«ДИВНАЯ»
Я ХОЖУ СРЕДИ МЕРТВЫХ И ЖИВЫХ
Среда, 6 августа 1794 года
Сегодня пришли двое. Депутаты. Мы столпились, как скот, и молча смотрели на них — ослабевшие, одетые в лохмотья. За воротами, на булыжной мостовой собралась пьяная, веселая толпа — люди в заплесневелых бальных платьях, в потрепанных шелках, заляпанные грязью.
Нас погнали в церковь. Один из депутатов с листком бумаги в руке поднялся на кафедру.
Эми обняла меня.
— Как ты себя чувствуешь?
Я засмеялась. Все обернулись. Я смеялась будто бы без причины. Но ведь я была одной из тех…
Депутат прочистил горло:
— Мы пришли от имени свободы.
Кто-то выругался. Разве все, что происходило до сих пор, делалось во имя чего-то другого? Знали мы уже эту свободу — она несла с собой смерть.
— У меня здесь список… — продолжал депутат.
Мы задрожали. Знали мы уже эти списки. Всю эту процедуру, шаг за шагом.
— …предварительный. Это список тех, кто, по мнению новых членов Комитета общественной безопасности, считается обвиненными несправедливо. Следующие граждане могут покинуть…
— Ты понимаешь? — шепнула Эми.
— Я не ребенок, — ответила я. Они считали меня сумасшедшей.
— …гражданка Роза Богарне.
Я озиралась в испуге. Назвали мое имя!
Эми схватила меня за руки. Я заглянула в ее заплаканные глаза. Все лица обратились ко мне, меня окружили друзья. Колени у меня подогнулись.
Очнулась я на дощатом столе. Кто-то обтирал мне лоб влажной тканью. Я услышала кашель и слова:
— Она меня слышит.
Я открыла глаза.
Взгляд Эми ободрил меня. Я посмотрела на остальных.
— Ты не понимаешь, Роза, — сказала Эми. — Ты можешь идти домой. Ты свободна.
Я слушала произносимые ею слова со страхом в сердце. «Свободна»? Что это значит?
— Ты пойдешь со мной? — спросила я.
— Вскоре, — заверила меня Эми, размазывая румяна по моим щекам.
Она дала мне корзинку — в ней лежали мое белье, гребень, прядь волос в платке и потертые карты.
— Быстрее, пока они не передумали, — прошептала Эми.
— Я не могу оставить тебя здесь.
— Не плачь! Ты нужна детям.
Мои дети!
Друзья гурьбой провожали до ворот. На улице меня приветствовали криками. Четверо в форме Национальной гвардии сдерживали натиск толпы. Неужели люди набросятся на меня, разорвут на части?
Меня вытолкнули на улицу. Я дрожала, прижимая к себе корзинку. Большие металлические ворота за мной закрылись. Я оглянулась: по лицам друзей бежали слезы.
— Куда вы пойдете, гражданка? — крикнула стоявшая позади меня женщина. От нее пахло перегаром. На ней была некогда элегантная шляпа: нечто пурпурное, покрытое грязными шелковыми цветами и потрепанными лентами.
— На реку? — Я не могла вспомнить.
Пустая улица Сент-Доминик оказалась шире, чем я ее помнила. На больших деревянных дверях висело объявление: «Запечатано именем закона, вход карается смертной казнью». Смерть. Я отвернулась, охваченная паникой. Где мои дети? Где Гортензия и Эжен? Спотыкаясь, я побрела по улице Бель-Шасс.
Из-за забора лесного склада на меня зарычали собаки. Возле Порт-де-ла-Гронульера я прикрыла глаза ладонью. Передо мной блестела река. На другом берегу, во Дворце революции, возле гильотины собиралась толпа. Я повернула к дому, где жила княгиня Амалия, к отелю «Де Зальм». Туда, я знала, каждый день наведываются мои дети.
Ворота во двор были на запоре. Я подергала веревку звонка. Выбежала горничная и уставилась на меня из-за металлических прутьев ворот.
— Гражданка Богарне, — представилась я. Я не сказала «вдова Богарне».
Между колонн портика появился низкорослый человек. Его желтый атласный камзол сверкал драгоценными камнями.
— Что вам? — Судя по акценту, передо мной стоял крестьянин. Он держал в руке толстый кнут.
— Я желала бы говорить с гражданкой Амалией Гогенцоллерн. — Меня охватила слабость, и, чтобы не упасть, я ухватилась за прутья ворот.
— С княгиней? Она и ей подобные удрали за Рейн вместе с другими паразитами.
Княгиня Амалия… в Германии?
— А ее брат, гражданин Фредерик, он что же…
Горничная быстро провела кистью поперек горла.
Фредерик… гильотинирован? Боже мой…
Мужчина велел горничной идти в дом и заняться делом. Я, просунув руку сквозь прутья, ухватила ее за рукав:
— Где мои дети? Где Гортензия и Эжен?
— Приехала их двоюродная бабушка, — прошептала она, убегая.
Фэнни? Возможно ли?
Большие деревянные ворота во внутренний двор открыл Жак — слуга Фэнни, мастер на все руки. Он не сразу узнал меня. Я взяла его шершавую руку в свои. Сердце бешено колотилось.
— Мои дети… Они здесь?
Я прошла за ним в дом. В прихожую выбежал пес, и я подхватила его на руки. Он извивался, пытался своим маленьким язычком лизнуть меня в щеку.
На верхней площадке лестницы появилась Ланнуа, позади нее — Агат.
— Кто это, Жак? — спросила Ланнуа и высокомерно, с осуждением воззрилась на меня.
— Гражданка Роза!
— Мадам? — Ланнуа разглядывала меня, не веря своим глазам.
Позади послышался знакомый голос. Я обернулась. Там стояла пожилая женщина с сильно накрашенным лицом.
Фэнни. Я обняла ее за плечи и прикоснулась губами к ее щеке, к сухой коже, похожей на вощеную бумагу.
— Слава богу, вы уцелели, — сказала я, с трудом сдерживая слезы. Сколько же продолжался этот кошмар? Может ли быть, что он закончился?
— Боже мой, дитя, ты так исхудала! — Отступив назад, она оглядела меня с ног до головы.
— Я болела. Дети…
— Они здесь. — Фэнни прикоснулась пальцами к моему запястью, улыбаясь сквозь слезы. — Да от тебя почти ничего не осталось. А волосы!..
— Как тетушка Дезире? Как маркиз? Они?..
«Господи, сделай так, чтобы они были живы», — взмолилась я про себя. А потом, одумавшись, поправила сама себя: «Будь милостив, сделай так, чтобы они умерли. Пожалуйста, не заставляй их пережить смерть Александра…»
— Вернулись к себе в Фонтенбло. А до этого скрывались. Шарлотта устроила их у себя в подвале.
— Повариха? — Я пыталась представить себе, как тетушка Дезире и маркиз переносят заботу суровой Шарлоты. — Они… им сказали? — Меня шатало, и я схватилась за перила. Знает ли сама Фэнни?
— Об Александре? — прошептала Фэнни.
Я кивнула. Да.
Послышался девичий голос и звуки клавесина.
— Гортензия? — Я пошла к двери музыкальной комнаты.
Гортензия сидела за инструментом, спиной ко мне. Здесь же рядышком расположились Эжен и Эмили. Сын повернулся и посмотрел на меня.
«Кто эта женщина?» — было написано на его лице.
Гортензия перестала играть и тоже повернулась ко мне.
Я, растерявшись, остановилась.
— Не узнаете меня? — Я спустила на пол пса. Он, скуля, крутился у моих ног, просился снова на руки. — А вот Фортюне сразу узнал.
— Мама? — хриплым голосом спросил Эжен.
— Не может быть, — сказала Гортензия.
— Они не верят, что это я, — обратилась я к Фэнни, тщась улыбнуться.
Эжен смело подошел ко мне и позволил себя обнять. Вслед за ним подбежала, расплакавшись, Эмили. Гортензия, стоя позади Эжена, отказывалась верить, что перед ней стоит ее мать. Она смотрела на меня, и ее большие голубые глаза не выражали никаких чувств. Глаза ее отца… Фэнни выбранила свою крестную дочь:
— Твои молитвы услышаны, а ты так себя ведешь!
— Я понимаю, — сказала я. — Я…
На меня накатил новый приступ головокружения, на этот раз сильный. Я согнулась.
Фэнни позвала Жака, который помог мне добраться до скамьи.
— Не выпьешь чашку бульона? — спросила Фэнни.
Я покачала головой. Мне было слишком нехорошо.
— Мне надо помыться, — проговорила я, набрала воздуха в легкие и села, выпрямившись. Боль прошла. Встревоженные дети стояли, сбившись в кучку возле клавесина, и смотрели на меня. — Все хорошо, — попыталась я их ободрить.
— Набери воды в медную ванну, — сказала Фэнни Жаку, — горячей.
— Дров мало, — возразил он.
— Делай, что можешь.
Ланнуа помогла мне подняться в спальню Фэнни и раздеться, при этом то и дело сокрушенно цокала языком. В глазах у нее стояли слезы.
— Я не могла мыться, — сказала я, стыдясь нечистоты своего тела и выпирающих ребер. — Воды не было.
Ланнуа помогла мне забраться в большую ванну для стирки белья, Фэнни добавила в воду душистых и целебных трав, а потом принесла мне чистое белье с кружевами.
— У меня вши, — призналась я.
Фэнни пожала плечами.
— У нас у всех вши, — ответила она и подвела меня к табурету.
Она медленно вычесывала гниды и рассказывала. Как скрывалась на чердаке в Валансьене, как вернулась в Париж в тщетной надежде вызволить из тюрьмы свою дочь Мари, о своем заключении в Порт-Ройале, о героическом спасении Мишеля де Кюбьера.
Я слушала и не слышала. Передо мной стояло зеркало в позолоченной раме. Из него на меня смотрела незнакомая женщина. Ее изможденное, лишенное цвета лицо было исчерчено морщинами. Черные зубы, ввалившиеся глаза, пугливый настороженный взгляд.
Не удивительно, что дети не узнали меня. Эта женщина не была их матерью.
Кто же она в таком случае?
Я не хотела знать.
Сейчас, когда я пишу эти строки, почти пять часов пополудни. Я сижу за письменным столом в комнате для гостей у Фэнни. Я поспала, совершила скромный туалет, оделась в одно из платьев Фэнни — оно висит на мне как на вешалке.
За окнами улица Турнон. Звонит колокольчик: едет фургон старьевщика. Этот звук вызывает воспоминания — более реальные для меня, чем эта комната, в которой я теперь живу, воспоминания о монастыре кармелиток, о заключенных — моих дорогих друзьях, которые сейчас лежат на соломенных тюфяках, прислушиваясь к шагам стражника, к звону его колокольчика, возвещающего ужин.
Странно, но душа моя стремится к ним. Находясь здесь, вне тюремных стен, я не могу найти себе места. Я от мира сего, но я не от мира сего. Подобно призраку, я восстала из мертвых.
8 августа
Сегодня чувствую в себе больше сил, уже готова к встрече с реальностью.
— Расскажите мне, — попросила я Фэнни.
— Еще не время, — возразила она.
— Меня ничто не может ранить. — И в самом деле, я чувствую себя уже мертвой, но держу это при себе, никому не говорю.
Она подошла к письменному столу и достала из ящика синий сложенный платок, в котором было что-то завернуто.
Я развернула — каштановые волосы, длинные, волнистые.
— Александр, — пояснила Фэнни.
Я подняла глаза.
— Попросила тюремщика срезать.
— Вы… вы были там? — Я почувствовала покалывание в кистях рук. — Вы видели?
Разве я хотела об этом спросить? Хотела знать?
— Мне казалось, что Александр не должен умереть в одиночестве.
Я вжала лицо в колени, стараясь сдержать слезы. Как я почитала эту женщину, ее упрямую, странную силу!
— Роза, тебе дурно?
Выпрямившись, я втянула в себя воздух.
— Простите меня, это была минута слабости.
— Ты бы сделала то же, — сказала она.
Неужели это правда?
— Он, конечно, знал, что вы рядом.
— Это еще не все. — Фэнни передала мне памфлет. Мне бросилось в глаза имя Александра.
— Что это? — спросила я. — Он написал?
В глаза бросилось мое собственное имя. Адресовано мне; я пробежала глазами текст.
«Я — жертва…
Братская любовь к вам…
Хранить память обо мне…»
Слова прыгали у меня перед глазами.
— Где вы это взяли? — Я перевернула листок, покрытый печатным текстом. В нижнем правом углу стояло: «Один су». — Вы это купили?
— Купила у Люксембургских ворот. Их продавал молодой человек в тоге. У него их была целая корзинка. — Фэнни замолчала. — По-видимому, это последнее сочинение Александра обращено к тебе.
«Прощайте, дорогой друг…
Утешьтесь ради наших детей…»
Мне было трудно дышать; я встала и подошла к окну.
— До чего это в духе Александра: устроить так, чтобы его последние слова были опубликованы, — проговорила я.
— Роза, он думал о чести семьи, о детях.
— Я понимаю, — сказала я, глядя в окно. Две женщины поддерживали пьяного, шедшего по улице. — Он влюбился в мадам Кюстин, сноху генерала Кюстина.
— Дельфинию Кюстин? В эту глупую блондинку? — Фэнни презрительно фыркнула. — Это не могло доставить тебе удовольствия.
Я опустилась на обитый материей табурет перед камином.
— Не могу вспомнить, — безучастно проговорила я.
В МОЮ ЖИЗНЬ ВТОРГАЮТСЯ ПРИЗРАКИ
10 августа 1794 года
На рассвете я в сопровождении Жака отправилась в путь. Нищие на улице Вожирар еще спали. Перед Люксембургской тюрьмой бакалейщик бил кнутом осла, пытаясь заставить старое животное двигаться. Мы обошли эту пару стороной.
До монастыря кармелиток идти было недалеко, но дорога туда соединяла два мира. Мужества в разные моменты жизни может быть больше или меньше, и я не знала, хватит ли у меня сейчас духу вновь войти в тюремные ворота. Хорошо, что Жак согласился пойти со мной. Ворота открыл незнакомый стражник. Жак постучал в тяжелую дощатую дверь конторы. Внутри послышался кашель. За дверью в свете сальной свечи мы увидели склонившегося над газетой тюремщика. На стуле, сонно понурившись, сидела беременная Люси, а в дальнем углу — Эми. Меня поразило животное выражение ее глаз.
Она безумно рассмеялась и зашлась кашлем, не дававшим ей вдохнуть.
— Разве я так страшна? — сказала она наконец.
Жак взял корзинку с ее скудными пожитками.
— Вы готовы?
— А как же Жан Анри? — спросила я.
— Круасси? — Тюремщик поискал в бумагах. — Нет.
Люси пожала плечами.
На улице к нам подошел старик и, со словами «Добро пожаловать!», протянул Люси цветок.
— Откуда он узнал? — Старик, прихрамывая, уходил, а она смотрела ему вслед.
Я взяла Эми за исхудавшую руку.
— Мы живем у тети Фэнни, на улице Турнон, — объяснила я. — Отсюда недалеко. У вас хватит сил дойти?
— А мы разве не на улицу Сен-Доминик?
— Там опечатано.
— Я не могу вернуться домой?
— Идем, — сказала я.
11 августа
Утром говорила с гражданином Дюнкерком; мы пытались привести в порядок мои денежные дела. Скверные новости: Мартиника скорее перейдет под власть англичан, чем подчинится революционному правительству Франции. Гражданин Дюнкерк имеет основания полагать, что мама предоставила свой дом англичанам, предложила помощь врагу.
— Англичанам? — Я подумала об отце, который всю жизнь боролся против «Богом проклятых». Неужели мама предложила английским офицерам отцовскую кровать? Хорошо, что отец уже умер.
— Заверяю вас, что эти сведения будут храниться в строжайшей тайне. Я понимаю, какое бесчестье и подозрение это навлечет на вас…
— Она здорова? — перебила я. — Плантация…
— Не знаю, известно ли вам, что ваш отец оставил большой долг… Сто тысяч ливров. — Гражданин Дюнкерк чихнул в свой зеленый платок.
— Почему же мне не…
— Мы сами недавно узнали. Ваша матушка — по всеобщему мнению, находчивая женщина — заключила с кредиторами договор, в соответствии с которым долг будет выплачиваться в течение определенного срока. По счастью, в этом году, несмотря на народные волнения, собран отличный урожай. Он настолько хорош, что ей удалось расплатиться с долгами и, как мне пишут, даже устроить праздник для всех жителей деревни.
— Мама? — Конечно, он говорил о ком-то другом.
— Именно так, гражданка. Есть основания думать, что ваша матушка живет в достатке, а не просто сводит концы с концами. Она без труда предоставит вам отчет по вашей доле, разумеется, если сможет его переслать. Из-за войны всякое сношение с Островами, конечно, затруднено.
— Я не могу ей написать?
— Можете попробовать, — пожал он плечами. — Ей известна ваша… ситуация?
— Она ничего не знает. Ни о тюрьме, ни о смерти Александра.
Мы просмотрели счета. У меня значительный (и растущий) долг перед гражданином Дюнкерком, который любезно предоставлял средства на содержание детей, пока мы с Александром находились в тюрьме.
— Я расплачусь с вами, — заверила я Дюнкерка. Но как? В принципе, у меня в комнатах на улице Сен-Доминик припрятаны драгоценные камни. Я смогу продать их, когда…
Когда снимут печать с дверей. Но скоро ли это будет?
— Не завтра, — сказал гражданин Дюнкерк и снова чихнул. — Колеса бюрократии всегда крутятся медленно. А сейчас… — Он развел руками.
— А как насчет Ла-Ферте? — спросила я. Александр вложил все унаследованное в это сельское поместье.
— На собственность вашего мужа наложен арест. Ценности проданы правительством на аукционе.
— Неужели? — Там был живописный портрет Александра в детстве, который я желала бы сохранить для Гортензии и Эжена. — И когда этот секвестр может быть отменен?
Гражданин Дюнкерк помялся.
— Не хотелось бы, чтобы вы узнали это от меня, гражданка, но закон передает правительству право собственности на все имущество осужденных. Даже если секвестр отменили бы сегодня, поместье не перешло бы к вам или вашим детям.
Я не сразу осознала в полной мере, какая это проблема. По закону выходило, что Александр умер, оставаясь преступником. Дети лишились наследства. Им не досталось ничего, кроме надетой на них одежды и запятнанного имени.
Я вернулась на улицу Турнон незадолго до полудня. На улицах народ собирался в кучки. Перед отелем Фэнни стояла женщина с шарманкой.
— Что-то происходит? — спросила я у Фэнни, ставя на пол корзинку. Толпы наводили на меня страх.
— Сегодня из Люксембургской тюрьмы освобождают заключенных. — Одной рукой Фэнни прижимала к себе стопку книг. — Настоящий спектакль… будут речи. Может быть, даже парад.
— Где дети? — спросила я.
— На углу.
Я вздохнула. Смотреть, как из тюрьмы выходят освобожденные заключенные, стало своего рода развлечением.
— И Люси тоже там?
— Она согласилась пойти — несмотря на то, что платье, которое я ей дала, выглядит не лучшим образом.
— Ни тюрьма, ни беременность не умерили тщеславия этой девочки, — вздохнула я. — А Эми?
Фэнни кивнула в сторону двойных дверей, ведущих на балкон.
— Только что встала. Удалось достать билеты на дилижанс в Фонтенбло?
— Утром попытаюсь снова. — Попыток было уже две.
Я вышла на балкон. Эми перегнулась через перила; ее длинными распущенными волосами играл ветер. Я хотела посоветовать ей соблюдать приличия, но придержала язык. Какое теперь это имеет значение?
Я обняла Эми за плечи, поцеловала в лоб. Она проспала мертвым сном более двадцати часов, но по-прежнему выглядела измученной.
— Хорошо, — произнесла она, отвечая на мой незаданный вопрос, и приложила ладонь ко рту, чтобы сдержать кашель.
Я посмотрела вниз, на толпу. Женщина, кормившая грудью ребенка, была одета в сшитое из флага платье. Четверо молодых людей в тогах под общие одобрительные возгласы медленно шли по улице со знаменем, на котором было выведено слово «Народ».
— Как во сне, — сказала я. То и дело ветер приносил слабый запах жимолости.
Эми улыбнулась. Той «ужасной тюремной улыбкой», как окрестила ее Фэнни.
На улицу Турнон свернула повозка, запряженная гнедыми лошадьми. За нею ехали две другие. На последней стоял высокий молодой человек, одежда которого была украшена красными, белыми и синими лентами. Женщина в платье из флага стала радостно кричать, поднимая младенца словно для благословения.
— Не Тальен ли это? — спросила я. Именно его подпись стояла на постановлении о моем освобождении. Рядом с ним сидела очень красивая молодая женщина, едва прикрытая белой тогой и шарфом с надписью «Свобода», перекинутым через плечо. Ее курчавые черные волосы были коротко, по-мальчишески, острижены. — И Тереза Кабаррюс!
Мои дети рассказали, как эта дама послала депутату Тальену записку из тюрьмы, спрятанную в капусте заодно с маленьким кинжалом; как ради ее любви он размахивал этим кинжалом в Ассамблее, бросил вызов тирану Робеспьеру и покончил с террором.
— Ваши друзья — новые король и королева, — сказала вышедшая к нам Фэнни. — Могут пригодиться.
Я сорвала цветок с росшей в горшке розы и попробовала бросить его в повозку. Однако промахнулась и попробовала снова, окликнув на этот раз Тальена по имени. Тереза посмотрела на наш балкон, попыталась сказать что-то Тальену, но на улице было слишком шумно.
Вскоре после этого в ворота постучали. Жак, вернувшись, сказал:
— Приходил мальчик — просил передать вам, что дама, ехавшая с депутатом Тальеном, приглашает вас к себе.
— Тереза? Он оставил адрес?
— Улица Жорж, девять. Завтра в три пополудни.
— Ты похлопочешь о Мари? — спросила Фэнни, схватив меня за руку.
12 августа
Дверь открыл худенький подросток чуть старше Эжена.[68] Я прошла за ним в комнату, уставленную цветущими кустарниками в горшках.
— Она с-сейчас п-придет, — заикаясь, сказал он и ушел.
До меня донеслось пение: женский голос выводил какой-то печальный напев. В комнату вошла Тереза Кабаррюс в просторной белой тунике на древнеримский манер. Короткие иссиня-черные кудри, как и у меня, обрамляли ее лицо, делая похожей на мальчишку.
