Страсти и скорби Жозефины Богарне — страница 7 из 15

КОРОЛЕВА

Я ВОССОЕДИНЯЮСЬ С ОСВОБОДИТЕЛЕМ ИТАЛИИ

29 июня 1796 года, Брияр

Мы всего два дня в пути, а уже изнываем.

Полковник Жюно сердится — двигаемся слишком медленно. Мой деверь Жозеф не совсем здоров (из-за действия ртути) и не желает страдать молча. Слава богу, с нами капитан Шарль — только он и весел.

5 июля, четыре часа пополудни

Только что вернулись после освежающей прогулки вдоль реки. Чувствую себя ослабевшей; когда остальные наши спутники ушли вперед, мне даже пришлось опереться на руку капитана Шарля. Поболтали как старые друзья: о моде (очаровательные шляпки леггорн с высокой тульей, которые сейчас носят женщины, прекрасно выглядят с распущенными и развевающимися волосами); о дне рождения капитана Шарля (ему сегодня исполняется двадцать три, он еще так молод!); о моих детях (уже скучаю по ним); о чтении (капитан рекомендовал «Страдания молодого Вертера» немецкого писателя Гёте). Потом поговорили на более серьезные — финансовые — темы: о поразительном обесценивании нашей валюты, о сильнейшей инфляции.

— Я так понимаю, вы финансовый агент, — осмелилась я проявить осведомленность.

— Это не то, чем гордятся солдаты, мадам. — Капитан отбросил черные кудри от глаз — голубых, таких голубых глаз. — Особенно перед женой командующего генерала.

— Уверяю вас, капитан: я никому не скажу. — Тем более Бонапарту.

— В таком случае — да, сознаюсь: я агент, работаю в «Боден компани», инвестиционной компании, находящейся в Лионе. Братья Боден — их двое — из Рима. Мы вместе росли.

— Я однажды имела дело со спекулянтом в Лионе. Кажется, он упоминал фамилию Боден. Я тогда получила невероятный доход от торговли селитрой, а затем еще и кружевом. Это вас удивляет? — спросила я, заметив его реакцию.

— Ну… это просто так неожиданно…

— Женщины вполне могут заниматься коммерцией, капитан, — пропела я.

— Да, мадам, но не похоже, чтобы вы… — Он покраснел.

Видимо, хотел сказать: «…не похоже, чтобы вы нуждались в деньгах».

— Не стану докучать вам рассказами о том, как мы с детьми сидели без хлеба во время террора.

— Ну что вы, мадам… Ваш рассказ не может быть скучным.

— В наше время это довольно обычная история. Как и многие, мы потеряли все, а мой муж — в придачу еще и жизнь, его собственность конфисковали. У меня на руках осталось двое детей, их надо было кормить и учить. В таких обстоятельствах каждый делает то, что должен. — Прозвучало пафосно, но, по правде сказать, я получала удовольствие от заключения сделок. Занятия коммерцией давали мне окрыляющее ощущение свободы.

— А теперь, муза наших побед, у вас есть все.

— Все, включая долги!

Теперь я жена Освободителя Италии, и мои расходы увеличились более чем вдвое. Ко мне как к жене Освободителя Италии обращаются за благотворительными взносами, и не в моем характере отказывать в такой ситуации.

— Вероятно, мадам, я мог бы помочь в этом отношении. — Капитан помолчал. — Простите, может быть, я вас обидел?

— Н-нисколько, — сказала я с запинкой. Щеки у меня пылали.

11 июля, на рассвете

Через полчаса уезжаем. Нам дали одеяла из медвежьих шкур, чтобы завернуться, маски из бобрового меха и козырьки из тафты, чтобы защитить глаза от ослепительного блеска.

Горы громоздятся над нами, как великаны. Меня вдруг охватила дрожь, не имеющая ничего общего с лихорадкой. Я переложила ближе к сердцу миниатюрные портреты Гортензии и Эжена из небольшого бархатного мешочка для драгоценностей, подшитого к нижней юбке. И спрятала за корсаж подаренную Лазаром медаль Святого Михаила — для храбрости.

Бенедиктинское аббатство Новалеса

Закончили подъем. Нас несли на стульях по опасным утесам маленькие старики-горцы. Это даже страшнее, чем я считала.

12 июля, Турин

Сегодня утром поздно отправились в путь — из-за того, что наша карета оказалась неправильно собранной: по узким горным тропам ее по частям перевозили на спинах мулов, подкованных специальными шипастыми подковами. Поэтому Жюно запретил остановки вообще, и, когда въезжали в крошечный, но величественный город Турин, я уже мечтала об отдыхе. Как вдруг увидела полк французских всадников под командованием молодого человека в форме адъютанта… и сердце у меня упало.

— Огюст! — Жюно выпрыгнул на ходу из нашей кареты. — Что тут такое?

— Генерал отрядил меня сопровождать мадам Бонапарт в Милан. — Адъютант взглянул на меня, прикоснувшись к шляпе. — Но прежде король Сардинии запросил аудиенции.

Жюно с усмешкой похрустел костяшками пальцев.

— Выходит, король этих сонь учится кланяться? Нам, республиканцам? Это хорошо. Думаю, стоило бы проявить любезность и предоставить королю такую честь.

— Вероятно, я неудачно выразился, — помявшись, поправил себя адъютант. — Его величество запросил аудиенцию у жены генерала.

Лизетт починила шлейф моего шелкового платья цвета слоновой кости и достала жемчужины, зашитые в подол нижней юбки. Я искупалась, нарумянилась и напудрилась, мне сделали прическу.

— Вот и все! — сказала Лизетт, закрепляя в прическе усыпанное жемчугами украшение. — Выглядите прекрасно! — Я посмотрелась в зеркало и потянула за локон, чтобы он обрамлял лоб сбоку. Лизетт выщипала мне брови так, что они приобрели форму изящных дуг. Да, теперь при свечах король Сардинии может счесть меня красивой.

«Если косметика не потечет», — подумала я, утирая пот со лба. Платье уже стало влажным. Я отворила двойные двери на балкон, выходивший на площадь. С него были видны верхушки деревьев, росших на бастионе, а за ними, на фоне голубого неба, — снежные вершины Мон-Сени, алмазами сверкавшие на солнце.

Церковные колокола прозвонили к вечерне. Я уж и забыла, как может быть красив колокольный звон. Женщина в черном и под вуалью шла в церковь, не отрывая взгляда от земли. Что подумают обо мне такие, как она? Обо мне, парижанке в открытом наряде, привыкшей к столичным удовольствиям… и своей парижской свободе.

В дверь постучали. Залаял пес.

— Ах, это вы! — послышался голос Лизетт.

— Пожалуйста, мадемуазель, — сказал капитан Шарль, — воздержитесь от выражения столь неумеренной радости. — Он взял на руки Фортюне и потерся лицом о собачью шерсть. Затем, отпустив собаку, сообщил мне, что мы отправимся во дворец только через час.

— Целый час! — Мне казалось, что я и так уже жду целую вечность, когда меня доставят во дворец и представят королю этого государства. Заодно жду, когда подействует настойка опия, которую я приняла, чтобы унять боль. — Простите меня, капитан Шарль. Должна признаться: я нервничаю. До сих пор мне не доводилось встречаться с королями.

— О чем беспокоиться? — Капитан откинул полы фрака и сел. — Основания нервничать есть скорее у короля. В конце концов, это ваш муж задал ему трепку!

