскорее захлопну дневник — не могу смотреть на эти слова.
Воскресенье, 6 июля
Сегодня утром преподобный Дроппит подозвал меня к себе после церковной службы.
— Мадемуазель Ташер, твоя бабушка просила меня поговорить с тобой.
Я увлеченно листала страницы своего служебника.[2] За окном ржали лошади, перекрикивались кучеры.
— Ты входишь в возраст, когда надо принимать важные решения, — шевеля кончиком мясистого носа, сказал отец Дроппит.
— Да, отец мой. — Под белой рясой темнели очертания его нижнего белья.
Преподобный помолчал.
— Советую тебе склониться пред волей Божией и принять жизнь служения.
Я почувствовала, что щеки у меня разгораются.
Отец Дроппит протянул мне носовой платок.
— Жизнь монахини смогла бы утолить голод твоего сердца.
За открытым высоким окном на погост мне была видна голова статуи Христа, глядящего в облака. О падре, мой сердечный голод с легкостью утолили бы праздники, шелковые туфельки и любовь привлекательного кавалера.
Преподобный Дроппит склонился ко мне.
— Когда-то и я был молод… — выдохнул он, и я уловила запах рома.
— Нет, отец мой, я же умру в монастыре!
«Прости меня, отче…» Я пятилась, пока не оказалась у двери, развернулась и выбежала вон из церкви.
24 июля
Мы с Мими играли среди развалин,[3] когда она заметила пятно у меня на юбке.
Я подтянула испачканную часть на бок и изогнулась посмотреть. Что это, кровь?
— Это цветы, — сказала Мими.
Я не знала, что делать.
— Скажи маме, — посоветовала Мими.
— Не могу! — Это было бы нарушением правил благопристойности, которым мама следовала неукоснительно.
Мими дала мне кусок ветоши и объяснила, как им пользоваться. По ее словам, свой она стирает в ручье рано утром, когда никто не видит.
— Там, где мы купаемся? — Фу, до чего противно!
— Ниже по течению.
Теперь я хожу по дому, чувствуя между ног большой кусок ветоши, и мне кажется, что все это видят. Считается, что во мне свершилась важная перемена, но я чувствую только отвращение и недомогание.
Суббота
Мими учила меня гадать на картах: раскладывать их и понимать, что они говорят. Сегодня мы попробовали гадать моей сестре Катрин. На девятое место выпала карта «Смерть».
Катрин была недовольна.
— Это не настоящая смерть, — сказала Мими, собрала карты и стала принюхиваться.
Потом я ее спросила:
— Почему ты остановилась?
— Ты не почувствовала запах сигарного дыма? — шепотом сказала она. — Дух Смерти — обманщик. Никогда не верь ему.
Четверг, 31 июля
Дорогой дневник, случилось нечто ужасное, и у меня на сердце камень.
Все началось с того, что я солгала: сказала младшей сестре Манет, что мы с Мими пойдем на верхнее поле смотреть, не пришел ли в залив отцовский корабль.
— А ты оставайся здесь, — велела я сестре.
Мы с Мими прошли по тропинке за хижиной из маниоки, но на вершине холма свернули обратно к реке и Морн-Кро-Сури. И тут нас догнала Манет!
— Я же наказала тебе остаться! — закричала я.
— Ты солгала! Ты сказала, что вы идете на холм!
— А ты умеешь хранить тайну? — сердито покосилась на нее Мими.
— Клянусь, никому не скажу!
У реки было сумрачно, с ветвей деревьев свешивались пряди мха. Подходя к хижине гадалки, мы услышали кудахтанье курицы.
— Здесь живет оборотень, — испуганно прошептала Манет, беря меня за руку.
Я опасливо взглянула на Мими:
— Это правда?
Перед хижиной стояла жаровня с углями и сильно пахло жареной козлятиной. В тени веранды, крытой банановыми листьями, сидела, скрестив ноги по-турецки, чернокожая женщина. Юфеми Давид — жрица вуду.
Когда мы приблизились, она поднялась с места. Бальное платье из красного атласа с золотистой каймой, рваное и в пятнах, было ей очень велико. Седые курчавые волосы образовали вокруг головы подобие нимба. Позади нее у стены стоял ржавый мачете.
Мими прокричала что-то, чего я не поняла. Старуха ответила на языке чернокожих.
— Что она говорит? — спросила я.
— Входите, — сказала старуха. Из хижины вышел щенок и зарычал на нас.
— Я тут подожду, — сказала Манет.
Мими подтолкнула меня вперед.
— А ты разве не зайдешь? — спросила я.
Мы вдвоем приблизились к старухе. И чего тут бояться?
Юфеми была поразительно мала, чуть больше Манет. Черная кожа у нее на шее висела складками. В одной руке она держала сделанную из раковины плошку со свиными ножками, приготовленными в мякоти кокосового ореха, другой зачерпывала пищу и отправляла в рот. Старуха обсосала кость и бросила щенку, а потом заговорила с Мими на языке чернокожих. Я оглянулась. Манет стояла у горлянкового дерева, не сводя с нас круглых глаз. Закаркала ворона.
Мими тронула меня за руку.
— Она говорит, что будущее повсюду вокруг тебя.
— Что это значит?
Старуха ушла в хижину, вернулась с корзинкой и сунула ее мне в руки. В ней лежали: погремушка из тыквы, деревянная кукла, палочка, две свечи, кость, обрывки потрепанной ленты и распятие.
Старуха что-то сказала Мими.
— Она хочет, чтобы ты выбрала три вещи, — сказала Мими.
— Любые? — Я взяла из корзинки свечу, куклу и распятие.
— Она хочет, чтобы ты их положила, — сказала Мими.
— На землю?
Старуха запела. Я оглянулась. Манет по-прежнему стояла у горлянкового дерева. Глядя на нее, я пожала плечами. Помню, еще подумала: «Видишь, бояться нечего».
Старуха застонала, стала качать головой из стороны в сторону, белки ее глаз затуманились. Она взглянула на меня и вскрикнула. Этот крик, похожий на визг закалываемого поросенка, я не забуду никогда.
— Что это? — Нельзя сказать, что мне было совсем не страшно. — Мими! Почему она так кричит?
Старуха трясла головой и что-то бормотала. Наконец заговорила, но медленно и как-то странно.
— Ты неудачно выйдешь замуж. Овдовеешь.
Я приложила ладонь к груди.
Старуха затряслась, выкрикивая непонятные слова.
— Мими, что она говорит?
Старуха запела мужским голосом и стала танцевать. Я попятилась, споткнулась о выступавший из земли узловатый корень, упала и поспешно поднялась на ноги.
— Ты станешь королевой, — напевно протянула старуха.
НАКАЗАНИЕ
Понедельник, 4 августа 1777 года
При виде преподобного Дроппита на серой кобыле я напугалась и побежала по тропинке к хижине из маниоки. Мими орудовала большим железным скребком.
— Отец Дроппит едет! — сказала я. — Зачем бы это? Сегодня не праздничный день.
Мими перестала скрести.
— Я вчера утром исповедовалась, — добавила я.
— Ты рассказала ему?
— Про ведьму вуду? — Я кивнула.
— А ты сказала, что это я тебя отвела? — По глазам было видно, что Мими испугалась.
— Что ты, нет! — Я вдруг заволновалась и отвернулась. — Что там происходит?
Я не собиралась подслушивать, это вовсе не входило в мои планы. Но почему-то вместо того, чтобы пойти прямо в сахароварню, я спустилась в овраг. Со своего места на хлопковом дереве я различала голоса на веранде: мамин, бабушки Санноа и отца Дроппита.
— Понимаете, в таком вопросе… — говорил он. — Стоит ли удивляться…
— Боже мой! — воскликнула мама.
Преподобный добавил что-то, чего я не поняла. И тут же услышала, как открылась и захлопнулась парадная дверь. Послышался голос Манет.
Манет! Я напрягла слух, но только и смогла расслышать слова бабушки Санноа:
— А я тебе говорила! Я предупреждала, что этим закончится.
Парадная дверь хлопнула вновь, и вскоре я услышала, как наверху в спальне плачет Манет. Затем преподобный Дроппит сказал:
— Если дать волю дьяволу… Вам следует немедленно…
— Но, отец Дроппит! — воскликнула мама.
Я вслушивалась изо всех сил, но на ветку надо мной сел черный горный вьюрок и защебетал так громко, что я не могла разобрать ни слова. Я потрясла ветку, чтобы его спугнуть. Отец Дроппит говорил:
— Если вы не поспешите…
Вдруг потемнело, и пошел дождь — сперва понемногу, потом крупными, тяжелыми каплями.
— Роза! — позвала мама.
Я слезла с дерева и подошла к веранде.
— Бог мой, Роза, — сказала мама. — Ты же вся промокла.
Бабушка Санноа сидела, ссутулившись, в плетеном кресле. Преподобный Дроппит стоял у двери с пустым стаканом в руке. Он кивнул мне.
— О чем ты только думаешь, гуляя под таким ливнем? Иди переоденься в сухое и возвращайся. Нам надо поговорить с тобой, — сказала мама.