«Постриглась по той же причине, что и я», — подумалось мне. Но той серой бледности — печати, отметившей жертвы террора, — у нее не было. Вряд ли она пережила заключение. Мы обменялись обычными любезностями.
— На вас нет шрамов, — сказала я, имея в виду ужасы прошлого.
Тереза сбросила с ноги белый шелковый тапочек.
— Видите? — Она коснулась трех пятнышек на пальцах. — Это крысы.
Я приложила ладонь к горлу, зная, на что крысы способны.
— Скажу вам по секрету, — погладила меня по руке Тереза, — в Ла-Петит-Форсе меня удерживали в комнате восемь стражников. Приказали раздеться. — Она рассказывала совершенно спокойно. — Я сознавала, в какой опасности нахожусь. Тюремщик, коротышка с отвратительным лицом, воспользовался своей властью и приказал остальным уйти. И тогда потребовал от меня плотской благодарности за то, что мог сделать для меня в таких условиях.
Я смотрела на нее, на чистую белую кожу, на зарумянившиеся щеки. Тереза казалась ранимым ребенком, чувственным мальчишкой.
— Прежде я верила в любовь, — продолжала она, — но больше не верю. Вероятно, это и есть мой шрам… — Она с удивлением глядела мне в глаза. — Вы плачете? Обо мне?
— Ваша любовь творит великие дела, — сказала я. — Мне говорили, что вы под страхом смерти отказались подписать заявление, которое скомпрометировало бы депутата Тальена.
— Я выступала в роли героини, и, должна признаться, она пришлась мне по душе. Реплики, костюмы, рукоплескания обладают определенным шармом, вам не кажется? — Она улыбнулась, обмахиваясь веером. — Простите, я неравнодушна к театру. Моя слабость. Но я обещаю всегда быть с вами честной. Мою лояльность вдохновляла не любовь: просто смерть перестала пугать. — Она со щелчком закрыла свой веер. — А это и есть истинная свобода, друг мой.
В прихожей послышался мужской голос и шаги. Вошел Тальен, а следом, волоча за собой саблю, — депутат Баррас.
— Роза! — с уже знакомой обаятельной улыбкой воскликнул Тальен и обнял меня.
— Как я рада вас видеть!
— Помните депутата Барраса? — спросил Тальен.
— Конечно, — сказала я. — Несколько лет назад вы вдвоем заходили ко мне в салон на улице Сен-Доминик.
— Гражданка Богарне, как я рад! — поприветствовал меня депутат Баррас, взял мою руку и, по-старомодному нежно, поцеловал ее. От него пахнуло серой амброй. — Неужели это было так давно? — сказал он с печальным выражением глаз. Баррас пополнел с тех пор, как мы виделись с ним: кожаные охотничьи панталоны плотно облегали его бедра. Несмотря на это, он был само изящество.
— Вас впустил юный Гьери? — спросила Тереза. Депутат Баррас обнял ее. — Он такой худой.
— Пошлите его ко мне, я его откормлю.
— К вам я и близко его не подпущу.
— Несправедливо! — Депутат Баррас опустился в розовое плюшевое кресло; Тальен стоял у камина. — Знаю об участи вашего мужа. Примите мои соболезнования, Роза.
Я кивнула.
— Такое невезение. Еще бы несколько дней — и… Если бы только…
Если только…
— Все мы оплакиваем кого-то… — сказала я. — Все кругом потрясены последними событиями, каждый потерял близких…
Я взяла предложенный служанкой стакан вишневой наливки и подняла его в тосте:
— Хотела бы поблагодарить прежде всего вас, Тальен, мой дорогой друг. На постановлении о моем освобождении стоит ваша подпись.
— Простите, что не смог вызволить вас раньше, — уронил Тальен.
— Как благодарю всех вас. Похоже, именно вы трое спасли нас от тирана Робеспьера.
— Это мы, «кровопийцы», как он любил называть нас, вкусили наконец и его крови. — С этими словами депутат Баррас опрокинул в себя остатки бренди.
— Тальен и Баррас заслуживают самой высокой похвалы, — кивнула Тереза.
— Но разве вы не посылали Тальену записку и кинжал, спрятанные в капусте? — с улыбкой спросила я. — Мне мои дети рассказывали…
— Обожаю эту историю, — усмехнулась Тереза. — По правде говоря, мы действительно разработали такой план…
— Стало ясно, что нас всех ожидает, когда Робеспьер стал брать уроки верховой езды, — пояснил депутат Баррас, набивая трубку. — Когда политик начинает ездить верхом, готовьтесь к битве: простейший урок, преподаваемый в любом военном заведении.
— Значит, Тереза не отправляла записку Тальену? — спросила я.
— Вы имеете в виду послание, в котором говорилось об «известной трусости» нашего друга? — рассмеялся депутат Баррас. Тальен грозно на него покосился.
— Я послала записку, — сказала Тереза. — Жена тюремщика по моей просьбе тайком вынесла ее из тюрьмы. Я сочинила историю о спрятанной в капустном кочане записке, чтобы вывести из-под подозрений эту добрую женщину. Неплохая басня получилась, вам не кажется?
— Мне особенно понравилось про маленький кинжал, — заметил депутат Баррас, и в его печальных глазах появились озорные искорки.
— Удивительно, что люди в нее верят, — сказал Тальен. — Как у заключенного может оказаться кинжал?
— Ах, но французы любят красивые истории! — воскликнул депутат Баррас.
— Нельзя сказать, что в наше время в них ощущается недостаток, — покачала головой Тереза.
Я приложила ладони к ушам, показывая, что с удовольствием узнала бы продолжение.
Друзья наперебой стали рассказывать, как все задумывалось, как Тальен размахивал кинжалом (своим) в Ассамблее, как выступил против Робеспьера («До сих пор не могу поверить, что вы на это решились», — сказала я. «Я и сам не могу поверить», — ответил мне Тальен); как депутат Баррас взял на себя командование военными, как арестовал Робеспьера; как среди ночи депутат Баррас штурмовал замок Тампль,[69] как в его стенах увидел мальчика, королевского сына, — тот сидел в одиночной камере.
— Вы видели его собственными глазами? — прервала я. Едва не сказала «короля». — Сколько же ему сейчас? Десять?
Он, вспомнила я, чуть младше Гортензии, которой сейчас одиннадцать. Как-то раз я видела его в театре, на коленях у королевы. Вспомнила его огорчение при виде слез матери. Как ужасно было ему, такому маленькому, в тюремной камере-одиночке!
Пятница, 15 августа
Наконец-то освободили мужа Люси, Жана Анри. Он с женой и Эми через несколько дней возвращается в Круасси. По случаю счастливого воссоединения супругов я устраиваю маленькое собрание, невзирая на недомогание Эми. Будут генерал Сантерр и моя прежняя соседка по заключению Жан-Виктуар д’Эгийон, а также и некоторые другие, недавно вышедшие на свободу из монастыря кармелиток.
Ланнуа угрожает уволиться, если в доме появится «этот зверь Сантерр». Я осторожно напомнила ей, что, вообще-то, дом не наш и мы — лишь гости моей тетушки.
— Ты с этой стрижкой похожа на греческого пастушка, — попыталась утешить меня Фэнни. — Нынче это модно. Даже твой креольский акцент теперь в моде.
Я кивала не слушая и рассматривала в зеркале свою стрижку (прическа «под жертву режима» — так сейчас называют такие).
— Короткие кудри тебе к лицу, — продолжала Фэнни. — Они тебя молодят.
Молодят?
Никогда. Больше никогда я не буду молодой.
В тот же день, вечером
В начале собрания всем было не по себе. В этом мире мы чужие друг другу и чувствуем себя скованно. Впрочем, со временем (немного выпив) обнаружили, что можем снова быть самими собой, говорить на непонятном непосвященным языке — языке заключенных.
Ближе к полуночи генерал Сантерр научил нас игре в шарады, от которой все покатывались со смеху. В это время вошел Жак и прошептал что-то на ухо Фэнни.
Она посмотрела на меня и сделала жест, значения которого я не поняла. Все в комнате замолчали.
— Боже мой! — глядя в сторону двери, прошептала Эми и покраснела.
— Роза? — позвал меня знакомый мужской голос. Сердце запрыгало в моей груди. Я повернулась. Перед нами стоял Лазар Гош.
Я ПРОЩАЮСЬ С ТЕМИ КОГО ЛЮБИЛА
Лазар улыбнулся.
— Я не привидение, — сказал он. — И желал бы, чтобы меня не считали таковым.
Я встала и подошла к нему, чувствуя, что вот-вот потеряю сознание.
— Не надо, Роза. — В его голосе была нежность: та самая нежность, которую я помнила.
— Лазарро, — назвав его по имени, я почувствовала, что дурнота проходит, — это просто… мы… я думала… — Из глаз лились слезы.
Он прислонил к стене саблю и снял шляпу.
— Неужели вы меня не обнимете?
Я прижалась щекой к колючей шерсти его куртки.
Эми и другие столпились вокруг нас. Лазар изобразил галантный поклон и засмеялся.
— Я читаю ваши мысли: «Так жив он или мертв?»
Гош был красив и энергичен, каким я его и помнила. Я прислонилась к стене: у меня кружилась голова.
— Как я понимаю, это знаменитый генерал Гош, — сказала Фэнни, одарив его взглядом, который приберегала для молодых красавцев, и взяла его под руку. Вслед за ними все медленно направились в гостиную. — Говорили, что вас нет в живых, генерал. Несомненно, вам есть что рассказать. Вероятно, вы смогли бы развлечь нас рассказом о своем чудесном воскресении. Мы теперь любим чудеса.
Лазар довел Фэнни до дивана возле камина, а сам опустился в кожаное кресло рядом. Я села с Люси и Эми, на диване напротив. Во мне боролись самые разные чувства, и я старалась держать себя в руках, чтобы они были не слишком заметны. Лазар! Живой!
В элегантном салоне Фэнни Гош казался грубоватым; скромное происхождение чересчур бросалось в глаза. А как он молод! Моложе, чем тот, кого помнила я. Высокий, худой — это не изменилось. «Но бледен», — подумала я. Что же ему довелось пережить?
Генерал Сантерр стоял перед камином, сцепив перед собой руки, растерянное выражение не сходило с его лица. Лазар принял от Жака стакан портвейна и стал рассказывать свою историю. Его держали в подземелье столь глубоком, что позабыли о нем. И вот в четвертый день августа замки его камеры остались незаперты. Лазар решил, что настало его время, вышел на свет и удивился, не встретив ни стражников, ни ружей, ни ожидающей двуколки.
— Тюремщик сидел, положив ноги на стол, и распевал непристойную солдатскую песню. Я хотел бежать, но, прежде чем успел шевельнуться, он жестом показал мне, чтобы я убирался. Будто прогонял бездомную кошку. А вчера, в середине дня, в кабаре «Ле-Аль» я встретил нашего друга, генерала Сантерра. Он рассказал мне о вашем собрании, и мы вместе задумали этот маленький сюрприз.
Лазар поймал мой взгляд и осмелился подмигнуть. Я отвернулась. Мы были любовниками, это так, но совсем в другом мире. Здесь же действовали другие правила, все изменилось. Тут Лазар был бывшим конюхом, а я — бывшей виконтессой. Красивый молодой человек, женатый, генерал с блестящим будущим… А я? Кто я такая, если не обедневшая вдова, мать двоих детей, уже немолодая и утратившая красоту?
Гости ушли. Фэнни давно отправилась спать, а Эми, прекрасно все понимавшая, исчезла, не сказав ни слова, оставив нас с Лазаром наедине.
Он прислонился к двери, смотрел на меня и молчал.
— Не смотрите так, — взмолилась я.
— Я был удручен, узнав о смерти вашего мужа.
— Он был одним из тех, кому не повезло.
— Он был прекрасным человеком и хорошим генералом.
— Вы действительно так считаете?
— А вы не знали?
— Жена видит мужа по-своему.
— И каким вы видите меня?
— Вы, как всегда, откровенны, — улыбнулась я.
Он надел шляпу и взял саблю.
— Если я зайду?..
Я смотрела в сторону лестницы.
— Мои дети… еще очень… Я не знаю.
— Могли бы мы просто встретиться? Может быть, в кафе «Лют» во Дворце равенства?
— В королевском дворце, вы хотите сказать?
Он кивнул и натянул капюшон.
— Если желаете меня видеть, я буду там завтра в час.
Суббота, 16 августа
Фэнни предупреждала меня, что в королевском дворце все изменилось, но, несмотря на это, увиденное привело меня в замешательство. Во внутреннем дворе расставили столы и прилавки; чего тут только не продают — и конфискованную церковную утварь, и серебряные чайные сервизы, и подсвечники с щипцами для снятия свечного нагара, и всевозможную подержанную одежду, большая часть которой принадлежала аристократам: ныне покойным, изгнанным или просто обнищавшим.
А каков шум! Только начало первого, но танцевальные залы и комнаты для азартных игр полны. Молодые женщины в прозрачных газовых платьях стоят у фонтанов, привлекая внимание молодых людей, возмутительно одетых в тугие шелка.
Я зашла в тихое кафе «Лют». В углу играл виолончелист. По толстому ковру беззвучно ступал официант. Даже самые застенчивые выглядели жизнерадостно в мягком свете свечей.
Меня провели к столику Лазара. При моем приближении он поднялся.
— Вы пришли, — произнес он. С облегчением, как я рада была отметить.
— Вы думали, я могу не прийти? — ответила я, позволяя ему снять с моих плеч пелерину.
Он поцеловал меня в шею сзади.
Я повернулась к нему лицом, прокручивая в голове все, что собиралась ему сказать, — что я лишь недавно овдовела; что со смерти мужа прошло слишком мало времени; что дети нуждаются в моем внимании; что я все еще нездорова и у меня нет сил; что он сам женат; что начавшееся в тюрьме, когда всем нам грозила смерть, не может иметь продолжения здесь, в этом другом мире…
И все же я не нашла слов. Потеряла волю. Через несколько минут я поймала себя на мысли, что принимаю его внимание с благодарностью. В кафе мы пробыли очень недолго, и потом я пошла к нему.
17 августа
Я не знаю подобных ему людей. Такой честный, открытый, энергичный… Лазар не скрывает, что вырос на конюшне, — о нет, он даже гордится этим! Грубый, смелый, нежный, он берет жизнь приступом.
Он большой человек — и телом, и душой. У него хватит сил прогнать тени прошлого из моих воспоминаний, изгнать призраков.
У него нет терпения для условностей этикета и интеллектуальных игр.
— Я республиканец, — гордо говорит Лазар. Несмотря на все, что ему пришлось пережить, вера его не пошатнулась.
Доброта Лазара Гоша не знает границ, как и его мужество. Говорят, он гений. Молодой. Бесстрашный. Яркий.
— Ты знаешь генерала Гоша? — с недоверием в голосе спросил как-то Эжен.
— Мы с ним друзья, — гордо ответила я.
19 августа
— Ты ведь завтра уезжаешь? — стараясь скрыть тревогу, спросила я Лазара. Я уже знала, что он собирается в Тьонвиль, повидать свою молодую жену. Я знала также, что он ее любит… Не сомневаюсь, что мне нет места в его жизни с тех пор, как он впервые упомянул ее имя: Аделаида. Тем не менее я не могла порвать с ним, моя нужда в нем была слишком велика. — Когда же? Утром?
Мы лежали в его кровати, на смятых простынях. Я вытянулась на подушках с лицом в холодной испарине. Стояла летняя жара, сильно пахло любовью.
— Я написал ей сегодня. — Лазар погладил мою руку, шею, прикоснулся к влажным волосам. — Написал, что не приеду, что меня задержали.
— Зачем? — осмелилась спросить я.
Его губы сложились в некое подобие улыбки.
— Хочешь знать?
Я кивнула. Мне нужно было знать.
— Хочешь, чтобы я сказал правду?
— Мы же договорились говорить друг другу только правду.
— Правда заключается в том, что мне невыносима мысль о расставании с тобой.
Я уткнулась лицом в подушку, скрывая слезы.
Лазар стал ластиться ко мне, но я его остановила. Было нечто, что я хотела сказать, но не могла, — о том, как я просыпаюсь каждую ночь вся в поту, охваченная страхом; как временами на меня находит ощущение тошнотворной беспомощности; как в сумерках я иногда вижу за окном мертвые лица; как до сих пор чувствую мучительный стыд, будто чем-то заслужила свое тюремное заточение, словно причиной всему был какой-то мой недостаток, слабость, проступок. Но хуже всего я переносила холод, вошедший в мое сердце: боялась, что больше не смогу любить. Даже его.
Но как я могла объяснить все это?
— Жена любит тебя? — спросила я.
— Так вот о ком ты думаешь, об Аделаиде?
Аделаида. Имя, которое трудно произнести без нежности.
— Нет, — сказала я. — Но надеюсь, она любит тебя, поскольку в противном случае…
Что тогда? Что?
— Она меня любит. — Лазар лег на спину и потер рукой подбородок. Потом повернулся ко мне лицом. — Я много думал перед тем, как прийти к тебе, Роза. Я пришел, потому что… То, что мы видели, чувствовали, пережили… Это нас напугало, отдалило друг от друга. Я… — Он замолчал. Не мог подобрать нужных слов.
— Не объясняй, — попросила я, — я все понимаю.
И прижалась лицом к его груди. Да. Он тоже испытывает этот странный стыд, как и многие уцелевшие.
Четверг, 21 августа
Лазара восстановили в должности командующего армией в Шербуре. Он уезжает через две недели.
Две недели…
23 августа
Скоро Эжену исполнится тринадцать, он так быстро взрослеет.
— Надо обучить его военному делу, — сказал Лазар.
— Ему в школу надо. — Даже я была в ужасе от правописания моего мальчика. Но моих денег хватает лишь на то, чтобы купить ему сапоги.
— Я бы мог заняться им.
До меня не сразу дошел смысл сказанного.
— То есть? — переспросила я.
— Он мог бы работать у меня в штабе как подмастерье.
— Он будет работать на тебя? — Я начала понимать смысл предложения. — Ты будешь за ним присматривать?
— Мне нравится твой сын, Роза. Он честный парень, прямой. Я бы не предложил этого, если бы думал, что он не справится с работой.
— Очень хорошо, — сказала я, едва сдерживая слезы.
Суббота, 30 августа, половина четвертого пополудни
Дни летят один за другим. Лазар уже готовится к отъезду. Эжен тоже собирает вещи.
31 августа
Днем я спросила Лазара:
— Увидимся завтра?
До его отъезда осталось всего несколько дней. Прочистив горло, он произнес:
— Аделаида приезжает. А с ней мои лошадь, шпага и пистолеты. Мне все это необходимо.
На меня навалилась слабость.
— Завтра?
Он потянулся меня обнять.
1 сентября
Завтра утром, накануне своего дня рождения, уезжает Эжен. Мы с Гортензией приготовили пирог без единого яйца и без сахара. Просто чудо, что нам удалось его съесть. Окружили пирог цветами из сада.
— По крайней мере, цветы бесплатные, — сказала я.
Эжен трижды начищал свои сапоги. Мой сын солдат, в тринадцать лет.
ДРУЗЬЯ УТЕШАЮТ И ОГОРЧАЮТ МЕНЯ
Суббота, 6 сентября 1794 года
Тереза и Тальен вчера убедили меня сходить на концерт в «Фейдо».
— Лекарство от меланхолии, — посоветовала Тереза.
Уговорить меня было нетрудно. Большинству приходится выстаивать в очереди за билетами в «Фейдо» по три дня.
Тереза одолжила мне шляпу с длинным серебряным плюмажем, того же цвета парик и ожерелье в виде змейки.
— Так и пойдете? — спросила Ланнуа, увидев, что я собираюсь уходить.
— Ты бы видела одеяние Терезы! — усмехнулась я. Осуждающий взгляд Ланнуа показался мне забавным. — Куда большее внимание привлекает то, что мадам Кабаррюс не обременяет себя отдельными предметами женского туалета.
В театре была ужасная давка. «Фейдо» знаменит своим великолепным оркестром и лучшими в Париже солистами, но в первую очередь всех привлекает не это.
— Все дело в публике, — объяснила Тереза, и я не могу не согласиться. Все парижские дамы приезжают сюда, вырядившись будто для сцены, и выглядят как куртизанки. Никаких корсетов в «Фейдо»!
Я чувствовала себя знаменитостью; собравшаяся публика стояла вдоль прохода в три ряда, наиболее яркие и возмутительные наряды вызывали аплодисменты. Тереза в наряде монахини превзошла всех.
— Вам бы актрисой быть, — сказала я ей. Напиравшая толпа меня пугала.
— Я и есть актриса, — сказала Тереза.
В театре зрители переходили из ложи в ложу — не то что в прежние времена, когда считалось неприличным, если дама хоть на шаг отойдет от своего стула. Была тут и Фортюне Гамелен: уродливая семидесятилетняя креолка, известная своими непристойными остротами и «телом, которое заставляет мужчин плакать», по выражению Тальена. И миловидная мадам Шатурну (известная также как Миневра), в своем белом газе подобная сливочному пирожному. Была даже моя старая знакомая, миниатюрная мадам де Крени в забавном головном уборе с огромным, торчащим вверх пером.
Тут было на что посмотреть: стареющие аристократы, бывшие модники и модницы со своими подросшими при терроре детьми отбросили всякие приличия и вырядились предельно возмутительно.
— Это напоминает мне карнавал на Мартинике. — Я продолжала рассматривать публику. Мы сидели в роскошной ложе Терезы, потягивая прекрасное шампанское.
— Это не сын ли гражданина Ломени? — спросила она, указывая на молодого человека в клетчатом сюртуке и огромном зеленом галстуке. — Это у него такой светлый парик?
«Золотая молодежь», так их называют теперь — наших возмутительно одетых молодых людей.
— Толпа опустившихся тридцать четыре пополам, — произнес кто-то.
Тереза обернулась, расплескав шампанское.
— Гражданин Фуше! Вечно вы подбираетесь ко мне сзади.
Я попыталась скрыть удивление. Это же Фуше, обвиняемый в массовых казнях в Лионе, — депутат, подпись которого стояла на большинстве смертных приговоров… Тем не менее вот он, передо мной: небрежно одетый, неопрятный, со следами оспы на лице, с щербатыми зубами и непослушными рыжими волосами. Мне говорили, что он помешался от горя после смерти дочери. Как этот нелепый человек мог быть таким чудовищем?
