МАДАМ
МЫ С МУЖЕМ ПРИХОДИМ К СОГЛАШЕНИЮ
Вторник, 2 декабря 1783 года
Сегодня после полудня я сообщила тетушке Дезире, что намерена подать на развод. Она озабоченно посмотрела на меня.
— Развод, Роза? Представляешь ли ты себе, что за ним последует? Пятно позора ляжет на тебя и твоих детей.
— Вы же получили развод! — В первый же год брака муж тетушки Дезире пытался ее отравить.
— Я дорого заплатила за это. Не раз бывало, что меня исключали из числа приглашенных. Не имеет значения, что женщина ни в чем не виновата. Если ее честь запятнана, считается, что ей не место в приличном обществе. — Тетушка Дезире опустила шитье на колени. — Что, если Александр станет оспаривать твое требование? Желаешь ли ты выставить подробности своей личной жизни на обозрение всего Парижа? Женщина редко оказывается победительницей в таких сражениях. Даже если бы ты была покрыта синяками и шишками, считалось бы, что он вправе бить тебя, а твоя обязанность — подчиняться его желаниям, какими бы те ни были.
— Что же, ничего не предпринимать? — спросила я, втыкая иголку в большой палец. С огромным усилием я сдержала готовое вырваться проклятие. — Александр покусился на мою честь совершенно публично.
— А как же сын? Подумай, как это подействует на него. Эжен уже достаточно большой, чтобы понимать насмешки товарищей.
— Подумайте лучше о том, как скажется на Эжене пятно на моей репутации. Вообразите, каково ему будет знать, что мать принуждена до конца дней своих жить в монастыре. А Гортензия? У нее не будет надежды найти хорошего жениха. Законный развод ради себя самой и ради моих детей — единственный возможный для меня образ действия.
Тетушка Дезире вздохнула.
— Я буду молиться за тебя, Роза.
8 декабря, ближе к вечеру
Сегодня днем встречалась с мсье Жороном, королевским советником и уполномоченным при Шатле, чтобы придать официальный статус моему иску. Мсье Жорон пришел вместе со своим отцом и секретарем. Для меня было большим испытанием рассказывать о крушении моего брака, но они вели себя тактично и позаботились, чтобы я не слишком нервничала.
4 февраля 1784 года
Александр в судебном порядке требует возвращения ему ювелирных украшений, включая и медальон, который мне пришлось продать, чтобы заплатить за крещение Гортензии. Он утверждает, что медальон был получен им по наследству и что я не имела права продавать его.
Я так зла, что не могу спать. Александр ни в чем меня не поддерживает. Прихожу в отчаяние от невозможности добыть средства к существованию. Вчера мне представили счет на ювелирные украшения, которых я никогда не видела. Я, стараясь обуздать гнев, направила подателя счета к Александру, дав его адрес.
10 апреля, Нуази-ле-Гран
Сегодня Гортензии исполняется год. Она уже ходит!
Вторник, 11 января 1785 года, Нуази-ле-Гран
Тетушка Дезире получила письмо, в котором Александр сообщает, что хочет повидать Эжена.
— И согласился бы повидать также и меня, — сказала тетушка, рассматривая письмо.
— Как мило с его стороны! — фыркнул маркиз.
— Мне кажется, вам надо поехать, — сказала я.
Тетушка Дезире собиралась все утро. Она остановила выбор на голубом шелковом платье с черной бархатной пелериной. Я одолжила ей свою шляпу с голубыми лентами, которая очень идет к ее туалету. Она разволновалась, отчего щеки у нее порозовели.
Я одела Эжена в лучший наряд.
— Мы идем в церковь? — спросил он. Он еще слишком мал, чтобы понять, что происходит.
Умиротворенная тетушка Дезире вернулась с наступлением сумерек. Эжен был очень возбужден многочисленными подарками, сделанными ему «этим дядей».
— Александр спрашивал, могу ли я привозить к нему сына раз в неделю. — Тетушка Дезире сняла шляпу и пригладила волосы.
— И что вы думаете? — спросила я.
— Это могло бы помочь. — Она помолчала. — Хотя он не передумает.
Я внутренне сжалась. Даже если Александр смягчится, смогу ли я его простить?
— А вы? Каким вы нашли его?
— О, он говорит красивые слова…
Я знала эти его «красивые слова».
— Но не от чистого сердца?
Тетушка Дезире посмотрела на меня глазами, полными слез.
— Ах, Роза!
Суббота, 7 февраля
Сегодня, когда я укладывала вещи, чтобы ехать в Нуази-ле-Гран, к нам заехала миниатюрная мадам де Крени, моя недавняя знакомая с одного из званых ужинов:
— Я только что с венчания.
Она сняла шляпу. Крохотную фигурку мадам де Крени скрывало отделанное кружевом дорожное платье из серого шелка. У шеи и на локтях красовались банты в белую и розовую полоску.
— Генерал Артур Диллон женился на этой женщине с грудью. Мне сказали, что она креолка. Вероятно, вы ее знаете: то ли Лонгбу, то ли Лонгприд… как-то так. Я слышала, она жует свечи.
Лаура Лонгпре.
— Видели бы вы эти экипажи! Король и королева собственноручно подписали брачный контракт, — закатила глаза мадам де Крени. — Даже сестра герцогини де Монж не удостоилась такой чести, а ведь она практически живет с королевой.
Пораженная, я опустилась в кресло. Королева и король? Подписали их брачный контракт?
— Мадам Лонгпре приходится мне кузиной… — сказала я и помолчала немного. — У моего мужа был с ней роман, — добавила я наконец.
— О, так это она? — ахнула мадам де Крени и потянулась взять меня за руку. — И теперь она замужем за генералом Диллоном?
— Любопытно, — сказала я, — не правда ли?
Любопытно и жестоко.
3 марта
— Твой муж хочет говорить с тобой, — передала мне Мими.
— Александр? — Завтра мы с ним должны были предстать перед судом.
И зачем он явился в такое время?
Накинув на плечи шаль, я вышла в гостиную, закрыла за собой дверь и повернулась к Александру.
— Что вам угодно?
— Простите меня, Роза! Я готов дать все, что ни попросите. Я был неправ и сожалею об ошибках прошлого. Вероятно, всему виной умственное расстройство, порожденное лихорадкой, которой я переболел на Мартинике.
Я вздохнула с облегчением, но сразу же насторожилась. С Александром нельзя забывать об осторожности.
— Что вы потребуете для примирения на судебных слушаниях?
Александр повернулся лицом к тлеющим в камине углям.
— Соглашусь на что хотите: на публичное принесение извинений, на ежемесячное денежное пособие, предоставление вам возможности жить, где пожелаете… все, что вам будет угодно.