Я охотно пошла наверх. На верхней площадке лестницы мне повстречалась Катрин с пяльцами в руках.
— Манет говорит, ты станешь королевой. Говорит, так предсказала старая ведьма. Но Манет плачет и никак не перестанет. Что случилось?
Даже на лестнице было слышно, как ревет Манет. Я прошла по темному коридору к ее комнате и постучала.
— Манет, это я.
Плач прекратился, но сестра не отвечала.
— Ничего тебе не сделаю, обещаю, — сказала я и открыла дверь.
Она лежала, сжавшись, в углу небольшой кровати под балдахином. Я села на кровать с противоположной стороны. Глаза у Манет были красные, из носа текло. Я поискала за корсажем, достала носовой платок и дала ей.
— Я знаю, ты проболталась, — сказала я.
— Ты с ума сошла? — всхлипнула она, судорожно вздохнула и испуганно поглядела на Катрин, которая подошла и встала у двери в комнату.
Я отрицательно покачала головой.
— И зачем только ты увязалась за нами! Ты говорила что-нибудь о Мими?
— Нет!
— Ты понимаешь, что случится, если ты проболтаешься, Манет? Мими продадут… или отправят на плантацию.
Или того хуже.
— Но я же ничего не сказала! — сказала Манет и заплакала, всхлипывая так горько, что я даже испугалась.
Когда я вернулась на веранду, дождь уже перестал. Мама и бабушка Санноа вышли попрощаться с преподобным Дроппитом. Я стояла в прихожей у парадной двери, сцепив перед собой руки, и ждала. Судя по всему, серая кобыла отца Дроппита заупрямилась: мальчишка-конюх выговаривал ей на языке чернокожих. Лошадь успокоилась, и вскоре послышался удаляющийся цокот копыт по камням.
На дорожке показалась мама под руку с бабушкой Санноа. Позади них, обнюхивая траву, ковыляли два мопса. Оба были совсем мокрые от дождя и походили на больших крыс. Бабушка Санноа что-то говорила маме. Потом мама подняла глаза и заметила меня.
Я затаила дыхание и выпрямилась.
— Если не ты, то я сама ей скажу, — сказала бабушка Санноа, опускаясь в кресло с сиденьем из волокон агавы. Один из мопсов вспрыгнул ей на колени, но она столкнула его.
Мама повернулась ко мне.
Я опустила голову. Может, стоит броситься к ее ногам? Разве не так в подобных случаях поступают раскаявшиеся грешники?
— Подумать только, ты заставила пойти с тобой маленькую Манет! — прошептала мама так тихо, что я едва могла расслышать.
— Давай я ей скажу, — предложила бабушка Санноа.
Мама глубоко вздохнула:
— Мими нам, конечно, придется…
— Нет! — Меня переполняло отчаяние. — Мими не имеет к этому никакого отношения. Я умоляла ее отвести меня, но она отказывалась. Я одна виновата… — Слова приходилось судорожно выталкивать из горла.
Мама сняла с шеи цепочку с большим серебряным крестом, взяла меня за ладони и вложила в них крест.
— Посмотри на меня, Роза, — сказала она.
Я посмотрела ей в глаза.
— Поклянись говорить правду.
— Мими не виновата. Это все я, моя вина, — прошептала я. Получилось довольно правдоподобно.
— Она не водила тебя к нечестивой женщине в лесу?
Я отрицательно покачала головой.
— Скажи это вслух.
— Мими не ходила с нами, — солгала я. Крест у меня в руках был тяжел и холоден. Я сунула его обратно маме.
— Накажи ее, — сказала бабушка Санноа.
Мама села на табуретку.
— Подойди ко мне, Роза, — сказала она и, когда я подошла, заставила меня встать перед собой на колени. Нежным прикосновением мама убрала пряди влажных волос с моего лба.
— Непростое это дело, быть матерью, — вздохнула она и строго продолжила: — Тебя запрут в подвале, в грозовой комнате. Ты пробудешь там восемь дней. — Мама посмотрела на бабушку Санноа, потом снова на меня и глубоко вздохнула. — На сухарях и воде.
Я смотрела на нее, не понимая, о чем она говорит. Восемь дней? И восемь ночей? В подвале?
— Совсем одна? — Голос у меня задрожал. В темноте?
Мама повесила крест мне на шею.
— Он тебе понадобится, — сказала она.
Заключения в подвал я должна была ожидать в своей комнате. В последний раз поужинаю со всей семьей и попрощаюсь.
Мими и Манет огорчены больше меня. Катрин же только и думает, что о предсказанной мне судьбе.
— Ты будешь королевой, Роза. Подумать только!
Заходила моя няня Да Гертруда. Лицо заплаканное. Крепко прижала меня к груди. Потом омыла меня благовонной жидкостью, начав с ног.
— А это еще зачем? — удивилась я. У меня появилось такое чувство, будто я плыву, будто мое тело перестало быть моим.
— Это защитит тебя, — сказала она.
— Я буду тверда, — сказала я и еще подумала: «Как подобает будущей королеве».
Так это, значит, правда! Я понимала, что проклята.
За ужином я едва могла есть. Потом все по очереди обняли меня, будто отправляли за океан. Бабушка Санноа сунула мне свою Библию, Да Гертруда, обнимая, стиснула так, что у меня кости затрещали.
Спускаясь в подвал, мама высоко держала над головой фонарь. Тут давно не проветривали, было холодно и сыро. Я смотрела под ноги, опасаясь тараканов. Вслед за мамой я вошла в грозовую комнату — большую, с узкой кроватью, старым стулом с сиденьем из ивовой лозы и трехногим столом, припертым к стене в углу. На нем стояли фонарь, свеча, глиняный кувшин и фарфоровая чашка с трещиной. Вот и все, если не считать небольшого продуха под потолком, прикрытого деревянными ставнями.
Я поставила корзинку на кровать и провела рукой по лоскутному покрывалу. Его мы когда-то сшили вместе с Катрин. Мама провела по нему пальцем, проверяя, нет ли пыли, и повернулась ко мне.
— Роза… надеюсь, ты понимаешь, почему это необходимо.
— Понимаю, — солгала я, не зная, что еще ответить.
Мама заплакала; не было ни звуков, ни слез — только плечи и голова у нее вздрагивали. Мне это показалось странным. Я обняла ее за плечи и удивилась тому, что она стала совсем маленькой. Тыльной стороной ладони мама вытерла лицо.
— Да пребудет с тобой Господь, — сказала она и вышла, оставив меня одну.
В тот же день, позже
Дорогой дневник, это моя первая ночь в подвале. Я приоткрыла ставни, и комната наполнилась ночными звуками. Затем я плотно закрыла створки, опасаясь блуждающих ночных духов.
Боюсь, я тут не одна. В темноте я чувствую присутствие недоброго духа. Не могу спать и не буду: вдруг он коснется меня! Лежу с открытыми глазами, все время настороже, гляжу в темноту.
Масло в фонаре на исходе. Знаю, я должна его задуть, лишить себя последнего островка света.
— Мужайся, — говорю я себе.
— Веруй, — возражает чей-то шепот.
5 августа
Я проснулась от трубного звука — это надсмотрщик дул в морскую раковину в деревне, где живут рабы. Некоторое время я лежала, отыскивая на потолке лица, образованные трещинами. Мне показалось, будто я слышу чьи-то голоса и хихиканье. Я подставила стул к стене и раздвинула ставни. Из высокой травы на меня смотрели темные глаза Катрин.
— Давай быстро! — прошептала она сквозь решетку.
Позади нее послышался нетерпеливый шепот Манет:
— Дай мне тоже посмотреть, дай мне!
— Тихо! — прошипела Катрин.
Показалось взволнованное лицо Манет: она просунула руку сквозь решетку и сунула мне что-то мягкое и мокрое.
— Это манговый пирог. Я его стащила. Ой!
Голова Манет качнулась назад, и в продухе снова показалось лицо Катрин.
— Как ты тут вообще?
— Скучно…
— Бежим! — вскрикнула Манет.
И оставила мне лишь примятую траву.
6 августа
Ближе к вечеру у продуха снова послышался шорох. Я стала на стул и выглянула наружу. Это снова пришла Катрин. Она плакала.
— Что случилось?
— Обещай, что никому не скажешь.
— Говори!
Она открыла было рот, но вновь расплакалась.
— Сейчас. — Вынув носовой платок, она высморкалась и прижалась лицом к решетке. — Я ходила к твоей гадалке.
— К Юфеми Давид?
Катрин кивнула.
— Катрин, как ты могла?
— Потому что тебе она предсказала стать королевой.
— Это Мими отвела? — рассердилась я.
— Я одна ходила.
— Одна? — Я не могла представить, чтобы у кого-то хватило смелости на такое.
Катрин, всхлипывая, хватала ртом воздух. Я просунула палец сквозь решетку, пытаясь дотянуться до сестры.
— Ну и как? Она что-нибудь предсказала?