Так чего же я боялась? Что могу совершить какую-нибудь глупость. Или упасть в обморок от боли и высокой температуры, чем поставлю в неудобное положение Бонапарта и республику.

— Просто я не ожидала…

— Славы?

Да, именно так. Слава — последнее, чего я ожидала, выходя замуж за Бонапарта. Странно, но энергичный маленький Наполеон, этот корсиканец с дурными манерами, ныне — герой, Освободитель Италии. Человек, перед которым склоняются короли.

Лизетт протянула мне стакан апельсиновой воды:

— Я добавила в нее чуть-чуть эфира, мадам. Вы очень бледны.

В тот же день позже, о времени не знаю

Кажется, я еще жива. Это было ужасно; король уснул, сидя на троне! Баррас прав: мне следовало взять с собой каркас для кринолина.

13 июля, Милан

На подъезде к Милану я услышала приветственные возгласы многочисленной толпы. Жозеф высунулся из окна, придерживая треугольную шляпу. Оркестр грянул «Марсельезу».

— Священная любовь к отечеству… — подпевала я, чувствуя ком в горле. Хотела было выглянуть, но подумала, что королеве не пристало высовываться в окошко кареты. — Надо разбудить полковника Жюно, — сказала я, указывая на мальчишек, бежавших возле кареты.

— Что? — пробормотал Жюно и, встрепенувшись, пригладил рукой волосы. — Мы в Милане? Уже?

— Плюмаж в порядке? — спросил Жозеф, поправляя шляпу. — Как я выгляжу?

— Прекрасно, — ответила я, положив на язык конфету из анисовых семян, чтобы освежить дыхание. Все мы выглядели так, будто две недели скитались в суровых условиях: помятые, запыленные, раздраженные. Путешествие не было легким.

— Да здравствует Франция! Да здравствует свобода! — пела толпа. За окном проплыла огромная римская арка, украшенная яркими флагами.

— Нервничаете? — прошептал капитан Шарль. Я широко раскрыла глаза.

Да! Действительно, эта толпа встречала именно нас: мужчины в напудренных париках и старомодных придворных куртках, женщины (те немногие, кого мне удалось увидеть) с головами, покрытыми черными платками, в широких юбках на каркасах с обручами. За аристократами теснились крестьяне в лохмотьях, море лиц. Мушкеты колонн жандармов сверкали под беспощадным солнцем. Я подумала о своих детях, о тетушке Дезире. Вот бы им увидеть это!

Я узнала младшего брата Бонапарта, Луи, — он прибыл верхом в сопровождении адъютантов. Но где же сам Бонапарт? В животе у меня стало нехорошо. Нельзя, чтобы меня затошнило. Только не сейчас!

Вдруг карета остановилась.

— Приехали, — сказал Жозеф, по обыкновению хихикнув.

— Ну наконец-то! — обрадовался Жюно, щелкая костяшками пальцев.

Лакей в сиреневой ливрее открыл дверцы кареты. Ветер тут же задул в нее целую волну пыли. Я изо всех сил старалась не обращать на это внимания, только моргала и улыбалась, ибо передо мной уже стоял мой муж, Наполеон Бонапарт.

Он сильно загорел на здешнем солнце. За ним замерла шеренга солдат, далее — приветствующая толпа. Бонапарт держался величественно.

— Добро пожаловать, — сказал он без тени улыбки. — Что вас так задержало? — рявкнул он на Жюно и отступил на шаг, чтобы лакей мог опустить ступеньку кареты.

— Да здравствует свобода! — надрывался какой-то человек. Поддавшись общему настроению, Фортюне в своей дорожной корзинке принялся скулить, просясь наружу.

— Ваша жена была нездорова, — покаянно сообщил Жозеф брату, зажав кисти рук между коленями. — Приходилось делать остановки.

Бонапарт хмуро смотрел на меня. Лакей никак не мог опустить ступеньку. Все происходящее казалось мне каким-то сном. Стоявший передо мной человек казался незнакомцем — мой муж, Освободитель Италии.

— Давайте помогу, — сказал капитан Шарль лакею, ибо ступеньку снова заклинило. — Я в последние недели много раз справлялся с этой задвижкой, — продолжал он, сознавая, что ведет себя самонадеянно, — и потому знаю ее сокровенные пороки.

Бонапарт внимательно посмотрел на капитана.

— Вы, должно быть, Шарль? Адъютант?

— Генерал Бонапарт! — отсалютовал тот.

— Да здравствует Франция! — крикнул стоявший рядом ребенок.

— Тогда побыстрее, капитан. Я желаю обнять жену.

Лакей отступил от кареты. Капитан Шарль прижал левую сторону ступеньки, и она с лязгом опустилась. Бонапарт взял меня за руку.

— Осторожно! — сказал он, словно (я с горечью поняла это) я была беременна. Я ступила на пыльную дорогу. Наполеон взял меня за подбородок: — Я изголодался по вам.

Я улыбнулась и ничего не сказала. Меня подавляли пыль, яркое солнце, толпа, взгляд Бонапарта.

— Бонапарт, я…

Он обхватил меня за шею так, что большой палец упирался мне в затылок, и поцеловал — беззастенчиво, не сдерживаясь, как будто мы, мужчина и женщина, муж и жена, были единственными людьми на земле. Мгновение я сопротивлялась, слыша рев толпы. Потом уступила.

У меня съехала шляпа. Я схватила ее, потом сделала шаг назад, прижимая руку Бонапарта к своему сердцу. Сейчас я по-прежнему слышала приветственный гул толпы, но уже как будто откуда-то издалека. Бонапарт внимательно смотрел на меня, глаза его поблескивали.

— Мы ехали так быстро, как только могли, — заверила я его, но мой голос заглушили заигравшие трубы. — У меня немного кружится голова…

Все вокруг стало терять краски. Толпа, казалось, мерцает в знойном мареве. Я взяла Бонапарта за руку. Подъехал отставший хвост нашего каравана: наемный фиакр, который, казалось, вот-вот развалится, карета со слугами и багажный фургон.

Человек в лохмотьях в желтую полоску прорвался сквозь строй солдат.

— Да здравствует Наполеон! — кричал он, пока его оттаскивали обратно. — Да здравствует свобода!

Бонапарт повел меня к карете, запряженной четверкой серых лошадей. Позванивали их латунные колокольчики. Красивая карета была украшена красными, белыми и синими лентами, походя на праздничный торт.

— Это чтобы прикрыть австрийские королевские эмблемы, — пояснил Бонапарт, приподнимая бант, чтобы я увидела, что под ним.

— А остальные с нами не поедут? — спросила я, когда он подсаживал меня в карету. Внутри она была отделана бледно-кремовой парчой. Я нерешительно опустилась на сиденье; периодическое недомогание стало непредсказуемым. Я уже не знала, чего ожидать от своего организма — и когда. — А как же ваш брат? — И Жюно…

— Этот прием — в вашу честь, — сказал Бонапарт, усаживаясь рядом, и взял меня за руку. Он явно намеревался снова поцеловать меня.

Я раскрыла веер и стала обмахиваться, прислонив голову к стенке кареты. Жара стояла невыносимая.

— Может быть, откроем? — предложил Бонапарт, опуская стекло окна. В карету тут же влетел букет цветов, и Бонапарт вернул стекло в прежнее состояние.

— Да здравствует Франция! Да здравствует Наполеон! — ликовала толпа. Пыл встречающих меня изумлял и пугал.