— «Тридцать четыре пополам»? — переспросила я. — Я уже слышала это выражение. Что оно значит?
Тереза объяснила:
— Тридцать четыре делим на два, получаем семнадцать. Мальчик в Тампле, наследник Людовика Шестнадцатого. Семнадцатый по счету.
— Скорее, семнадцатый в очереди к трону. — Наш маленький король. «Малыш», как зовет его Гортензия; десятилетний сирота, еще недавно спавший среди крыс в тюрьме Тампль. Как считают некоторые, самый вероятный претендент на престол.
Тереза наполнила наши стаканы.
— Разве «французская революция» — не анаграмма фразы «Франция желает вернуть короля»?
Я посмотрела на нее и на мгновение усомнилась в республиканских убеждениях своей подруги.
— Роялисты! — фыркнул гражданин Фуше, извлекая из кармана камзола табакерку. — Тупые, жадные, совершенно безнравственные люди, и все сегодня здесь. — Полузакрыв глаза, он вдохнул табак.
— Вы шутите, — сказала я.
Гражданин Фуше, улыбаясь, смахнул табачные крошки с камзола.
То была улыбка человека, не привыкшего шутить.
— Гражданин Фуше в курсе всего происходящего, — объяснила Тереза. — Именно поэтому он часто оказывается полезен.
Она подалась вперед, позволяя ему заглянуть в низкий вырез ее платья.
— Ходят слухи, что у вас свои глаза и уши в каждом салоне, гражданин.
Фуше захлопнул табакерку. Раздавшийся звук походил на щелчок взводимого пистолетного курка.
— Желаете что-то сообщить, о покровительница свободы?
Тереза стукнула гражданина Фуше по руке веером.
— Ваше притворство могло бы обогатить вас за игорным столом.
Музыканты стали настраивать инструменты. Сидевшие ниже нас захлопали, потом засмеялись.
Гражданин Фуше повернулся, собираясь уходить.
— Приятного вам вечера, гражданки. Вижу, концерт вот-вот начнется.
— Какой интересный человек, — сказала я после его ухода.
Тереза лениво обмахивалась веером.
— Вы заметили, что Ива Теу здесь?
Ива Теу — известная в обществе пожилая дама, бывшая герцогиня.
— Это имеет какое-то значение? — спросила я.
— Она шпионка гражданина Фуше. — Тереза допила свой стакан.
— Ива? — Неповоротливая, дородная Ива Теу шпионит по просьбе Фуше?
Тереза рассмеялась.
— Роза, вас так легко поразить!
— Замышляете что-то, дамы? — сказал вошедший в ложу депутат Баррас под руку с Тальеном.
— Ох уж эти озорники! — Тереза, прикрываясь веером, состроила гримасу. — Вы оба выглядите… скажем так, ярко. Депутат Баррас, сбиваете с пути моего милого?
— Всего лишь немного контрабандного кофе, дорогая моя. Шесть чашек, не более.
— Кофе! — ахнула Тереза. — И даже не поделились!
Депутат Баррас галантно приветствовал меня, затем склонился поцеловать руку Терезе.
— Прекрасно выглядите сегодня, Тереза, дитя мое. Так бы и съел. Осторожнее, а то еще пробудите в старике интерес.
— Не правда ли, хороша? — Тальен опустил на плечо Терезы свои длинные пальцы.
— Что за неприятный запах? — стал принюхиваться депутат Баррас.
— Тут только что был гражданин Фуше, — объяснила Тереза и засмеялась вместе с Баррасом.
— Вы знакомы с его женой? — спросил Тальен. — Самая уродливая и глупая женщина на свете…
— И все же он предан ей, — сказала Тереза. — Так трогательно.
— Гражданка Богарне, элегантное создание, — заговорил депутат Баррас, подливая мне шампанское, — что слышно от нашего шербурского красавца?
— Генерал Лазар Гош прекрасно себя чувствует и без вашего интереса к его особе, Поль, — сказала Тереза.
— Увы! — Депутат Баррас изящно опустился в кресло рядом со мной и повернулся ко мне с горестным выражением на лице. — Такова благодарность за спасение жизни этого человека.
— Вы спасли генерала Гоша? — удивилась я. — Я думала, это депутат Карно устроил его освобождение из тюрьмы.
Депутат Баррас театрально ахнул:
— Карно! Когда генерал Гош сидел в темнице, ко мне обратился палач со списком приговоренных к смерти. Это я вычеркнул оттуда имя нашего дорогого Лазара. Но не стоит сообщать ему об этом. Мы же не хотим, чтобы он знал, кому обязан жизнью, верно?
9 сентября 1794 года, Шербур
Дорогая Роза, прости за неразборчивые каракули. В юности для меня не нашлось учителя чистописания. Моими наставниками были конюхи, и не хотелось бы мне посвящать тебя в то, чему они меня учили.
Твой сын — славный парень, из него выйдет отменный вояка.
Знаю, что не все уладил перед отъездом. Простишь ли ты меня? Люблю тебя.
В РОЛИ СВИДЕТЕЛЬНИЦЫ НА СВАДЬБЕ
27 сентября
Зять Ланнуа сколотил состояние, скупая поместья по бросовым ценам и перепродавая их дороже. По ее совету я обратилась к нему с просьбой одолжить мне пятнадцать тысяч ливров. Сумма выглядит значительной, но надолго ли хватит этих денег? Помню, в прежнее время подобный доход позволял аристократам есть фазанов и пить шампанское целых три года. Сейчас их не хватит и трех месяцев протянуть на домашней птице и горьком вине.
Суббота, 4 октября, вечер
Сегодня вечером я у Фэнни. Она больна от горя, так я думаю. Ее непрерывные усилия вызволить из тюрьмы дочку, Мари, не дают результата.
— Неужели ты не можешь ничего сделать? — спрашивает она.
Но что еще я могу предпринять? Несколько моих попыток помочь Мари не принесли толку.
— Ну, а обратиться к твоему другу-преступнику? — настаивает Фэнни. — Уж он-то сможет что-нибудь придумать.
— Преступник? — улыбнулась я. — Который из них?
6 октября
Слушая меня, депутат Баррас укорачивал себе ногти перочинным ножом. Высокий, обладающий детской внешностью гражданин Бото, ныне секретарь Барраса, сидел у окна, конспектируя нашу беседу.
Я дочитала прошение. Депутат Баррас посмотрел на меня и сказал:
— Вы мне льстите…
Мне стало не по себе. Я говорила с ним несколько раз: в театре, в салонах, у себя дома, но всегда в присутствии друзей. Он кокетничал со мной (так он ведет себя со всеми женщинами), и все же мне казалось, что я обременяю его, прося об одолжении. Я обрадовалась, когда он так тепло согласился выслушать мою просьбу.
— Вы удивительно хорошо играете в бильярд, — сказал он. — Вы, как я заметил, трижды выиграли у Тальена.
— Наш друг Тальен — само совершенство во многих отношениях, — сказала я, — но бильярд к их числу не относится. Вряд ли я действительно обладаю какими-то способностями к этой игре.
— И все же вы выиграли также и у гражданина Розина. Я так понимаю, вы его знаете?
Я кивнула. Некоторое время назад я познакомилась с гражданином Розином на собрании масонов. Банкир из креолов, он успел нажить огромные богатства в Сан-Доминго[70] до начала войны.
— А его друга и швейцарского банкира Пьера, человека с ожогом на лице?
Я опять кивнула. Несмотря на внешность, Пьер был очень мил.
Депутат Баррас поправил монокль в золотой оправе и углубился в лежавший перед ним документ.
— Что касается вашей кузины… Франсуаз-Мари, гражданка Богарне… — Он пожал плечами.
— Неужели ничего нельзя сделать?
Депутат Баррас вздохнул.
— Сделаю, что смогу, — сказал он и кивнул Бото. Тот поднялся и вышел из комнаты.
— Как я могу отблагодарить вас? — спросила я, стиснув в руках шелковую сумочку. Я шла на встречу, собираясь заплатить, но не могла предложить слишком большую сумму.
— Есть нечто, что вы могли бы сделать для меня, — ответил депутат Баррас, вынимая из глазницы монокль. — Я принимаю участие в нескольких довольно крупных… предприятиях, кажется, так бы вы это назвали. Мне нужны банкиры… склонные к риску, назовем это так. Граждан Розина и Пьера мне порекомендовали по этой части, но я не знаком с ними лично…
— Я буду рада устроить что-нибудь, — сказала я, вставая. — Домашний вечер у меня?
Он с преувеличенной деликатностью взял меня за руку.
— Буду ли я иметь удовольствие видеть вас у себя в салоне сегодня вечером? — спросил Баррас.
Польщенная, я ответила поклоном.
— При условии, что сыграете со мной в бильярд, — усмехнулся он.
— Может быть, даже сделаем ставки, — предположила я.
— Я так понимаю, вы намерены выиграть?
— Я всегда хочу выиграть.
— Вы порочная женщина.
— Невероятно порочная, — ответила я, улыбаясь.
Уже уходя, я шепотом спросила у гражданина Бото:
— Есть какая-нибудь надежда?
Вздрогнув, тот оторвался от бумаг, которыми был завален его стол.
— Гражданка Мари Богарне будет освобождена завтра в одиннадцать часов утра, — сказал он, лишь немного шепелявя.
29 октября
В салоне депутата Барраса я встретила гражданина Фуше.
— Что привело вас в эти круги? — спросила я. Несмотря на то, что у Барраса собирались люди, отличавшиеся тонким вкусом, костюм Фуше состоял из нескольких разномастных частей, покрытых пятнами и плохо на нем сидевших. Ленты на его панталонах были развязаны.
— То же я мог бы спросить и у вас, гражданка Богарне, — парировал он. — Хотя наделенные властью всегда рады оказаться в обществе дамы, умеющей внимательно слушать.
— Вы такой занятный, гражданин. Однако вы не ответили на мой вопрос.
— А вам можно доверять?
— Вы, знающий обо мне все, спрашиваете, можно ли мне доверять?
— Прошлой ночью двух депутатов подняли с постелей, чтобы отправить в Тампль. Вероятно, вы уже знаете.
Я покачала головой.
— Их-то зачем туда? — В этой тюрьме держали королевских детей-сирот.
Гражданин Фуше быстро глянул через плечо — не подслушивает ли кто.
— Ходит слух, что Мальчика — «короля», как выражаются спрятанные среди нас изменники, — там больше нет.
— Но он там был?
— Какой-то мальчик был, но сын ли короля? Это неизвестно.
— Но если Мальчик не в Тампле, где же он? — Боже мой, ребенок девяти лет оказался козырной картой в политической игре! Так много зависит от его маленькой головки!
Гражданин Фуше пожал плечами:
— Это вы мне скажите. Роялистам он нужен живым, якобинцам — мертвым. Тот, у кого находится Мальчик, кто бы он ни был, обладает властью над обеими сторонами.
Я увидела идущего к нам депутата Барраса и сделала гражданину Фуше знак замолчать.
— Вот я и спрашиваю, — продолжал гражданин Фуше, не обращая внимания на мое предостережение, — кому может понадобиться такая власть? Кто эти люди?
Вторник, 11 ноября
На улицах толпы. Депутат Карье, председатель Якобинского клуба и палач, казнивший тысячи людей, был арестован за «излишества» в исполнении своих обязанностей. «Золотая молодежь» взревела, требуя его головы. Не имея возможности растерзать депутата, они накинулись на Якобинский клуб, но тут приехала Тереза, чтобы его закрыть.
Не боясь шумной толпы мужчин и жестокости в их сердцах, Тереза сделала это и сунула ключ от Якобинского клуба себе в корсаж, захлопнув историческую дверь.
— Неужели вам не было страшно? — спросила я ее и прочитала вслух из репортажа в листовке: «Женщина, подобная этой, способна закрыть адские врата».
— Открою вам секрет, Роза. — Она положила руки себе на живот. — Господь хранит меня. Я беременна. — И Тереза расплакалась.
14 ноября, ближе к вечеру
Некоторое время мы с Терезой стояли у двери гадалки, крича в щель для писем. Дул холодный ветер.
— Я больше не предсказываю! — настаивала гражданка Ленорман и не открывала дверь. Во время террора ее посадили в тюрьму за то, что она предсказала смерть Робеспьеру. С тех пор эта женщина стала отшельницей и теперь не хотела нас впустить.
— Но это же я, Тереза Кабаррюс де Фонтенуа, это я добилась вашего освобождения! — кричала Тереза.
Наконец дверь открылась. Гражданка Ленорман оказалась маленькой женщиной, моложе, чем я ее себе представляла, с небольшими, очень глубоко посаженными темными глазами под грязным кружевным чепцом.
— Я вас раньше видела, — сказала она Терезе и замолчала. — В костюме Свободы… когда выпустили на волю люксембургских заключенных.
— У вас хорошая память, — улыбнулась Тереза, распутывая завязки шляпы.
— У вас незабываемое лицо, — ответила гадалка. После обычных любезностей Ленорман велела Терезе побрызгать водой на зеркало, закрытое тремя покрывалами. — Вам предстоит принять важное решение, — сказала она, рассматривая зеркало. — Судьбой предназначено заключить союз. Вы знаете, о ком я говорю?
Тереза кивнула, с покорством глядя на гадалку.
— Нелегок будет ваш путь. От этого союза последует много добра, но именно вы за него заплатите.
Тереза поморщилась.
— Я знаю.
— Вы одарены виденьем.
— Проклята.
— Да, — подтвердила гражданка Ленорман, — это проклятие.
Она повернулась ко мне.
— Кажется, вам я уже предсказывала?
— Когда я была в монастыре кармелиток, некоторые из нас передавали вам сведения, по которым вы пророчили судьбу.
— Да, и теперь вы вдова.
Я кивнула.
— Припоминаю, я также предсказала, что вы повторно выйдете замуж и ваш второй муж будет выдающимся человеком, о нем узнает весь мир.
— Эта часть вашего предсказания не сбылась, — улыбнулась я.
— Смеетесь, но на сердце у вас тяжело. Спросите меня, что желаете знать.
— Расскажите подробнее об этом замечательном человеке, — предложила Тереза с озорной улыбкой.
Гражданка Ленорман разложила карты. После долгого молчания она сказала:
— Он будет моложе вас. Блестящий, да. Военный. Кажется, генерал.
Тереза подмигнула:
— Интересно, кто бы это мог быть?
10 ноября 1794 года, Шербур
Роза, мы переезжаем в новую штаб-квартиру в Ренне. Приеду в Париж, чтобы организовать поставки провианта. Единственное утешение в этом злосчастном деле — что я снова смогу тебя обнять.
Воскресенье, 16 ноября
Лазар!
Понедельник
Лазар привез новости об Эжене. Я осторожно расспрашивала, не желая показаться назойливой.
— Ты не слишком его утруждаешь? Ему ведь не грозит опасность? Ест ли он? Присматриваешь ли ты за ним? — От этих мыслей я не спала ночами.
Ренн находится в самом сердце Вандейского региона. Я слышала рассказы о бушующей там гражданской войне — крестьяне и аристократы объединились против республиканцев. Мне было спокойнее, когда Эжен находился в Щербуре, где нам противостояли англичане. Не хочу, чтобы он воевал с французами. Это было бы неправильно.
Лазар смеялся, зашнуровывая панталоны.
— Разумеется, он у меня много работает. Конечно, ему грозит опасность. Это же армия!
— Но он еще мальчик.
— Неужели ты не видишь, что я горжусь им? И по-отцовски нежно забочусь о нем.
Это заставило меня умолкнуть. Отцовская забота?
Лазар беспомощно развел руками.
— Я полюбил твоего сына, Роза, — признался он. — Отношусь к нему, как к родному.
19 ноября
Лазар проводит дни на собраниях в Комитете общественной безопасности. Ночами же он бывает только у меня. Я жадно пользуюсь временем, которое он уделяет мне, мой голод неутолим.
20 ноября
Лазар уехал. Он приезжал всего на три дня, три бурных дня страсти и слез. Смогу ли я когда-нибудь привыкнуть к этим разлукам?
19 ноября 1794 года, Ренн
Дорогая мама, мы в Ренне, добрались пешком! У меня износились сапоги (прилагаю отпечаток моей ступни и мерку ноги для новой пары). У всех вши. По крайней мере, у меня нет чесотки. Устраиваемся в лесу. Вчера в городе убили нашего артиллериста. К нам относятся, как к врагам.
20 ноября
Компаньон гражданина Дюнкерка отправляется в Америку. Есть надежда, что он передаст письмо маме, поэтому я пишу и переписываю то, что она должна знать: что я вдова, что Гортензия и Эжен растут без отца, что все мы как-то держимся без средств к существованию.
Я так всем задолжала, что не знаю, к кому еще обратиться.
28 ноября 1794 года, Ренн
Роза, войска мои томятся, всем хочется скорее в бой. Они не видят славы в оливковой ветви.[71] Сабли, уверяю тебя, приносят героям больше славы.
Крестьяне хотят молиться своим святым. Неужели за это их нужно убивать? Политики в Париже считают, что крестьяне должны ходить в Храм Разума. Но кто знает, что творится в головах этих людей без твердых убеждений? Веру нельзя регулировать законами.
Как следствие, роялисты здесь пользуются поддержкой — потрясающе много людей надеется увидеть Мальчика на французском троне. Такая мысль мне отвратительна! За что мы воевали, за что страдали, если не за Свободу? Если Мальчика возведут на трон, меня отправят работать на конюшню.
12 декабря
Днем ездили с Терезой смотреть ее деревенский дом, Ла-Шомьер, как она его называет. Дорога дальняя — это за городскими стенами. Тем не менее она собирается там жить. Ей нравится скромный вид этого жилища.
— Никто не может понять, что я в нем нашла, — говорит она.
Я была удивлена: у дома соломенная кровля.
— Он больше, чем кажется, — уверяет Тереза.
— Как бы то ни было, виды здесь хороши, — ответила я.
Дом расположен в дальнем конце Алле-де-Вев, недалеко от реки; рядом лес, вокруг поля, тут чувствуешь себя на свободе. Я закрыла глаза и вдохнула свежий холодный воздух. «Да, — подумалось мне, — я могу понять Терезу».
— В мой первый приезд сюда курица снесла яйцо на пороге. Это, несомненно, знак…
— Но знак чего? — спросила я, смеясь. Ибо Тереза видит знаки во всем.
16 декабря
Сегодня утром гильотинировали троих видных якобинцев, их головы выставили на обозрение одобрительно гудевшей толпы.
— Опять начинается, — сказала Ланнуа, с тревогой поглядывая в окно.
— Говорят, это положит конец казням, — сказала я. Где-то труба выводила мелодию песни «Дело пойдет».
Ланнуа проницательно посмотрела на меня:
— Ваши друзья-кровопийцы так ли уж отличаются от этих?
Суббота, 20 декабря
Днем на улице Сент-Оноре встретила гражданина Фуше. Он спросил, не слышала ли я чего-нибудь нового о Мальчике.
— Ничего, если не считать постоянной болтовни Гортензии на эту тему.
— И Баррас не в курсе?
Я покачала головой.
— А что?
— Вчера три депутата осматривали Мальчика. Депутат Люзерн убежден, что ребенка подменили, что самого Мальчика похитили… возможно, даже убили.
— Кто вам сказал? — У меня выступили слезы.
Гражданин Фуше прикоснулся к своей шляпе.
— Хочу предостеречь вас, гражданка. Все не такое, каким кажется.
26 декабря
Сегодня вечером Тереза и Тальен обвенчались. Собралась небольшая компания друзей.
— За счастье, — сказала я, обнимая Терезу. Она на четвертом месяце беременности, живот едва заметен.
— За мадам Тальен! — поднял свой стакан жених. — За нашу даму-заступницу.
Мне вспомнились слова Терезы: «Мне судьбой назначено помогать через него людям, смягчать правление его кулака».
Правление кулака. Не синяк ли скрывали белила на ее лице?
Я ПОЗНАЮ ИСТИННУЮ ЦЕНУ ДРУЖБЫ
Пятница, 2 января 1795 года
Днем нащупываю путь среди самой омерзительной бедности. Вечерами кокетничаю в салонах с недавно разбогатевшими. Депутат Дюмон, который прежде откармливал птицу на убой, ныне жиреет на конфискации церковной собственности. Депутат Нерваль, торговавший кожами, недавно купил один из особняков маркиза Невшательского (полностью обставленный, с лошадьми и каретами) на доходы от поставок червивой свинины Восточной армии. Кому есть дело до того, что люди голодают?
2 января 1795 года, Ренн
Дорогая мама, мне скоро потребуется новая форма. И также — новые гетры. Мои совершенно протерлись на пятках.
8 января 1795 года, Ренн
Роза, прости, что не пишу чаще. Я, как ты знаешь, не писатель. Кроме того, досталась же мне должность! Провианта у нас катастрофически не хватает.
Делаем, что можем, что должны; обходимся очень малым.
Я очень доволен успехами Эжена, он молодец.
Понедельник, 12 января
Пользуясь советами Терезы, получила отличный доход на спекуляции селитрой. Тетушка Дезире в ужасе.
— Не пристало женщине заниматься коммерцией, — повторяла она. Пока я не сказала ей, сколько заработала (пять тысяч ливров!), тут у нее и проявился интерес.
Я намерена реинвестировать в покупку кружев в Бретани, которые смогу продать в Париже, что должно увеличить капитал на двадцать процентов.
Подумать только! Гражданка Роза Богарне — перекупщица. Что ж, по крайней мере, теперь смогу послать Эжену деньги на новую форму.
15 января 1795 года, отель «Де Коленкур», Париж
Дорогая мадам Богарне, спешу сообщить Вам, что благодаря Вашим рекомендациям генерал Гош присвоил моему старшему сыну Арману звание лейтенанта в Побережной армии. Благодаря Вашим усилиям мой второй сын Огюст принят на доходную должность секретаря. Я в долгу перед Вами.
По Вашему предложению, я договорился о встрече с депутатом Колиньи, чтобы обсудить причитающееся мне, как отставному генералу, жалованье за три года. Буду сообщать Вам о результатах. Благодарю, что обратились к нему по моему делу.
Я бы сказал более, но даже и в такие безнравственные времена, как наши, не пристало человеку военному, да и в моем преклонном возрасте, писать слова благодарности очаровательной вдове. Может быть, увидимся у Тальена?