И тогда Катрин рассказала. Сначала колдунья велела ей уходить, не хотела предсказывать будущее, говорила, что не видит его. Но Катрин настаивала, и старуха сказала ужасную вещь: еще до следующего дня рождения сестру положат в землю.
— Мама права, она сам дьявол! — воскликнула я, но Катрин у продуха уже не было. Только трава зашуршала.
Без даты
Кто это, дьявол или добрый дух, принявший облик летучей мыши? Прошлой ночью их здесь было несколько. У меня кружится голова, и совсем не хочется есть. Почему я здесь? Не могу вспомнить.
Без даты
Вышла прогуляться. Помню лицо старухи. Помню ее глаза и следы земли на тыльной стороне ее ладони. Помню, как она доставала из корзины сухие листья и выкладывала передо мной на землю. Помню, как она пела, странный такой вой. Помню глиняную плошку с двумя сердечками, над которыми кружили мухи. А еще там была мерзкая бледная личинка-опарыш.
Неужели приснилось?
Помню, как хромая старуха стояла с воздетыми к небу руками. Помню, как она поднесла к губам фляжку с дьявольской водой, которую пила, как обычную воду. А потом запрыгала передо мной на месте, молотя воздух раскинутыми в стороны руками.
Помню ее слова: «Ты станешь королевой».
Наверное, это был сон.
Вторник, 12 августа, поздно вечером
Наконец ко мне пришла мама. Я лежала на кровати, и она встала на пороге с фонарем в руке.
— Роза!
Я не ответила. Пыталась, но не могла. Это было мне не под силу.
Мама подошла к кровати. На ней было белое платье и белый платок на голове; в свете фонаря она казалась похожей на ангела.
— Ты похожа на ангела, — прошептала я странным, хриплым голосом.
Я чувствовала, как порхают по моему лицу ее пальцы, слышала, как она втягивает воздух, будто принюхиваясь.
— О боже мой! — прошептала она.
Я в замешательстве смотрела на нее. Отчего она плачет? Я видела вокруг нее яркое сияние. Это была Дева Мария, пришедшая благословить меня.
— Мама! — закричала я, изумляясь ее неземной красоте, и стала целовать ей пальцы, прижимать ее руку к своей щеке.
ЗАГРОБНЫЙ МИР ОДЕРЖИВАЕТ ВЕРХ
Четверг, 21 августа 1777 года
Я проснулась от тихого стука в дверь спальни.
— Кто это? — в страхе спросила я.
Дверь скрипнула, отворяясь.
— Папа! — Он был в синей куртке с золочеными пуговицами.
— Я велел седлать твоего пони, — прошептал он, не желая будить Да Гертруду.
От глиняной кружки, которую он держал в руке, поднимался пар. Пахло кофе и ромом.
— Хочу, чтобы ты познакомилась с моей новой дамой, — сказал он, повертев у меня перед носом шоколадным рулетом.
Новой дамой отца была черная кобыла с белыми носками — молодая, смелая, хорошо сложенная и большеглазая.
— Это Фортюне,[4] так я назвал ее, — с гордостью сказал отец. — Выиграл в карты.
Я потянулась погладить ее морду. Кобылка отдернула голову.
— Сукре для меня уже мал, — сказала я. Мой маленький пони стоял у стены, у его глаз кружились мухи.
— Эта для тебя слишком горяча, — сказал отец. Я держала уздечку, пока он садился в седло.
Мы поехали по дороге. Лошади фыркали, трясли головами, отгоняя мух. Солнце только что взошло, на влажной траве лежали длинные тени. На плантации тростника все еще царил хаос после уборки урожая. Подъезжая к ней, мы вспугнули большую голубую цаплю. Вдалеке у моря суетились рабы, готовившие поле к сезонному палу сухой травы.
— Король Сахар, — сказал отец с иронической улыбкой, прихлопнул москита, достал из кармана куртки для верховой езды кожаную флягу и запрокинул голову.
Другие плантаторы жили как короли. Почему же нам не везет? Я знала ответ на этот вопрос. Мой отец ухаживает за дамой по имени Удача — так говорила мама. Но дама к нему явно не благоволит.
— Папа, расскажи, как ты был при дворе.
Он притворно застонал.
— Расскажи про охоту.
— Ты эту историю наизусть знаешь, — сказал он.
Это было правдой. Историю об охоте я знала так, что могла бы рассказать ее сама. Как король каждое утро выезжал охотиться со своими лейтенантами и подлейтенантами, джентльменами-охотниками, сквайрами, подсквайрами и пажами. Как выли собаки, как король каждого называл по имени. Как благородные кони гарцевали в утреннем тумане, и было их столько, что одних только конюхов, которые поили лошадей, требовалось шестьдесят человек.
Я прижалась лбом к Сукре, вдохнула его теплый, чистый запах. Представила себе эту охоту.
— Тогда историю про королеву, — попросила я. — Расскажи о рождении дофина.
О фейерверках, от которых ночью делалось светло, как днем.
Отец отпустил повод, позволяя кобыле опустить голову к траве.
— Кстати, о королевах. Мне рассказали удивительную вещь. — Он повернулся и посмотрел на меня. — Мне рассказали, что ты ходила к старухе гадалке, которая живет выше по течению реки.
Я выпрямилась в седле.
— Кто это тебе рассказал? — Я старалась говорить, не выказывая тревоги.
— Одна женщина в Форт-Ройяле.
— Вот как? — Мне не понравилось, что отец говорил обо мне с «одной женщиной».
— Говорят, ты будешь королевой, — сказал он.
Я почувствовала, что щеки у меня разгораются, и отвернулась.
— Так это правда! — сказал отец и приподнял флягу. Я покачала головой. — Ты что-то бледна, Роза. Похудела. Разве тебе нездоровилось?
— Нет. — Меня предупреждали, чтобы я не говорила ему про подвал.
— Ты знаешь, я хотел, чтобы ты была мальчиком. — Он глотнул из фляги и засмеялся. — Но… быть королевой не так уж плохо. — Он понудил кобылу идти шагом. — Королева смогла бы выплатить мои карточные долги.
— Знаешь, меня наказали. — Эти непрошеные слова сами собой сорвались у меня с губ.
Он повернулся лицом ко мне, и его седло скрипнуло.
— Наказали?
У меня на глаза навернулись слезы.
— За то, что тебе предрекли быть королевой? — спросил он.
Я судорожно вздохнула.
— За разговоры с дьяволом, — прошептала я.
— Выпороли? — холодно спросил он.
Я кивнула. Я хотела сказать правду, но не смела. Я хотела рассказать ему о комнате в подвале, о летучих мышах, о духах и лицах в ночи. Я хотела рассказать ему о голосах, которые слышала. Но это, я знала, его только рассердило бы и привело к ссорам. Ссор и так было достаточно.
— Это сделали старухи? — Так отец называл маму и бабушку Санноа.
— Их заставил отец Дроппит.
— Будь проклят этот дьявол, — еле слышно сказал отец. Кобыла взбрыкнула, он ее пришпорил, и она послушно перешла в галоп.
Я ударила пони пятками, стараясь не расплакаться. Так и поскакала вперед, ничего не видя из-за слез. Отец даже вскрикнул, когда я пролетела мимо него под нависшим над дорогой деревом.
25 августа
Мы с Катрин готовимся к возвращению в монастырскую школу в Форт-Ройяле. Маленькая Манет отчаянно завидует, предлагает помощь, путается под ногами.
Уезжаем послезавтра, несмотря на дожди. Погода стоит жаркая, ужасно влажно. Приходится с усилием втыкать иглы для вышивания в плотную хлопчатобумажную ткань.
Неделю спустя, 6 часов вечера, Форт-Ройял
И вот мы с Катрин в школе, в унылом монастыре Дам Господних, под хмурыми взглядами сестры Гретч. Месса в семь, уроки с восьми до одиннадцати и потом снова с часу до пяти. Рисование и вышивание. Чтение и чистописание. Лекции о добродетели и скромности. У меня вся попка болит от сидения на жесткой скамье днями напролет.
7 сентября
Сезону дождей не видно конца. Улицы превратились в грязевые реки. Мы с Катрин застряли в монастыре — не можем даже сходить к дяде Ташеру на воскресный ужин. Вместо этого третий день подряд едим соленую рыбу. Под столами бегал таракан, такого огромного я еще ни разу не видела. Катрин закричала, хотя я точно знаю, что она храбрее большинства мальчишек. Она забралась на стол и наступила по крайней мере в две глубокие тарелки. Они упали на пол и разбились. Если бы не Катрин, мы бы тут точно умерли со скуки.
Среда, 10 сентября, 11 часов утра
Сегодня утром в умывальне, когда сестры не видели, Катрин задрала юбку. Я жестами просила ее опустить, но она только захихикала и подняла ее снова. Вскоре все мы сходили с ума.
Воскресенье, 14 сентября, час пополудни
Сегодня утром после мессы нас повели на прогулку по Севан. У бухты сильно пахло невольничьими кораблями. Затем произошло то, что меня обеспокоило. Мы уже повернули обратно, когда Катрин прошептала:
— Я не хочу умирать!