Форейтор крикнул что-то по-итальянски. Лошади тронули, карета слегка качнулась. Я прижала руку к болевшему боку.

Под приветственные крики толпы мы поехали по узким улочкам с глубокими колеями, вдоль каналов, на которых были видны многочисленные баржи. В воздухе носились пряные запахи жареного картофеля, каштанов, рыбы, баклажанов.

— Это прекрасный город, — сказал Бонапарт, поглаживая мою руку. — Вам здесь понравится.

— О да, — ответила я, хотя, сказать по правде, была разочарована. Милан оказался меньше, чем я ожидала; несмотря на толпы, город казался до странности пустынным. Те несколько женщин, что я видела на улицах, одевались только в черное. Магазины без окон. Даже окна жилых домов были закрыты ставнями.

Бонапарт указал на вывеску в форме красной кардинальской шапочки:

— Шляпник.

Ножницы были знаком того, что здесь принимает заказы портной; змея указывала на аптеку; кровоточащие ноги означали, что в этом доме практикует лекарь.

— Но вода здесь нечистая, — предупредил Бонапарт, когда мы по мосту переезжали зловонный канал. — Здесь придется немало потрудиться, чтобы утвердить новую санитарную систему.

Человек в шапке бандитти, справлявший при дороге большую нужду, приветственно поднял руку.

— И дать образование жителям, — добавил Бонапарт.

На одном из перекрестков нам пришлось ждать, пока проедет телега с огромным бочонком. За ней шли скованные цепями каторжане, поливавшие дорожную пыль водой из длинных кожаных трубок.

Мы выехали на большую площадь, на которой паслось пять коз.

— Должно быть, это знаменитый собор? — сказала я, пораженная величием здания. Оно казалось даже больше и наряднее парижского Нотр-Дама.

— В нем живут три головореза, и я ничего не могу с этим поделать,[91] — посетовал Бонапарт.

Каменщики на одной из башенок собора прекратили работу и приветствовали нас. Я улыбнулась им и помахала рукой. «Словно королева!» — подумала я.

— Над фасадом трудятся уже пять столетий, — сказал Бонапарт. — Я намерен закончить его возведение.

Так мог бы сказать не солдат, но правитель.

Въехав в широкие ворота, мы оказались во дворе виллы, сверкавшей розовым гранитом. Фонтан выбрасывал вверх струи темной воды посреди двора.

Лакей открыл дверцу; лиловая ливрея в пятнах — он бежал перед каретой. Приподняв юбки, чтобы не испачкать, я вышла. Многочисленные, одетые в черное слуги кланялись нам.

Мы поднялись по лестнице, прошли через две величественные колоннады и оказались в просторном, отделанном мрамором зале. Все это время я опиралась о руку Бонапарта, а за нами следовала шумная толпа шаркавшей ногами прислуги. Повсюду, куда ни повернись, я видела людей в форме, стоявших по стойке «смирно».

— Это ваш дом, — гордо сказал Бонапарт, сделав широкий жест.

Лизетт сдула пыль с ладоней.

— Наши сундуки скоро принесут, мадам. По крайней мере, так говорят. — Она закатила глаза. Трудности путешествия сделали мою горничную капельку сварливой.

Часы пробили девять. Неужели девять?

— Ты знаешь, сколько времени?

— Думаю, девять, мадам, но новые сутки начнутся через полчаса после заката, как мне сказали. — Она недовольно надула щеки.

Я улыбнулась. Лизетт напомнила мне Гортензию, и на меня вдруг нахлынули воспоминания о детях.

— Мне надо бы принять ванну, — сказала я. Я приняла настойку опия и теперь, расслабившись, немного успокоилась.

— Боюсь, они здесь о ваннах ничего не слышали, — поморщилась Лизетт и ушла.

Вскоре она вернулась.

— Я сдаюсь, мадам! Пробовала говорить с ними по-французски, по-латыни и даже по-гречески. Все без толку! Спросила у них воды — принесли зеркало, да еще с трещиной. А в ответ на мою просьбу наполнить ванну мне вручили дыню на подносе.

— Позови Бонапарта.

— Генерал на совещании с офицерами, мадам, — сообщила Лизетт, вернувшись. — Он говорит, что будет через минуту.

Но прошло больше часа, прежде чем он появился. За ним следовала хмурая девочка с цветами в вазе.

— Мне надо принять ванну, — сказала я мужу, приняв подношение девочки.

Бонапарт поднял брови.

— Но мы никак не можем найти общий язык со слугами в этом доме! — Я дала девочке монету, и она, хихикая, убежала.

В комнатку, примыкавшую к моей спальне, внесли медную ванну в форме гроба. Потянулась бесконечная вереница горничных с кувшинами, от которых валил пар. Наконец ванну наполнили. Я поблагодарила их (грацие — единственное слово, которое я знаю по-итальянски) и дала понять, что они могут идти, но все оставались на месте.

— Вы не могли бы попросить их уйти, Бонапарт? — Он гаркнул что-то по-итальянски, и толпа горничных, как стая напуганных птиц, бросилась вон из комнаты. Только и слышно было: «Прего, прего, прего».[92]

Лизетт помогла мне раздеться. Я опустилась в мыльную воду и осмотрелась.

Потолок комнатки, где стояла ванна, расписан херувимами. У Лизетт крепкие пальцы — это выяснилось, когда она массировала мне голову и шею. Моя головная боль почти прошла. Лизетт помогла мне надеть ночное платье из прозрачного голубого шелка. Сейчас мне предстояло все рассказать мужу.

Бонапарт откинул простыню. Я задула одну из свечей и вытянулась рядом с ним на пахнущей плесенью перине. Настойка опия и ванна пробудили во мне нежность.

Он невинно поцеловал меня в щеку, как целуют ребенка. Я чувствовала исходивший от него жар.

— Должна сказать вам нечто, Бонапарт. — Я взяла его руку и провела ею по своей щеке. — Я не беременна. Больше не беременна. По крайней мере, так говорит мой доктор.

Бонапарт сел на кровати и обхватил руками согнутые колени.

— Когда это случилось? — спросил он, глядя в темноту.

— Примерно с месяц тому. — Я положила руку мужу на спину и почувствовала, как он, сидя, слегка покачивается. — Я собиралась написать вам, но потом решила, что лучше сказать при встрече.

— Так бывает, — сказал он и повернулся ко мне. Лицо мокрое от беззвучных слез.

— О, Бонапарт! — Чувствуя боль в сердце, я обняла его. Если бы только я могла дать то, чего он хотел, что было ему необходимо! Если бы могла полюбить, как любил меня он сам…

День взятия Бастилии, в одиннадцатом часу вечера или даже позднее

Только что вернулись с бала по случаю Дня взятия Бастилии. Теперь я понимаю смысл выражения «скучно до слез». Но нет, скука была «смертной».

Под общие приветствия мы с Бонапартом вошли в просторный полутемный бальный зал. Затем нас проводили на возвышение, где устроили новое чествование.

— Что будем делать дальше? — спросила я, стараясь поудобнее устроиться на комковатом сиденье. Женщины по углам шептались, прикрываясь веерами, и неодобрительно смотрели на меня. Мой наряд был куда более открытым, чем любые их платья. Я пожалела, что не взяла с собой шаль.

Бонапарт побарабанил пальцами.

— Мы почетные гости. Надо просто сидеть.

Весь вечер? Я почувствовала себя узницей.