Остаюсь признательный Вам и, как всегда, — Ваш дражайший и глупейший друг, маркиз де Коленкур, раб «страстей среднего возраста»
Четверг, 15 января
Маркиз де Коленкур настоял на том, чтобы я приняла от него десять процентов за хлопоты.
— Я сделала это из дружбы, — возразила я.
— В звонкой монете! — не унимался он.
Золото.
— Ну, если уж иначе нельзя…
16 января
Тальен дает мне советы по поводу того, как написать прошение о снятии ареста с моего имущества на улице Сен-Доминик. Сегодня днем я представила свое дело в Комитете общественной безопасности. Тальен поддержал меня в своем выступлении.
— Не подлежит сомнению, — сказал он, — что мои товарищи-депутаты начинают понимать: мы должны очистить раны прошлого, устранить несправедливости, чтобы дать дереву свободы плодородную почву, в которую оно бы могло пустить корни.
Я попыталась скрыть нелояльную усмешку. «Кран с тепловатой водой» — так в Ассамблее прозвали моего друга. Так он и выступает.
Среда, 21 января
Несмотря на холод, в городе празднуют вторую годовщину казни короля.
Я бы осталась дома с Ланнуа, оплакивающей его отнюдь не скрытно, если бы не церемония во Дворце равенства, где будут награждать Тальена.
Мы отправились туда с Терезой, закутанной в огромную лисью пелерину.
Монотонно произносили речи, потом пели. «Золотая молодежь», сверкающая безумными украшениями и волочащая за собой тяжелые дубины, потребовала, чтобы оркестр сыграл «Смерть якобинцам».
— Сейчас может начаться заваруха, — заметил депутат Баррас.
Я предложила зайти ко мне, благо живу недалеко. Я вся дрожала от холода. Кроме того, я беспокоилась о Терезе — она на пятом месяце беременности.
У меня в гостиной было холодно; изо рта шел пар, огонь в камине угас. Я уже хотела позвонить, чтобы его растопили снова, когда Тальен перехватил инициативу:
— В конце концов, этим занимался мой отец, — и взялся разводить огонь сам.
— Что ж, — сказал депутат Баррас, опускаясь в кресло у камина. — Сегодня исполняется два года, — и потер руки.
Баррас и Тальен проголосовали тогда за смерть короля. Неприятно было об этом вспоминать.
Огонь разгорелся.
— Этот год выдался просто адским, — покосился в мою сторону Тальен. — Простите за выражение, гражданка Богарне, я забыл, что вы дама. — Он поднялся и отряхнул руки.
— А я? — спросила Тереза, лежа на кушетке, которую я велела перенести в гостиную из-за холода в доме.
Тальен наклонился к ней и что-то прошептал ей на ухо. Тереза засмеялась.
— Мы, пожалуй, потребуем провести демонстрацию, — сказал депутат Баррас, кивком соглашаясь выпить бренди. Я налила ему стакан из бутылки, подаренной мне маркизом де Коленкуром.
— В самом деле, депутат Баррас, вы так извращены, — поддела его Тереза.
— Вообразите, и в положении Терезы… — притворно ужаснулась я.
— Я пытаюсь вообразить, в этом-то и кроется моя беда, — состроил забавную гримасу депутат Баррас.
Улыбаясь, я набросила на Терезу меховое покрывало.
— Наша добрая, невинная Роза, — сказала она. — Мы вас смущаем?
— Как она может быть невинна, когда держит кушетку в гостиной? — воскликнул депутат Баррас.
— У моей мамы в гостиной тоже стоит кушетка, — сообщил Тальен. — У всех крестьян так заведено.
— И она спит в гостиной? — спросил Баррас. Его черный сюртук в зеленую полоску застегивался на большие прямоугольные пуговицы с выписанными на них миниатюрными сценами охоты.
— Нет, только любовью занимается, — сказал Тальен (на самом деле он использовал грубое слово), — когда собирается компания для чаепития.
— Гражданка Богарне, простите за нескромный вопрос: почему у вас в гостиной стоит кушетка? — продолжил депутат Баррас и допил из стакана.
— Это единственная теплая комната. — Я села у огня.
— А в остальных комнатах холоднее?
Все засмеялись, но, честно говоря, я уже начала жалеть, что пригласила их. С их точки зрения, мои маленькие, хоть и со вкусом обставленные комнаты были очень непритязательны. Роза, их Роза, бывшая виконтесса, пившая их дорогое шампанское… Какова плутовка!
— У вас нет дров? — спросила Тереза, вертя в пальцах камею, недавний подарок Тальена, купленный «всего» за шесть тысяч ливров.
— Сейчас трудно достать много. — Я не добавила «по кошмарной цене», хотя могла бы.
— Что же вы не сказали? — ахнул Тальен. — Дров более чем достаточно. Послушать людей, так можно подумать, во всем Париже не раздобыть дров.
— Или хлеба, — добавил депутат Баррас. — Которого, согласитесь, мало.
— Народ ленив: он не желает работать, а потом является к нам жаловаться, — сказал Тальен.
Я переводила взгляд с одного на другого. Что из сказанного — шутка? Я не знала, над чем здесь можно смеяться.
— Мой друг, боюсь, стал слишком циничен, — спохватился депутат Баррас, отвечая на мой вопросительный взгляд. — Это одна из опасностей, подстерегающих общественного деятеля. Люди думают, что их представители — боги, способные рассеять любые тучи, но они — простые смертные.
Я с облегчением вздохнула. Разговор перешел на менее щекотливую тему — погоду. Я приготовила карты для игры в фараон. Мы играли, смеялись, сплетничали и делали ставки (я выиграла семь ливров). Незадолго до полуночи гости собрались уходить, пребывая в самом хорошем настроении.
— Вернемся в следующий вторник, — объявила Тереза перед уходом.
— В ваш салон.
— Я не смогу, — сказала я, придя в ужас.
— Роза, взгляните на вещи с практической точки зрения: вы не можете себе позволить нам отказать. Вообразите… «У Розы» — самый приятный салон в Париже.
«У Розы»? Я улыбнулась.
— Похоже на название борделя.
— С кушеткой в гостиной и все такое, — поддержал депутат Баррас.
— Чтобы привлекать депутатов, — сказала Тереза.
Итак, решено. В следующий вторник. И каждый вторник.
23 января
О, как холодно на улице! Но у нас тепло. Депутат Баррас устроил нам воз дров, которые свалили возле дома в огромную кучу. Гонтье приходится дежурить возле нее, чтобы соседи не растащили.
Послала депутату Баррасу записку: «Как я могу отблагодарить Вас?»
Он ответил: «Рекомендуйте меня банкиру — гражданину Ружмону».
31 января, днем
Каким-то чудом все получилось. Как театральный режиссер, я собрала «реквизит», передвинула мебель, одним словом, создала обстановку с загадочной аурой, скрывающей пятна на диване, дыру в половике и другие неизящные детали.
Мы с Ланнуа выкроили из старомодной парчи и сшили мне элегантное платье в древнегреческом духе. Пришлось умасливать ее, чтобы побудить взяться за иглу, взывать к ее утонченному артистизму для создания столь «бесстыдного» наряда. Слишком обнажены руки, слишком обнажены ноги, но, что хуже всего, никакого корсета!
В тот же день, позже
Первый прием в салоне «У Розы» прошел успешно!
Список гостей: Тальен с Терезой и, разумеется, депутат Баррас в компании со старой Монтансье (чья репутация ужасна и не менее стара); крошечная мадам де Крени и Денон, ее кавалер; вечно подкрадывающийся гражданин Фуше; пьяный и несущий всякий бред депутат Фрерон в сопровождении некоей актрисы (ходит слух, что у них трое детей); Фэнни с обоими своими нынешними любимцами: Мишелем де Кюбьером и Рётифом де ла Бертань, который весьма хорошо сошелся с Ла Монтансье, что не удивительно; Фортюне Гамелен — как всегда, полуобнаженная — и ее ворчливый муж, которому никто не нравится; маркиз де Коленкур (также, как я заметила, поладивший с Ла Монтансье); чувственная Минерва в белом газе с кавалером, которого она представила как своего жениха (сюрприз); двое из моей «тюремной семьи»: недолго пробывшие элегантная Грейс Эллиот и герцогиня Жан-Виктуар д’Эгийон в компании с дамами Бройль, Вэлонс и Бизе, которые, как говорит Тереза (я ей не верю), курили опиум в ватерклозете; дражайший, вечно чихающий гражданин Дюнкерк заодно с банкирами — гражданами Ружмоном, Оттанжи и Перре; и наконец, последний по порядку, но не по важности: мой дорогой утешитель, сумасбродный радикал, порочный генерал Сантерр.
Люди все интересные и очень разные.
— Удивительно, что обошлось без кровопролития, — сказала, уходя, Тереза.
У меня бы не хватило угощения на всех, если бы Коленкур не привез страсбургский паштет из фуагра, нашпигованного салом фазана и огромного карпа из Перигора, фаршированного трюфелями. Я уж не говорю о корзинах свежеиспеченного хлеба и фруктов (это в феврале-то!), привезенных гражданином Дюнкерком. Депутат Баррас организовал доставку полбочонка отличного красного вина.
— Отпразднуем, дорогая? — засмеялась Тереза, когда лакей Барраса вносил бочонок.
— Что отпразднуем? — переспросил депутат Баррас. Он казался необычайно строгим в шелковом сюртуке серо-коричневого цвета и в парике со старомодной косичкой.
— Ваше избрание председателем Ассамблеи.
— Ах, это…
— Так вас можно поздравить? — Я вспомнила, как председателем Ассамблеи был избран Александр, как мы тогда радовались и гордились им.
Депутат Баррас пожал плечами.
— Пустяки. Нет, уж если я что-то и праздную сегодня, так это прибыль, полученную два дня назад от продажи недвижимости. Пятьсот тысяч чистыми, — по обыкновению, косо усмехнулся он.
Пятьсот тысяч! Я не могла даже вообразить подобную сумму. Мне пришлось буквально заложить душу, чтобы получить ссуду в пять сотен.
— Та конфискованная церковная собственность на улице Жака? — спросил подслушивавший Тальен.
Депутат Баррас подмигнул и перекрестился.
— И Господь всемилостивейший улыбнулся мне, — сказал он.
Примерно в полночь к нам зашел секретарь Барраса в компании с гражданином Лораном. Бото, шепелявя, спросил, нельзя ли ему поговорить с Баррасом. Я заставила их войти, но они пришли по делу и хотели поскорее откланяться; я подумала, что, возможно, что-то случилось.
Когда появился Баррас, они втроем вышли разговаривать на лестницу. Вернувшись, депутат выглядел озабоченным.
— Что-то случилось? — спросила я.
— Ничего, — отмахнулся он.
«Слишком уж поспешно ответил», — подумала я.
— Я слышала голос Лорана или мне показалось? — сказала Тереза, выходя в прихожую под руку с гражданином Фуше.
— Он только что был здесь с Бото. Они хотели переговорить с депутатом Баррасом, — объяснила я.
— Довольно поздно для оповещений, — заметила Тереза.
— Ах, Лоран и Бото… — сказал гражданин Фуше, встретившись со мной глазами. — Парочка из Тампля…
При чем тут Тампль? Ах, конечно… Мальчик в Тампле…
5 февраля
Благодаря хлопотам Тальена и депутата Барраса мое прошение было одобрено, и арест с моего имущества на улице Сен-Доминик наконец-то сняли. Я пошла туда сегодня утром — в одиночестве. Как и собиралась.
Странно было открывать эти двери. В комнатах царил мрак, ставни на окнах заколочены. Я зажгла фонарь и пришла в ужас от увиденного: все было разбросано по полу. Вандалы!
Я прошла по комнатам, в которых пахло плесенью, ступая по разбросанным вещам, спутникам моей жизни. Поломанные и выпачканные пожитки вызвали множество воспоминаний. Одежда, шарфы, картины, моя гитара — я так их любила.
Все это теперь валялось по полу.
Я набралась мужества и, войдя в гостиную, осторожно вытащила из трубы камина незакрепленный кирпич. Подула в образовавшуюся дыру, желая спугнуть созданий, нашедших в ней себе убежище. Преодолев страх, сунула туда руку. Бумаги… все на месте. Слава богу!
Медленно я вынимала свои сокровища — газеты, письма, вытканный Манет гобелен, Библию, коробочку с землей Мартиники, мои детские четки, брачный контракт, маленькую сумочку с драгоценными камнями. И наконец, запечатанное воском завещание Александра.
Я опустилась в кресло. Вокруг меня стояло облако пыли. Все, что осталось от моей жизни, лежало у меня на коленях. Так я просидела некоторое время — неподвижная, как окружавшая меня мебель. Как мало все это значило, в конце концов. Мой взгляд упал на стоявшую в углу раму для вышивания с закрепленным на ней незаконченным гобеленом, над которым я когда-то работала, — ах, эти розы… Удивительно, но даже игла была на месте. У меня возникло жуткое ощущение, что жизнь внезапно остановилась, что занавес опустился прямо посреди пьесы.
Зашевелились призраки. Не минуло еще и года с того дня, как меня забрали ночью, посадили в фургон и отвезли в камеру. Лишили достоинства, здоровья, веры. Лишили юности, жизни.
6 февраля
Вцепившись в корзинку, я сидела напротив гражданина Дюнкерка. Что-то в выражении его лица меня настораживало.
Он прочистил горло и, сидя в потертом кожаном кресле, подался вперед.
— Боюсь, от завещания вашего мужа будет мало проку, — сказал он и чихнул в полотняный носовой платок.
— Что вы имеете в виду?
— Видите ли, — он помолчал, — во-первых, Александр Богарне ничего вам не оставил.
Некоторое время я сидела молча. Видимо, чего-то не поняла…
— Во-вторых, — продолжал Дюнкерк, принявший мое молчание за спокойствие, — знаете ли вы о мадемуазель Мари-Аделаиде дю ла Ферте?
— «Ла-Ферте» — название сельского поместья Александра…
Не стоило сомневаться, гражданин Дюнкерк и без меня прекрасно это знал.
— Это ребенок: девочка, родившаяся в июне тысяча семьсот восемьдесят пятого года близ Шербура.
— Вероятно, вы имеете в виду Аделаиду д’Антиньи? — Так звали незаконнорожденную дочь Александра. Мы с тетушкой Дезире делали все возможное, чтобы поддерживать ее, несмотря на ограниченность в средствах. Теперь Аделаиде исполнилось девять; прекрасный ребенок, очень смышленая и чертами лица весьма походившая на Александра. — Но она родилась в тысяча семьсот восемьдесят четвертом году в Париже.
— Нет, это другая девочка, и появилась на свет год спустя. Ваш покойный супруг оставил ей ежегодную пенсию в размере шестисот ливров.
Еще один незаконнорожденный ребенок? Две Аделаиды?
— Еще шестьсот ливров в год причитается Мувину, слуге вашего супруга; еще двести — конюху Ришару, еще двести, единовременно, — Саважу, второму конюху…
— И совсем ничего Гортензии и Эжену? — перебила я. — Мое имя вообще не упоминается?
— Нет сомнения, что он полагал, что вы будете хорошо обеспечены благодаря поступлениям от островных владений.
У меня перехватило дыхание.
Гражданин Дюнкерк снова прочистил горло и поправил монокль.
— Видите ли, мадам Богарне, что касается Мари-Аделаиды дю ла Ферте, то, возможно, найдется способ обойти…
— Пусть получит то, что ей причитается, — прервала его я.
Я уже помогала содержать одного незаконнорожденного ребенка. «Сколько их еще?» — думала я с усталостью.
Я ПОЛУЧАЮ ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ
13 февраля
Тереза и Тальен убедили меня поехать с ними на «Бал жертв» в отель «Теллюсон». Я заранее заехала к Терезе, чтобы приготовиться.
— Прическа уже идеальна, — похвалила она, закалывая у меня на шее красную ленту, символизирующую след, оставленный ножом гильотины.
— Какое экстравагантное одеяние, — проговорила я, разглядывая ее. Тереза была в прозрачном газовом платье, под которым просвечивало трико телесного цвета. Высокая, с огромным животом и грудями, она производила сильное впечатление.
— Это новый танец. — Тереза принялась странно колыхаться из стороны в сторону, с таким задором кивая при этом головой, что можно было подумать, та сейчас слетит с ее плеч.
Улица перед отелем «Теллюсон» была запружена каретами. У входа кучились нищие, наперебой привлекая к себе внимание.
— Не напоминает ли это вам дни старого режима? — прошептала Тереза. — Балы в здании оперы?
Уличный мальчишка схватился за подол моей юбки. Тальен пригрозил ему кулаком, и тот, отшатнувшись, повалился в грязь. Я остановилась спросить, не ушибся ли мальчик, и дала ему монету.
— Палачи разве приглашены? — выкрикнул кто-то, когда в дверях появился Тальен.
— Так-то теперь приветствуют освободителей, — кисло усмехнулся он.
15 февраля
Боюсь, Тереза и Тальен не ладят между собой.
— Что-то неладно? — спросила я подругу. Ее левую щеку покрывал толстый слой белил. В глазах у нее показались слезы. — Не понимаю… Он так вас любит.
— Его любовь убивает меня! — воскликнула она.
15 февраля 1795 года, Ренн
Роза, мои усилия по заключению мира могут увенчаться успехом. Молись обо мне — скоро это можно будет делать законным образом. Ты мне очень нужна.
18 февраля, 11 часов утра
Лазару удалось договориться о мире с восставшими в Вандее. Он преуспел там, где столь многие до него потерпели неудачу. В обмен на право исповедовать свою веру восставшие сложат оружие.
— Но как же остальные? — ворчала Ланнуа. — А нам что, свобода не нужна?
21 февраля
На улицах царит возбуждение. Свобода вероисповедания дана всем — всей Франции.
— Теперь можешь доставать свою маленькую Мадонну, — сказала я Гортензии.
— Разве можно? — опасливо спросила моя девочка.
— Время скрываться прошло!
Благодаря Лазару.
Вторник, 24 февраля
Терезе нездоровится, беременность делает ее медлительной. Она попросила меня помочь устроить прием в честь турецкого посла. Это мероприятие намечено на следующую неделю в загородном доме Барраса в Шайо. Тереза и я ездим туда каждый день. Все, что относится к депутату Баррасу, стоит денег: собаки, лошади, суженные кверху бокалы для хорошего коньяка… Ох уж эта распущенность нравов! К слову, Баррас уверяет, что маркиз де Сад — его кузен, называет его «мой дорогой кузен». Время от времени Баррас даже страдает от загадочного аристократического заболевания нервов, которое требует лечения горячими ваннами («Французская оспа,[72] как думаешь?» — шепнула мне Тереза). И все же он не без совести.
Забавный человек, манерный, остроумный, щедрый, но у него есть поистине отвратительная черта. Вольнодумец, он каждый день хвастает передо мной и Терезой своими победами. Если бы не его остроумие, эти истории поражали бы слушателей своей мерзостью. Но мы с Терезой смеемся до упаду над его рассказами о флирте взрослых мужчин. Все это так причудливо…
Вторник, 3 марта, поздно вечером
Тереза, готовясь к тому, что из-за беременности перестанет выезжать, побуждает меня принимать большее участие в делах Барраса.
— Вы именно такого типа женщина, какая ему нужна: элегантная аристократка с безупречным вкусом и умением держать себя в обществе. Ваши знакомства будут ему полезны. Нет никого лучше вас. Я так ему и сказала.
— Вы серьезно?
— Он щедро вознаграждает женщин, Роза. В этом я могу вас уверить. Единственное, что вам придется делать, так это слушать его истории об амурных похождениях.
Я улыбнулась.
Пятница, 13 марта
Я вымотана, но довольна. Прием у Барраса прошел прекрасно. Большую часть вечера я провела у игорных столов, вокруг которых все было заставлено блюдами с канапе. В полночь я распорядилась подать ужин, приготовленный из продуктов, доставленных из поместий Барраса: зайцы из его лесов, овощи с его огородов. Вино привезли из его виноградников в Провансе. Потом я уговорила всех сыграть в ломбер.
— Детская игра! — поначалу говорили гости (в том числе банкиры Розин и Перре), неохотно соглашаясь. Потом так увлеклись, что играли с азартом.
В целом вечер прошел успешно. Депутат Баррас остался доволен.
Сейчас поздно, пора спать. В голове кружатся мысли. Приходят фантазии о театральных спектаклях, концертах, балах, элегантных ужинах, затягивающихся до рассвета. Устраивать развлечения с неограниченным бюджетом — такая работа по мне.
1 апреля
Агат вернулась с рынка в слезах. Там бунт, она видела затоптанного ребенка. Позже, готовясь ехать в Ла-Шомьер, я услышала мушкетную стрельбу. Тем не менее послала Гонтье за наемным экипажем. Возница в не походящих друг к другу камзоле и панталонах запросил в три раза больше обычного, к тому же в звонкой монете.
— Из дому сегодня выходят только дураки, — сказал он, стоило мне возмутиться.
— Что случилось?
— На Ассамблею напали. — Возница еще молод, но уже без зубов.
Ассамблея! Вот оно что!
В конце моста Руаяль стояло несколько конных гвардейцев. Возница щелкнул кнутом, наши лошади галопом пустились по набережной.
Весь двор в Ла-Шомьер занимали лошади и кареты. Я увидела Тальена в депутатском облачении.
— Вы целы! — Я обняла его.
Он рассказал, что случилось: толпа ворвалась в Ассамблею, требуя хлеба. Чтобы разрешить ситуацию, была призвана «золотая молодежь», которая, подрастеряв свой обычный апломб, повела себя трусливо. Затем мобилизовали Национальную гвардию. Наконец зачинщиков арестовали, и спокойствие было восстановлено.
— Кто же стоял за всем этим? — спросила я.
— Четыре человека. — Тальен раскурил трубку. — «Четверка», как их сейчас называют, питомцы террора. — Он перечислил имена: Бийо-Варен, Колло д’Эрбуа, Барер, Вадье.
— Депутат Барер? Ваш старый друг?
Барер и Тальен вместе приходили на наши собрания на улице Сен-Доминик. Я вспомнила, как депутат Барер поддерживал Александра в Ассамблее, как побоялся помочь мне, когда арестовали Мари. И Вадье, конечно… Депутат Вадье подписал постановление о моем аресте. И все же несколько лет назад они были товарищами Александра — идеалистами, стремившимися изменить мир к лучшему. Ныне Александр мертв, а они скоро окажутся в тюрьме… или того хуже — в Гвиане.[73]
— Да, — сказал Тальен. — Странные повороты совершает история, не правда ли?