— У тебя лицо раскраснелось, — сказала я, встревоженная этими словами. — Ты заболела? — Глаза у нее были воспаленные.
Сегодня Катрин заснула первой. Это в высшей степени тревожный знак. Обычно она получает веслом[5] за то, что ложится позже всех.
Вторник, 16 сентября
Катрин так расхворалась, что придется вернуться домой. Я настояла, чтобы нас отправили вдвоем. Сестра Гретч сказала, что я использую несчастье своей сестры как повод, чтобы не ходить в школу. Было бы бесчестно, дорогой дневник, утверждать, что сестра Гретч совсем уж неправа. Я ненавижу учебу в монастырской школе, но столь же верно и то, что я беспокоюсь о Катрин. Я ухаживала за ней два дня. Мы уезжаем утром.
22 сентября, остров Труа-Иле
Мы дома уже пять дней, Катрин все хуже, она постоянно в сонном оцепенении. Да Гертруда мазала ей грудь целебной мазью, но это не помогает. Весь день мама сидит с Катрин, обмахивая ее большим пальмовым листом. Часто обтирает ее всю ромом, в комнатах постоянно слышно монотонное бормотание: мама молится.
23 сентября
Под кроватью Катрин я нашла куриные перья и обломки костей. Надеюсь, все это осталось после магического ритуала вуду.
4 часа пополудни
Бабушка Санноа говорит, что у Катрин желтая лихорадка.
Желтая лихорадка! Стараюсь не думать об умершем летом мальчике мадам Лаво, стараюсь не думать, о чем говорят рабы: как мадам Лаво пронзила сердце мертвого мальчика ножом для разделки туш, чтобы колдун не смог приблизиться к его могиле.
Пятница, 26 сентября, после полудня
Наконец пришел доктор, осмотрел Катрин и прописал ей капли Гоффмана на сахаре. Он говорит, что у нее вслед за одной лихорадкой началась другая, но это не желтая, так что беспокоиться не о чем — только почему же ей становится все хуже?
Я сказала маме, чтобы она снова вызвала доктора, но она ответила:
— Какой смысл? Он скажет то же самое и возьмет с меня еще ливр.
27 сентября, 10 часов пополудни
Сегодня вечером Катрин говорила во сне и кричала, потом выпрыгнула из кровати и забегала по комнате. Она приняла маленькую Манет за гигантского краба, который будто бы пытается ухватить ее клешней. Мама, Да Гертруда и я пытались удержать Катрин, но она очень сильная. Я не могла в это поверить, ведь она такая худая.
Наконец Катрин устала, Да Гертруда положила ей в чулки каких-то трав, а я натянула их ей на ноги и привязала — так, чтобы Катрин не могла их снять. Это помогло, и она заснула.
6 октября
Катрин все хуже. Нам с Манет не разрешают заходить к ней в спальню. Мы стоим в дверях, но сквозь москитные сетки ее не разглядеть.
Четверг, 8 октября
Сегодня, когда мама заснула, я проскользнула в комнату Катрин. Залезла под сетку, села на ее постель, и мы шепотом переговаривались в темноте. Перед уходом я взяла ее за пальцы.
— Ко мне нельзя прикасаться! — сказала она, вырывая руку.
— А ты представь себе, что я тебя обнимаю.
Она заплакала, и тогда я обняла ее и прижала к себе. Как я могла удержаться?
10 октября
Папа пришел домой поздно вечером. Я слышала, как он, спотыкаясь, вошел, и потом мамин голос:
— Катрин умирает, а ты где шляешься? Все пьешь, дурак проклятый!
Сплошная молния[6] озарила мою комнату, и в темной тишине я услышала пронзительный свист летучих мышей. «Катрин умирает»?
Понедельник
Покончив с утренними хлопотами, я спустилась к реке в поисках Мими. Мне нужна была ее помощь. Мими известны повадки духов.
Она, стоя на коленях в купальне, стирала белье. Ее юбка, сделанная из мешка из-под муки, намокла. Под кустом сирени сидели, наблюдая за ней, два мопса. Рядом разгребала землю курица.
Начинался дождь. Мы укрылись под деревом, усыпанным зелеными апельсинами. Мопсы жались к ногам Мими.
— Помнишь, как мы ходили к хижине колдуньи? — сказала я.
— Думаешь, забуду? — Мими, желая отогнать курицу, бросила в нее камешком.
— Я никогда не говорила тебе одну вещь, — сказала я и замолчала. Дождь пошел сильнее, теперь капли проникали сквозь крону апельсинового дерева. Мне стало немного нехорошо, как бывало всегда, когда поднимался ветер. — Старуха сказала, что Катрин положат в землю до ее следующего дня рождения, а он в декабре. Мама говорит, что Катрин…
— Катрин ходила к колдунье?
— Пока я сидела в подвале.
— Ты мне об этом не говорила!
— Я обещала молчать.
— Ну ты даешь…
— Мама говорит, что Катрин… — Слезы душили меня, мешая говорить. — Что, если пророчество колдуньи сбудется? — сказала я. — Ты не можешь его изменить?
— Отменить?
— Да!
Мими уперлась подбородком в колени и задумалась.
— Сбор Конго, — наконец сказала она.
— Да, — сказала я, вдохнув. Правильно составленный сбор Конго может помочь…
Весь день я помогала Мими собирать ингредиенты: жабу (ее убила Мими, не я), корень ча-ча, листья момбина и волосы, которые я извлекла из расчески Катрин.
— Все это надо зарыть под деревом мапау, — сказала Мими, обвязывая пучок красной ниткой: бесплодные женщины используют такие во время ритуалов вуду. — При лунном свете.
— Я не смогу, — сказала я. — Ночью никак.
— Если не поднимать глаз, то это безопасно.
— Мама.
Мама не верит в колдовство, но боится духов вуду.
— Тогда я сама, — сказала Мими.
— Одна? — спросила я, восхищаясь ее отвагой.
Не знаю, в котором часу Мими забралась ко мне в комнату через окно.
— Я сделала это, — шептала она, тряся меня за плечо, чтобы я проснулась. Я едва видела ее в темноте. — Я закопала сбор. — В шелесте дождя я услышала барабаны.
— Ты вся промокла, — сказала я, трогая ее за руку.
— Мне надо идти. — Мими плотнее повязала платок на голове. — Начинается встреча.
Я смотрела, как Мими спускается вниз по манговому дереву, пока она не исчезла в темноте. Меня стало знобить, я почувствовала слабый запах сигары. Дрожа, я закрыла темное окно и задернула шторы.
16 октября
Когда я проснулась, в доме было тихо, только плакала мама да отец что-то говорил усталым голосом.
Я прошла на цыпочках в комнату Катрин. Она лежала там неподвижно, одна, никто не обмахивал ее пальмовым листом, никто не молился. Я смотрела на ее грудь, на веки, но движения не было, только тишина.
Я пыталась заставить себя прикоснуться к ней, разбудить, но не смогла. Спотыкаясь, я пошла по коридору к себе в комнату. Катрин умерла. Меня всю затрясло.
Я вылезла из окна, спустилась по манговому дереву и побежала к хижинам рабов. Мими спала на соломенном тюфяке. Она открыла глаза и оглядела меня мутным взглядом.
— Ты же обещала, что сбор поможет! — закричала я и стукнула ее кулаком.
— Ох… — Она крепко схватила меня за руки повыше запястий.
— Ну сделай же что-нибудь! — рыдала я. — Сделай, чтобы она вернулась!
Мими тоже заплакала.
— Ох, моя крошка, моя бедная крошка, — стенала Мими. Она обняла меня, укачивая, и шептала: — Ну все, все, успокойся.
Семь часов пополудни
Дождь перестал.
— Это благословение, — сказала мама. Глаза ее блестели.
Она омыла Катрин ромом с ног до головы, одела в праздничное платье и положила на лоскутное покрывало. Отец велел нам с Манет сходить за цветами. Все утро мы приносили в дом букеты роз, красного жасмина, орхидей и жимолости. Мама вплела орхидеи в волосы Катрин, а другие цветы красиво разложила вокруг нее.
— Как она прекрасна, — сказала Манет.
Но так неподвижна.
Мама пыталась вложить Катрин в руки лучшее свое распятие, железное с крошечным рубином посередине, но распятие не держалось и соскальзывало на пол.
— Довольно! — сказал отец. Мне кажется, ему не нравилось, что мама так суетится.
Тогда мама положила крест на грудь Катрин, там он и остался.
После полудня стали собираться соседи; все они разинув рты смотрели на наши истертые половики. Потом в двух каретах и фургоне мы по грязи отправились в Труа-Иле, на кладбище за церковью. Дорога была ужасна, но стояла такая жара, что мы не решились отложить похороны ни на день. Одна из лошадей упала, завязнув в глубокой грязи, несколько раз приходилось останавливаться и вытаскивать застрявшие кареты.
Когда гроб опускали в могилу, солнце уже заходило. Когда забивали крышку, колени у меня подогнулись. Да Гертруда помогла мне подняться на ноги. Всю дорогу домой вокруг нас кружили светлячки. Кружили и кружили.