Несколько часов кряду, как мне показалось, мы выслушивали высокопарные речи, нам по очереди представлялись первые лица миланской знати. Один отбил столь низкий поклон, что буквально дотронулся носом до пола. От вымученной улыбки у меня щеки сводило.

После этого ужаса Бонапарта вызвали на какое-то срочное совещание по военным вопросам, а я тем временем сидела у всех на виду и смотрела в зал. Со стропил свисали тонкие красно-бело-синие ленты, придавая помещению унылый вид. Пахло помадой, чесноком и потом. В воздухе висел туман рисовой пудры от париков. Смеялись только стоявшие у пустого камина лакеи. Собрание было слишком уж безрадостным, и я опасалась, что такими же окажутся предстоящие месяцы моего пребывания здесь.

— Позволяется ли прекрасной королеве танцевать с простыми смертными? — прошептал капитан Шарль. Он был в очаровательном китайском кафтане из зеленого шелка и в зеленых же сабо. — Музыканты, хоть и лишены того, что парижане назвали бы виртуозностью, по крайней мере, энергичны. — Он снял плюмаж со своего бархатного тока и стал им обмахиваться.

Прикрывшись веером, я улыбнулась ему.

— Прежде всего, капитан Умник, давайте внесем ясность: я не королева.

— Вы просто случайно оказались на троне?

— Увы, здесь мне сидеть и придется.

— Как… увлекательно, — состроил он забавную рожицу.

— Не смешите меня, — хихикнула я.

— Почему же?

— Мне не дозволяется приятно проводить время. Слишком серьезная должность, — заявила я, приосанившись.

— Так вы даже не присоединитесь к нам в котильоне? Я думал, парижанки одержимы страстью танцевать.

— В Париже все подвластны лишь одной истинной страсти, капитан, — сказала я. — И это, страшно признаться, стремление к богатству.

Капитан поднял руки в зеленых перчатках, притворяясь удивленным.

— Цинизм в женщинах меня поражает!

— Простите, капитан, я пыталась показаться умной… Ошибка с моей стороны, ибо я не такая.

— И все же, справедливости ради, надо признать, что в вашем утверждении есть истина. У меня имеется страсть к богатству, как вы это называете, — вернее, страсть к красивым вещам, а одно является необходимым следствием другого.

— Я и сама имею эту слабость, — печально улыбнулась я.

— Предпочитаю думать о ней как о чем-то вполне добродетельном, ибо разве поклонение красивым вещам не есть своего рода религия?

— Вы шутите и одновременно говорите о святости, капитан. Вы отважный человек.

— По-моему, святость, отвага и тяга к прекрасному присущи каждому мужчине. В женщинах же нечасто встретишь отвагу — зачастую прекрасный пол относится к этому качеству с опаской.

— Мы все ценим отвагу, капитан. Мужчины проявляют ее в седле или на поле боя. Женщинам же предоставляется меньше возможностей блеснуть смелостью — те, что выпадают нам, мы используем невинно: у портного или у шляпника.

— Или, может быть, у?.. — Он наклонил голову в направлении комнаты для игр.

— Я люблю те игры, где все зависит от случайности, капитан Шарль, но отвагой это не назовешь. По природе я осмотрительна.

— И все же, говорят, вы часто выигрываете.

— Просто не люблю проигрывать, — призналась я.

— В таком случае могу вам кое-что предложить, — сказал капитан. — Спекуляцию. Это, в конце концов, самая увлекательная из игр, где все зависит от случая. — Он замолчал и серьезно посмотрел на меня: — И она как нельзя лучше подходит женщине, осмотрительной от природы.

Ко мне направлялся дородный человек, по старой моде облаченный в длинный бархатный сюртук.

— Простите, капитан, но, кажется, ко мне сейчас начнут приставать.

— Вам требуется защита, мадам? Я мог бы стать вашим кавалером-слугой…

— Прошу вас, капитан Шарль, что бы это могло означать?

Я с облегчением заметила, что направлявшегося к нам мужчину кто-то остановил.

— Это один из очаровательных здешних обычаев. В отсутствие мужа женщине требуется внимание кого-то другого — кавалера, удовлетворяющего все ее потребности.

— Все потребности? — Я лукаво посмотрела на капитана. Он относился к мужчинам того типа, с которыми совершенно безопасно кокетничать.

— За исключением супружеских обязанностей, исполнять которые имеет право лишь муж. Благодаря суровости этого условия супруг крайне редко ревнует даму к такому кавалеру.

— Интересно… — Дородный мужчина все же направился ко мне, уже не в одиночестве. — Кстати, о мужьях, капитан Шарль: не знаете ли вы, где сейчас генерал Бонапарт?

— По-моему, совещается с офицерами в прихожей, мадам.

— Не сделаете ли мне одолжение, капитан? — Шарль низко мне поклонился. — Не передадите ли, чтобы он пришел сюда?

Кажется, эта просьба его поразила.

— Я?

— Да, пожалуйста.

— Вы хотите, чтобы я указывал генералу Бонапарту, что ему делать? — На его лице было написано отчаяние.

— Да, мой кавалер-слуга, я желала бы, чтобы моему мужу сообщили: он нужен жене, и немедленно.

— Боюсь, у меня не очень хорошо получалось в ваше отсутствие, — рассказывала я потом Бонапарту, когда мы остались наедине. С канала веял прохладный ветерок, несший запах нечистот. — О чем это вы совещались? — спросила я, закрывая ставни.

— Австрийцы опять наступают. — Он вынул саблю из ножен и провел пальцем вдоль заточенного края, разглядывая его. — Наверное, когда поеду, возьму с собой вашу лошадь.

— Вы уезжаете, Бонапарт? Уже?

— Через несколько дней.

У меня упало сердце. Как же я обойдусь без него в Милане?

— Но зачем вам моя лошадь?

— Вы приедете ко мне.

— На войну? Но, Бонапарт, не будет ли это?..

— Вы же не думаете, что я могу прожить без вас, не правда ли? — усмехнулся он, слегка дернув меня за мочку уха.

16 июля, раннее утро

Кажется, мы с Бонапартом уже привыкаем то и дело расставаться. Когда мы обнялись на прощание, солдаты засвистели.

— На удачу, — сказал он, целуя меня. Сняв с моих волос ленту, он положил ее себе в нагрудный карман, ближе к сердцу. — Я пошлю за вами, — бросил он, вскочил в седло и галопом выехал за ворота. За ним, отчаянно стараясь не отстать, помчались его войска.

ЧТО ТАКОЕ ВОЙНА

23 июля 1796 года

Закутанная в огромную черную шаль (как и все здешние женщины), я отправилась утром в церковь, чтобы поставить свечку за Александра. Его казнили в этот день пару лет назад.

С тех пор я усвоила единственную мудрость: жизнь драгоценна и мимолетна.

Плачу из-за разлуки с детьми. Мне не нравится, что мы вновь расстались с мужем. Молюсь святому Михаилу, чтобы даровал Бонапарту победу. Мне уже хочется домой.

17 июля, Сен-Жермен

Дорогая мама, вчера я получил письмо от генерала Гоша. Привожу здесь отрывок, где он упомянул о тебе:

«С величайшим удовольствием выполняю твою просьбу предоставить отпуск твоим друзьям. Может быть, они помогут тебе отвлечься от понесенных тобой потерь. Я не уеду из Парижа, не повидав моего дорогого Эжена. Лучше бы его мама не забирала его у меня. Сделаю все возможное, чтобы выполнить свой долг по отношению к другу, которому так не повезло».