Я подошла к окну. Возле стены внутреннего дворика работал каменщик.
— И в обмен?..
— Прошу только права опекать сына после того, как ему исполнится пять лет.
Отобрать моего Эжена!
— У вас останется Гортензия, — продолжал он. — Разве так трудно решиться? Мальчику нужен отец. Я многому смогу научить его. Вы сами это знаете, Роза. Ради мальчика вы должны согласиться.
Ради мальчика…
УДАЧА ОТВОРАЧИВАЕТСЯ ОТ НАС
12 марта 1785 года, Фонтенбло
Дорогая!
Прими мои поздравления! Кто бы вообразил, что женщина может подать иск на своего мужа и выиграть![34] Немыслимо! Все дамы — в лихорадочном возбуждении от твоей победы. Мне шепнули, что даже королева говорит о ней. Ты теперь героиня!
Я наконец-то убедила твою тетушку и маркиза приехать ко мне в Фонтенбло. Усадьба, которую она сняла на улице де Монморен, удачно расположена и просторна — конюшня на двенадцать лошадей! И это по цене крошечной хибарки в Париже.
Правда ли, что ты собираешься вскоре приехать жить к нам? Молюсь, чтобы так и было. Мой салон здесь, в Фонтенбло, сильно выиграет от твоего присутствия.
24 марта 1785 года, Фонтенбло
Дорогая Роза, наконец-то я сумела снять на длительный срок усадьбу в Фонтенбло. Тебе она понравится. Для тебя и детей здесь чудесная анфилада комнат с окнами, выходящими в сад.
Тебе будет приятно узнать, что Александр посетил нас, чтобы лично сообщить о достигнутом вами соглашении. Он договорился и со своим отцом. Это такая радость для меня! Я уже наблюдаю улучшение в состоянии здоровья маркиза.
Приезжай скорее. Сад велик и очень нуждается в твоей заботе. Цены здесь умеренные, и нет той неприятной черни, которой кишит теперь Париж.
Скучаем по Эжену. Александр рассказал нам несколько очаровательных историй — ясно, что он очень любит мальчика. Что же до Гортензии, то он подчеркнул, что хотел бы почаще видеть «свою дочь» (цитирую дословно).
22 июля, День святой Марии Магдалины, Фонтенбло
Как тихо в Фонтенбло и как не похоже на не знающий покоя Париж! Сегодня утром пила шоколад в саду, вдыхая свежий, чистый воздух. Слышалось цоканье копыт лошади трубочиста, скрип фургона старьевщика. Где-то поблизости кричал петух. Здесь нам будет хорошо.
Пятница, 23 сентября
Отец пишет, что Ла-Пажери и даже поместья маркиза в Сан-Доминго не приносят дохода.
— Совсем никакого дохода? Но как это возможно? — воскликнула тетушка Дезире, когда я читала ей письмо. — Как же нам быть?
И в самом деле — как? Мои долги все растут. Александр ничего не присылает уже четыре месяца. Недавно он купил у своего брата поместье в Люаре и утверждает, что у него сейчас нет денег. И теперь, когда выясняется, что нельзя рассчитывать на доход с островов…
10 августа
Нас одолевают финансовые трудности, что очень обидно, ибо я считаю деньги одной из наименее важных вещей в жизни. Тем не менее их отсутствие, конечно, расстраивает.
Плантации маркиза в Сан-Доминго не приносят дохода, как и Ла-Пажери на Мартинике. Мы с тетушкой Дезире пишем отцу письмо за письмом, но все без толку. Он отвечает, что виноваты британцы, погода, инфляция, а результат один — дохода нет. Приходится полагаться на деньги Александра, но они приходят редко. Бывает так, что я совсем без…
3 сентября, четверть второго пополудни
Говорят, осень в Фонтенбло прекрасна, но в этом году я едва замечаю ее очарование. В три часа приедет Александр, и мы отведаем закусок, приготовленных поварихой в честь пятого дня рождения Эжена. Я только что закончила украшать торт, следуя пожеланию, чтобы сверху он был покрыт лакричными конфетами. О, как у меня замирало сердце, как лились слезы, когда я раскладывала эти конфеты и втыкала в торт свечи!
Неужели я должна расстаться с моим милым мальчиком? Почему жизнь так жестока?
4 сентября
Эжен и Александр уехали сегодня утром. Сын сжимал свой новенький ранец с книгами и выглядел бы очень взрослым, если бы не детское одеяльце, которое было зажато у него в другой руке. Я изо всех сил старалась удержаться от слез, ибо, в свою очередь, мог бы заплакать и Эжен. Я знаю, он так старается быть большим. Мы все стараемся быть большими.
Без моего мальчика в доме сразу стало пусто.
Среда, 3 января 1787 года
Кредиторы надоедают у двери, как осенние мухи. В прежние годы годовая пенсия маркиза составляла сто пятьдесят тысяч ливров. В прошлом десятилетии ее сократили до двенадцати тысяч. Теперь из-за усовершенствований в государственной казне[35] ее убавили до трех тысяч ливров в год.
Три тысячи! Как маркиз и моя тетушка смогут прожить на такие гроши? После стольких лет безупречной службы — это и есть награда? Я написала военному министру, пыталась убедить его увеличить пенсию маркиза. Мы снимаем дом с конюшней на двенадцать лошадей, а я не могу позволить себе держать даже карету с выездом.
Маркиз относится к нашему положению с юмором:
— Я раньше думал, что неимущ тот, кто не может выставить трех вооруженных солдат. Скоро я буду так беден, что придется оставаться в постели, пока чинят мои брюки.
Впрочем, он и так все время проводит в постели: не похоже, что брюки ему вообще понадобятся.
1 мая 1788 года
Огорчают письма из дому. Отец нездоров, а теперь еще и Манет заболела. Мама умоляет меня вернуться домой — по-видимому, все очень серьезно. Я, конечно, должна поехать… но как я могу оставить детей?
Пришли новости, которые совсем сбили нас с толку: собственность на островах приносит доход. По сведениям дяди Ташера, в прошлом году поместье Ла-Пажери принесло семьдесят тысяч ливров.
— Семьдесят тысяч! Почему же Жозеф не прислал вашу долю? — спрашивала тетушка Дезире. — Он что-нибудь прислал вам?
— Он болел. Нет сомнения…
— Я уж начинаю думать, что и поместья маркиза приносили доход. — Тетушка стала в волнении ходить по комнате.
— Если бы только можно было с ним поговорить! — сказала я.
Тетушка Дезире остановилась.
— Ты должна ехать домой, Роза.
— На Мартинику? — запинаясь, спросила я.
— Я бы и сама охотно поехала, если бы не здоровье маркиза.
— Но как же Эжен? — Конечно же, Александр не позволит мне взять с собой сына. — Ведь он приедет на летние каникулы уже через несколько недель.