Уже поздно. В воздухе чувствуется приближение дождя. Слушаю шум ночного бриза в кроне мангового дерева у меня под окном, стрекот цикад.
Преподобный Дроппит сказал, что Катрин в раю, что она с Богом. Но я чувствую ее присутствие в ветре, в темных тенях. Вспоминаю ее слезы и думаю: «Почему Ты забрал Катрин! Почему не меня!» Биение моего сердца — как тяжкий грех.
Воскресенье, 19 октября
Сегодня мы с мамой отвезли на могилу Катрин имбирную лилию в горшке. Потом мама велела мне посидеть в фургоне. Высунувшись, я увидела, что она стоит на коленях в грязи. Я подбежала к ней, думала, она упала и ушиблась. А она только вздрагивала, прижимая кулак ко рту, и лицо ее было мокрым от слез. Я испугалась и не знала, что говорить и делать.
— Да и есть ли на свете Бог?! — вдруг закричала она. Я видела ярость в ее глазах.
Я боялась, что она скажет что-то такое, что обречет Катрин на вечное пребывание в аду.
— Пойдем лучше отсюда, — быстро проговорила я и помогла ей подняться. Надо было поскорее увести маму.
Когда мы приехали домой, я уговорила маму выпить рому с сиропом и прилечь. До сих пор слышу ее голос: «Да есть ли Бог?»
Мое перо дрожит, и мелкие кляксы, как слезы, покрывают страницу.
Я ПЕРЕЖИВАЮ ГОРЬКОЕ РАЗОЧАРОВАНИЕ, НО С НАДЕЖДОЙ НЕ РАССТАЮСЬ
3 января 1778 года
Сегодня из Форт-Ройяла приехал дядя Ташер, привез с собой целый экипаж тканей: грубую хлопчатобумажную материю для рабов и черный креп для траурной одежды — нам. Из кармана жилета дядя достал письмо из Парижа! От тетушки Дезире.
Отец, читая письмо, свысока поглядывал на брата.
— Это о крестнике Дезире, сыне маркиза, — фыркнул отец. — Вот тебе на!
— Папа, прочти нам вслух! — Я села на диван рядом с мамой.
За окнами легкий бриз шевелил кроны пальм. В своем загоне ревел томившийся от любви бычок.
Отец стал читать. В письме тетушка Дезире писала, что сыну маркиза, Александру, который хорош собой и образован, исполнилось семнадцать лет. Если он женится, то получит от матери наследство, поэтому тетушка Дезире предлагала выдать его за одну из своих племянниц — за кого-то из нас.
«Ну наконец-то, — подумалось мне. — Господь услышал мои молитвы!»
Но потом отец прочел, что Александр предпочитает Катрин.
Катрин?
— Но… — запнулась я. С похорон Катрин прошло всего два месяца.
Мама опустила шитье на колени.
— Ну и пусть женится на ней, — сказала она. Мама по-прежнему такая — странная.
Отец зашагал по комнате.
— В распоряжении у молодого человека появится годовой доход в сорок тысяч ливров, не меньше, — сказал он.
— Сорок тысяч? — переспросила бабушка Санноа, входя в комнату. — Он сказал сорок тысяч! Или четыре?
Отец встал у окна.
— Может, вместо Катрин они возьмут Манет? — задумчиво произнес он.
— Именно так я и подумал, Жозеф, — согласился дядя Ташер, потирая подбородок.
Я не поняла. Почему не меня?
— Манет еще совсем ребенок, — заметила мама.
— Четыре тысячи было бы приемлемым доходом, — сказала бабушка Санноа.
— Манет уже одиннадцать, — возразил отец. — Ко времени…
— Всего одиннадцать, — поправила его мама.
— Одиннадцать с половиной. Ты неблагоразумна! — повысил голос отец.
Дядя Ташер покашлял и налил себе рому.
— Такие возможности представляются не каждый день, — сказал он.
— Но почему же не я? — спросила я, вставая.
Отец смутился и вздохнул.
— Роза… — Он взглянул на письмо и прочистил горло. — Кавалер выразил предпочтение более молодой невесте. У вас вышла бы недостаточно большая разница в возрасте… чтобы ты повиновалась ему, как пристало жене.
Мама фыркнула.
— Вот именно, — сказал папа и пошел из комнаты. — Да поможет мне Бог!
Хлопнула дверь.
— Не отдам свою малышку! — крикнула мама.
Я побежала к себе в комнату и стала швырять вещи в старый заплечный мешок. Я собиралась бежать все равно куда. Куда угодно. Хоть в пустовавшую хижину рабов, стоявшую на берегу моря. Хоть в пещеру в горах, где прячутся беглые рабы. Все лучше, чем оставаться здесь.
И тут я заметила стоявшую в дверях Манет. Одной рукой она держала во рту стебель сахарного тростника, другой прижимала к боку облупленную деревянную куклу.
— Я думала, ты играешь возле дома, — сказала я. Сказать по правде, я недолюбливала Манет.
Она зашмыгала носом и прижалась ко мне.
— Не хочу замуж!
— О, — пробормотала я, — так ты все слышала! — Я обняла сестру за плечи. — Ах ты, бедное чучелко!
Такое уж прозвище дали ей рабы.
Воскресный вечер, 4 января
Я проснулась от стука бильярдных шаров и мужского смеха.
«Дядя Ташер и отец в игровой комнате, — решила я. — Сколько же может быть сейчас времени?»
— Но почему одну из твоих девочек, Жозеф? — донеслись до меня слова дяди.
Я подошла к двери и приложила ухо к щели.
— Нельзя сказать, что они некрасивы, — продолжал дядя, — или утратили невинность, свойственную им при крещении, но все же это девушки без приданого. Парень, видимо, доведен до полного отчаяния. И, если он сам так хорош, зачем ему ехать за тридевять земель за невестой, которую он в глаза не видел? И у которой ни гроша за душой? Если все так, как пишет наша сестра, мне кажется, он мог бы выбрать себе невесту во Франции, из породистых проституток.
— Дезире не дура, — отвечал отец. — Как бы то ни было, сколько сейчас лет маркизу? Шестьдесят? Семьдесят? Когда он прикажет долго жить, Дезире… — Отец издал непристойный звук.
Тут дядя Ташер сказал что-то, чего я не расслышала.
— Если она это провернет… — тут несколько слов я не поняла, — они официально породнятся. А родственнице не пристало окончить дни в богадельне, верно?
Послышался шум отодвигаемого стула.
— Я вижу в этом браке выгоду для Дезире, но зачем все это мальчишке? — спросил дядя Ташер.
— А у парня есть выбор? Пока ему не исполнился двадцать один, ему придется делать все, что велит отец. Прыгнет в Сену, если тот захочет. А если наша сестра посоветует маркизу заставить сына прыгнуть в Сену, мне кажется, старый козел так и поступит. И как знать, что она сделает ему тогда! — сказал дядя Ташер и расхохотался.
— Так ты думаешь, юного Александра принуждают принять участие в этом предприятии?
— Не столько кнутом, сколько пряником. Счастье в том, чтобы тратить, сколько пожелаешь, если тебе интересно мое мнение. А единственный способ нашему молодому человеку получить наследство — женитьба. По-моему, его гордец отец сказал ему (по совету нашей любимой сестрицы, да благословит ее Господь): «Слушай, если хочешь получить мое согласие на брак — женись на девице Ташер».
Раздался новый взрыв смеха, и разговор перешел к ценам на рабов. Я забралась обратно в постель. В животе у меня странно покалывало. Что имел в виду отец, говоря, будто тетушка Дезире делала что-то старому маркизу — нечто такое, что убеждало его следовать ее советам?
5 января
Я сказала Мими, что Манет, возможно, поедет во Францию, чтобы выйти там замуж.
— Ей страшно, — добавила я.
— А чего тут бояться? — спросила Мими, энергичными движениями превращая бананы в пюре.
Я точно не знала, чего следует бояться Манет, но подозревала, что это имеет отношение к тому, как собаки вскакивают друг на друга и так жалостно дрожат.
— Ну, сама знаешь, супружеские обязанности.
— Она уже в цветах?
Я покачала головой.
— Разве это имеет отношение к делу? — Я только знала, что поварихе не разрешается делать ветчину, когда она в цветах.[7]
— Дитя, они что, вообще ничего тебе не рассказывают? — Но и Мими ничего мне не рассказала.
17 марта
Теперь и Манет заболела: у нее лихорадка — такая же, как была у Катрин. Мама говорит, что болезнь вызвана страхом перед замужеством.
Я забираюсь под одеяло к Манет и пробую ее развеселить. Рассказываю, как здорово ей будет во Франции. Рассказываю, какие там замечательные куклы, о том, как наша прекрасная тетушка Дезире будет за ней присматривать, о том, как красив ее жених, как он умен и образован, как благороден и богат. Рассказываю, как я ей завидую (увы, это правда!).
Но Манет только плачет — лихорадка. Бывают вечера, когда я очень боюсь, что она умрет, как Катрин, уйдет в одночасье, останется только обмякшее тело на смятой простыне — ни дать ни взять тряпичная кукла.