И сегодня генерал Гош выполнил свое обещание — приехал навестить меня. Вся школа в восторге, даже учителя! Я показал генералу альбом с вырезками, который ему понравился. Затем мы фехтовали. Он научил меня отличным приемам. Считает, что мне уже можно иметь собственную лошадь.

Дела с учебой идут на лад. Директор школы теперь, глядя на меня, не хмурится, как раньше. Два раза на этой неделе видел Гортензию — тоже занята науками.

Твой любящий сын Эжен

4 термидора,[93]штаб в Кастильоне

Мои братья — Луи и Жозеф — сообщили мне, что Ваше здоровье поправилось. Здесь ужасно жарко. Душа рвется к Вам.

Б. П.

24 июля

Меня ждет очередное путешествие! Я должна встретиться с Бонапартом в Брешии. Оттуда вместе поедем в Верону.

В тот же день, вечером, Брешия

Бонапарт встретил нас на дороге, и я пересела в его карету.

— Вы здоровы? С виду вполне! — сказал он, жадно разглядывая меня. — Задерните занавески.

29 июля, Пескьера

На рассвете наши кареты въехали во двор виллы на окраине Вероны.

— Это здесь жил претендент на французский престол? — зевая, спросила я Бонапарта. Я была вымотана. Мы выехали из Брешии ночью, но на ухабистой дороге я спала урывками, меня то и дело будили пылкие ласки Бонапарта.

— Совсем не так величественно, как я ожидал, — констатировал Бонапарт и выпрыгнул из кареты прежде, чем та остановилась.

Мы сидели на веранде, смотрели на холмы, поросшие шелковицей, пили кофе, ели свежие фиги с дерева в саду.

В воздухе приятно пахло скошенной травой. Бонапарт, рассказывая нам о претенденте на престол, оживился:

— Он вел простую жизнь. Здешний народ знал его как графа Лилля. Никто не подозревал, что это брат короля Людовика Шестнадцатого. Только слуги знали, что он претендовал на французский трон.

— Откуда вы все это знаете, Бонапарт? — Я выпила три чашки крепкого кофе и теперь чувствовала себя гораздо бодрее.

— За ним следуют мои шпионы. Он сейчас на севере, в Германии, мои люди не спускают с него глаз. Он ведет очень упорядоченную жизнь. Каждое утро к восьми часам уже одет в свой простой костюм, украшенный гербом рода, и кортик всегда при нем. Встречается со своим поверенным. Потом сидит у себя в кабинете и пишет. В полдень делает перерыв, чтобы отобедать. Питается скромно. Затем закрывается в кабинете и ходит туда-сюда в состоянии возбуждения чуть меньше часа. И так день за днем.

— Должно быть, ему одиноко, — сказала я, глядя на горы.

Мне почудилось некое шевеление в лесах на далеких склонах, словно через них кто-то пробирался. Уж не держат ли здесь коз? Поднявшись, я подошла к каменной балюстраде.

— Что это движется на горе? — обернулась я к Бонапарту. — Австрийские солдаты ведь в белых мундирах, верно?

Бонапарт подошел ко мне.

— Ничего не вижу.

— Смотрите, вон там — видите белые точки?

Бонапарт достал из кармана складную подзорную трубу; встряхнув, раздвинул ее и поднес к глазу.

— Вам надо немедленно уезжать, — сказал он, позволив трубе сложиться.

Лизетт, Амлен и я несколько часов ехали по дороге в сопровождении четырех конных драгун. У форта Пескьера нас выбежал встречать дородный генерал с усами, похожими на колбаски.

— Вы не можете оставаться здесь, австрийцы подходят!

Лизетт смотрела на меня с тревогой.

— Мой муж указал нам остановиться в этом месте, — настаивала я. В воздухе сильно пахло рыбой.

— Мадам Бонапарт, — запинаясь, сказал генерал Гийом, — умоляю вас одумайтесь. Если с вами что-нибудь случится, мне…

— Спасибо вам за заботу, генерал, но мы никуда не двинемся без приказа моего мужа, — повторила я с твердостью, которой даже сама удивилась.

Воскресенье, 31 июля, Парма

Меня разбудили цоканье копыт во дворе и звук металла, бьющегося о камни.

Я прикоснулась к руке Лизетт.

— Кажется, кто-то приехал, — прошептала я.

Она уткнулась лицом в подушку.

— Может быть, вскоре придется ехать. Лучше встать, — сказала я и нажала на педаль, чтобы полилась вода и я могла сполоснуть лицо в щербатой раковине.

Я повязала голову красным шарфом на креольский манер и, за неимением зеркала, нарумянилась вслепую. Послышался чей-то голос.

— По-моему, это Жюно.

Лизетт открыла глаза:

— Полковник Жюно?

«Ситуация не из лучших, — говорил тот генералу Гийому, когда я спускалась по каменной лестнице во двор. — Австрийцы втрое превосходят нас числом».

— Полковник Жюно, что случилось? — с тревогой спросила я.

— Вчера вечером было целое сражение. — От него пахнуло спиртным. — Генерал Бонапарт развернул командный пункт под Кастельнуово. Я должен доставить вас туда, но выезжать надо немедленно.

На берегах озера Гарда было прохладнее, поверхность воды спокойна, голубые холмы вдалеке окутаны туманом. Облегчением стало и прекращение снайперского огня.

Мы с Лизетт играли в веревочку, когда вдруг раздался пушечный выстрел и карета резко остановилась. Чтобы не упасть, я выставила вперед руки. Послышалась мушкетная пальба, снова выстрелила пушка, и послышался лошадиный крик, от которого все во мне похолодело. Карета подпрыгивала на дорожных ухабах; я ждала, что она вот-вот опрокинется.

— Слезай, слезай, идиот! — кричал Жюно.

Дверь кареты открылась.

— Прыгайте!

Лизетт прыгнула в объятия Жюно. Он поставил ее на землю и подтолкнул к канаве. Я подобрала юбки, чувствуя себя на удивление спокойно. Несмотря на это, по лицу в рот стекали слезы.

— Вылезайте! — кричал Жюно.

Я прыгнула и, раздирая подол юбки, цеплявшийся за ветки, поползла вслед за Лизетт.

Скатившись по насыпи, я оказалась среди болотных камышей и поползла к своим спутникам. Лизетт была бледна как смерть, и я обняла ее. Это она дрожала — или я?

Потом я услышала мужской стон.

— Это, должно быть, кто-то из солдат…

Я поползла вверх по насыпи.

— Мадам, не надо! Будьте осторожны, — шептала Лизетт. — Вернитесь!

Сидя в высокой траве, я огляделась. Жюно пригнулся возле упавшей лошади, большой гнедой. Она билась, из раны на шее текла кровь. Другие лошади становились на дыбы и брыкались, пытаясь высвободиться из спутанной сбруи. Форейтор старался сдержать их, пока драгун обрезал постромки. И тогда я увидела молодого драгуна…

Я пригнулась, прерывисто дыша. Моя рука была вся в грязи. Я медленно, как во сне, вытерла ее о траву и, дрожа, соскользнула вниз по насыпи.

Жюно что-то кричал, щелкнул кнут. Загрохотала карета, послышался топот лошадей. На нас посыпались камни. Потом по насыпи скатился Жюно и чертыхнулся, упав в грязь. Он подполз к нам, лицо было страшным — все в грязи и в крови. Лизетт протянула ему носовой платок, достав его из-за корсажа.