Я так ждала этого, такие планы строила!
— Ты должна поехать именно ради него, Роза. Это его наследство, его будущее, в конце концов.
Я не знала, что и думать. Конечно, мне хотелось повидать родных, больного отца и сестру, но от одной мысли о путешествии через океан становилось дурно.
— На такую поездку требуется целое состояние, — сказала я.
На прошлой неделе Александр сообщил мне, что у него нет двух тысяч ливров, которые надо было заплатить за обучение Эжена. И мои собственные долги были велики.
— Если не поедешь, обойдется еще дороже.
— Но уже почти июнь! Придется отправиться прямо сейчас.
Океан в августе, в месяц ураганов, очень опасен.
— Именно. — Тетушка Дезире окунула перо в чернильницу. — Маркиз, может, и слаб, но, как бывший военно-морской офицер, кое-что он еще может устроить… Например, места на следующем же корабле, идущем в Форт-Ройял, — сказала она и принялась писать. — Отнесешь ему наверх, пусть подпишет, и я пошлю это следующей же почтой.
2 июня
Все произошло так быстро! Места на корабле нашлись. На это путешествие я взяла в долг шесть тысяч ливров. Кроме того, тысячу одолжила мне тетушка Дезире. Она уже нашла покупателя на мою арфу — эти деньги пойдут на оплату обучения Эжена.
Итак, решено: Мими, Гортензия и я через несколько недель уезжаем в Париж. Оттуда три дня дилижансом до Руана, затем речной баржей — до Гавра, а там будем ждать корабля.
Так много надо сделать, столько всего не забыть!
Я рассказала о путешествии Гортензии вчера вечером, когда она уже лежала в постели. Ей нравится мысль плыть на корабле. Ей сейчас пять лет, она крепкая, здоровая девочка.
Мими, разумеется, несказанно рада.
Не могу поверить, что мы на это решились.
ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ
Четверг, 3 июля 1788 года
Едва мы вышли в открытое море, небо потемнело. Поднялся сильный ветер, и один из парусов громко захлопал. Матросы быстро стали убирать паруса.
— Уходите с палубы, — прокричал мне сигнальщик, — уводите ребенка!
Я схватила Гортензию, опасаясь, что ее может унести ветром.
Волны становились все выше и выше. По палубе бешено стучал дождь. Перед тем как спуститься по трапу, я взглянула на море. Даже в темноте я различила что-то еще более темное. Ветер и дождь усиливались. Шум сделался оглушительным, дождь превратился в град. Позади нас, у основания лестницы, упала, оступившись, Мими.
Спотыкаясь, мы добрались до каюты, ибо нас швыряло от одной стены узкого коридора к другой. Гортензия плакала — я слишком сильно прижала ее к себе. Чувствуя подступающую тошноту, я ухватилась за койку.
— Мими! — позвала я.
— Я здесь, — услышала я в темноте еле слышный ответ. Страшно выл ветер. Я поняла, что Мими лежит на полу возле койки.
Тошнота одолевала меня. Я с ней боролась, но слабо.
— О, Господи, спаси и сохрани! — воззвала я, стыдясь, что прежде пренебрегала молитвой.
Без даты
Теперь мы попали в полосу безветрия. Корабль беспомощен, не движется. Два дня едва дрейфовали. Никогда не думала, что буду молиться о ветре.
7 августа
Наконец-то подул ветер. Он тащит нас вперед. Поднялись волны, подступает тошнота. Переношу ее с радостью, жду не дождусь конца плавания.
10 августа
Обнимая Гортензию, смотрела на показавшиеся на горизонте горы и плакала.
— Это Тиника? — спросила она, наверное, раза четыре, после чего я перестала ей отвечать.
Мими стоит, опершись об ограждение, и не сводит глаз с гор — так, словно они могут исчезнуть, стоит ей отвернуться.
О, мой прекрасный остров посреди огромного океана!
11 августа, Форт-Ройял
В порт вошли под проливным дождем. Дядя Ташер приехал встречать нас, несмотря на непогоду.
Дороги превратились в грязевые реки. С трудом добрались до его нового поместья в горах, где рабы помогли нам снять забрызганную грязью одежду. Гортензия вырвалась и, к полному восторгу ее кузенов, стала бегать по комнатам в одной нижней юбке (Мими с трудом ее поймала).
Я была поражена роскошью дома. Дядя теперь не только начальник порта, но еще и мэр.
— А все-то его обязанности — удерживать молодых людей от дуэлей, — сказала, хихикая, жена дяди Ташера. Как видно, ей скоро рожать.
Несмотря на подагру, обострившуюся из-за дождя, дядя пребывает в бодром духе.
12 августа
В заливе волны слишком велики, поэтому в Труа-Иле мы поехали по суше. Когда добрались туда, я попросила Мора, кучера, остановиться на площади перед церковью. Тут, как и прежде, раскинулся небольшой рынок: женщины торгуют фруктами. Возле пирса, расположенного у подножия холма, на волнах качаются лодки. За церковью ярко белеют надгробия, усыпанные цветами и безделушками. Ничто не изменилось. Изменилась только я. Похудела, оделась в шелка и кружева, на голове — шляпка, поля которой скрывают грусть в моих глазах.
Мими вскрикнула, узнав одну из женщин на рынке, выскочила из фургона и побежала по площади, подобрав до колен юбки и позабыв женственную походку, приобретенную в Париже.
— Оставайся, потом придешь! — крикнула я Мими и посадила Гортензию на сиденье, стараясь (тщетно) не запачкать юбки о грязные колеса кареты.
Дорога на Труа-Иле была такой же ухабистой, как и раньше; несколько раз карета едва не опрокинулась. Вскоре мы стали проезжать черные плантации сахарного тростника, принадлежащие нашей семье. Справа простиралось поле, которое еще предстояло выжечь. За ним виднелись недавно посаженные кофейные деревца.
Вверх по пологому склону лошади побежали медленнее. Дорога заросла с тех пор, как я проезжала тут в последний раз. С деревьев, как в сказке, свисали пряди мха. Когда проезжали мимо огородов, нам помахали работавшие там женщины-негритянки.
— Ой, они без рубашек! — Гортензия закрыла глаза руками.
— Жарко работать на солнце. — И верно, от жары моя одежда пропиталась потом. Стало накрапывать; даже не дождь, а оседающий туман. Я утерла дочке лицо и попыталась убрать непослушные волосы под новую шляпку.
— Здесь? — спросила она, передвигая шляпку на затылок.
Я повернулась к окну. Мы подъехали к старому каменному зданию — бывшей сахароварне, которую у нас в семье называли домом. Я вышла из кареты и впервые оглядела его глазами чужестранки. До чего уродливое сооружение! Массивная каменная труба, казалось, зловеще нависала прямо над нами. Один угол крыши на веранде просел.