23 июня, девять часов пополудни
Вчера из Сент-Люсии вернулся папа, и сразу же у них с мамой началась ссора. Я слышала, как мама сказала:
— Но Манет никогда и не хотела ехать! Это ты ее надоумил.
Мама стала кричать, что отец не может забрать у нее Манет, по крайней мере сейчас, когда со времени смерти Катрин прошло так мало времени.
— Вы, креолки, совсем дурные: и вы, и ваши дети! — закричал папа.
Хлопнула дверь, и я почувствовала, как вздрогнула стена.
24 июня
Отец смягчился. Он написал тетушке Дезире, что не сможет привезти к ней Манет, которая слишком больна, чтобы пуститься в путь. Но нельзя ли вместо нее привезти меня? Отец объяснил, что я вовсе не такая уж взрослая, хотя физически вполне развита.
— Понимаешь, Роза, это может им не понравиться, — сказал мне отец, запечатывая письмо воском. — В конце концов, тебе уже пятнадцать.
— Когда ты узнаешь, понравится им или нет?
— Письмо будет идти несколько месяцев, да и война с… — умолк он, вычисляя. — Через пять месяцев?
Я даже охнула. Пять месяцев ожидания! Мне надо знать сейчас же!
МОЯ ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
Воскресенье, 19 июля 1778 года
Говорят, в городе появилась новая семья, женщина с сыном. Я видела их в церкви после мессы. Сын хорош собой, на вид ему около шестнадцати лет, так мне кажется. Он смотрел на троих деревенских ребят, ловивших заползшего под скамью скорпиона, и вертел в руках кортик. Его глаз я не видела, их скрывала длинная темная челка. Льняная одежда и кожаные штаны у него все в заплатах.
— Беке-гуйав,[8] — еле слышно сказала мама, выталкивая меня за дверь церкви, — бродяги!
25 июля
Сегодня мама позволила нам с Мими и Сильвестром поехать на рынок.
— Но только после того, как сделаешь все, что надо по хозяйству, — сказала она.
Мы отправились в город в тележке, запряженной бычком.
В городке было многолюдно. Признаюсь, я надеялась увидеть этого парня, но попадались одни только моряки: они приходят из Форт-Ройяла на петушиные бои. Я смотрела в землю, как учили монахини.
Возле причала мы купили у рыбака со светлыми кудрями скумбрию и трех коралловых рыб. Пока мы рассматривали его улов, он не сводил с меня глаз. Затем сказал что-то Сильвестру и засмеялся так, что я покраснела.
Мы пошли обратно к площади, чтобы купить папайи, гуавы, авокадо и тапиоки. У стола с иконками, зеркальцами и бусами женщина рассказала нам о беглом рабе, который превратился в собаку и съел малыша на плантации Десфью. Как раз на самом страшном месте подошла мать нового парня. За ней, нагруженный кульками, шел и он сам.
Мать, женщина с глубоко посаженными глазами, кивнула мне.
— Я видела вас в церкви, — сказала она. Говорила она правильно, как монахиня. Между фразами поджимала губы.
Я кивнула. Она представилась как мадам Браудер, это вроде британская фамилия. А парня зовут Уильям.
— Мы живем у подножия Морн-Кро-Сури, — сказала я им.
— На реке? — спросила мадам Браудер, убирая прядь рыжих волос под простую белую косынку.
— Дальше, в Ла-Пажери. — Я видела, как в заливе к берегу медленно шла гоми.[9] Над ней, как москиты в дождливый сезон, сновали чайки.
— А мы ближе к городу, — сказала мадам Браудер.
— Усадьба старого Лейнелота, — сказала Мими, чесавшая уши шелудивой собаке. — Да мы с вами соседи, если судить по реке.
Я почувствовала, что должна пригласить новых знакомых на чай с пирожными, но не посмела, вспомнив грубые слова мамы: беке-гуйав. Меня выручил Сильвестр, потянув меня за рукав в фургон. Я торопливо попрощалась.
Мими дразнила меня всю дорогу домой.
— Глазки строила, — толкалась она локтем, — я видела, как ты глазки строила.
Воскресенье, 9 августа
Сегодня утром Уильям с матерью сидели в церкви на передней скамье. Мама, Манет (ей стало лучше) и я сидели через несколько рядов за ними. Всю мессу я смотрела на его затылок, и сердце у меня трепетало, как птенец, попавший в силок.
10 августа
Я улизнула из дому искупаться на нижний пруд. У берега стоял этот новый парень, Уильям Браудер. Он закатал панталоны до колен и удил рыбу. Увидев меня, он вроде как испугался, будто провинился чем-то, и вытащил из воды удочку — белый конский волос, привязанный к бамбуковому шесту.
— Поймал что-нибудь?
Было жарко, и мне не терпелось зайти в воду, но я не знала, можно ли при нем купаться. Я уселась на берегу, сорвала длинный лист травы и, разорвав его вдоль, зажала между ладонями и задудела.
— Как ты это делаешь? — спросил Уильям, приводя в порядок панталоны.
Я показала ему, и мы задудели вместе.
— Почему вы переехали на Труа-Иле? — наконец спросила я. Остров мы называли Cul-de-sac à Vaches, Коровьим полем. — Хотя дело, конечно, не мое, — добавила я, желая показать свою воспитанность.
— Матери было тяжело на Сен-Пьер, — сказал Уильям и посмотрел в небо, на кружившего ястреба. — Правда, здесь ей тоже нелегко, — добавил он и пожал плечами.
Я слыхала, что его мать-актриса во время Семилетней войны полюбила британца, военного моряка. «Вообразите такую мать», — подумала я. Актриса! Каков стыд, какова репутация! Актрис даже не хоронят в освященной земле, на них нельзя жениться — церковь запрещает.
— Ты англичанин? Говоришь без акцента. — Я смахнула рыжего муравья, ползшего по руке.
— По правде, мой отец родом из Шотландии.
Где находится Шотландия, я не догадывалась, но испытала облегчение оттого, что он не британец. Британцы нехристи, они едят детей.
— Хотя я его даже не видел толком, — продолжал Уильям. Он лежал, вытянувшись во весь рост, и скручивал между пальцами листок травы.
— Никогда?
Уильям посмотрел на меня. Таких ярких голубых глаз я еще не видела.
— Помню его лицо, улыбку. Ничего больше.
— А мой отец так редко бывает дома, что разница невелика, наверное, — сказала я.
— Когда я был младше, — сказал Уильям, — мне приятно было думать, что мать и отец очень любили друг друга и расстались из-за трагического случая. Мне казалось, так лучше, чем продолжать жить вместе, когда любви давно не осталось.
В пруду плеснула рыба, и по зеркальной поверхности воды пошли круги. Я подумала о маме и папе, о том, как они раздражают друг друга. Неужели между ними когда-то была любовь?
Уильям отбросил челку со лба.
— Наверное, я романтик, — улыбнулся он. — Как мой герой, Жан-Жак Руссо.
Я поднялась с места: мне стало неловко. Никто, и особенно мальчики, никогда не говорил со мной о таких вещах. Я боялась, что это непристойно, и не знала, как ответить.
— Мне пора, — сказала я.
— Да, — сказал Уильям, тоже поднимаясь. Он стоял передо мной, неловкий и растерянный, и в нем уже не было ничего от загадочного молодого человека, сына актрисы, пережившей трагическую любовь. Передо мной стоял просто Уильям, béké-goyave в залатанной одежде.
Я поспешно шла по тропинке и на каменном мосту оглянулась. Уильям смотрел мне вслед.
— Завтра придешь? — крикнул он.
С пылающим лицом я побежала вверх по склону холма.
Среда, 12 августа
Все утро я твердила себе: «Не пойду, не пойду». Но, покончив с домашними делами, я, конечно, отправилась на пруд к купальне…
Увидев меня на тропинке, Уильям широко улыбнулся, а я сделала вид, что удивлена нашей встречей. Не знала, что сказать, поэтому села на берегу и стала кидать в воду камешки. А потом, напевая, убежала домой.
Не хочу даже думать, что стало бы со мной, узнай об этом кто-нибудь.
Больше никогда не пойду.
2 сентября
При каждой возможности хожу на пруд к купальне. Туда часто приходит Уильям. Большей частью мы сидим и разговариваем. Я рассказываю, как мне хочется поехать во Францию, в Париж, потому что там столько интересного, такого, на что стоит посмотреть. И о том, как здорово, когда все впереди, но как тяжело, когда тебе твердят, что твои мечты не сбудутся.
Уильям совсем как я. Ему тоже хочется посмотреть мир. Он читает газеты, которые доставляют сюда на кораблях, и рассказывает мне, что происходит в американских колониях. Рассуждает о «свободе» и «равенстве». Спрашивал меня, что я об этом думаю, но я ответила, что не читаю газет, откуда же мне знать?
— Не надо читать, чтобы знать, что ты думаешь о таких вещах, как свобода и равенство. Это у тебя в сердце, — говорит он, — а не на страницах газет.
Сегодня он прочитал мне отрывок из книги.