2 апреля
Утром вбежала взволнованная Агат:
— Там пришел странный человек, непременно хочет говорить с вами.
— В каком смысле «странный»? — спросила я.
С улицы доносились крики и выстрелы. На душе у меня было неспокойно: сегодня «Четверку» отправляли в Гвиану, увозили из города в телегах. Одна половина Парижа требовала их гильотинировать, другая — освободить.
— Он него плохо пахнет, и он какой-то нервный, — объяснила Агат.
Я подошла к дверям. Голова пришедшего была так замотана шарфами, что из-под них едва виднелись его глаза.
— Гражданка Богарне, это я. — Он опустил меховую муфту и снял один из шарфов.
— Гражданин Фуше? — ахнула я.
Агат стояла рядом.
— Можете идти, — сказала я ей.
Агат ушла.
— Я зашел попрощаться, — шепнул Фуше.
— Не понимаю… — Я взяла его за руку и ввела в дом.
— Как вы знаете, «Четверка» арестована и выслана. Однако, если бы не вмешательство депутата Барраса, она была бы «Пятеркой». Меня пощадили при условии, что я исчезну.
— Исчезнете? Вы? — Я усадила его рядом с собой на небольшой скамеечке возле двери. — Но почему?
— Слишком много совал нос не в свои дела, наверное, — пожал плечами Фуше. — Займусь теперь разведением свиней.
Я улыбнулась. Мне было трудно представить его свиноводом.
— Я люблю свиней, — сказала я.
— Я и забыл, что вы выросли на плантации.
— Но где вы теперь будете жить со своими свиньями?
— Недалеко. — Он протянул мне бумагу. На ней аккуратным почерком бы написан адрес. Фуше поднялся, собираясь уходить. — Вы, конечно, слышали о происшествии в больнице, в отеле «Дьё».
— Вы имеете в виду то чудо?
Безнадежно больной ребенок исцелился за одну ночь, мне об этом рассказала Гортензия.
— Чудес больше не бывает, гражданка. Вы это знаете.
— Вы говорите об этом с грустью.
— Это мошенничество, дети тут — лишь пешки! Больного увезли из больницы в Тампль, чтобы выдавать за Мальчика.
— Но где же Мальчик?
— Это я и сам хотел бы знать. Ваш друг Лазар…
— Генерал Гош?
— Он подставляет себя под удар. С восставшими ведутся переговоры о мире, и, я так понимаю, одно из их требований — восшествие Мальчика на престол.
— Генерал Лазар Гош никогда не согласится!
Гражданин Фуше кивнул.
— Зато Баррас мог бы… — сказал он. — Пообещать, а затем обмануть.
Все мое тело охватило непривычное покалывание. Я на многое способна закрыть глаза, но на такое?.. Я хотела только мира.
— Как это будет удобно, — продолжал гражданин Фуше, — если Мальчик… вернее, то дитя, которое все сочтут Мальчиком, скончается от болезни…
Гражданин Фуше поклонился и пошел прочь, пряча лицо под шарфами.
НЕИЗВЕСТНОЕ ДИТЯ РАССТАЕТСЯ С ЖИЗНЬЮ
3 июня 1795 года
Три дня назад доктор Десо, лечивший Мальчика, внезапно скончался от воспаления мозга — по крайней мере, так об этом сообщалось. Улицы гудят от слухов. На этот раз Агат согласна с Ланнуа: врача отравили.
Я все повторяла им, что для такого вывода нет никаких оснований, но теперь и племянник доктора заявил, что его дядя был отравлен, — и все оттого, что он обнаружил, что ребенок, за которым он ухаживает, вовсе не дофин.
— Вот видите! — в один голос воскликнули Ланнуа и Агат.
8 июня
Встретив меня в Ла-Шомьер, Тальен буквально втащил меня в кабинет.
— Комитет общественной безопасности собрался на чрезвычайное заседание. Дофин умер, — прошептал он.
— Мальчик? — Я села. Всего неделю назад умер доктор, лечивший его… а теперь и сам Мальчик? Ему было всего десять лет.
Мне вспомнились слова гражданина Фуше: «Как это будет удобно, если Мальчик скончается…» Меня охватило тошнотворное чувство беспомощности.
— Когда? — спросила я.
— Сегодня, в три пополудни.
Было шесть часов.
— Никому не говорите, — беспокойно огляделся по сторонам Тальен. — Особенно Терезе.
13 июня
Весь день провела у депутата Барраса, готовила очередной прием. Сидела в кабинете, надписывая приглашения.
— Вы избегаете меня? — спросил наконец Баррас, заметив перемены в моем поведении.
Я положила перо. Что я могла ответить? Это правда, я избегала его. Со времени смерти Мальчика меня не оставляла тревога.
Депутат Баррас театральным жестом приложил ладонь ко лбу.
— И даже на этот вопрос она не отвечает. Как горько созерцать глубину ее отчаяния!
— Тут не до комедии, — сказала я.
Он поставил рядом со мной стул и сел.
— Трагедия?
— Я не могу об этом говорить.
— Все эти гадкие сплетни, да?
— Гадкие сплетни были всегда…
— Но этим вы верите?
Я смотрела в сторону. Отдала бы что угодно, лишь бы не оказываться в этом положении, не говорить на эту тему с депутатом Баррасом, но я уже начала, и теперь не оставалось ничего иного, как продолжать.
— Говорят, вы водите компанию с врагом, с англичанами.
Депутат Баррас посмотрел на меня с интересом.
— С Богом проклятыми?
— Это правда?
Он самодовольно ухмыльнулся.
— Осмелюсь предположить, шпионы всей страны не собрали бы улик для такого обвинения.
— Как вы можете шутить? — Я приказала себе сохранять спокойствие. — Думаете, это игра?
— Это игра, Роза, сложная игра. Не притворяйтесь, будто понимаете. — Теперь Баррас был зол.
— Вы признаете это? — Я выпрямилась в кресле: мне вдруг стало не хватать воздуха.
— Факты верны, намерение — нет. Есть ли лучший способ узнать врага, чем находиться в союзе с ним? Или, по крайней мере, заставив его поверить, что вы союзник. Опасное времяпрепровождение, это верно, ибо такой псевдосоюзник рискует заслужить осуждение со всех сторон. Но рисковать мне не впервой. Да и на какой риск не пойдешь ради блага республики?
— Это вы убили Мальчика? Вы отравили сына короля?
Депутат Баррас вздохнул.
— Есть вещи, которых вам лучше не знать, — сказал он.
У меня перехватило дыхание.
— Вы…
Он поднял руку, обрывая меня.
— Это не то, что вы думаете.
— Тогда?.. — Во рту совсем сухо.
— Неприятная истина заключается в том, что добрейший дядя ребенка, граф д’Артуа, заплатил значительную сумму, чтобы дело было сделано. Он предпочитал освободить трон для себя самого, представься такая возможность.
Совсем растерявшись, я не знала, что и сказать.
— Граф д’Артуа?
Депутат Баррас кивнул.
— Предложил заплатить? — За смерть собственного племянника…
— Заплатил.
— Заплатил вам?
Депутат Баррас медленно кивнул.
— Так, значит, это вы… — холодно проговорила я, начиная подниматься. — Вы…
— Подождите, — остановил он меня, положив ладонь мне на руку. — Не я. Он был славным парнишкой; да будет вам известно, я даже увлекся им, на свой лад. Некоторое время назад он умер своей смертью, от лихорадки. В этом я неповинен.
— Но почему не объявить об этом? Зачем вся эта секретность?
— Но Испания никогда не подписала бы… — Он развел руками.
— Вы имеете в виду мирный договор?
Он устало кивнул.
— Значит, умерший ребенок был не Мальчик?
— Тот ребенок был болезненным, глухонемым сыном кузнеца. Подсадная утка, как говорится. В нем поддерживали жизнь, чтобы заключить мир с Испанией; он был обречен на смерть в любом случае. Природа выполнила за нас нашу работу.
Последовало недолгое молчание. Я не могла заставить себя взглянуть на Барраса.
— Роза, посмотрите на меня, — сказал он.
Я повернулась к нему лицом. Нет, он не походил на дьявола: обычный мужчина в летах.
— Вы не верите мне? — проговорил он, печально глядя на меня.
— Верю, — ответила я, но сердце мое не верило.
— Вопрос не в том, сделал я это или нет. — Баррас встал вдруг и отошел к окну. — Вопрос в том, — он задернул шторы, — смог бы я это сделать? — Некоторое время помолчал, стоя спиной ко мне. — И истина заключается в том, что… Да.
Баррас молчал, застыв у окна, и эта минута показалась мне вечностью. Я ждала, чтобы он пошевелился, произнес хоть что-нибудь.
— Поль!
Он обернулся ко мне, в глазах его стояли слезы.
— Я не верю вам, — сказала я.
16 июня
Утром приезжал с визитом Баррас. Было рано. Я обернула себе голову шарфом, как это делают креолки. Он повел меня во двор.
— Хочу вам кое-что показать.
Во дворе стояли две красивые вороные лошади, запряженные в сверкающую темно-зеленую карету.
— Что думаете? — Баррас хлопнул одну из лошадей по боку.
— Красивые лошади.
— Венгерские. — Он открыл дверцу кареты. Обивка красного, королевского цвета.
— Бархат? — Такая редкость теперь! Но у депутата Барраса всегда все только лучшее. — Прекрасная карета. Давно она у вас? — спросила я.
— Она ваша.
— Моя?
Он с удовлетворением заметил мою растерянность.
— У вас теперь есть еще и корова. Молочная корова, я не взял ее с собой. Слишком медленно идет, знаете ли.
— Корова?
Я засмеялась. Корова! Значит, у нас будет масло, молоко, сыр. Будет много — больше, чем нам необходимо. Появятся излишки, их можно продавать или обменивать.
— Но где мне ее держать?
— Ну, как можно быть такой практичной?
— Я серьезно! — Карета, две лошади, корова… А у меня — ни конюха, ни возницы, ни сена, не говоря уж о стойле.
— Лошадей можно держать в конюшне по соседству. А корову — в Круасси.
— Круасси? Но я не возобновляю аренду.
Он смутился.
— Почему?
Я посучила большим и указательным пальцами: нет денег. Баррасу — с его поместьями, волкодавами, английскими чистокровными лошадьми — трудно было меня понять.
— Почему же вы мне не сказали? Благодаря встрече, которую вы мне устроили с вашими друзьями Розином и Перре, я нажил небольшое состояние.
Итак, решено: Баррас возьмет на себя аренду Круасси.
В ВОЗДУХЕ ВИТАЕТ ИНТРИГА
18 июля 1795 года, Париж
Я поднималась по лестнице, когда навстречу мне с приветствиями выбежала Агат.
— Что такое? — спросила я.
— Ничего, мадам, — сказала она, отставая.
Раньше она никогда так меня не называла, поэтому я поняла: что-то случилось. Вошла в гостиную — там, в красивом темно-синем мундире с красной и серебряной отделкой, сидел на диване красивый юноша. У меня слезы навернулись на глаза. Эжен так похож на отца!
Я обняла сына, стараясь не плакать. За те десять месяцев, что мы не виделись, он вырос и стал высок для четырнадцатилетнего.
— Когда ты приехал? — спросила я, усаживаясь рядом с ним на диван.
— Два часа назад. — Голос у него пока не изменился.
Я взяла его за руку, но он ее вырвал.
— Что-то случилось? — забеспокоилась я.
— Зачем ты подстроила, чтобы меня отправили домой, в то время как у меня только-только началась действительно интересная жизнь?
В комнате было жарко. Я встала, подошла к окну и отворила его пошире. Воздух снаружи был влажен, как и в гостиной.
Как ему ответить? Сказать, что он еще слишком юн, чтобы убивать, слишком юн, чтобы погибнуть? Что я не позволю ему поднять оружие против французских эмигрантов? Что не могу рисковать, не могу потерять его?
— Ты нужен мне здесь, — сказала я.
— Твоих друзей-мужчин тебе мало? — В сердцах он вскочил и вышел из гостиной. Хлопнула дверь на крыльце.
Четверг, 23 июля
Еще не было девяти, когда я позвала к себе Эжена.
— Знаешь, какой сегодня день?
Сын пожал плечами.
— Годовщина со дня смерти твоего отца.
Это его насторожило.
— У меня тут есть кое-что для тебя. — Я сняла с буфета саблю Александра и выложила на большой обеденный стол. — Это сабля твоего отца. Он желал бы, чтобы она перешла к тебе.
Эжен нерешительно коснулся сабли, поднял ее, вынул из ножен. На рукояти выгравирован фамильный девиз «Другие не служат», под ним — сердце. Поверх герба, наискосок, процарапано слово «Народ».
— Ты рад? — спросила я.
Щеки Эжена порозовели, и я накрыла его ладонь своей.
— Носи ее с честью, Эжен, — сказала я и быстро, чтобы он не видел моих слез, вышла.
23 июля 1795 года, Киборн
Роза, мы победили! Ношу твою ленту у сердца.
Р. S. Передай Эжену, что Себастьян Антье убит в сражении. Они дружили. Скажи, Себастьян погиб с честью.
3 августа, вечер
На приеме у Барраса по случаю победы собрались тридцать семь гостей, было выпито немало шампанского.
— Это армейское шампанское, — пояснил Баррас.
— В армию поставляют шампанское? — спросила я. Сейчас даже вода недешева…
— Только в победоносную армию, разумеется. В нашу армию.
После девяти пришла Тереза, совсем недавно родившая, а после порвавшая связь с Тальеном. Она была в очень открытом платье, выставлявшем на обозрение огромные, наполненные молоком груди. Было жарко, день выдался знойный, при виде Терезы мне стало еще жарче. Все мужчины в комнате смотрели на нее с осуждением и вожделением одновременно.
— Стоит ли вам быть здесь? — прошептала я.
От нее пахло табаком. В поисках поддержки я оглянулась на Барраса, но ему было не до того — он наполнял бокал.
— Ее надо отправить домой, Поль. Она сейчас может сделать что-нибудь такое, о чем впоследствии будет жалеть.
— Она не ребенок.
Незадолго до полуночи я услышала голос Терезы в комнате, где играли в карты:
— Весь мой наряд весит не более двух монет по шесть ливров.
Я вошла. Вокруг Терезы толпились мужчины. Три женщины наблюдали за происходящим, сидя в креслах у камина.
— Включая и драгоценности? — спросил депутат Набонид.
— Да. — Тереза раскраснелась, глаза ее остекленели.
— Ставлю луидор. — Депутат Верней бросил на стол монету.
— Есть еще желающие? — Тереза приняла соблазнительную позу. В тишине был слышен только стук и звон падающих на стол монет.
Улыбаясь, Баррас велел слуге принести весы.
Тереза сняла серьги, кольца и отдала их Баррасу. Затем спустила платье с плеча.
Я вышла. Вскоре из комнаты донеслись возгласы и крик Терезы. «Крик победы?.. — подумала я. — Или поражения?»
Вскоре Баррас, некий молодой человек и Тереза ушли втроем.
Сердце у меня упало: не по нему такая жизнь.
4 августа
Утром я направилась в Ла-Шомьер. Хотела приехать туда пораньше, чтобы поговорить с Терезой.
Я нашла ее в будуаре, где она плескала одеколон на шелковое обтягивающее платье, чтобы тонкая ткань прилегала к обнаженной груди.
— Вы пришли с осуждением в глазах, мой друг. — У нее самой глаза были как стеклянные. «Настойка опия», — подумалось мне.
— Я пришла, потому что тревожусь о вас.
Из соседней комнаты доносился плач ребенка.
— Мне кажется, вам стоит быть осторожнее. Печаль повсюду преследует вас — так позвольте же ей наконец догнать. В конечном счете будет не так больно.
— Просто завидуете моему темпераменту. Рекомендую диету: трюфели и сельдереевый суп, они сделают вас горячее. — Она смеялась, но в смехе не слышалось радости.
— Тереза, я люблю вас, но ваше состояние не позволяет нам говорить…
Слезы выступили на ее глазах.
— Смотрите, что вы наделали! — И она бросилась на постель.
— Отчего вы плачете? — Я села рядом с ней и взяла ее за руку. Рука была мягкая, как будто без костей.
— Простите ли вы меня… за Барраса? — спросила она.
— Он вам нравится?
— Он чудной, но забавный.
— Тереза, во всем мире вы, кажется, единственная женщина, способная соблазнить нашего друга.
— Для этого требуется воображение, — устало проговорила она.
Я улыбнулась.
— Отдохните… — Прежде чем уйти, я поцеловала ее в лоб.
— Чума на этих мужчин! — выдохнула она, прикрывая глаза.
МЕНЯ ПРЕДСТАВЛЯЮТ СТРАННОМУ КОРОТЫШКЕ
6 августа 1795 года
Повсюду толкуют о предсказаниях, прорицателях и гадалках… все одержимы страстью к загадочному.
— Роза говорит, что будет королевой Франции, — объявила Тереза, когда днем мы собирались у общей подруги Минервы. Тереза лежала в шезлонге в шелковом платье цвета слоновой кости и в зеленом парике: поразительное сочетание. Люди только диву давались (и, кстати, так нас и прозвали: «Дивные»).[74]
— Помилуйте, это же ужасно, — вздохнула Минерва, оправляя газовые нижние юбки.
— Лишь однажды мне это напророчили, — отмахнулась я, — еще в детстве, на Мартинике. В монастыре кармелиток мне сказали, что я выйду замуж за человека, который удивит весь мир. — Я пожала плечами. — Но что это значит? Предсказания поразительны, но жизнь у меня самая обычная.
В это время вошел Баррас, а с ним — странного вида коротконогий человек с большой головой. Минерва встала, чтобы приветствовать их.
— Кто это с депутатом Баррасом? — спросила Фортюне Гамелен, глядя на подходивших Барраса и его спутника. — Еще один протеже? — Она состроила гримасу.
— Кажется, я видела его у Феду, — вспомнила крошечная мадам де Крени.
— Такого вы наверняка бы запомнили, — фыркнула Тереза.
Человек примечательный, но главным образом недостатками внешности. Его длинные мягкие волосы свисали на уши в жалкой потуге соответствовать моде. Кожа была желтоватая, а сам он — так худ, что потертые панталоны на нем болтались.
— Что это задумал Баррас? — прошептала Тереза.
Все мы замолчали, чтобы Баррас мог представить нам этого человека.
— Гражданин Бонапарт, вдова Богарне.
— Рад приветствовать, — сказал Бонапарт с неприятным — возможно, итальянским — акцентом.
— Мужем этой дамы был республиканский генерал, виконт Александр де Богарне, — продолжил Баррас.
Гражданин Бонапарт сжал мою ладонь в своей. Теперь я рассмотрела его получше: глаза серые, крупные. Хорошие зубы. В выражении его лица чувствовалась сила, не позволявшая говорить с ним легкомысленно, и я испытала облегчение, когда его стали представлять сидевшим рядом. Все отвечали ему так же немногословно, подобно мне.
Он уселся и не произнес больше ни слова.
— Что ж, — воскликнула Минерва, — может быть, поиграем в шарады?
Но, казалось, ничто уже не оживит собравшихся. Присутствие этого человека в углу на всех нас подействовало отрезвляюще.
— Ох уж этот Баррас! — воскликнула Тереза, когда мы с ней оказались в будуаре Минервы. — Иногда он слишком далеко заходит со своими проектами. Что он придумал на этот раз?
— Депутат Баррас настоял, чтобы я представила гражданина Бонапарта нашему кружку, — сказала нам Минерва. — Бонапарт в Париже недавно и нуждается в связях…
— Он нуждается в умении вести себя в обществе, — заметила Тереза. — Кто он… корсиканец или что-то в этом духе?
— Наполеон Бонапарт?.. Почему это имя кажется знакомым? — спросила я.
— Это тот самый генерал, что спас Тулон, — сказала Минерва. — Помните? Два года назад, во время вторжения англичан.
Я вспомнила. Празднование, танцы, тосты всю ночь…
— Так вот откуда они с Баррасом знакомы! — воскликнула я. — Ведь Баррас был главой Тулона, не так ли?
— Не могу поверить, чтобы такой человек мог быть генералом, а уж героем и подавно, — сказала Тереза, освежая лицо рисовой пудрой.
— Мои дорогие гражданки, возможно ли, что вы просто ослеплены бедностью этого человека, недостатком его воспитания? — задумалась Минерва. — Будьте свидетельницами, я предсказываю ему великое будущее. Угадываю по форме его подбородка.
Не знаю уж, какое будущее его ждет, но мы с Терезой вскоре уехали, сославшись на то, что ее ребенок занемог.
— Какой скучный вечер, — жаловалась Тереза в карете.
— Надеюсь, Баррас знает, что делает, повсюду таская с собой этого корсиканца. Теперь Баррас потребует, чтобы я представила этого человека в Ла-Шомьер.
9 августа
Все случилось, как предсказывала Тереза: Баррас строит какие-то планы с участием корсиканца. Вместе с этим странным коротышкой они приезжали в Ла-Шомьер, и теперь гражданин Бонапарт является туда сам по себе. Тереза, добрая душа, предложила ему достать ткань на новый мундир.
— Если уж он здесь бывает, пусть хотя бы обзаведется приличной одеждой, — объяснила она мне.
— Осторожнее, Тереза! Мне кажется, он в тебя влюблен, — прошептала я.
— Кажется, гражданин Бонапарт вообще очень влюбчив, — промурлыкала Тереза, закатывая глаза. — Он обручен с какой-то девушкой в Марселе, без конца говорит о другой из Шатийона, а теперь еще Баррас сообщил мне, что он собирается делать предложение Ла Монтансье.
— Это той даме, у которой Баррас снимает городской дом?
— «Даме»? Роза, вы слишком добры.
Ла Монтансье гордилась тем, что начала свою карьеру проституткой. В свои театральные ложи она непременно ставит широкие диваны.
— Но ей же за шестьдесят! — удивилась я.
— У нее три миллиона ливров под основательно истертым матрасом, — многозначительно подняла брови Тереза. — По-видимому, на Корсике такие вещи скрывать не принято.
Вторник, 11 августа
Вчера, ближе к полуночи, в Ла-Шомьер ко мне подошла Тереза.
— Зайдите ко мне в будуар, — прошептала она.
Оказавшись в своей комнате, она упала на кровать, покатываясь со смеху.