Где же мама и отец? Я оглядела окна, но все они были закрыты ставнями от полуденного солнца.
Первой приветствовать нас из ветхого дома выбежала Да Гертруда.
— Приехали! Приехали! — Она размахивала большими руками, как мельница крыльями. Нижняя губа у нее дрожала. Она схватила меня в объятия и так сдавила, что выжала весь воздух. Поворачивала вправо и влево, восхищаясь моим парижским нарядом. — Господи, девочка моя, вы только посмотрите на нее — настоящая дама! Но как же ты похудела! — Она заплакала, выкрикивая что-то на языке чернокожих.
За девять лет моего отсутствия Да Гертруда постарела, лицо покрылось морщинками, похожими на овраги на склоне холма, но глаза оставались такими же ясными, как прежде. В ее объятиях я снова почувствовала себя девочкой.
Затем, как по волшебству, нас окружили рабы, служившие в доме, знакомые лица моей юности, и все что-то кричали, все по очереди заключали меня в объятия и пританцовывали вокруг нас.
— Посмотрите на них, какие платья! Даже малышка вся в лентах! Такая красавица в этой шляпке! — Был тут и старик Сильвестр, такой же смешной, как всегда. Трубка у него под дождем то и дело затухала. Сердце мое переполняла любовь окружающих. Я и сама, оказывается, так скучала по ним!
Растроганная, я стала искать в бархатной сумочке носовой платок.
— А это — Гортензия, — представила я дочку, утирая глаза.
— О, раз она улыбается… — Да Гертруда вытащила из кармана кусок стебля сахарного тростника. — Пробовала когда-нибудь такое?
Гортензия с подозрением осмотрела тростник и вопросительно взглянула на меня. Я поцеловала ее в грязную щеку.
— Пожуй. Это вроде конфеты.
Подувший ветер принес тучу, туман превратился в проливной дождь. Я подхватила Гортензию, и мы с Да Гертрудой побежали на веранду.
— Как мама? Как отец? — Я поставила Гортензию на пол. Почему родители не встречают меня?
— Твой отец нездоров. — Да Гертруда открыла тяжелую дверь в сахароварню и взяла Гортензию за руку. Я вошла следом за ними.
Пол в котловой комнате был усыпан стеблями тростника. В нос нам ударил знакомый запах сахарного сиропа. В углу я увидела ведущую в подвал лестницу — к комнате, где я когда-то отбывала наказание. Неужели это было на самом деле?
Наверху послышались голоса. Я стала подниматься по скрипучим деревянным ступеням, в коридоре было темно.
— Мама!
Она появилась передо мной в коричневом муслиновом платье и белом чепце из гофрированной ткани. Все такая же строгая, как раньше, только в глазах появилось что-то новое; я не поняла, что именно.
— Вы только посмотрите на нее! — Она взяла меня за руки и отступила назад, рассматривая меня. — Ты исхудала, Роза.
— И ты тоже.
Она сильно постарела, чего я совсем не ожидала.
— Ты выглядишь как картинка.
Руки у нее были шершавые и сухие.
— Ты видела Гортензию? — спросила я.
— Твою дочку?
Мы обе обернулись, услышав хихиканье Гортензии. Вошла Да Гертруда с моей девочкой на плечах. Гортензия улыбалась: в одной руке был зажат стебель тростника, другой она держалась за голову Да Гертруды, закрывая ей глаз.
— Вот так же я и тебя носила, Роза, — сказала Да Гертруда. — Помнишь?
Я улыбнулась, взяла на руки Гортензию и повернулась к маме.
— Вот моя девочка, — сказала я.
Мама погладила пальцем гладкую кожу на руке Гортензии, которая замерла, засунув в рот тростниковый стебель.
— Какая миленькая! — Глаза у мамы блестели. — На отца похожа, да?
— Да.
— Я не мальчик! — возмутилась Гортензия.
Я поставила ее на пол.
— Она большая для своего возраста, — сказала я. — Здоровая, очень умная. И активная. — Я вздохнула, глядя на кружившуюся на скользком деревянном полу Гортензию.
— Ребенок в доме — хорошо для всех нас, — сказала мама. — Мы тут все слишком старые.
— Это, должно быть, девочка Йейеты! — донесся низкий голос из гостиной. Это был отец, несомненно обращавшийся к Гортензии, которая уже кружилась в соседней комнате.
— Нет, это не я, — сказала Гортензия. — А кто такая Йейета?
— Не знаешь, значит?
Вслед за мамой я вошла в гостиную. Там, опираясь на трость с кисточками, стоял отец, одетый в заплатанную охотничью куртку поверх ночной рубашки. У его ног посапывал старый мопс с белым пятном на морде. Бабушка Санноа умерла почти три года назад, а спустя год за ней последовал и один из ее мопсов.
— Она уже больше не Йейета, — сказала мама. — Она теперь взрослая женщина.
— Папа! — Я расцеловала его в обе щеки. Отец казался таким слабым, таким хрупким! — Удивительно хорошо выглядишь, — сказала я.
Отец посмотрел на Гортензию.
— Раньше ты не сказала бы уродливому старику, что он удивительно хорошо выглядит. Я еще жив, вот что «удивительно». — Он помолчал, вглядываясь мне в лицо. — Боже мой… ты стала такая… такая красивая. — Он повернулся к матери. — Клер, кто бы мог подумать, что наша пухленькая чумазая девчонка превратится в шикарную даму!
Потеряв равновесие, он широко взмахнул рукой, и мама тотчас обхватила его. Отец закашлялся.
— Слишком много витийствуешь, Жозеф, — сказала мама, стуча его по спине кулаком.
Вошла Да Гертруда с подносом.
— Сок и сахарное печенье, — объявила она. — Но ты, держу пари, не любишь сахарное печенье, — сказала она, обращаясь к Гортензии.
— Люблю! — Девочка повернулась к ней, взмахнув юбками. — Очень люблю!
— Манет у себя в комнате, Роза.
— Иди, — махнул рукой отец. — Она тебя ждала.
— Роза, она… — Мама не договорила.
Я прошла по темным комнатам, где пахло сахарным сиропом и плесенью, а у каждого окна гудели мухи. Дверь в комнату Манет находилась в конце узкого коридора. Я задержалась перед ней, не открывая. Вспомнилось, как я стояла здесь когда-то, слушая всхлипывания сестры. Теперь за дверью стояла тишина.
В комнате было темновато, одна ставня закрыта. Манет лежала на кровати поверх покрывала в грязной белой сорочке; длинные темные волосы не прибраны, влажные пряди закрывают шею. Пухленькая чернокожая девушка, которую я не узнала, сидела в изножье кровати, лениво обмахивая сестру пальмовым листом.