— Вы целы? — спросил он, прижимая платок к губам.

— Полковник Жюно, мы слышали стук движущейся кареты.

— Я хлестнул лошадей. — Он затрещал костяшками пальцев. — Австрийцы решат, что вы в ней, и прекратят огонь. Нужно уйти в лес, пока нас не заметили.

Жюно пополз по канаве.

— Двигайтесь за мной, не поднимая голов, — прошептал он.

Мы проползли немного и, оказавшись среди деревьев, выбрались наконец из грязи. Несмотря на жару, зубы Лизетт стучали.

— Вы знаете, где мы находимся? — спросила я Жюно и обняла Лизетт, чтобы утешить ее и успокоиться самой.

— Рядом с Дезенцано, — сказал Жюно, прихлопнув комара.

Я помнила Дезенцано — деревню с узкими улочками, выходившими на озеро. Мы с Бонапартом проезжали ее две ночи назад, по пути в Верону.

Послышался стук лошадиных копыт. Взведя затвор мушкета, Жюно подошел к опушке.

— Возница телеги, — объяснил он, вернувшись к нам, — остановился посмотреть на мертвую лошадь.

Показался скрипучий фургон, запряженный толстой рыжей лошадью. В задней его части стояли клетки с курами. У возницы голова была повязана черным шарфом, как у крестьянки. Увидев нас, он остановился и сказал что-то по-итальянски.

— Понимаете, что он говорит? — спросила я Жюно.

— Просто садитесь, — ответил он, наводя мушкет на крестьянина.

Мы забрались в фургон и кое-как уселись на клетки с курами.

— Трогай, — сказал Жюно вознице и сел рядом с ним.

Жюно выхватил у крестьянина кнут, щелкнул им и стегнул по крестцу лошади. Кобыла понеслась вперед, куры закудахтали.

Мы почуяли запах Дезенцано, еще даже не завидев его. Кобыла встала, испуганно дергая своей большой головой и отказываясь идти вперед.

— Этот запах… — в ужасе проговорила я, прикладывая к носу платок. Из глаз текли слезы.

— Прошлой ночью было сражение, — объяснил Жюно и снова щелкнул кнутом. Но кобыла не двигалась. Возница прокричал ей что-то, и только тогда она наконец пошла, размахивая заплетенным хвостом.

— Он сказал ступидо? Обозвал лошадь дурой?

— Нет, кажется, стуфато. — Я чувствовала, что вот-вот упаду в обморок.

— Мясная похлебка?

Жюно обернулся ко мне:

— Закройте глаза.

Когда мы проезжали по городу, я не раскрывала глаз, но не могла не чувствовать запахов пороха, обгорелого мяса и еще чего-то отвратительно сладковатого. Время от времени фургон переезжал через мертвое тело. Иногда слышалось что-то похожее на детское хныканье.

— Кто-то зовет. Разве мы не можем остановиться?

И тут я совершила ошибку — открыла глаза. Повсюду лежали вздувшиеся тела. Булыжник дороги был покрыт запекшейся кровью. Две крестьянки стаскивали шинель с мертвого солдата — паренька с серой кожей и невидящими глазами. Эти женщины посмотрели на нас, и одна из них усмехнулась. Во рту у нее, как у младенца, не было ни единого зуба. Я прижала к себе Лизетт, дрожащими пальцами впилась в ее влажные волосы.

Подъезжая к Кастельнуово, увидели стреноженных кавалерийских лошадей, груженые военные фургоны, расставленные палатки и множество солдат. Дым от многочисленных костров придавал пейзажу нереальный вид. При виде флага Французской республики, висевшего на крестьянской хижине с соломенной крышей, временном штабе Итальянской армии, на глаза навернулись слезы.

— Что вас так задержало? — спросил Бонапарт, появившись в дверях. — Ваш эскорт вернулся более часа назад.

— Произошла заминка, — покраснев, сказал Жюно и отдал честь. Он взглянул на Лизетт. Та смотрела на кукурузные поля невидящими глазами.

Бонапарт помог мне слезть с фургона. Я едва не плакала.

— Мне надо сесть, — проговорила я и все же расплакалась.

— Дайте эфир! — скомандовал Бонапарт ординарцу и схватил меня за плечо.

— Боритесь со слезами, не поддавайтесь им. — Но я боролась уже слишком долго и не могла больше. — Австрийцы дорого за это заплатят, — тихо произнес Бонапарт.

Я выпила воды с эфиром, принесенной ординарцем, и закашлялась. Вкус был омерзительный, до сих пор его помню.

— Дайте и Лизетт. — Та сидела в фургоне и смотрела на нас невидящим взглядом. Да что там… Даже куры в клетках притихли.

— Возница хочет получить плату, — сказал Жюно, обращаясь к Бонапарту, и защелкал костяшками пальцев. — По крайней мере, я так думаю. Может быть, вам поговорить с ним?

— Дайте ему все, что он требует, — ответил Бонапарт, осторожно сжимая мою руку.

— Наши сундуки здесь? Можно переодеться? — очнувшись, спросила Лизетт.

Жюно протянул руку, чтобы помочь ей выбраться из фургона.

— Осторожно, она может упасть, — предупредила я дрожащим голосом.

— Надо поесть, это придаст вам сил. — Бонапарт повел меня в крытый соломой дом.

Внутри было темно и жарко. Не хватало воздуха, пахло козами. Земляной пол. На столе перед пустым камином лежали рапорты, освещенные жестяным фонарем. На дощатой стене висела огромная карта. Бонапарт подвел меня к соломенному тюфяку и сказал что-то по-итальянски чумазому крестьянскому парню.

— И салями? — спросил Бонапарт, оглянувшись на меня. Я отрицательно покачала головой. Вряд ли я смогла бы есть.

— Карета будет готова через полчаса, генерал, — доложил, заглядывая в дверь, Жюно.

— Сбрую починили?

Жюно кивнул и вновь пощелкал костяшками пальцев.

— Мы уедем от вас, Бонапарт? — Меня охватила дрожь.

Не доезжая Тосканы, встретили курьера на взмыленной вороной лошади.

— Поворачивайте обратно! — прокричал он. — Впереди австрийцы. Они взяли Брешию.

«Боже мой! — подумала я. — Брешия? Это совсем близко к Милану!»

— Что будем делать? На север, восток и запад двигаться нельзя.

— Тогда на юг, — сказал Бонапарт.

— Я хочу остаться с вами!

Он посмотрел на меня с выражением, смысла которого я не могла уловить. Этот человек, мой муж, был совсем не тем, кого я знала в Париже. В суматохе лагерной жизни, окруженный преданными людьми, уверенный и экспансивный, он, казалось, преобразился. Движения Бонапарта отличались теперь определенным благородством. Я верила в него, как и все его подчиненные, в его присутствии ощущала себя в безопасности.

— Пожалуйста, Бонапарт…

Он опустился на колено и, надеясь успокоить, осторожно взял меня за руки.

— Вы должны понять: австрийцы наступают. Вероятно, будет сражение. Вам будет безопаснее на юге.

По его глазам я поняла, что надо смириться, что так будет лучше. Втянула воздух носом и кивнула.

Он поцеловал меня с особой нежностью.

— Вы храбро держались утром, — сказал он с улыбкой.