— Бонапарт!..
— Корсиканец?
— Он сделал предложение!
— Вам? — Я уставилась на нее, не веря своим ушам. Вообразила их, высокую Терезу рядом с этим коротышкой, и заулыбалась сама: — Только что? В гостиной?
Тереза кивнула и, сделав над собой усилие, перестала смеяться.
— Я была с Фортюне, мадам де Крени и Минервой. Он подошел к нам и сказал: «Гражданка Тальен, позвольте поговорить с вами… с глазу на глаз». Я вышла с ним в прихожую. И там он мне заявил: «Вы теперь свободны, и я бы хотел, чтобы вы обдумали мою кандидатуру». Сначала я не поняла, о чем это он. Но он проявил нетерпение. «Я предлагаю вам выйти за меня замуж!» — взорвался он. А потом сказал: «У нас великое будущее, ибо удача улыбается мне».
— Он так сказал? Что ему улыбается удача? Странные слова.
— Особенно для человека, пребывающего в такой ужасной нужде. Если удача ему улыбается, пусть уж приглядится получше.
— И что вы ему ответили?
— Посоветовала рассмотреть вашу кандидатуру, — усмехнулась Тереза, глядя в зеркало и поправляя жемчужные украшения в прическе.
— О нет! — Конечно же, подруга дразнила меня. — Тереза!
Разумеется, она ничего такого ему не говорила, но теперь корсиканец все чаще смотрит на меня.
14 августа
Вчера вечером ко мне пришел Баррас в компании с Бонапартом.
— Неужели корсиканцы никогда не смеются? — жаловалась Тереза. — Он такой серьезный.
Ближе к концу вечера я оказалась рядом с гражданином Наполеоном (это имя невозможно выговорить). Пыталась завязать с ним разговор, даже сделала ему комплимент по поводу его доблести, проявленной в Тулоне.
— Говорят, вы гений, — сказала я.
— Да, — подтвердил он.
— У вас большая семья в Марселе? Говорят, одна из ваших сестер особенно очаровательна.
— Кто это вам сказал?
— Депутат Фрерон,[75] — ответила я.
Тут он ни с того ни с сего встал и вышел из комнаты.
— Он расстроился? — спросила я у Барраса.
— Иногда он ведет себя немного странно. — Баррас взял меня за руку, и мы вышли в прихожую. — Я бы хотел, чтобы вы с ним подружились. Узнайте его получше, — прошептал он.
— С ним не очень-то разговоришься, — отмахнулась я. — Даже не знаю, удастся ли…
— Если кто-то и может с ним говорить, то это вы, Роза, — сказал Баррас и, достав из кармана несколько монет, вложил их мне в руку.
— А это зачем?
Три золотых луидора — приличные деньги, около семидесяти ливров.
— Могу ли я на вас рассчитывать? — спросил он.
15 августа
— Наполеон, как я вижу, стал постоянным участником наших встреч по вторникам, — заметил Баррас. Мы обедали наедине в его саду.
— Я постепенно узнаю его, — сказала я. — Понемногу.
Наполеон Бонапарт был непростым человеком: то словоохотливым, то молчаливым.
— Трудно понять, как он относится к собеседнику, — пожаловалась я.
— А как бы вам хотелось, чтобы он к вам относился?
— Почему вы спрашиваете?
Баррас велел дворецкому подавать десерт.
— Вы когда-нибудь говорите с ним о политике?
— Он поддерживает республику, — сказала я, — если вы это хотите знать.
— Но кого бы он хотел видеть во главе ее?
— Он скорее ведущий, чем ведомый. По крайней мере, сам он именно так думает.
Баррас засмеялся и наполнил мой стакан.
— Вот потому-то мы и должны за ним приглядывать, моя дорогая.
МОЕ НОВОЕ ЖИЛИЩЕ
16 августа 1795 года
Я влюбилась… в дом.
В дом Жюли Карро на склонах Монмартра. К нему ведет длинный, огражденный стенами подъезд, в конце которого открывается очаровательный вид на небольшой охотничий домик и помещение для карет. За ними — конюшня и сад. Маленький совершенный мирок.
День стоял жаркий, но здесь было прохладно, со стороны города дул бриз.
— Как будто загородный дом, — сказала я Жюли, — но недалеко от центра Парижа.
— Мне будет его не хватать, — поддержала она меня.
— Вы переезжаете?
— Он слишком мал. Для прислуги не хватает места. И под крышу можно поставить лишь одну карету.
Я прошла по садовой дорожке между кустами роз.
— Вы продаете?
— Буду сдавать.
— Я сниму его у вас!
О том, во сколько мне это обойдется, я даже не спросила.
17 августа
Я подписала договор об аренде. Десять тысяч ливров в год — почти половина того, что я получу от мамы, если эти деньги когда-нибудь до меня дойдут. Переезжаю через пять недель, в Новый год по республиканскому календарю. Уже договорилась, чтобы туда доставили мою корову из Круасси. Дом, лошади, корова, сад, прислуга… Казалось бы, скромное хозяйство, но с ним так много забот… так много расходов…
Воскресенье, 30 августа
Сегодня с детьми посетила две школы в Сен-Жермен-Ан-Ле. Эжен со смирением согласился учиться. В его школе все по-спартански, как и должно быть в школах для мальчиков. Ему понравились поля для игр.
Школа мадам Кампан расположена в примыкающем к ее дому отеле «Де Роан» — прекрасном, хоть и запущенном поместье. Гортензия и ее подруга Адель Ожье в восторге бегали по его дорожкам.
Я радовалась, глядя на обеих. Кто бы мог подумать, что эти щебечущие крошки так обожглись в разгар террора: Гортензия потеряла отца, а Адель — мать.
В прихожей мадам Кампан приветствовала меня с элегантной простотой:
— Пожалуйста, зовите меня Генриеттой.
Эта сухонькая женщина с грубыми чертами лица носит черное платье строгого покроя. «Траур? — сразу подумала я. — По ее сестре, королеве? По Мальчику?» Я слышала рассказы о том, через что ей довелось пройти, едва избежав смерти.
Она пригласила меня в свой кабинет. Там я с удивлением увидела на стене над столом взятые в рамку «Права человека». Заметив мое удивление, она с лукавой улыбкой развернула рамку: на обороте — портрет королевы.
— Графиня де Монморен рассказала мне о героических усилиях, предпринятых вами для спасения вашего мужа, — сказала мадам Кампан, усаживаясь рядом со мной.
— Если бы только я могла спасти его от смерти… — «И других», — подумалось мне. — Я с прискорбием узнала о судьбе вашей невестки. — Я хорошо помнила мадам Ожье: добродушную, несколько рассеянную женщину, пытавшуюся уследить за своими тремя дочерьми.
Мадам Кампан рассказала мне о школьной программе: девочки получат классическое образование, особое внимание будет уделяться изобразительному искусству (преподавать приглашен Жан-Батист Изабе — портретист, вызывающий мое восхищение) и истории. Несмотря на то что школа предназначена для девочек из состоятельных семей, их будут учить готовить и убираться в доме. И, несмотря на нынешнюю моду быть распущенными, девочки будут обучены хорошим манерам и искусству поддерживать разговор.
Послышался детский крик. Я выглянула из окна и увидела Гортензию, преследующую Эжена и Адель.
— У Гортензии есть кузина Эмили, дочь эмигранта, — сказала я. — Ее семья разорена, но ей тоже необходимо образование. Я хотела бы внести за нее плату, однако…
Мадам Кампан согласилась принять в школу Гортензию и Эмили, хотя платить я буду только за Гортензию. Кроме того, мадам Кампан предложила для девочек подержанную школьную форму.
— Адель так часто говорит о вашей дочери. Я считаю ее членом семьи и должна просить прощения за то, что вообще беру с вас деньги.
15 сентября 1795 года, отель «Де Круазе», Круасси
Дорогая гражданка Богарне, мама просила меня ответить на Ваше письмо, поскольку сама нездорова. Она сожалеет, что не сможет приехать повидать Вас, и просила меня поздравить Вас с приобретением дома Тальма, а также выразить сожаление, что Вы отказываетесь от дома в Круасси. Планируете ли Вы перевезти также и корову? Надеемся скоро Вас увидеть. Мама нуждается в развлечениях.
Р. S. Мама просила меня рекомендовать Вам гражданина Кальо — отличного повара, который умеет готовить креольские блюда (я тоже его Вам рекомендую!).
18 сентября, Круасси
Дождливые, унылые выходные в Круасси, разбираю и укладываю вещи. Два раза в день хожу навещать Эми.
Она очень ослабела. Грустно видеть ее прикованной к постели; сама она воспринимает сложившееся положение довольно удрученно.
— Если мне хочется чаю, то приходится просить об этом дочь, — жалуется она. — По счастью, Люси все еще кажется, что я имею над ней какую-то власть, но вскоре, несомненно…
— Хотела бы я познакомиться с человеком, который бы мог взять над вами верх, Эми.
Она энергично выругалась. Выходит, жизнь в ней еще теплится.
23 сентября
Новый год! Провозглашена новая конституция. Поздно вечером мы с Терезой смотрели фейерверки из их сада — нет, моего сада! Я измотана переездом, но довольна. Обожаю свой новый дом. Называю его «Шантрен».
25 сентября
Весь день работала в саду. Фортюне обнюхал каждую кочку, облаял каждого жука. Ланнуа начала шить занавеси для спальни (синие нанковые с красными и желтыми геральдическими украшениями). Гостиная сейчас напоминает студию швеи, пол усыпан лоскутками ткани. Хочу обить шесть деревянных стульев и небольшую кушетку. Купила в магазине подержанных вещей арфу работы Рено (правда, не хватает трех струн) и мраморный бюст Сократа. Понемногу новое жилье начинает походить на уютный дом. Здесь все будет просто, но элегантно (надеюсь). Наняла повара Кальо, негра с Сент-Люсии, который готовит и креольские блюда наряду с более привычными. Его мне рекомендовала Эми.
Агат сбежала с птицеловом из Миди, но быстро поняла свою ошибку (от него пахнет курицей) и вернулась. Надеюсь, она не беременна. Гонтье, добрая душа, служит по-прежнему. И это — счастье, ибо он единственный способен добиться молока от моей коровы Клеопатры.
Теперь мне нужны еще возница и садовник. Надеюсь, продержимся, учитывая новые расходы, — хотя бы некоторое время. С деньгами туго, несмотря на щедрую помощь Барраса.
И ВНОВЬ ВОЙНА
Понедельник, 28 сентября 1795 года
В Шантрене так спокойно, что я была потрясена, узнав, что вчера в Ассамблее был бунт. Несколько сотен человек убиты.
— Даже якобинцы начинают думать, что спасти нас может только монархия. — Сабля Барраса чиркнула по камням моего камина. Он только что приехал из Военной школы, где обучает военному искусству группу мужчин: «Моя личная боевая сила, мой Священный Батальон».
— Но почему против бунтовщиков не выставить Национальную гвардию?
— Там все слишком благовоспитанны, — сказал он. — Крепко стоящие на ногах собственники. Многим ли из них приходилось убить человека? Случись стычка, сколько из них дадут деру? Половина, я так думаю. Они хороши для парада, но вряд ли для чего-то еще. Нет, мне нужны закоренелые убийцы, люди, у которых руки пахнут кровью.
— И где же найти таких?
— В тюрьмах, разумеется. Головорезы, убийцы, террористы… — Я предложила еще бренди, и он кивнул. — Я набрал полторы тысячи человек, буквально опустошил тюрьмы.
— Не может быть…
— Мои люди, — усмехнулся он.
Тут мне вспомнились слова Терезы: «Баррас предпочитает мужчин грубых, а женщин — утонченных».
— И чем их больше, тем веселее. Благодарю вас, — поклонился Баррас, будто читая мои мысли.
Он достал часы. Пора было идти, но прежде он хотел задать вопрос: не разыщу ли я гражданина Бонапарта?
— Ходят слухи, что он ведет переговоры с роялистами. На чьей он стороне? Я должен знать. Дело принимает такой оборот, что…
— Но он занят предприятием по изготовлению географических карт.
— У вас, женщин, свои способы… Пригласите его к себе. Для вас это не бог весть что.
Этот предложение неприятно поразило меня.
— Подумайте о судьбе республики, — настаивал Баррас, — о будущем ваших детей.
4 октября
Сегодня гражданин Бонапарт был одет лучше, чем я привыкла его видеть, — в новый синий мундир. Но при этом все равно выглядел нездоровым; наверное, из-за желтоватого оттенка кожи. И, бог мой, эти сапоги на тонких ногах — такие огромные!
Я пригласила его в сад и попросила Агат принести нам кофе с молоком.
— Приготовлено из кофейных бобов с Мартиники, — сказала я. — А молоко — от моей собственной коровы.
Он согласился выйти в сад, хоть, по его словам, спешил и не мог остаться на блинчики. День и ночь трудится над планом по освобождению Италии от австрийцев, так он сказал.
Я улыбнулась.
— Вы говорите это со всей серьезностью.
— Я в это верю.
— Неужели это так просто?
Он не ответил, погрузившись в созерцание солнечных часов.
— Вы не верите в судьбу? — попыталась я привлечь к себе его внимание.
Наполеон резко обернулся ко мне.
— Судьбу можно научиться ублажать, но управлять ею нельзя.
Он странно формулировал мысли, говорил будто афоризмами.
— Я считаю, что поладила со своей судьбой, гражданин Бонапарт, — сказала я, хоть и не совсем поняла, что он имел в виду.
— Бригадир-генерал Бонапарт, — поправил он.
— Простите, я думала…
— На самом же деле… — Наполеон улыбнулся. Он почти очарователен, когда улыбается. — Можете звать меня императором.
— Император Бонапарт? — Это казалось забавным, и я склонила голову набок.
Он пристально смотрел на меня своими серыми и холодными, но воспаленными, неспокойными глазами. Мне стало не по себе.
— Я беспокою вас? — сказал он. — Это понятно. Но чего я не понимаю, так это зачем вы пригласили меня. Признаюсь, у меня появилось к вам что-то вроде привязанности. Тем не менее мне кажется, сейчас это чувство не взаимно.
Я остановилась, чтобы сорвать розу. Колючка уколола мне палец. На глаза выступили слезы — слабость, вызвавшая смущение.
— К этому имеет какое-то отношение Баррас, — настаивал Бонапарт.
Возмущенная, я повернулась к нему.
— Понимаю, что вы цените прямоту, генерал Бонапарт. Что ж… да, это Баррас.
— И сколько он заплатил вам? — Бонапарт надел шляпу.
— Не уходите…
— У меня есть гордость, гражданка. — И он ушел.
Я разнервничалась и поехала к Баррасу. Тот ждал меня, чтобы обсудить планы, касающиеся общества и финансов. Но у меня был свой резон — я больше не желала выполнять его поручений.
Я рассказала о своем разговоре с генералом Бонапартом. Баррас расхохотался.
— Жаль, что я не вижу в этом ничего смешного! — возмутилась я.
— Роза, вы так очаровательны в этом настроении.
Я поднялась.
— Вас не волнует, в какое положение вы меня поставили!
Он накрыл своей ладонью мою руку.
— Сядьте, расслабьтесь. Вы не можете уйти прямо сейчас: я распорядился приготовить для нас безе.
— Не желаю десерта! — Тем не менее я уселась.
— Очень хорошо, сам его съем. У вас довольно приятный характер. Я, несомненно, мог бы быть и любезнее, вы правы. Ах, вот видите? Я знал, что смогу добиться от вас улыбки. Но, пожалуйста, мой друг, примите мои извинения. Вынужден вас огорчить и сожалею об этом: писем от Лазара не было. Солдаты так бессердечны. Но расскажите мне о своих детях. Нравится ли им в школе? Кстати, банкир-креол, с которым вы меня познакомили, оказался в высшей степени полезен, я вам рассказывал?
Короче говоря, Баррас был чрезвычайно мил. Я смягчилась, и мы разговорились: о его недавнем романтическом приключении, о трагедии Корнеля, которую через два дня должны были давать в «Комеди-Франсез», о его кроликах.
Я доедала второе безе, когда прибыл курьер.
— Вы помните, где находится монастырь Фи-де-Сан-Тома? — спросил Баррас, щурясь на строчки депеши.
— Кажется, на улице Вивьен. А что?
— Там полно вооруженных людей. — Баррас чертыхнулся, посмотрел на часы и вздохнул. — Роялисты… А я-то надеялся лечь сегодня пораньше.
Когда я уходила, Баррас пристегивал саблю и велел седлать лошадь «на военный лад», как он сам выразился. Я поцеловала его на прощанье.
— Берегите себя.
Баррас на мгновение остановился, потом улыбнулся этой своей кривой улыбкой, которая делает его таким обаятельным.
— Так скажите мне, Роза, стоит ли доверять Бонапарту?
МНЕ РАЗБИВАЮТ СЕРДЦЕ
7 октября 1795 года
Кровь на булыжной мостовой. Перед церковью воет рыночная торговка:
— Мясники! Мясники!
Все, как мы и опасались, — произошла бойня.
— В граждан, — негодовала Ланнуа, — ваши друзья, ваши добродетельные республиканцы стреляли ядрами в граждан!
Что же случилось? Я отправилась за новостями к Минерве.
— Вы говорили с Баррасом? — спросила она. — Что происходит?
Я отрицательно покачала головой.
— Пострадал ли кто-нибудь из наших знакомых? — Я хотела спросить: «Не убит ли?» — но остереглась.
— Пока толком ничего не известно. Одни слухи. Но все очень огорчены. — Мы подошли к группе людей, собравшихся у дверей в сад.
— Это корсиканец дал команду стрелять ядрами, — говорил депутат Ренувье.
— А мне рассказывали совсем другое, — спорил кто-то, стоявший рядом.
— Корсиканцы безжалостны, — заявила мадам де Мешен. — Совсем без нравственных устоев. Это всем известно.
— А еще… вы слыхали? Он установил строгий надзор за театрами и кафе — даже места встреч у фонтанов под наблюдением. У фонтанов!
— Я был в театре, — подтвердил тонким, дрожащим голосом молодой человек с приятными чертами лица. — У входа в каждую ложу выставлен часовой. Если кто-то осмелится требовать чего-либо, помимо республиканских мелодий, наготове более сотни гренадеров!
— Но разве правительству не следует стремиться к тому, чтобы взять бразды правления в свои руки?
— Мало нам было этого при Робеспьере? — возразил все тот же молодой человек. — Корсиканец из якобинцев, так мне сказали.
— Близкий друг Робеспьера, как я слышала, — сообщила мадам де Мешен.
— Не совсем. — Минерва посмотрела на меня, ожидая поддержки. — Он был другом брата Робеспьера.
— Ах, друг Бонбона! — сказал молодой человек с приятными чертами лица, и все вокруг засмеялись.
Вдруг наступило молчание. Я посмотрела в сторону двери. Там, оглядывая комнату надменным взглядом, стоял генерал Бонапарт. Он снял шляпу. Трехцветный плюмаж упал на пол. Он наклонился, чтобы его поднять, но при этом задел саблей дверь.
Выпрямившись, он заметил меня.
— Гражданка мадам Богарне… — и направился прямо ко мне.
— Не желаете ли погулять в саду, генерал? — перебила я. — Мне надо подышать свежим воздухом.
Оказавшись в саду, я поняла, что вот-вот упаду в обморок, и стала обмахиваться веером.
— Так гораздо лучше, — сказала я, опускаясь на каменную скамью. — Благодарю вас.
Мимо прошли двое, мужчина и женщина. Дама, узнав Бонапарта, презрительно отвернулась. Наполеон отломил ветку и стал обрывать на ней листья.
— Французы странно относятся к своим героям.
— Вы считаете свои действия безупречными, генерал?
— Я военный, а не политик. Я выполняю приказы.
— Но, вероятно, слишком хорошо и слишком быстро.
— Надо было преподать урок роялистам.
Я поднялась со скамьи, щеки у меня горели.
— Не знаю обычаев Корсики, генерал, но французы, как правило, не стреляют ядрами по согражданам.
И, дрожа, вернулась в гостиную.
Мы находились в комнате для игр, когда приехал Баррас.
— Поздравляю вас с победой, — сказала Минерва, опуская на стол свои карты.
Раскрасневшийся Баррас плюхнулся на диван.
— Как говорят солдаты, когда бутылка откупорена, надо пить. За их задницы! — сказал он, поднимая стакан. — В виде исключения.
И сделал долгий, жадный глоток. Я отвернулась.
— Будь прокляты ваши слезы! — Он швырнул бокал в камин. Раздался резкий, музыкальный звон.
26 октября
Объявлены результаты выборов. В соответствии с новой конституцией страной будут править пять директоров. Баррас — один из них.
— Королю голову отрубили, а на его место посадили пятерых, — ворчит Ланнуа. — А ваш друг Баррас — худший из этой шайки.
— Цыц, Ланнуа!
Вторник, 3 ноября
Сегодня в Люксембургском дворце пять директоров собрались на совещание. Днем директор Баррас устроил нам с Терезой экскурсию. Во дворце идет ремонт. Недавнее использование здания в качестве тюрьмы сейчас слишком заметно. Я вспомнила, как навещала здесь Александра. Как отличается цель моего нынешнего посещения от прежних! Вся мебель — несколько кухонных стульев и один шаткий стол. И холодно, поэтому Баррас послал лакея за дровами.
Пять директоров переедут во дворец на следующей неделе, у каждого будут свои комнаты. Стены тех, что предназначены для Барраса, уже обивают шелком. В саду стоят его кроличьи садки, в конюшне — его английские чистокровные.
— Что такое король без дворца? — сказал он, обозревая свои невзрачные владения.
— Что за дворец без придворных дам? — воодушевилась Тереза, взяв нас с Баррасом под руки.
4 декабря 1795 года, Фонтенбло
Дорогая Роза, спасибо за письмо. Как чудесно, что дети успевают в школе. Мне не хватает Гортензии по выходным. Должна признать, что воскресный урок с конфирмацией, проводимый мадам Кампан, — вероятно, единственная уважительная причина.
Судя по рассказам, твой новый дом — просто прелесть. Я поражена: у тебя уже овощи со своего огорода! Твоя мама гордилась бы тобой. Прочла твой отчет о том, как вы наводили красоту корове, обе смеялись. Если бы не прискорбное состояние моего здоровья и не надобность ухаживать за маркизом, я бы приняла твое приглашение и приехала навестить.