Я медленно приблизилась к кровати, но, едва встретившись глазами с Манет, несмотря на все усилия сдержать слезы, расплакалась. Мне хотелось, чтобы она думала, что это слезы радости, но это было не так. О, моя маленькая Манет, что с тобой стало? Сестра выглядела совсем старой и ссохшейся.
Манет медленно заговорила.
— Роза… — Она взяла меня за руку и добавила шепотом: — Мне так жаль.
Я положила голову на ее впалый живот. Уже понимала, что надежды нет.
БУЙСТВО СТИХИЙ
14 сентября 1788 года
Пришла почта — наконец-то!
16 июля 1788 года, Фонтенбло
Дорогая!
Вообрази, через две недели после вашего отъезда у нас был ужасный град, и это в июле, в самый жаркий месяц года! Начинаем думать, что и в самом деле Францию посетил ангел-разрушитель. Градины были столь велики, что убивали птиц и ломали ветки дубов в Люксембургском саду. Мои слуги винят священников, не сумевших повлиять на Господа Бога.
Какое счастье, что моя дорогая внучка Эмили по-прежнему здорова и весела. Она высока для своих семи лет. На днях у нас был Эжен. Эти двое — лучшее средство от депрессии.
18 июля 1788 года, Фонтенбло
Дорогая Роза, можно просто с ума сойти, сколько времени отнимают финансы и заботы о здоровье. Правда, в отношении здоровья дело идет на лад. Доктор советует слабительное и клизмы, а затем — кору хинного дерева. Я следую его советам, результаты отличные. Прилагаю к письму три унции этой коры, ценой в десять ливров, запишу их на счет твоего батюшки. Уговори Жозефа (и свою сестру) принимать эту кору. Кроме того, не позволяй отцу есть молочное и соленые мясные продукты, не говоря уж о спиртном.
У нас был ужасный град, уничтоживший посевы зерна, как раз когда все молились о хорошем урожае. Несомненно, это наказание Господне за мятежи в Париже. Брат моей горничной клянется, что видел статую короля Генриха IV кровоточащей.
Не пренебрегай молитвой — утром, вечером и семь раз на дню, в положенное время.
Говорила ли ты с отцом о денежных отчетах? С нетерпением ждем новостей.
5 июля 1788 года, Париж
Дорогая Роза, пишу Вам второпях (спешу на важную встречу). Я решил заняться политикой, каковые труды я беру на себя охотно. Отечество нуждается во мне.
Р. S. Эжен вполне здоров.
Воскресенье
Дорогая мама, с небес падал лед. Когда ты вернешься домой?
29 января 1789 года
Говорила с мамой об отчетах. Она не хочет брать в помощь постороннего человека.
— Как это может повредить? — настаивала я. Отец не способен, мама не хочет, а у меня нет опыта, не говоря уж о знаниях.
— Единственная наша беда — долги твоего отца, — сказала мама. — Сама же знаешь его порок.
Она все же смягчилась и позволила мне посоветоваться с мсье де Кувре, знающим счетоводом из Форт-Ройяла. Он выявил множество странных несоответствий в документах. Отец поначалу горячился, отказывался отвечать на мои расспросы, обвинял меня в невежестве. Я деликатно настаивала, указывая на расхождения в цифрах. Наконец он сдался. Много денег ушло на покрытие его карточных долгов, но не все. Остальной прибыли мы лишились из-за оплошностей в управлении плантацией. Отец стыдился признать их даже сильнее, чем карточные проигрыши — свои «долги чести».
Однако, несмотря на вынужденные признания отца, цифры все равно не сходились.
— Должно быть что-то еще, папа.
И тогда он рассказал: четыре года назад он завел любовную интрижку в Ривьер-Сали с одной портнихой. Она родила ребенка, и теперь он обязан о ней заботиться.
Я не знала, что и сказать.
— Она родила тебе сына? — наконец спросила я.
Он всегда хотел сына.
— Еще одну дочь.
У меня, оказывается, есть единокровная сестра.
— Ей уже почти три года, такая смышленая…
— Мама знает?
Отец кивнул.
— Твоя мама святая, — сказал он.
2 апреля, Труа-Иле
Меня не оставляет тревога. В юности мечтаешь о любви, а когда очнешься, уже поздно.
По утрам, покончив с домашними делами, хожу на прогулку, ищу утешения в природе. В прохладном лесу мой дух умиротворяется, но полного исцеления не достигает. Часто ухожу вниз по течению реки, к морю, но сегодня пошла по тропинке к Морн-Кро-Сури. Вскоре я вышла на поляну у реки с развалившейся глинобитной хижиной и кустом плюмерии, росшем на том месте, где прежде была дверь.
Ты неудачно выйдешь замуж.
Неподалеку от развалин хижины я заметила воткнутый в землю деревянный крест на кучке земли, обложенной камнями. Могила.
Овдовеешь.
Порыв ветра пошевелил листья в лесу, тревожно прокричала птица. Я подошла к могиле. Земля была усыпана скомканными кусочками бумаги, перьями и обломками костей.
Ты станешь королевой.
МОЕ СЕРДЦЕ МЕЖ ДВУХ МИРОВ
4 января 1789 года, Париж
Дорогая мама, три недели у нас было холодно. Я видел человека, который замерз насмерть. Ходим гулять на реку. Когда ты вернешься домой?
3 апреля 1789 года, Париж
Дорогая Роза, пишу наскоро — меня избрали в Генеральные штаты[36] представителем от дворянства Блуа. Все полны оптимизма. Это воодушевляет!
Р. S. Ваш портрет Гортензии очень хорош. Ваша техника рисунка заметно лучше, хотя тонировка углем была бы более эффектна, как мне кажется.
И еще: прилагаю памфлет Сиеса «Что такое третье сословие?» — советую прочесть.
15 апреля 1789 года, Париж
Дорогая!
Я переехала обратно в Париж — теперь тут так интересно! Он снова превратился в «Римскую республику». Всем правит богиня любви. Куда ни пойди, повсюду празднуют и танцуют вокруг костров. Пройтись по улице — что захмелеть: все встречные — богатые и бедные, молодые и старые — раскрывают тебе объятия.
Мой салон сильно изменился. Там, где прежде мы говорили о Прекрасном, теперь говорим о равном представительстве.
Р. S. Как тебе удается так долго обходиться без оперы?
11 августа
Читала газеты, доставленные последним кораблем. Как мне жаль, что дофин умер. Никто, кажется, этого не заметил, никто не опечалился. Бедная королева! Мальчик был так похож на Эжена. Эжен… Так хочется обнять его, что даже неможется… — Я уже год на Мартинике.