— О, Бонапарт! — Я прижала его пальцы к губам. В нем была такая сила! Теперь я поняла, отчего люди следуют за ним с такой преданностью: он придавал им сил, так же как и мне сейчас.

Он встал и заговорил с курьером, который, стоя у двери, подкручивал кончики своих огромных усов.

— Переходите По у Кремоны, — сказал Бонапарт, указывая на карте маршрут ножом для вскрытия конвертов. — Тут менее рискованно. — Он записал что-то. — Мой дядя Феш сейчас в Парме, он даст вам приют на ночь. Затем поезжайте на юг и его возьмите с собой. Скажите ему, что это приказ. Двигайтесь на Лукку, там народ мирный. Я сообщу, когда будет безопасно, и вы сможете вернуться.

— Поцелуете? — спросила я, вставая.

— На удачу. — Он улыбнулся и обнял меня.

Сейчас за полночь. Мы в Парме, у дяди Феша, веселого румяного человека. Только что приходила горничная, забрала поднос с нетронутой едой.

— Не могу есть, — медленно сказала я ей на простом французском. — Извините. — И добавила: — Я больна, — что вполне соответствовало истине. Я по-прежнему под впечатлением от увиденного.

Перед глазами так и стоит серое лицо убитого паренька, худенькое тело на пыльной дороге. Меня преследуют запах Дезенцано и стоны раненых, оставленных умирать.

Слезы, слезы… Меня колотит дрожь. Боже мой! Я дочь солдата, вдова солдата, жена солдата. Но до сегодняшнего дня я не знала, что такое война.

В ОКРУЖЕНИИ БОНАПАРТОВ

2 октября 1796 года, Милан, невыносимая жара

Давно не писала в дневник. За это время столько всего случилось, но в главном все остается по-прежнему. Вопреки всему Бонапарт одерживает одну победу за другой, но враг подобен многоглавой гидре. Сколько еще армий могут выставить австрийцы? Всякий раз, когда Бонапарт уничтожает одну голову, на ее месте возникает другая. Боюсь, мир не наступит никогда.

О, опять хандра… Чувствую приближение нового приступа, странное мерцание окружает края видимых предметов. Меня преследует боль в виске — это мигрень, сказал доктор. Боль, от которой не помогает даже настойка опия. Во время последней мигрени я три дня пролежала в темной комнате, не в силах двигаться и даже говорить. В этой стране, боюсь, я найду свой последний приют.

23 ноября

Победа!

Какое же это облегчение!

Австрийцы снова отступили за стены Мантуи.

9 декабря

Вернулся Бонапарт, ему нездоровится после переправы через болото, во время которой он сильно промок (молюсь, лишь бы не малярия). Надеюсь, тихая жизнь, которую мы сейчас ведем, ему поможет. Как мало времени мы раньше проводили вместе! Он заказал свой портрет, мы собираемся устроить бал и, между прочим, каждый вечер занимаемся тем, что Бонапарт называет «нашим проектом». Может быть, теперь, когда мы вместе, добьемся успеха.

30 вантоза, Люксембургский дворец

Дорогой друг, ужасные новости: вчера Тереза подала заявление в суд, хочет развестись с Тальеном. Она, младенец, няня и трое слуг теперь со мной. Тальен будто бы угрожал ей пистолетом. Я обещал сделать все, чтобы это не попало в газеты.

Кстати, о газетах. Как пишет «Республиканец», я не в состоянии писать это письмо, поскольку сижу в тюрьме за изготовление фальшивых банкнот. Ха!

У меня плохие предчувствия в связи с предстоящими выборами. Фракция роялистов набирает силу. Наш министр полиции утверждает, что сто депутатов присягнули на верность Претенденту. Один из них будто бы даже набрался храбрости пройтись по Тюильрийскому дворцу в сапогах с красными каблуками.

Директор Летурнёр уверяет, что бояться нечего, поскольку он сам будет верхом патрулировать улицы Парижа (вот болван!) Что же касается директора Ла-Ревеера, то он занят делами, связанными с придуманным им культом. Я говорил ему, что всякая порядочная религия нуждается в мученике, поэтому для достижения успеха ему следует повеситься. Юмора в моих словах он не уловил.

Дядюшка Баррас

9 мая 1797 года, Милан

После трех месяцев скитаний мы снова в Милане. В январе Бонапарт разгромил еще одну австрийскую армию, уже пятую по счету, и перенес внимание на юг, к Риму, заставив встрепенуться папские земли. Затем, обеспечив безопасность на юге, погнал австрийцев на север, пока наконец две недели назад они, обессилев, не согласились заключить перемирие.

Итак, австрийцы наконец побеждены, Бонапарт одержал свою победу.

15 мая, Ла-Шомьер

Дорогая, пока Вы наслаждаетесь красотами античности, в Париже становится неспокойно. Выборы были просто бедствием. Тон в Законодательном совете задают роялисты! Генерал Пишегрю,[94] который, как всем известно, является наймитом Претендента, был даже избран президентом Совета Пятисот.[95] Вчера я была на ужине, так гости вполне открыто говорили о возведении Претендента на трон. Агенты роялистов, которых, по слухам, в Париже немало, швыряют золото направо и налево.

Дома у меня тоже неспокойно — просто несчастье, можно сказать. Примирение с Тальеном было безумием. Люблю его страстно, вы сами это знаете, но просто не могу мириться с его пьянством, распутством и приступами ревности. А теперь, увы, уже поздно. Похоже, все женщины Парижа в интересном положении от него — и я в том числе.

Любящая Вас (и да, несчастная) Тереза

Р. S. Слышала о смерти Вашей подруги Эми. Примите мои соболезнования, дорогая.

22 мая, Момбелло[96]

Чудесный весенний вечер. За открытыми окнами танцуют светлячки. Пишу это при лунном свете. Сколько сейчас может быть времени? Не знаю. Письмо Терезы очень меня взволновало. Мне грустно. Сколько жизней было принесено в жертву этой нашей революции, драгоценной свободе? Думаю об Эми, обо всех умерших любимых. Думаю об Александре. «Свобода или смерть»… Неужели все жертвы были напрасны? Неужели победят роялисты, посадят на трон короля, одним росчерком пера отменят все то, за что погибло столько народу?

Сегодня держу у сердца медаль, подаренную Лазаром: святой Михаил неустанно сражается с силами зла. И думаю при этом о Бонапарте, который снова и снова противостоит врагу.

С гордостью и восхищением размышляю о его удивительных победах. Но зачем, не перестаю я удивляться, он изгоняет роялистов из Италии, устанавливает там демократию? Какое это будет иметь значение, если Париж окажется во власти роялистов?

30 мая

Лейтенант Лавалетт, немолодой уже человек, отдышался не сразу. Он снял шляпу и поправил парик в тщетной попытке скрыть лысину.

— Я прибыл в Геную вскоре после полудня, генерал, — начал он, стоя по стойке «смирно». — Немного освежился в гостинице и направился прямо в Ассамблею, поскольку…

— Переходите к делу, — забарабанил пальцами по столу Бонапарт.

— Мне сообщили, что ваша матушка находится на судне, стоящем в заливе, генерал.

— И где она сейчас?

— В Генуе, генерал, я…

— Вы оставили ее там? Лейтенант, в Генуе вот-вот начнется восстание!

— По ее настоянию, — запинаясь, проговорил Лавалетт. — Она сказала: «Здесь мой сын, так что бояться мне нечего».

На это Бонапарт улыбнулся.