Ты, несомненно, слышала о том, что Фэнни судится с какой-то женщиной, утверждающей, что является дочерью Фэнни. Какой скандал! Не знаю, как Фэнни удается оставаться такой жизнерадостной — особенно теперь, когда Мари выходит замуж за мулата. Не смею сказать об этом маркизу, эта новость его убьет.
Знаю, как ты занята, дорогая, но все равно мы хотим тебя видеть. Помни, что я говорила тебе о необходимости тщательно выбирать себе знакомых.
Среда, 9 декабря
Езжу в Люксембургский дворец каждый день, подаю прошения от имени друзей и друзей знакомых — эмигрантов, которые большей частью желают вернуться во Францию.
— Вы тратите слишком много времени, заботясь о благополучии других, Роза, — сказал мне сегодня утром директор Баррас. — Пора подумать о себе.
— Что вы имеете в виду?
— Имею в виду, что вам следовало бы подумать о замужестве.
— У вас есть подходящая партия, дядюшка Баррас?
— Рекомендую Бонапарта.
— Боюсь, для него я недостаточна богата. — Ходили слухи, что генерал Бонапарт только что сделал предложение недавно овдовевшей мадам Пермон — женщине, годившейся ему в матери, но весьма состоятельной.
— Я заверил его, что он будет щедро вознагражден.
Я посмотрела в сторону окна и перевела дух. Вероятно, ослышалась…
— Вижу, вы встревожены? — Баррас откинулся на спинку красного бархатного кресла — своего «трона», как он его называл. — Думаю, я должен кое-что объяснить. Бонапарт пожелал командовать Итальянской армией, чтобы изгнать австрийцев из Италии.
Небрежным жестом Баррас показал, что считает это сумасшествием.
— Разумеется, мои товарищи-директора ему не доверяют. Они находят его резким, грубым… чрезвычайно амбициозным. Подозревают его в желании править не только армией, но и миром; поэтому, естественно, они не склонны назначать его командующим армией, даже такой жалкой, как Итальянская. Но это глупо. Бонапарт попытается взять власть, это в его природе, — если только, разумеется, не занять его чем-нибудь другим. Если только он не станет управляем…
— Если только не женить его на вашей доброй подруге, — сказала я.
По лицу Барраса медленно расплылась улыбка.
— Я бы выразил это другими словами, моя дорогая.
— Интересно, какими? — Я чувствовала, как во мне поднимается тревога.
— Я объяснил Бонапарту, что Французская республика неохотно выдвигает иностранцев на высокие руководящие посты. Намекнул ему, что в случае женитьбы на француженке, на определенной французской вдове, например… Директора оказали бы ему большее доверие, а там — кто знает…
— Так ему и сказали?
— Подумайте, Роза. Бонапарт, может, и бедный корсиканец, но он — человек с будущим. У меня есть основания так считать.
Я поднялась, собираясь уходить. Вмешательство Барраса меня оскорбляло.
— Роза, ну неужели необходимо все принимать так близко к сердцу? Вы сами понимаете, что пора выйти замуж. А в вашем возрасте это непросто.
Я направилась к двери.
— Я предложил ему армию! — прокричал мне вслед Баррас. — Я даю вам приданое. Подумайте, ради бога!
10 декабря
Провела несколько часов за туалетом. На лице стали появляться мелкие морщинки. Зубы, и прежде-то неровные, чернеют; я потеряла два в прошлом году. Когда улыбаюсь, в зеркале вижу улыбку простолюдинки.
Я в отчаянии отбросила гребни и щетки. Травяные снадобья не восстановили прежней регулярности моих «цветов». То и дело меня одолевает слабость — эти приливы меня пугают.
Старею.
«Выходи замуж», — говорят друзья. Я еще думаю…
Пятница, 11 декабря
Вчера вечером у Минервы генерал Бонапарт признался мне в своих чувствах. Это произошло на глазах у многих, в самый разгар игры «Лиса и гуси». Я отмахнулась от его признания, как от шутки, и вскоре уехала.
Вторник, 22 декабря
Минерва приехала с визитом. После бокала вина, выпитого под новость о несчастной дочери короля, выпущенной из Тампля и отправленной в Вену, и последних городских сплетен (гражданин Леон лечится ртутью)[76] она спросила, отчего я в последнее время не приезжаю в ее салон. Я призналась, что мне обременительно внимание генерала Бонапарта и я не езжу к ней, опасаясь встретить там его.
— Считаете ли вы генерала Бонапарта приемлемой партией?
— Мое сердце несвободно, — сказала я.
— Вы имеете в виду генерала Гоша?
Я кивнула. Мои чувства к Лазару ни для кого не были секретом.
— Роза, если позволите, я должна вам кое-что сказать… Если кто и несвободен, то это ваш любовник.
Я поставила бокал на стол.
— Когда эмигранты высадились в заливе Киброн, генерал Гош спас жизнь мсье де Пубелёна. Мне из надежных источников известно, что генерал влюбился в жену этого человека.
Встав, я направилась к двери. Лазар влюблен в другую женщину?
Минерва догнала меня и положила руку на мое плечо.
— Вы, конечно, знали, что Лазар никогда на вас не женится, и особенно теперь, когда его жена беременна. Ждать осталось, по-моему, совсем недолго.
Я прикусила губу, стараясь сдержать слезы. Почему же он не написал?
— Так вы приедете ко мне в салон, Роза? — спросила Минерва. — Сегодня же вечером.
В тот же вечер
Только что вернулась от Минервы. Генерал Бонапарт просил чести сопровождать меня завтра в оперу. Я дала согласие.
МНЕ ОКАЗЫВАЮТ ЗНАКИ ВНИМАНИЯ
Среда, 23 декабря 1795 года
Сегодня в девять ко мне заехал генерал Бонапарт; опоздал примерно на час, был взъерошен, пояс сидел на нем криво.
— Был на заседании.
Так и не извинился. Стоял в гостиной перед камином и хрустел пальцами. Достал часы.
— Занавес поднимется через несколько минут! — И генерал бросился к двери. Я в замешательстве последовала за ним.
Карета у него новая, ослепительно желтая с золотой отделкой, очень впечатляющая, но в дурном вкусе. Внутри — все то же: сиденья покрыты золотой парчой, шторы с розовыми шелковыми кисточками.
Мы поскакали карьером, лошади на страшной скорости огибали ухабы и углы. На меня нашло что-то вроде паралича. От ужаса я лишилась дара речи и хваталась за стенки кареты, чтобы не повалиться. Наконец собрала все свои силы и крикнула:
— Остановитесь!
Генерал Бонапарт дал знак кучеру — и карета резко остановилась. Я упала на сиденье, расположенное передо мной, и рассмеялась, как сумасшедшая.
— Мы опоздаем. — Он снова вытащил часы. — Что вам угодно?
От смеха я не могла говорить, по щекам бежали слезы. Бонапарт смотрел на меня, явно озадаченный.
— Слишком быстро? — спросил он наконец.
Кивая, я снова рассмеялась сквозь слезы.
Он нерешительно улыбнулся и подал кучеру знак ехать медленнее. Постепенно я перестала смеяться и несколько раз глубоко вздохнула. Вечер с генералом Бонапартом оказался совсем не таким, как я представляла.
Спектакль мне понравился, однако по дороге из театра Наполеон выразил неудовольствие:
— Французы не умеют петь, их музыка немелодична. Режет ухо. Вот спойте мне.
— Прямо здесь? — Мы проезжали перекресток улиц Ришелье и Нёв-де-Пати-Шо.
— В том-то и беда с французами. Они полагают, что нельзя петь где угодно в любое время. — И Бонапарт затянул незнакомую мне арию.
Трубочист, мимо которого мы проезжали, обернулся к нам с изумлением на лице.
— А теперь вы! — скомандовал Наполеон.
— Я не пою.
— Но вы же говорите таким приятным голосом.
Наполеон не принимал отказа, и тогда я тихо запела коротенький припев из Моцарта. Он серьезно взглянул на меня.
— Недурно. Как вас зовут?
— Вы знаете мое имя.
— Ваше полное имя.
— Мари-Жозеф-Роза.
— Жозеф — имя вашего отца?
— Было.
— Он был хороший человек?
Я улыбнулась. «Едва ли».
— Очень хороший.
— Я буду звать вас Жозефиной — по имени героини из «Глухих». Вы видели этот спектакль?
— Но мое имя Роза.
— Ошибаетесь.
26 декабря
— Почему вы так упорно зовете меня Жозефиной? — Мы с Бонапартом только что вышли из салона Барраса и направлялись в театр, где давали Мольера.
— Это приятное имя, вы не находите?
— Мне говорили, что вы всегда так обращаетесь с женщинами. Сначала просите спеть, затем даете имя.
— Вы обсуждали это со своей подругой Терезой? — недовольно спросил он.
— Вам не утаить от меня никаких тайн, Бонапарт.
30 декабря
Незадолго до полудня ко мне во двор въехала красная карета Терезы.
— Может быть, сегодня вам не стоит приезжать в Ла-Шомьер? — сказала она, опуская стекло.
— Но я должна, мы договорились. В девять за мной заедет Бонапарт.
— Лазар вернулся. Он будет там вечером. Я подумала, что надо вас предостеречь.
Мы с Бонапартом приехали в Ла-Шомьер незадолго до десяти; к моему облегчению, выяснилось, что Лазара там нет. Несмотря на это, мне было несколько не по себе.
Около полуночи приехал Лазар в сопровождении нескольких адъютантов. Я взяла Бонапарта за руку и спросила, нельзя ли нам ненадолго выйти в сад.
— Но там же мороз!
— На минутку. Подышать свежим воздухом.
Через несколько минут я сумела взять себя в руки и успокоиться. Мне надо было поговорить с Лазаром, но для этого требовалось набраться мужества. Тем временем мадам де Крени и Фортюне Гамелен приставали к Бонапарту, требуя, чтобы он прочел судьбу по их ладоням, — он утверждал, что обладает талантом в этом волшебном искусстве.
Лазар стоял возле камина и наблюдал за нашей компанией.
— Как я рада видеть вас в Париже! — Я все же решилась подойти и поздравила его с недавним повышением. Он смотрел на меня с холодным достоинством, и я испытала облегчение, когда к нам подошел Бонапарт.
— Вам тоже погадать, генерал Гош? — спросил Бонапарт. Лазар протянул ему руку. Наполеон посмотрел на нее и усмехнулся: — Генерал, вы умрете молодым, в своей постели.[77]
— Александр Великий тоже умер у себя в постели, не правда ли? — Я взяла Бонапарта под руку. — Кажется, мы нужны Терезе для игры в карты, — сказала я, стараясь его увести. — В этом не было необходимости, — прошептала я.
Бонапарт покосился на меня.
— Вы думаете, я слеп?
Я натянула на плечи шаль.
— Отвезите меня домой, Бонапарт, — попросила я. — Мне что-то нехорошо.
Дорога обратно в Шантрен показалась очень долгой. Мы молчали.
— Как вы себя чувствуете? — поинтересовался он, когда мы свернули на улицу Монмартр.
— Я солгала насчет своего недомогания, — призналась я.
— Мне было интересно посмотреть, насколько далеко это вас заведет.
— Вы жестоки.
— Я никогда не притворялся добрым. — Помолчав, он добавил: — Вы привязаны к генералу Гошу.
Я расправила меховое покрывало у себя на коленях. Хорошо, что в карете темно.
— Познакомилась с ним в тюрьме.
— А теперь?
— А теперь у генерала Гоша своя семья. Не желаете ли войти? — спросила я, поскольку мы как раз въехали ко мне во двор.
— А вы бы этого хотели?
Я задумалась буквально на секунду.
— Да, — ответила я, и это было правдой. Мне было грустно и одиноко. Этот холодный взгляд Лазара огорчил меня так, как не огорчили бы никакие слова.
Бонапарт пробыл более часа. Мы с ним выпили несколько бокалов шамбертена.
Перед уходом он сказал:
— Могу ли я получить разрешение поцеловать вас?
Я не возражала — просьба показалась мне безобидной.
Его прикосновение было осторожным, неуверенным, а затем — настойчивым. Я высвободилась из его рук. Он стал быстро ходить по комнате.
— Бонапарт! — встревожилась я.
По-видимому, он не услышал, ибо не ответил. Затем улыбнулся, как будто разгадав какую-то загадку, поцеловал мне руку и ушел.
Я ПРИНИМАЮ ВАЖНОЕ РЕШЕНИЕ
Пятница, 22 января 1796 года
Бонапарт предложил мне руку и сердце. Я сказала, что мне надо подумать.
— Сколько? — Как ему свойственно, он принялся вышагивать по комнате.
— Я дам ответ через две недели.
— Через одну.
— Тогда я отвечаю: «Нет».
Наполеон улыбнулся.
— Вы сильнее, чем кажетесь, Жозефина. Я ценю это в женщинах.
— Меня зовут Роза.
29 января, 6 часов вечера
— Но, Тереза, я не люблю его.
Мы с Терезой прогуливались по набережной. Холодная, бодрящая погода гармонировала со сталью водной глади.
— Он вам дорог как друг, — сказала она, — и вы ему нравитесь. Разве это не более важно?
— Вы не верите в любовь?
Тереза усмехнулась.
— Тальен любил меня, и что же? Я получала только синяки.
— Он знает, что плохо обходился с вами. — Я давно искала этой возможности поговорить с ней о Тальене.
— Вы его видели?
Я кивнула.
— Тальен изменился.
Она молчала.
— Он боготворит вас, Тереза, — настаивала я. — И он такой любящий отец!
Она повернулась ко мне.
— Разве вы не понимаете, как мне больно говорить об этом? — воскликнула Тереза. — Брак, Роза, может существовать без страсти, но не может — без уважения. Скажите ему, что я сожалею, но не могу… просто не могу.
30 января
— Она сожалеет. — Я постаралась смягчить эту новость. Когда я приехала, Тальен, казалось, был полон надежд. — Вы ей дороги.
Это было правдой.
— Но?..
Я покачала головой.
Пробыла у него некоторое время. Мы играли в пикет, как когда-то в молодости, до террора, — в дни, что казались теперь такими далекими. Я рассказала ему о генерале Бонапарте, о своих сомнениях.
— Он амбициозен, — сказал Тальен. — Он поднимется к вершинам славы, в этом не может быть сомнения.
— Так и Баррас говорит.
— Он вас любит? А детей?
— Да. — И в самом деле, он, по-видимому, полюбил Гортензию и Эжена. — По-моему, он был бы им хорошим отцом.
— И, как генерал, несомненно, помог бы военной карьере вашего сына.
— Верно. — Мне казалось это немаловажным.
— И вы все еще колеблетесь?
— Мы не любовники.
— Это легко поправить.
— Не всегда — для женщины.
— Дело в верности? Вероятно…
Я пожала плечами. Замужние и женатые заводят связи на стороне, но хочу ли я так жить?
— Советую принять его предложение, — произнес Тальен. — Это риск… но тогда…
И хохотнул, когда я показала свои карты:
— У вас всегда был талант к играм, где победа зависит от случая!
3 февраля
— Мне предлагают выйти замуж, — сказала я Фэнни. Мы встретились в ее отеле на улице Турион; ей должны были привезти дрова, и мы готовились встретить воз.
— И ты готова поступиться своей свободой? — Казалось, Фэнни была потрясена.
— Всего лишь свободой воздержания. — И свободой спать в одиночестве. — Эжену и Гортензии нужен отец.
— Это тот корсиканец, которого я встретила у тебя в салоне?
— Вы не одобряете?
— Он рассказал интересную историю о привидениях. Пожалуй, он мне понравился.
— Большинству он не нравится.
— И ладно. Знаю я этих аристократических матрон из Сен-Жермен. Задирают нос перед человеком, имя которого просто не в состоянии произнести. Но кого теперь интересует их мнение?
— А что думает тетушка Дезире?
— Неужели ты ей не сказала?
— У меня не хватило смелости.
— Она хочет, чтобы ты вышла замуж.
— Но за корсиканца?
Фэнни засмеялась.
— Привыкнет. По сравнению с Мари, вышедшей за мулата, твой брак даже будет выглядеть респектабельно. Ты его любишь?
— Нет.
— Слава богу.
4 февраля
Генерал Шерер, командующий Итальянской армией, ушел в отставку.
— Почему? — спросила я. Всякое упоминание об Итальянской армии заставляло меня нервничать.
Мы с Бонапартом ехали в его ужасной карете по Булонскому лесу. Я убедила его, что поездка будет гораздо приятнее, если не ехать на бешеной скорости, и он неохотно велел кучеру перестать пользоваться кнутом.
— Директор Карно отправил ему мои планы Итальянской кампании, — сказал Бонапарт. — Но, кажется, генералу Шереру они не понравились. Он сказал, что только идиот, который их придумал, сможет воплотить их в жизнь. И уступил позицию.
— Вам?
— Посмотрим…
— Что вы имеете в виду?
— Мне нужен ваш ответ. Скоро.
6 февраля
Все утро я не находила себе места. Решила поехать покататься. Приказала кучеру отвезти меня на поле, где похоронен Александр.
Тут все сильно изменилось. Там и сям росла трава, ставшая сейчас коричневой от мороза. Ветер веял над смерзшимися комьями земли. Несмотря на холод, здесь снова была сумасшедшая женщина, которую мне уже не раз доводилось видеть.
Я направилась к дубу, стоявшему в центре поля, прислонилась головой к узловатому стволу. «Сколько лет этому дереву?» — подумала я.
Я размышляла о своей жизни, о решениях, которые мне предстояло принять, о Гортензии, об Эжене. Этим летом мне исполнится тридцать три. Сколько еще раз мне предложат руку и сердце?
— Детям нужен отец, — сказала я вслух. Слышал ли меня Александр? — Одной мне не справиться.
Сумасшедшая женщина повернула ко мне голову и улыбнулась.
Я пошла к ней, сидевшей на земле. Я остановилась возле нее и с удивлением увидела, что она молода, моложе меня. Ее рваная одежда была запачкана экскрементами. Она дрожала.
— Ты тут замерзнешь насмерть. У тебя есть дом? — спросила я. — Есть куда пойти?
— Цезарь уже идет, — сказала она.
— Римлянин?
— Он сказал, что встретится со мной здесь.
— Тебе бы в тепло, — пожалела я женщину, заметив, что ее кожа аж посерела от холода.
— Я жду.
Я накинула ей на плечи свой плащ.
— Он велел передать тебе, чтобы ты шла домой, — солгала я.
— Он сам так сказал?
Я растерялась.
— Он велел дать тебе это. — Я сунула ей в руку мешочек с монетами.
Она потрогала его пальцем и посмотрела на меня… глубоко посаженными темно-голубыми глазами, глазами Александра. Потрясенная, я отвернулась.
Воскресенье, 7 февраля
Еще одна бессонная ночь. Ветер дует в ставни. Я села к письменному столу у камина, закутала колени лоскутным стеганым покрывалом. Завтра я дам ответ Бонапарту. Еще не знаю какой.
Достала карты, спрятанные со времен заключения в монастыре кармелиток. Перебираю их шершавые листы, чувствую прежнюю печаль. Преодолевая страх, разложила их. В центре — конфликт. В будущем — союз. И решающая карта — судьба.
8 февраля
Я дала Бонапарту свой ответ.
У МЕНЯ ПОЯВЛЯЕТСЯ ПРИЧИНА ДЛЯ СОЖАЛЕНИЙ
9 февраля 1796 года
К новости о моем предстоящем замужестве Эжен отнесся философски. Думаю, он даже рад ему, в то время как Гортензия безутешна. Я предала ее, так она говорит. Не выходит из своей комнаты, отказывается от еды.
18 февраля
Объявление о предстоящем бракосочетании будет сделано завтра утром.
— Вы сказали кому-нибудь? — спросила я Бонапарта. — Семье сообщили?
У него огромная семья: мать, овдовевшая мадам Летиция (он ее боготворит), старший брат Джузеппе (он его любит), Лучано (который подает такие надежды!), Луиджи (он считает его своим сыном), а также сестры (три Марии: Мария-Анна, Мария-Паола и Мария-Анунциата) и «малютка» Джироламо, которому сейчас двенадцать. Все они на попечении Бонапарта, все живут в нужде.
— Я сообщил только Джузеппе, — сказал он. Сидя у камина, мы ели заготовленные в прошлом году вишни со свежими густыми сливками. — Я писал ему две недели назад. — Две недели назад? Но тогда Бонапарт еще не знал моего ответа.
— И что он на это ответил? — спросила я.
— Он в бешенстве. Считает, надо было посоветоваться с ним, как со старшим. Настаивает, чтобы я выполнил обязательства и женился на сестре его жены.
— Это та девушка, с которой вы обручились прошлым летом?
— И теперь Джузеппе написал маме.
— И?..
— Она требует, чтобы я порвал с вами.
— Но тут нет никаких препятствий, Бонапарт. Вероятно, нам бы следовало…
— Нет! — сердито оборвал он меня. — Я сам себе хозяин.
Понедельник, 22 февраля
Примерно в полдень я услышала стук копыт. Выглянув в окно, увидела Лазара: он соскочил с великолепной лошади серой масти и отдал стек и поводья моему кучеру.
Я поспешила к зеркалу и нанесла на щеки румяна.
В комнату вошла Агат.
— Приехал генерал Гош, желает вас видеть.
— Да, знаю, что он приехал. — Я сняла передник. Я собиралась работать в саду в простом платье из муслина; оно не очень мне шло, и поэтому я испытывала некоторую неловкость.
— Сказать, что вы его примете?
Я задумалась. Принять? Нет.
— Скажи ему, что я нездорова.
Через несколько минут послышались шаги в коридоре. Я посмотрела на дверь. Передо мной стоял Лазар.
— Верните мои письма! — потребовал он.
Я усмехнулась.
— Какие письма? Я с самого августа не получала от вас ни строчки. — Я натянула шаль на плечи. — С того момента, как вы спасли мужа мадам де Пубелён.
— Мадам де Пубелён? Какое она имеет отношение к делу?
— Говорят, вы ее любите.
Лазар нетерпеливо махнул рукой.
— Мадам де Пубелён? Да ничего подобного!.. Во всяком случае, подобного тому, как вы с Ванекером…
— Ванекер? Ваш лакей?
— В таком надменном тоне нет нужды. Он сейчас мой адъютант.
— По-вашему, у меня была любовная интрижка с Ванекером?
— У меня есть доказательство!
— Было бы забавно увидеть его, генерал Гош.