20 июля 1789 года, Фонтенбло
Дорогая Роза, Александр и Франсуа избраны в Генеральные штаты. Теперь два брата-депутата, приезжая ко мне на праздники, устраивают страшные споры. Маркиз не желает говорить на политические темы, называя «все это» плебейским безвкусием. «Все это» скоро пройдет, говорит он, все вернется на круги своя, к тому, как должно быть. Маркиз сжег книги Руссо, все, какие нашел в доме, даже подписанный экземпляр «Рассуждения о неравенстве». Страшно подумать, что будет, когда Александр хватится этой книжки. Но, по крайней мере, мы не в Париже — туда сейчас стянули войска, двадцать тысяч человек. Проститутки, несомненно, разбогатеют. Кроме того, все нищие и воры явились в столицу и по малейшему поводу собираются в толпы. Каждый район, все шестьдесят, обзавелся собственным войском для поддержания порядка. Ношу теперь в сумочке пистолет — даже здесь, в Фонтенбло.
Не забывай молиться.
Р. S. Слышала ли ты о разрушении Бастилии? Фэнни обещала сохранить для меня камни. Я и для тебя приберегу камешек, если хочешь.
10 августа 1789 года, Версаль
Дорогая Роза, то, что прежде было отрывочными заметками, теперь превратилось в связную философскую систему, в эфир, соединяющий прошлое и будущее. Я долго пытался понять, как Римская империя уступила феодальной системе, которая, в свою очередь, уступила современным монархиям. Такое исследование открывает подавляющую природу наших законов. Но только теперь я начинаю понимать, что мы стремимся воссоздать Римскую республику во всей ее славе.
Хотел бы, чтобы моя семья осознавала истинную природу предстоящей нам работы. К сожалению, ее члены ослеплены ложным пониманием истории и традиционной жадностью нашего класса. Отказываясь вместе с другими просвещенными дворянами (с Ларошфуко, Лафайетом и герцогом Орлеанским) от наших феодальных привилегий, я вынужден был выбирать между семьей, с одной стороны, и моим отечеством — с другой. О, что за ночь героизма! Что за высокая жертва! Да горит ночь 4 августа в моем сердце вечно!
Утрата уважения моего отца и объятий моего брата — вот понесенные мною потери. Революция требует, чтобы каждый гражданин принес жертву на благо народа. Со слезами на глазах приношу я свою, зная, что буду вознагражден за боль, которую испытываю.
Р. S. Прошу прочитать посланные мною памфлеты, откройте свое сердце истинам, которые в них найдете. Один — «Несколько мыслей о природе рассудка и революции» — я написал сам. Я выбирал простые слова, чтобы их могла понять любая женщина, ибо я не из тех, кто считает женщин неспособными к абстрактному мышлению.
Воскресенье
Дорогая мама, у меня теперь есть собственная шпага. Мой учитель говорит, что она может мне понадобиться. Когда ты вернешься домой?
23 января 1790 года
Мора, любовник Мими и отец ребенка, которого она носит под сердцем, убит во время бунта в Форт-Ройяле. Мне нечем ее утешить, ибо его убили белые — люди моей расы.
Я стояла у двери ее белёной хижины и видела, как ее поддерживали, не давая упасть, другие рабыни; слышала их стоны и крики. Она мне как сестра, но пришлось отвернуться, хотя слезы катились у меня по щекам.
Барабаны в горах. Под их рокот я засыпаю, как в детстве. Но сегодня не нахожу утешения в этих звуках. Сегодня в них слышится гнев и ужасное, ужасное горе. В какое же странное время мы живем!
5 ноября 1789 года, озеро Маджоре
Дорогая!
Мы с Мишелем де Кюбьером на альпийском водном курорте. Помнишь Мишеля? Тот поэт, с крупными губами. Каждый вечер играем в фараон[37] в деревенском казино, здесь из рук в руки переходят огромные суммы. Но что такое жизнь, если человек не готов пустить все по ветру?
Представляешь, австрийцы грозили устроить в горах «санитарные кордоны», чтобы помешать распространению «опасных идей» из Франции. Если бы не моя бессмысленная болтовня и не молчание Мишеля, очень сомневаюсь, что нас пустили бы в этот отсталый рай. По счастью, никто не заглянул в корзинку с политическими памфлетами, которые Мишель намерен распространять на улицах Рима.
Береги себя, дорогая. Слышала, твой муж стал героем революции. До чего скоро!
1 февраля
Мими потеряла ребенка. Я ходила навестить ее в лазарет, но она была в горячке и меня не узнала. Я некоторое время посидела рядом с ней, прикладывая к ее лбу полоски холста, смоченные ромом. Она говорила в бреду:
— Никогда, никогда не забуду… Никогда, никогда.
О, моя дорогая Мими, как разрывается у меня сердце! Молюсь за тебя, молюсь.
11 ноября 1789 года, Париж
Дорогая Роза, меня избрали одним из трех секретарей Ассамблеи. Это большая честь и большая ответственность. Несомненно, автор замысла таких колоссальных масштабов — сама судьба.
Прилагаю к письму экземпляр брошюры «Декларация прав человека», пригодный для заключения в рамку. Полагаю участие в ее написании одним из главных достижений своей жизни.
Воскресенье, Фонтенбло
Дорогая мама, папино имя повсюду на листовках. Я не видел его уже две недели. Ты когда-нибудь вернешься?
3 февраля
Мими немного оправилась после лихорадки, но ходит окутанная печалью, подобно призраку. Всякий раз, как ни приду, вижу хлопочущих вокруг нее рабынь. Они гонят меня: «Уйдите!»
Ухожу без возражений.
3 марта, среда
Островные газеты подвергаются цензуре из опасений, что всякие упоминания о «свободе» могут привести к опасным последствиям. Приходится прятать даже газеты, которые мы получаем из Парижа.
— Надо бы сжечь письма твоего мужа, — сказала мама. Она не одобряет взгляды Александра. — И письма от мадам Фэнни тоже.
— Вместе с ее романом?
— Вместе с романом, — пробормотала мама и перекрестилась.
Я улыбнулась, ибо видела, как она сама читает его потихоньку — когда, как ей кажется, никто не видит.
30 декабря 1789 года, Фонтенбло
Дорогая Роза, спасибо за чудесные рождественские подарки. Маркизу очень понравилась бамбуковая трость. Бутылку рома из Ла-Пажери уже выпили. Я в восторге от серебряных браслетов и особенно от набора глазурованных пуговиц с миниатюрными изображениями сценок островной жизни — они привели меня в мечтательное настроение. И шкатулка с кофейными бобами! Такое удовольствие!
Эжену очень понравились все присланные тобой подарки (в самом деле, Роза, ты должна воздержаться от таких излишеств), но больше всего ему понравился — признаться, мы совсем лишились покоя — сделанный из раковины горн.