«Люди рождаются свободными, но живут в цепях».[10] Рождаются свободными, — сказал он. — Ты только представь себе!
— Все?
— Свободными и равными.
— И рабы тоже?
— И хозяин, и его рабы. — Уильям помолчал. — И король, и его подданные.
— Неужели это в книге написано? — Я с опаской посмотрела на нее, как будто та могла вспыхнуть у меня на глазах. — Но, Уильям, — продолжала я, — будь так на самом деле, весь мир бы… — Я замолчала, не находя слова, которое вобрало бы в себя столько всего.
— Да! — сказал он.
Пятница, 18 сентября
Поссорилась с Уильямом. Началось с того, что я рассказала ему про Мими. Что она раскладывает карты и учит меня гадать.
— Откуда этим кусочкам картона знать, как сложится твоя жизнь? — спросил он.
— Я просто знаю, что карты говорят правду. Сама в этом убедилась.
— Тогда ты не можешь верить в свободу, — сказал он.
— Ну так покажи мне эту свою свободу! — закричала я, и у него не нашлось ответа. Ибо такой вещи, как свобода, не существует.
20 сентября, половина девятого пополудни
Уильям принес извинения, и я приняла их. Он признался, что ему горько думать, что свободы не существует; что это лишь слово, напечатанное в книжках.
— Значит, в поступках человека нет никакого смысла? — спросил он.
Я рассказала ему о Катрин, о предсказании старухи, о том, как оно трагически сбылось, и о том, что старуха нагадала мне.
— И ты веришь, что твоя судьба — стать королевой Франции? — спросил Уильям.
— Это было бы так страшно, — сказала я. В кустах раскричалась стая ворон.
Уильям сделал корону из веточки красной бугенвиллеи, надел ее мне на голову, встал и, отступив назад, посмотрел на меня.
— Из тебя выйдет красивая королева, — сказал он.
Я отвернулась, ибо в его глазах чувствовала себя бесстыдно прекрасной.
Он, дурачась, поклонился мне.
— Но кто же станет твоим королем?
Корона свалилась у меня с головы, и я нагнулась, чтобы ее поднять, а потом повернулась лицом к Уильяму. У меня вдруг закружилась голова.
— Ты?
Тогда Уильям поцеловал меня, и я не оттолкнула его.
16 октября
После полудня мы с Уильямом ходили в горы в надежде увидеть зеленую полоску.[11] Ждали до наступления сумерек, но так и не увидели: слишком много целовались.
Воскресенье, 1 ноября, День Всех Святых
О… праздники, праздники, праздники, жду не дождусь, когда они закончатся.
Сегодня утром мы с мамой и Манет зажгли свечи на могиле Катрин и вернулись домой к праздничному столу: вареные зеленые бананы и дичь. Дичь без соли на вкус ужасна, но нам приходится обходиться без нее с тех пор, как англичане устроили блокаду порта.[12] Помолились мы и за папу, который принимает участие в конфликте в Сент-Люсии.
Не видела Уильяма пять дней.
15 декабря
Британцы захватили Сент-Люсию. Отец в безопасности, он едет домой.
1 января 1779 года
Сегодня я подарила Уильяму имбирные конфеты.
— Ты нашла путь к моему сердцу, — сказал он. Иногда он говорит как старомодный рыцарь.
Было жарко, поэтому мы долго не вылезали из воды. Искупавшись, растянулись на берегу, чтобы высохнуть. Он развязал мне волосы, потом поцеловал и крепко прижал к себе. Было тихо, птицы не пели, я слышала только биение своего сердца. Я высвободилась из его рук, ибо это меня пугает.
— Ты где была? — спросила мама, когда я вернулась домой. Тени успели вытянуться.
— На реке с Мими, — солгала я.
— У тебя щеки совсем почернели от солнца, — недовольно сказала мама. — Ты почему не надеваешь шляпу?
Уже поздно, ночь. В холмах все затихло. Не могу заснуть, поэтому встала, зажгла свечу и открыла дорогую книжечку, чтобы записать мысли, которые терзают мне сердце.
Я люблю Уильяма. Я люблю Уильяма. Я люблю Уильяма.
ПОМОЛВКА
Пятница, 29 января 1779 года
Пришло письмо из Парижа. Тетушка Дезире писала отцу: «Как бы то ни было, привози невесту, Розу или Манет, не имеет значения. Нам нужна одна из твоих дочерей». Тетя Дезире торопила отца: от долгого ожидания молодой кавалер может передумать.
К письму также прилагалась записка отцу от маркиза:
«Та, кого вы сочтете наиболее подходящей для моего сына, станет той, которую мы благословим».
Маркиз также приложил к письму разрешение огласить имена помолвленных, оставив свободным место для имени невесты.
Отец посмотрел на меня.
— Что ж, Роза… Господь услышал твои молитвы, — сказал он и вписал в бланк мое имя.
Я отвернулась.
— Чудная ты девочка. Вечно плачешь от счастья.
Тыльной стороной ладони я утерла слезы со щек и сказала:
— Да, папа.
31 января
Утром в церкви видела Уильяма, дала ему условный знак, и он ответил мне тем же.
Вернувшись домой, торопливо закончила дела по хозяйству и попросила разрешения пойти на реку. «С Мими», — сказала я и помолилась о прощении за то, что солгала в воскресенье.
Мама разрешила, и, прежде чем она успела передумать, я умчалась по тропинке в лес. На мосту я остановилась, учащенно дыша. Зачем бежать? Я пошла неспешным шагом, меня одолевали тяжелые мысли. Что я ему скажу?
Уильям удил рыбу. Услышав мои шаги, он обернулся.
— Рад, что ты смог прийти, — сказала я и остановилась, не подходя близко, как будто мы были незнакомы. — Мне надо кое-что тебе сказать…
В лесу каркнул ворон.
Уильям вытащил леску из воды: на крючок была насажена живая лягушка.
— Отец получил из Парижа письмо от сестры, — сказала я. — Его предложение принято.
— Какое предложение?
— Теперь я помолвлена… с одним человеком во Франции.
Уильям завозился с крючком, пытаясь снять с него лягушку, сердито чертыхнулся и не попросил у меня за это прощения.
— Я уеду, буду жить в Париже. Стану виконтессой. — Эти слова я произнесла с непроизвольной гордостью.
Уильям смотрел на меня, его глаза казались неестественно голубыми.
— Неужели ты ничего не скажешь? — обиженно протянула я.
Уильям побросал рыболовные снасти в корзинку.
— А что ты хочешь от меня услышать? Спасибо, что предупредила? — Он отвязал запыленного ослика от ветки гевеи.
— Уильям… — Я протянула руку и дотронулась до его плеча.
Он отшатнулся, вскочил на осла, ударил его пятками и потрусил по тропинке прочь.
Я села на берегу реки, изо всех сил стараясь не плакать.
Воскресенье, 11 апреля
Сегодня утром после мессы отец Дроппит огласил помолвку между Александром-Франсуа шевалье де Богарне и Марией Жозеф Розой де Ташер де ла Пажери.
Манет состроила мне гримаску. Все повернулись в мою сторону и уставились на меня. Мне же казалось, что отец Дроппит говорит не обо мне, а о ком-то другом.
В деревне это теперь важная новость: наконец-то я выхожу замуж, да не за кого-нибудь, а за богатого человека, который живет в Париже, за самого Богарне — сына бывшего губернатора Малых Антильских островов. Я буду мадам виконтесса. Теперь меня считают взрослой, и сама я, должна признаться, чувствую себя сильно повзрослевшей.
8 мая
Мама заказала мне платье в парижском стиле из пурпурной парчи с газом на рукавах и у шеи. Носить его здесь не буду, только во Франции. Тогда у меня будет по крайней мере одно приличное платье, сказала мама. Сегодня иду на первую примерку.
Понедельник, 7 июня
Мама настаивает, чтобы я должным образом одевалась. Я должна носить кор-а-балейн,[13] корсет до того жесткий, что он приподнимает бюст и вынуждает держать спину прямой. В нем даже дышать больно.
— Когда можно будет его снять? — спросила я после того, как долгий час просидела у трюмо, нанося разного рода помаду.
— Ты должна носить его всегда, — сказала мама, которая показывала Мими, как пудрить мне волосы. — Теперь ты женщина.
23 июня
Сегодня мне исполнилось шестнадцать — как быстро проходит юность! Мими подарила мне мои же карты Таро.
— Окроплены святой водой, — шепнула она.
Я осторожно разложила их. На десятом месте оказался повешенный со свисающими волосами.
— Все перевернулось вверх ногами, — фыркнула Мими. — Это ты!
Воскресенье, 16 июля, три часа пополудни
У отца наконец появились деньги, чтобы купить мне билет. Их дал дядя Роберт. Теперь осталось найти корабль, который сможет забрать нас. Во время войны это непросто, так он говорит.
Я беспокоюсь, ибо папа нездоров.
Утром слышала, как мама сказала отцу:
— Не пережить тебе этого путешествия, Жозеф. И что с нами тогда будет?
— Это моя единственная надежда, — сквозь кашель ответил отец. — Доктора в Париже свое дело знают.