Лазар принялся нервно ходить по комнате.
— А теперь вы с этим, — он чертыхнулся и стукнул кулаком по столу, — этим полицейским генералом! Как вы могли!
— Не говорите так о генерале Бонапарте.
— Известно ли вам, что в прошлом году я подписал приказ перевести его в пехотную бригаду, но Бонапарт отказался, сказавшись больным? Знаете ли вы, что комитет распорядился понизить его в должности за несоблюдение субординации? Что он предлагал свои услуги туркам? Он оппортунист! Ему нельзя доверять. Он желает лишь повышения, предложенного ему Баррасом.
— Все это не имеет к Баррасу никакого отношения! — Я зажала уши ладонями.
Лазар схватил меня за руки, желая отвести их от ушей.
— Награда Бонапарту за брак с вами — Итальянская армия. Вот чего он хочет, а не вас.
— Кто бы ни стал командующим Итальянской армией, назначен он будет в соответствии со своими заслугами, — сказала я, дрожа. — Как вы сами прекрасно знаете, все директора должны одобрить кандидатуру командующего. На самом деле генерала Бонапарта продвигает директор Карно.
— Скажите мне, что любите его, — потребовал Лазар.
— Я дала ему слово.
Он долго смотрел на меня.
— Вот как?
Отвернувшись к окну, я глубоко вздохнула.
— Как я понимаю, вас можно поздравить. Говорят, вы стали отцом.
— Да. Отцом девочки. — В голосе Лазара послышалась гордость.
Я повернулась к нему.
— А вот я никогда не изменяла вам, — сказала я.
Он взял мою руку.
— Вы дрожите. Я напугал вас?
— Не заставляйте меня плакать, Лазар! — Я вырвала у него руку, будто стряхивая его нежное прикосновение. Он всегда был очень нежен. — Пожалуйста, уходите.
У двери он обернулся.
— Это правда, я влюбился в другую женщину, — сказал он. — В собственную жену.
— Вы всегда ее любили.
Он поклонился и ушел. Вскоре после послышался стук копыт его лошади, скакавшей по аллее легким галопом.
И некоторое время я еще сидела у окна, озирая серый зимний пейзаж.
В тот же день, позже
Когда я работала в саду, доставили записку от гражданина Дюнкерка: «Приезжайте ко мне».
Неужели новости от мамы? Я тотчас приказала закладывать карету и около пяти часов была в конторе Эммери.
— Рад, что вы смогли приехать так быстро. Должен вам сказать, ко мне приезжал ваш жених. — Было холодно, и Дюнкерк, по обыкновению, хлюпал носом.
— Генерал Бонапарт?
— Да. Нынче утром.
— Но зачем?
— Расспрашивал меня о ваших денежных делах.
— У меня нет от него секретов! Не было нужды обращаться за этим к вам.
Гражданин Дюнкерк пожал плечами.
— Что вы ему сказали?
— Правду. — Он высморкался в грязный носовой платок.
— И что же?..
Я не знала, на кого мне злиться: на Бонапарта или на гражданина Дюнкерка.
Некоторое время я сидела молча.
— Понимаю, что это не мое дело, гражданка, но… вы уверены, что это тот человек, за которого стоит выходить замуж?
— Я должна идти. — Я встала, боясь обнаружить свои чувства.
В тот же день, вечером
— Все кончено! — объявила я вошедшему Бонапарту. Я не собиралась так кричать, но слова вырвались помимо моей воли — прежде, чем я успела овладеть собой. Бонапарт оглянулся, будто за его спиной мог стоять еще кто-то.
— Жозефина?..
— Не желаю быть Жозефиной! Мое имя Роза.
Я принялась ходить по комнате. Бонапарт бросил шляпу на стул.
— Может быть, вы объясните, в чем дело, Жозефина? — попросил он.
Мне хотелось его стукнуть, но он схватил меня за запястье.
— Предупреждаю, никогда не пытайтесь меня ударить, — холодно бросил он.
Вошла Ланнуа. Следом за ней появился Гонтье.
— Мадам?
— Оставьте нас! — скомандовал Бонапарт. Он вовсе не был так спокоен, как казалось.
Я кивнула слугам.
— Не тревожьтесь.
После их ухода наступило недолгое молчание. За окном заржала лошадь.
— Теперь не будете ли так добры объяснить? — Бонапарт взял кочергу и разгреб угли в камине.
Я села, сцепив руки на коленях.
— Я решила отменить нашу помолвку.
— Это я уже понял. Не затруднит ли вас указать причину?
— Вы побывали у моего банкира.
— Да, мы виделись.
— Вы могли прийти с этим вопросом ко мне.
Он не ответил.
— Вы не любите меня, Бонапарт. Вступая со мной в брак, вы ищете лишь повышения по службе. — Я не смотрела на него. — Ничто из того, что вы можете сказать, не убедит меня в противном. Не пытайтесь защищаться.
— А вы сами… вы настолько… свободны от эгоистичных интересов? Можете ли вы утверждать, что согласились выйти за меня только из любви?
— Тем более причин отказаться от этого злосчастного союза.
Он встал и вышел. Глаза Бонапарта блестели от слез, но я не испытала облегчения.
Я ВНОВЬ ЗАМУЖЕМ
23 февраля 1796 года
Я еще была в постели, когда Агат сообщила мне о прибытии генерала Бонапарта.
— Я слышала стук копыт, — кивнула я.
Агат принесла мне белое муслиновое платье. Я повязала голову красным шарфом и нарумянилась. Я ждала этой встречи.
— Не уходи далеко, — попросила я Агат, накидывая на плечи шаль, — ты мне можешь понадобиться.
В комнатах было зябко. Бонапарт ждал в гостиной, стоя у окна и разглядывая бюст Вольтера. Я вошла, и он повернулся в мою сторону. По его глазам я догадалась, что эту ночь он не спал.
— Добрый день, — сказала я.
— Разве добрый? — Он был в темном вышитом сюртуке с высоким стоячим воротником.
Я села слева от камина, жестом предложив ему занять место справа. От его сапог, которые он имел обыкновение чистить какой-то гадостью, сильно пахло. Я попросила Агат принести нам кофе с поджаренным хлебом.
— И рома.
До возвращения Агат мы с Бонапартом сидели в неловком молчании. Она поставила кофейник с чашками на столик и ушла.
— Не желаете ли кофе? — спросила я.
Он отказался. Я налила себе и добавила в чашку рому, сливок и две полные ложечки сахара. Стуча о стенки чашки, помешала сахар.
— Пришло время правды, — сказал он и встал. Я приготовилась услышать обвинения и оправдания. — Вы обвинили меня в том, что, предлагая вам руку и сердце, я был корыстен. Я отвечу на ваши обвинения.
Он сцепил руки за спиной; сложил на груди; снова спрятал за спину.
— Вы правы, сначала меня привлекали выгоды, которые принесла бы эта женитьба. Я видел, что вы женщина влиятельная, чувствуете себя свободно с людьми, облеченными богатством и властью, соединяете старый мир с новым. Эти ваши качества, как я рассудил, пришлись бы мне кстати. И разумеется, особой наградой мне послужила бы Итальянская армия. Итальянская армия! Да я женился бы на последней рыночной проститутке, лишь бы получить должность командующего Итальянской армией!
— Нет нужды оскорблять меня, Бонапарт.
— Оскорблять вас? — Он упал передо мной на колени. — Я намерен воздать вам такие почести, каких не воздавали ни одной другой женщине!
— Встаньте! — потребовала я. Он встревожил меня и смутил.
— Вы должны меня услышать! — Бонапарт сел рядом и схватил мою руку. — Неужели вы не понимаете? Я влюблен в вас!
— И при этом ходили к моему банкиру.
— Не стану отрицать. Это был поступок труса. — Он поднялся на ноги. — Я искал оснований, причин и следствий, исходных условий и доказательств. Я искал спасения.
— От чего?
— От вас. От чувств, которые захлестнули меня.
— Не люблю загадок, — вздохнула я, откидываясь на спинку кресла.
— Вы не понимаете! Когда я с вами, передо мной как будто поднимается занавес и кажется, что все прошлое было лишь увертюрой. Разве это не может испугать? У меня на руках умирали люди. Я подходил к дулу заряженной пушки. Я столкнулся с яростью моей матери. Но ничто так не пугает, как нежность, которая охватывает меня при виде ваших глаз.
Встав, я отошла к окну. Фортюне раскапывал что-то в кустах роз у садовой стены.
— Вы не выйдете за меня? — В его голосе было отчаяние.
Я вернулась к креслу у камина.
— Вы знаете, что я не люблю вас, — сказала я.
— Да, мне это известно.
— Знаете, что я старше вас, что я любила другого…
И по-прежнему люблю. Впрочем, об этом я умолчала.
— Знаю.
— И все равно вы хотите жениться на мне?
— Я хочу поклоняться вам.
— Неужели обязательно надо быть таким смешным, Бонапарт?
— Думаете, я шучу?
— Конечно, — улыбнулась я.
— Вы простите меня?
Я взяла его за руку. Никогда прежде я не замечала, как тонки его пальцы, как гладка кожа.
— Давайте прогуляемся, — предложил он.
Стоя, мы были почти одного роста. Я вдруг увидела в нем своего брата, компаньона, «товарища по духу», как выразилась бы Мими.
— Но я не откажусь от особняка на улице Шантрен, — сказала я, открывая двери в сад.
— Мой отель на улице Капуцинов выглядит солиднее, — заметил он.
— Это мой первый настоящий дом. Он для меня все.
Бонапарт огляделся по сторонам.
— После освобождения Италии мне потребуется дом побольше.
— И когда это может случиться, генерал Бонапарт?
Судя по тому, как он на меня взглянул, вопрос его позабавил.
— Вскоре после нашей свадьбы, Жозефина.
Среда, 24 февраля
— Я объявил о нашей помолвке директорам, — сообщил мне Бонапарт сегодня вечером, неторопливо расхаживая по комнате.
— И как они отреагировали?
— Одобрительно. Даже весьма одобрительно! — воскликнул он, хлопнув в ладоши.
2 марта
Лакей Бонапарта доставил в мою прихожую корзину с бумагами; вслед за ним вошел и сам Бонапарт.
— Вот, — сказал он, театрально поведя рукой. — Командующий Итальянской армией.
— Это уже официально? Разве вы этого не ожидали?
— В таких вещах никогда нельзя быть вполне уверенным, — рассеянно ответил он, роясь в бумагах.
— И теперь?..
Бонапарт молчал, перелистывая страницы рапорта.
— И теперь?.. — Лишь прикоснувшись к его руке, я сумела завладеть вниманием Бонапарта. — И что теперь?
— А теперь начинается работа.
8 марта
В полдень за мной заехал Бонапарт. Я уже была готова. Вместе мы отправились в контору моего адвоката на улице Сент-Оноре. Бонапарт остался в прихожей — ждать, пока адвокат не ознакомится с брачным контрактом.
— Вы знакомы с условиями? — спросил Рагиду, когда я села. Его пыльная контора была завалена грудами бумаг. Стекла окон, выходивших на улицу Сент-Оноре, покрывала сажа.
— Да.
— Тем не менее закон требует, чтобы я ознакомил вас с содержанием контракта. — При небольшом росте Рагиду обладал исключительно низким голосом. — У вас будут раздельные финансы. Вы будете поровну участвовать в расходах по ведению домашнего хозяйства. Даже стоимость венчания вы оплатите поровну.
Он опустил голову, перечитывая строки.
— Ваш муж не несет ответственности за ваши долги. Вы от этого союза не получаете ничего сверх полутора тысяч ливров в год.
Рагиду положил бумаги на стол и снял очки.
— Гражданка Богарне, я должен быть с вами откровенен. Этот человек не принесет вам ничего, кроме своего плаща и шпаги. Боюсь, что не могу, говоря по совести, советовать вам подписать этот контракт.
Несмотря на то что в кабинете было прохладно, щеки у меня вспыхнули.
— Я приехала, чтобы подписать его, гражданин Рагиду, а не обсуждать.
— Пожалуйста, поймите: для вас было бы несчастьем выйти за этого человека.
— Так тому и быть!
И я взяла в руку перо.
Бонапарт сидел в прихожей.
— Только плащ и шпага, — повторил он позабавившие его слова.
— Вы подслушивали? И не оскорблены? — Я была вне себя. Имея дело с Бонапартом, ничего нельзя предвидеть.
— Посмотрим, на что способны плащ и шпага!
В тот же день, позже
Колокола приходской церкви пробили четыре. Я стояла у окна, глядя в сад. Сзади послышались шаги, и, обернувшись, я увидела Ланнуа с потертым кожаным саквояжем в руке.
— Вы куда-то собрались, Ланнуа? — спросила я. Об отлучке мы с ней не договаривались.
Она так энергично вздернула голову, что с нее едва не слетела скромная соломенная шляпка с бантом из ленты в бело-синюю полоску.
— Я не могу служить этому якобинцу!
— Вы уходите совсем? Сейчас?
— Прощайте! — зарыдала она, бросаясь в мои объятия.
9 марта
Немногим позже семи утра приехали Баррас и Тальен. Тальен был в черном сюртуке и цилиндре. Вместо сабли он держал в руке зонтик.
— Его похоронный костюм, — сказал Баррас, одетый в бархат и кружева.
Я напряженно улыбнулась.
Втроем мы поехали в карете Барраса, украшенной Агат и Гонтье: они привязали к упряжи букетики цветов белыми ленточками.
Ровно в восемь мы вошли в приемную районной управы, когда-то элегантную комнату, белую с золотом и шалящими купидонами, ныне покрытыми пылью. Здесь располагался штаб Второго района. В мраморном камине затухало пламя. Было темно: в бронзовом подсвечнике горела единственная свеча. Большие зеркала в позолоченных рамах отражали лишь тени.
Мой советник Жером Кальмюле уже сидел здесь в одном из тяжелых кожаных кресел. Регистратор, гражданин Лёклер, просматривал за столом бумаги; рядом с ним расположился худенький паренек с деревянной ногой. И никаких признаков присутствия Бонапарта!
— Несомненно, что-то задержало его в пути, — сказал Баррас, снимая пелерину.
Стали ждать. Примерно через час регистратор поднялся, зевнул и надел плащ.
— Оставляю тебя ответственным, Антонин, — бросил он пареньку на ходу.
Гражданин Антонин поудобнее пристроил свою деревянную ногу под большим письменным столом и важно посмотрел на нас.
— Несомненно, Бонапарт решил, что его ждут к девяти, — поерзал на неудобном стуле Тальен.
— Уже четверть десятого, — заметила я. Мой букетик цветов уже начал увядать. — Нам пора уходить.
Я была зла. И более того, унижена.
— Ждите! — приказал Баррас.
В начале одиннадцатого мы услышали шаги на лестнице.
— Прибыл, — прокомментировал Баррас.
В комнату ворвался Бонапарт в сопровождении молодого человека в мундире, прошел прямо к Антонину и встряхнул его.
— Проснитесь!
Паренек, моргая, завертел головой.
Бонапарт схватил меня за руку и, потянув на себя, заставил встать.
— Пожените нас! — скомандовал он пареньку, с усилием натягивая золотое кольцо мне на палец.
За несколько минут все было кончено.
Мы с Бонапартом ехали в Шатрен. Я молчала.
— Что-то случилось?
Если бы Баррас не настоял, я бы уехала. Не знаю, зачем я осталась.
— Так разведитесь со мной сегодня же.
— Может быть, и разведусь!
Остаток дороги до Шатрена мы сидели в полном безмолвии. Приехав, я сразу поднялась наверх и, смущенная суетой, которую подняли Агат и Гонтье, бросила на кровать цветы. Когда в комнату вошел Бонапарт, пес зарычал.
— Лакей сложил ваши вещи там. — Я кивнула в сторону гардероба.
— А собака? — спросил Бонапарт, вернувшись в ночной рубашке. На голове у него был хлопчатобумажный ночной колпак с легкомысленной кисточкой.
— Собака останется. — Фортюне занял привычное место в изножье кровати.
— Я не стану спать с собакой.
— Очень хорошо, в таком случае ложитесь на козетку.[78] — Я задула фонарь.
Бонапарт, спотыкаясь, пошел в темноте к кровати. Фортюне зарычал. Бонапарт громко чертыхнулся по-итальянски. Я села в кровати, сердце в груди колотится. Фортюне продолжал рычать.
— Что случилось? — спросила я мужа.
— Эту собаку надо пристрелить! — Бонапарт поднял руку. При свете луны я увидела на ней что-то темное.
— Боже мой, это кровь? Он укусил вас за руку?
— За ногу.
В комнату с горящим фонарем вбежала Агат. Нога Бонапарта была в крови. Пытаясь остановить ее, он прижал к ране простыню.
Скаля клыки, Фортюне спрятался под стул.
— Таз горячей воды и бинты, — попросила я Агат. Затем схватила рычавшего Фортюне за загривок, отнесла в гардероб и закрыла дверь.
К двери подошел Гонтье в съехавшем на глаза ночном колпаке.
— Сходите за доктором! — распорядилась я.
— Он не потребуется, — отмахнулся Бонапарт.
— Не пытайтесь казаться героем, — сказала я. — Ничего этим не выиграете.
— Думаете, героизм — нечто такое, что можно надеть, как плащ? — Он повернулся к Гонтье: — Хозяин в этом доме теперь я, и вот я говорю: за доктором идти не надо. Я слишком много времени провел на поле битвы, обрабатывая свои раны, чтобы позволить какому-то невежественному юнцу нянчиться с собой, как с каким-нибудь портным.
Он взял один из бинтов, принесенных Агат, и окунул его в таз с водой, от которой шел пар.
— Не могла бы ваша девушка принести соли?
— Ее зовут Агат. Попросите сами.
Бонапарт сердито посмотрел на меня.
— Мы что, так и проведем остаток жизни бранясь?
— Видимо, да! — Я кивнула Агат. — Не принесешь ли соли? И коньяка.
Бонапарт промыл рану, затем, скрипя зубами, сшил ее края двумя стежками прочной шелковой нити и наложил бинты. Я уговорила его лечь, подложив под забинтованную ногу подушку.
— Теперь ступайте, — сказала я Агат и Гонтье, которые стояли в изножье кровати, топча цветы. — И возьмите с собой Фортюне.
— Разбудите меня в шесть, — обратился Бонапарт к Агат.
— Это всего через четыре часа! — заметила я.
— Я и так потерял уже слишком много времени.
Агат и Гонтье ушли, унося с собой фонари и все еще рычащего пса.
При свете единственной свечи я разлила по бокалам коньяк и дала один Бонапарту. Он поднял руку, отказываясь.
— Завтра мне понадобится ясная голова, — сказал он.
Я села на кровать, отпила коньяку и вздохнула. Я хотела, чтобы у моих детей был отец, хотела обрести защитника, но теперь все только усложнилось.
— Спрашиваете себя, правильно ли поступили?
— Вы так и будете читать мои мысли? — раздраженно ответила я вопросом на вопрос и сразу ощутила неловкость. — Простите, — сказала я, — но наш первый брачный вечер не назовешь романтическим.
Я почувствовала, что к глазам подступили вдруг слезы. Можно ли вернуться в прошлое и исправить ошибку?
Бонапарт потянул к себе подушку.
— Позвольте. — Я поставила бокал и поправила подушку у него за спиной.
Он положил ладонь мне на запястье:
— Я вам не сказал одну вещь.
— Пожалуйста, не надо. — Было слишком поздно для признаний, и я вырвала у него свою руку.
— Гадалка предсказала мне, что вдова будет моим ангелом, моей счастливой звездой.
В этот момент невозможно было не вспомнить и о сделанном мне предсказании: «Ты будешь королевой». Я невольно улыбнулась.
— Вы смеетесь? — удивился Бонапарт.
— Я не ангел, — сказала я и легла рядом с ним.
— Вы считаете, что женщины, которую я люблю, не существует. Вы не верите в Жозефину.
Он так пристально смотрел на меня своими серыми глазами, что мне стало не по себе, и я отвернулась.
— Но верите ли вы в меня? — спросил Бонапарт.
Я глядела на его профиль в свете свечи. Было видно, что он взволнован. Что же так задело его? Я знала, это не даст ему покоя.
— Вам холодно? — Он натянул на меня одеяло.
— Да, — сказала я и прижала его руку к своей груди.
Мне показалось, он не знает, что делать, да и сама пребывала в растерянности. Не стоит ли задуть свечу? Снять ночную рубашку? Сейчас я особенно ясно ощущала свой возраст и его молодость.
— Мне довелось прочесть, что особое прикосновение к соску женщины заставит ее обезуметь от наслаждения, — сказал он. Мне подумалось, что он говорит, как школьник, отвечающий на уроке. — Я кажусь вам смешным? — спросил Бонапарт, заметив мою улыбку.
— У вас научный склад ума, — вывернулась я.
Он положил ладонь мне на грудь, ощупал ее.
— Ваша грудь — совершенный образчик в своем роде: круглая, упругая.
— Бонапарт! — У меня на сердце потеплело. Я склонилась над ним. Мне было приятно ощущать его дыхание на своей коже.
— Воистину, вы… — Он остановился, не в состоянии произнести ни слова.
Я прикоснулась губами к его щеке, по которой стекала слеза. На вкус она так напоминала морскую воду.
— Да, — улыбнулась я. — Да, я верю в вас.
На рассвете
Солнце окрасило небо нежнейшим оттенком розового, напомнив мне рассветы, виденные в юности. Слушаю, как шевелятся, просыпаясь, животные: куры, корова. Бонапарт спит. И нога у него забинтована. Слушаю его дыхание.
Я замужем. Вновь.
Мой муж — вовсе не такой мужчина, о каком я мечтала в детстве. Я не испытываю к нему большой любви. И уж конечно, это не король, предсказанный гадалкой. Это лишь Бонапарт, странный маленький Наполеон Бонапарт.
А я? Кто я?
Он называет меня Жозефиной. Говорит, я ангел, святая, его счастливая звезда. А я знаю, что грешна и не так уж возвышенна, но мне начинает нравиться быть Жозефиной, которую он себе вообразил. Она разумна, она забавляет, она доставляет удовольствие. Она — изящество и обаяние. Она не похожа на Розу — испуганную, обеспокоенную, нуждающуюся. Не похожа на Розу, погрязшую в печали.
Я снимаю с пальца золотое обручальное кольцо. На нем какая-то надпись. Подношу его к свету: «Моей судьбе».