Твой дядя сообщает, что ты пытаешься организовать денежные дела и наладить управление плантациями. Должно быть, твои усилия не пропали даром, так как мы получили кое-какую материальную помощь. Эти деньги пришлись очень кстати. Ты не можешь себе представить, как здесь все подорожало. Теперь прожить на двенадцать тысяч ливров в год просто невозможно.
Как здоровье моего брата? Как твоя сестра Манет? Я отправила садовника в паломничество в Шартр, поискать средства для исцеления. Он набожен. Надеюсь на успех.
Праздничная пора выдалась мрачная. Никто больше не принимает у себя гостей, все сидят по домам. Не пренебрегай молитвами…
Рождество
Дорогая мама, спасибо за горн. Я решил стать моряком. Тогда мне удастся повидать и тебя, и сестру Гортензию.
21 мая
Пишу, сидя за маленьким столиком у себя в комнате, слушаю шум дождя и думаю: удастся ли мне когда-нибудь покинуть этот остров? Франция кажется сном даже более далеким, чем мое детство.
Сплю, положив под подушку миниатюрный портрет Эжена. Сегодня вечером не смогла найти его. Меня охватил страх — увижу ли когда-нибудь сына?
МЫ БЕЖИМ ПОД ВЫСТРЕЛЫ ОРУДИЙ
3 июня 1790 года
Нам сообщили о восстании мулатов на острове Сен-Пьер. В своей утренней проповеди отец Дроппит рассуждал о существовании души у негров, после службы говорили об оружии. На ночь кладу пистолет на тумбочку подле кровати.
30 июня
Сегодня мама сказала:
— Надо тебе ехать, Роза. Бери дочку и возвращайся во Францию. — По ее темным глазам я не могла понять, что она думает. — Тут не место для воспитания ребенка.
Мама подтолкнула ко мне по столу матерчатый кошель. В нем были монеты, которые она каждый день добросовестно пересчитывала.
— Не могу!
Кошель я оттолкнула. Как я могу оставить ее и больных отца и Манет, когда им угрожает смерть?
— Англичане готовят нападение. Если не уедешь сейчас, своего сына никогда больше не увидишь…
У меня к глазам подступили слезы.
— Но…
— Я не желаю оплакивать и тебя тоже! — тихо, почти шепотом, сказала мама, а потом добавила: — Не хочу похоронить всех своих дочерей!
В тот же день, позже
С тяжелым сердцем написала дяде Ташеру: просила, если возможно, найти места на корабле, идущем во Францию.
1 августа, полдень
Придя утром на веранду, застала маму за штопкой уже многократно штопанных носков.
— Ты уезжаешь, — сказала она и посмотрела в сад на мокрые от дождя цветы, за которыми я ухаживала.
Кивнув, я отвернулась. Я уже устала плакать.
7 августа
Сегодня вечером, после ужина, расчесывала волосы Манет и заплетала их в темные косы. Пока дочь не уснула, читала ей из «Поля и Виржини».[38] Потом сидела, положив книгу на колени. В открытое окно, за которым в переплетениях ветвей мангового дерева всходила луна, задувал бриз, колыша пламя свечи. В детстве мы с Манет забирались на это дерево. Как мне попрощаться с ней?
Вторник, 10 августа
Проснулась незадолго до рассвета. Как по волшебству, дождь перестал. Я тихо спустилась вниз, вышла из сахароварни и прошла к пруду, где купальня. Положила сорочку и головной платок на мокрые камни и погрузилась в чистую воду. В траве шуршала лягушка, в кронах древовидных папоротников шумел ветер, в остальном было тихо. В воздухе пахло апельсиновыми деревьями.
Заворковали голуби. С тяжелым сердцем я вышла из воды: пора! Оделась, вернулась домой и стала прощаться с рабами. Каждому дала по ливру и оставила три луидора надсмотрщику, чтобы он разделил их среди работавших в поле. Я знала, что мама этого не одобрит, поэтому попросила никому не рассказывать.
Да Гертруде я велела отдать Мими мой изумруд.
— Исцели ее, — сказала я, — разомкни ей сердце.
Да Гертруда заплакала, и я обняла ее.
— Ступай! — сказала она, отталкивая меня.
Тогда я поплелась в отцовскую комнату.
— Итак? — сказал он.
Я села у кровати на шаткий стул. Одна из его ножек была подвязана пеньковой веревкой, но не очень туго. В комнате стоял тяжелый запах, к которому я давно привыкла; «запах смерти» — называла его мама.
Я взяла отцовскую руку. Кожа была сухая и тонкая, как сброшенная кожа змеи.
— Тебе что-нибудь нужно? — спросила я, ибо моя привязанность к нему обрела форму служения.
— Ты уже достаточно для меня сделала… Достаточно для умирающего.
Я хотела возразить, но поняла, что бессмысленно отрицать реальность близкой смерти, и молча кивнула.
— Мне будет не хватать тебя, — сказала я.
— Моя принцесса! — Он сжал мне руку.
Мне вспомнились детские годы, очарование историй, которые отец рассказывал мне, мечтательной девочке, лежавшей в гамаке под манговым деревом с пальмовым листом в руке. Я поцеловала его в щеку.
— Мой король, — и сделала изящный реверанс, которому он научил меня в детстве. Царственно отбросив ногой воображаемый шлейф, я повернулась, чтобы уйти. Выходя из комнаты, услышала его тихий смех. Мы не стали прощаться.
Уже перед самым отъездом я пошла к Манет. Она спала и казалась старой и неживой, как скульптура. Постель была в беспорядке. У меня не хватило духу разбудить сестру. Я поцеловала ее в лоб и вышла из комнаты. Больше я никогда ее не увижу.
Было еще очень рано, всего восемь часов, когда Сильвестр подал экипаж к сахароварне. Я помогла Гортензии забраться на сиденье и повернулась к маме.
— Приедешь во Францию?.. — Я не могла произнести «после»: после смерти отца, после смерти Манет.
Она крепко стиснула мне руки. Я села в экипаж. Сильвестр щелкнул кнутом, лошади тронули. Возле каменной стены я оглянулась; мамы уже не было видно. Я смотрела, как, удаляясь, дом делается все меньше и меньше.
13 августа, Форт-Ройял
Тетя Ташер в ужасе, весь дом погружен в хаос: в каждой комнате стоят раскрытые ящики. Она объяснила, что переезжает с детьми в деревню.
— Здесь небезопасно!
Морской сундук оставили в каретном сарае. Надеюсь, мы тоже скоро уедем.