Что, если мама права? Вдруг папа умрет?
28 июля
Поплывем через две недели. Мама велела принести в гостиную два больших морских сундука. Повсюду разложены стопки одежды. Но так много еще предстоит сделать! Надо решить, что брать с собой, что нет.
Мама намеревается отправить со мной Да Гертруду, но та умоляет, чтобы ее оставили здесь. Путешествие ее погубит, так она говорит.
— Она лейзирен боится, — шепнула мне Мими.
Лейзирены — духи вуду, живущие в море: русалки с длинными черными волосами. Они зовут мореплавателей, скрываясь под самой поверхностью воды, а потом топят их.
29 июля
Ура, со мной едет Мими!
Воскресенье, 8 августа
Послезавтра уезжаем в Форт-Ройял, а на следующий день отплываем. В Сан-Доминго мы пересядем на «Иль-де-Франс». Это военный грузовой корабль, который, как говорит отец, может оказаться не очень удобным. До самой Франции нас будет сопровождать фрегат «Ла-Помон», который должен защитить нас в случае нападения англичан.
— Не люблю я плавать во время войны, — сказал отец. — Но если будем ждать мира, никогда до Франции не доберемся.
Страшно, но захватывающе интересно: вдруг на нас нападут!
Час пополудни
Поднимается ветер, гнет пальмы. Горячий воздух раздувает мне юбки, треплет волосы, качает серебряные серьги. Середина дня, но темно, как в полночь. Не без труда я закрыла и заперла у себя в комнате ставни и зажгла на туалетном столике восковую свечку. Листаю страницы, ищу пути к своему сердцу, повторяя одно слово, одно имя: «Уильям».
Откуда ни возьмись подул ветер и загасил свечку. Все погрузилось во мрак.
9 августа
Я поднялась, едва рассвело. Быстро оделась и вышла в поля. Поймать Сукре было трудно, пришлось подманить его плодом аноны.[14] Наконец мне удалось надеть на него уздечку. Подоткнув повыше юбки и чувствуя между ног теплый круп пони, я поехала к реке.
У каменного моста я остановилась. Вскоре показался Уильям — он медленно ехал на осле, читая книжку. Увидев меня, удивился.
— Поехали вместе на гору, — предложила я.
— Ты же помолвлена.
— Я уезжаю завтра!
Это, как мне показалось, его потрясло.
Я поехала вверх по склону первой. Встала недалеко от вершины — там, где тропинка выходит на открытое место.
— Здесь хорошо. — И я сползла с моего пони.
— Не лучше, чем где-то еще. — Уильям привязал осла к кокосовой пальме.
— Ты не единственный, кого…
— Что «кого»? Что ты сама чувствуешь, Роза? — с горечью отвернулся он, но тут же попросил прощения: — Я же понимаю: тут все равно ничего не поделаешь.
Я прижалась лбом к его спине.
— Как по-твоему? Возможно ли, что мы будем любить друг друга всегда?
— Не говори о любви, умоляю тебя, — сказал он, едва не плача.
Мы пробыли на холме, пока не стали роиться москиты. Он поцеловал меня в щеку. Я хотела большего, гораздо большего, но теперь у меня нет на это права.
Когда мы спускались с горы, вокруг уже лежали длинные тени. У подножия он повернулся ко мне.
— Мы так и не увидели зеленый луч.
Я и забыла.
— Как-нибудь в другой раз, — сказал он, прикрывая глаза ладонью, от солнца.
11 августа, Форт-Ройял
В крытом фургоне ехало семеро человек — я, отец, Мими, мама, Манет, бабушка Санноа и Да Гертруда. Лошадьми правил Сильвестр. С нами было два больших морских сундука, так что удивительно, что лошади вообще сдвинули фургон с места. Не раз колеса уходили в грязь по ступицу, так что нам приходилось вылезать из фургона и идти пешком.
Во двор к дяде Ташеру мы въехали после наступления сумерек. Его жена с растрепанными волосами выбежала нас приветствовать. За ней вышел и сам дядя Ташер. Лицо у него было красное.
Всех нас разместили в двух комнатах на втором этаже. Служанка дяди Ташера принесла нам хлеба из кассавы[15] с сахарным сиропом и кастрюлю горячего шоколада, к которому отец из своей фляги добавил бренди. Мы поели и приготовились ко сну. Когда произносили молитвы на ночь, кто-то всхлипнул. Да Гертруда закрыла ладонями лицо.
Я проснулась до рассвета и некоторое время лежала в полусне. Интересно, каким окажется мсье де Богарне? Я представляла его красивым и галантным, но немного застенчивым, так что придется пококетничать, чтобы он чувствовал себя непринужденно. Я попробовала закатить глаза. Говорят, глаза — самое красивое, что у меня есть. Поцеловала несколько раз тыльную сторону ладони, но от этого рука стала мокрой, а я вспомнила Уильяма. Я надеялась, что мсье де Богарне окажется очень похожим на него, только титулованным и богатым, и очень сильно меня полюбит. Что же до меня, то я не сомневалась, что полюблю его, ибо Да Гертруда уверяет, что я могла бы полюбить и блоху.
Бабушка зашевелилась, растолкала маму, чтобы та помогла ей встать, и день начался. Я подошла к окну и отодвинула тяжелые парчовые занавеси. Среди рыбацких лодок стоял наш корабль с единственным поднятым парусом. Мне хотелось поскорее подняться на палубу — что, если подует ветер и мы останемся здесь?!
На этот раз маме не пришлось меня подгонять. Да Гертруда затянула меня в лучшее желтое платье, с фишу,[16] который я сама вышила.
Из другой комнаты пришла Мими, все еще в нижних юбках.
— Мне дурной сон приснился, — пожаловалась она, протирая заспанные глаза.
Да Гертруда заткнула уши руками.
— Ничего не говори!
— Цыц! — сказала мама и перекрестилась.
Наконец мы готовы; все надели праздничные платья, в которых обычно ходим в церковь. Поели, выпили кофе с молоком. Утренние молитвы читали так долго, что у меня колени заболели.
Дядя Ташер заказал лошадей для открытого фургона и кареты. Его возница (в новой ливрее — очень красивый) и Сильвестр погрузили сундуки в фургон, в который были впряжены два сонных мула. Мими, стиснувшая в руках корзиночку из ивовых прутьев, и хлюпающая носом Да Гертруда сели позади Сильвестра, занявшего место возницы. Кучер дяди Ташера — на вид не совсем трезвый, несмотря на ранний час, — помог нам сесть в новую карету.
— Вот тебе на, — сказала мама, ощупывая голубую шелковую обивку. — Ты уверен, что на это можно садиться, Роберт?
Бабушка постучала по стеклу, чтобы убедиться: оно настоящее, — и опустила шторку, желая посмотреть, работает ли механизм.
— Жаль только, цвет не в тон, — посетовала она.
— Да-да-да, садитесь же. — Жена дяди Ташера оправила гофрированную юбку из коричневой тафты (ее прислали из Милана). — Теперь я уже никуда не хожу пешком. — Она посмотрелась в стекло, как в зеркало, чтобы убедиться, что ее ужасные рыжие волосы убраны под кружевной чепец.
— В этой карете чувствую себя как королева, — сказала я и тут же шлепнула себя по губам, ибо, сама того не желая, заговорила о предсказании гадалки.
Кучер щелкнул кнутом, лошади дернули, нас стало бросать из стороны в сторону.
Когда подъезжали к пристани, отец взял меня за руку.
— Нервничаешь?
— Боже мой! — сказала мама. — Этот корабль совсем не так велик, Жозеф.
— Пересядем на другой, побольше, в Сан-Доминго. — Отец, как молодой, спрыгнул на пристань и опустил металлическую ступеньку кареты.
— Корабль и эскорт. — Дядя Ташер важно поправил шляпу, ибо теперь он был начальником порта. Подав маме руку, он помог ей выйти из кареты. — Нападение англичан вам будет нипочем.
Сильвестр остановил открытый фургон с Да Гертрудой и Мими позади нас. Наши сундуки погрузили в гребную лодку, и вдруг все стали прощаться.
— Пришли мне куклу! — потребовала Манет, крепко обнимая меня за талию.
Я поцеловала ее милое, заплаканное лицо.
— Будешь писать?
Мама взяла меня за руки.
— Не забывай чистить под ногтями.
— Мама!
Она положила руку мне на плечо.
— Будешь умницей?
Я, боясь заплакать, обняла ее.
Мими и отец уже сидели в маленькой пассажирской шлюпке. Отец крикнул, чтобы я поторопилась.
Тут Да Гертруда заключила меня в свои объятия:
— Дитя мое!
Я тоже заплакала, расцеловала ее и высвободилась. Бородатый моряк помог мне сесть в шлюпку, а отец подал мне свой платок. Мими казалась испуганной. Мы отчалили. Все махали платками и посылали воздушные поцелуи.
Я оглянулась. Да Гертруда упала на колени и молилась. Мама стояла, прижав руки к груди. Только Манет и Сильвестр еще долго махали нам на прощанье.