Мы с Гортензией расположились в комнате на третьем этаже. Тут жарко, зато нет посторонних. Я сижу за письменным столом в эркере, окна которого выходят на залив. Сквозь пелену дождя едва виднеются стоящие на якоре четыре военных корабля и несколько торговых. Дядя вернется домой поздно. У него сейчас много хлопот по службе в связи с происходящими здесь волнениями. Сегодня вечером он сможет сказать, каково положение с нашим отъездом во Францию.
Понедельник, 6 сентября
И здесь тоже началось восстание! Дядя Ташер заключил бунтовщиков под стражу, но стражники их освободили и открыли в городе стрельбу.
Я в это время находилась в резиденции губернатора де Виомениля, который бегал из комнаты в комнату, крича и размахивая руками. Мадам де Виомениль упала на колени и стала громко молиться. Я увела Гортензию подальше и, стараясь не обращать внимания на мушкетную стрельбу, читала ей из «Басен» Лафонтена. Затем к нам прибежала горничная и сказала, что дядя Ташер отправился в форт на переговоры с бунтовщиками? Мы с Гортензией отважились спуститься в переднюю гостиную, где собрались все. Наконец из форта прибыл посыльный вместе с худощавым человеком в грязном парике.
— Барон Ташер взят в заложники, — с театральным жестом объявил он. Бунтовщики заключили дядю в тюрьму и угрожают убить его, как и всех остальных в городе. Мне помогли сесть на стул.
— Что он сказал о дяде? — едва не плача, спросила у меня Гортензия. — Что означает «заложник»?
Губернатор впал в ярость. Помощники со всех сторон давали ему советы. Жена бегала за ним, крича:
— Нет, не ходи, ты не можешь пойти!
Он ушел к себе в кабинет и захлопнул дверь.
— Он собирается покончить с собой! — рыдала его жена. Снаружи снова послышалась мушкетная стрельба.
Вскоре после этого губернатор ушел. Он решил укрыться в Гро-Морне — деревне по дороге к Трините — и там собрать силы, с которыми в дальнейшем отбить город. Жена губернатора заперлась у себя в спальне и отказывалась выйти.
Я лежала в кровати в нашей комнате, обнимая Гортензию и пытаясь ее успокоить. Прислушивалась к мушкетной перестрелке и пушечным выстрелам, молилась о дяде Ташере. Вскоре после того, как Гортензия уснула, в дверь постучали.
— Кто это? — вздрогнув, спросила я. Ночная свеча отбрасывала на стену страшные тени.
Дверь отворилась, вошла горничная.
— Есть новости? — прошептала я, опасаясь за жизнь дяди Ташера.
— Письмо от капитана дю Брея. — Она дала мне запечатанный лист бумаги. — Мне сказали, что это срочно…
В это время где-то невдалеке выстрелила пушка и послышался свист картечи.
Друг моего дяди Дюран дю Брей был капитаном «Благоразумного» — одного из военных кораблей, стоявших в заливе.
— Который теперь час? — спросила я.
— Пять? Шесть? — сонным голосом ответила она и поставила фонарь на столик.
Я торопливо сломала печать и не без труда, поскольку на бумаге расплылись большие чернильные кляксы, прочла написанное. Суда решили вывести в море. Мы должны сейчас же прибыть на борт. Капитан предупреждал меня, чтобы я никому об этом не говорила, особенно слугам. Человек из его команды встретит меня у Шелл-Поинта, к югу от городка. Я взглянула на горничную. У нее было такое приятное выражение лица; возможно ли, что она могла быть моим врагом?
— Странно, — сказала я. — Он с сожалением сообщает, что должен оставаться в заливе, пока не получит разрешения выйти в море. Зачем было будить меня ради того, чтобы это сообщить? — закончила я и покраснела.
Озадаченная девушка пожала плечами.
Когда дверь за ней закрылась, я поднялась с кровати. Как мне с ребенком добраться до берега незамеченной? Я надела нижнюю юбку и два платья, одно на другое. В матерчатой сумочке у меня было несколько золотых монет. Ее я спрятала за корсаж. Много взять я все равно не могла бы. Завернула в платок четки, ночную сорочку, кое-какую одежду Гортензии и ее любимую куклу. Пришло время будить дочь. Мне удалось ее почти полностью одеть, когда она, заснув, стала валиться на постель.
— Поплывем на корабле, — прошептала я, — надо спешить.
Я потянула ее на себя и поставила на ноги.
— Ты сможешь идти?
Гортензия была слишком тяжела, и на руках я бы ее далеко не унесла.
На улице раздался выстрел из мушкета, заставивший ее вздрогнуть и проснуться. Она кивнула. Я взяла ее за руку и открыла дверь. Мы тихо спустились по лестнице. В прихожей, опустив голову на грудь, храпел лакей. Я приложила палец к губам, показывая Гортензии, чтобы она молчала. На улице раздался крик. Я нагнулась и, поцеловав дочь, убрала волосы у нее со лба.
— Мы должны быть храбрыми, — сказала я, натягивая ей на голову капюшон.
Она полностью мне доверяла, и у меня просто разрывалось сердце. Я провела ее через прихожую и медленно открыла тяжелую дубовую дверь. Лакей не проснулся; наши шаги заглушал стоявший на улице шум.
Едва я закрыла за собой дверь, как осознала, что вокруг стреляют. В воздухе пахло серой. Гремели пушечные выстрелы. Я потянула Гортензию за собой. На нерешительность не было времени.
Чтобы оказаться на берегу, нам надо было только пересечь Севан. Дождь уже прекратился. Земля под ногами раскисла. Мне уже начинало казаться, что мы благополучно доберемся до берега, когда раздался пушечный выстрел и у самых наших ног взметнулся фонтан грязи.
Смерть, совсем близко.
Говорят, в такие мгновения время останавливается. Наверное, никогда не забуду, как посмотрела тогда на Гортензию. Я увидела ее одновременно младенцем и старухой. Затем чары рассеялись, и я, как бы пробуждаясь ото сна, медленно пошла вперед. Перед нами всходило солнце. Вдруг над ним я увидела яркую зеленую полоску.
— Смотри! — сказала я Гортензии, но полоса уже исчезла.
Возле Шелл-Поинта в гребной лодке нас ждал человек. Я передала Гортензию в его большие руки. Мы двинулись от берега по темной воде, вокруг стреляли. Когда подошли к кораблю, этот человек поднялся на палубу по веревочной лестнице, одной рукой прижимая к себе Гортензию.
Выпалили пушки, развернулись паруса, но к тому времени мы были в безопасности, в каюте; я прижимала дочь к своему трепещущему сердцу. Я почувствовала, как ветер надул паруса, как корабль тронулся с места. Пушечная стрельба стала затихать. Откуда-то сверху послышался пьяный голос:
— Ах, пойдут дела на лад…[39] — фальшивя, пел он.