— Я отдал приказание кавалерийскому отряду сопровождать ее, генерал. Они прибудут завтра.

— «Они»?

— Ваша матушка и мужчина — его имени она мне не сообщила. И при них мальчик, ее сын, — так, кажется, она сказала. Ваш брат, генерал?

— Джироламо.

— И две дочери.

— Боже мой, Бонапарт, — сказала я, вставая, — да тут почти вся семья!

1 июня

Бонапарт, я и двое «младших», Паулина и Луи, отправились встречать остальных. На дороге к югу от Милана показалась карета в сопровождении всадников. Бонапарт опустил подзорную трубу.

— Это они.

— Посмотри в трубу! — крикнула Паулина.

— Не верещи! — Луи заткнул уши. Он на два года старше сестры, и они постоянно ссорятся.

— Ох, страшно мне, — призналась я Бонапарту. Я устала от жары, очень хотелось пить.

Бонапарт расчесал волосы растопыренными пальцами.

— Мария-Анна сменила имя, теперь она Элиза. Мария-Анунциата теперь Каролина. Но Джироламо всего тринадцать. Я по-прежнему могу звать его Фифи!

— Как мне обращаться к вашей матушке? — У меня начинала болеть голова. Почему я не догадалась принять настойку опия?

— «Синьора Летиция». — Бонапарт сцепил пальцы обеих рук, разомкнул их и отер ладони о бедра. — Она родила тринадцать детей, восемь выжило.

— Замечательно! — Я не знала, что еще сказать.

— Она знаменита своими маленькими руками и ногами, — сообщила Паулина.

— Она из Сартена — тех мест на Корсике, что известны своими разбойниками и кровавой вендеттой. — Бонапарт поправил пояс. — В детстве мама казалась мне воительницей.

Заржала одна из наших лошадей. Бонапарт постучал в потолок кареты, и та внезапно встала, повалив меня вперед. Бонапарт распахнул дверцу и соскочил на землю.

— Подожди минутку! — по-итальянски завопила Паулина, завязывая ленты шляпы. — Наполеон, подожди!

Лакей опустил ступеньку и помог Паулине выйти из кареты. «Моя корсиканская семья!» — услышала я, закрывая плечи шалью.

— Мадам? — Луи протянул мне руку в белой перчатке. — Позвольте предложить вам мою защиту. Бонапарты — известные скандалисты.

— Вы так деликатны, Луи. Но как же так вышло? Вы уверены, что вы Бонапарт?

Я с облегчением увидела его улыбку.

«Больше никаких рискованных замечаний!» — сказала я себе.

Мы подошли к шумной группе. Мальчик, смеясь, разгуливал в пыли на руках. Это, несомненно, Джироламо. Когда он опустился на ноги, Бонапарт стукнул его кулаком по плечу, тот ответил тем же.

— Интересно, кто этот полный мужчина? — заинтересовался Луи.

У кареты стоял пожилой человек с круглой физиономией и изумленно наблюдал за тем, как Освободитель Италии душит своего младшего брата, а тот ругается, словно заправский моряк.

— Вы его не знаете?

Полная девочка лет четырнадцати — младшая сестра Бонапарта, решила я, — восторженно прыгала перед Паулиной. Худая женщина с мужскими чертами лица, смотревшая на всех с осуждением, — скорее всего, Элиза. В центре группы стояла миниатюрная женщина в черном полотняном платье с небольшим вырезом у шеи, довольно безвкусно подчеркнутым желтым рюшем.

— Ты убиваешь себя, Напольоне! — сказала она. Во всяком случае, так я услышала, ибо из-за сильного корсиканского акцента понять ее было трудно.

— А, вот и вы! — Бонапарт выпустил из захвата юного Джироламо, который тут же снова вскочил на руки. Затем взял меня за локоть и развернул к своей матери. — Мама, позвольте представить вам мою жену, Жозефину.

Я сделала почтительный реверанс.

— Наконец-то я познакомилась с моей высокочтимой матушкой, — поцеловала я ее в щеки. Она оказалась меньше ростом, чем я ожидала, но и гораздо страшнее.

Синьора Летиция, хмурясь, оглядела меня с ног до головы и что-то сказала Бонапарту по-итальянски. Затем повернулась к старшей дочери:

— Приведи своего мужа.

— Сейчас? — икнув, пролепетала Элиза.

Бонапарт перевел взгляд с сестры на стоявшего у кареты мужчину.

— Элиза вышла замуж? Но я не давал разрешения!

— Ты не глава семьи! — отрезала синьора Летиция.

— Феликс! — крикнула Элиза. — Подойди сюда!

— Я тоже выйду замуж! — заявила вдруг Паулина, показывая кольцо на пальце.

Мать Бонапарта мрачно смотрела на меня, будто в том была моя вина. Тут мне в глаз что-то попало, и я сжала руку мужа.

— На солнце слишком жарко.

3 июня

Приехали Феш, дядя Бонапарта, его брат Жозеф и его застенчивая жена Жюли, так что теперь вся семья Бонапартов в сборе — за исключением Лючано, брата Наполеона, который, как мне сказали, отказался приехать в Италию из-за меня… Пожалуй, его следовало бы именовать Люсьеном, поскольку он, кажется, тоже сменил имя.

Воскресенье, 4 июня, Троицын день

Первый обед всей большой семьи. Увы, Бонапарты говорят главным образом о бесплодии и деньгах.

— Почему нет бамбино, Наполеон? — Синьора Летиция выразительно постучала ножом. Она занимала почетное место во главе стола.

Не обращая внимания на ее колючие взгляды, Бонапарт сидел со сложенными на груди руками, смотрел сердито. Брат Жозеф, самый старший из всех, занял стул справа от матери, и это, как я понимала, беспокоило моего мужа. Ко всему, что связано со старшинством и почтительностью, все Бонапарты относятся крайне серьезно.

— Как французский посол в Риме, я буду получать шестьдесят тысяч франков в год, — сказал Жозеф дяде Фешу. — А Наполеону, как командующему Итальянской армией, платят всего сорок тысяч. — Он поднял вилку, с интересом рассмотрел ее и передал жене. Та тоже ее оглядела и повернула, чтобы прочесть надпись.

— Великолепно! — воскликнул муж Элизы, утирая пот со лба.

— Жозеф, в Риме ты сможешь очень выгодно приобретать старые скульптуры, — доверительно сообщил дядя Феш, прислонившись к спинке стула.

— Она слишком стара, Наполеон, — по-итальянски сказала синьора Летиция. От неожиданности я закашлялась, подавившись сосиской. Оказывается, я слишком стара, чтобы иметь детей.

— О весна, юность года! О молодость, весна жизни! — фальшивя, пропела Паулина.

— Может, она бесплодна? — предположила, икнув, Элиза.

— Пломбьер — отличные воды для исцеления от таких недугов, — прошептала мне через стол жена Жозефа. — Правда, там все так дорого…

Дочь торговца шелковыми тканями Жюли Бонапарт смотрела на жизнь просто, опираясь на такие ее слагаемые, как доход, убыток, спрос, предложение, наценка.

— Что значит «бесплодна»? — Джироламо смял хлеб в мягкую массу и прицепил себе сделанные из нее усы.

— Я тебе объясню, когда подрастешь, Джироламо, — пообещала ему Элиза.

— Мне уже тринадцать! И я тоже хочу сменить себе имя, мне больше нравится быть Жеромом.

— Врун! Тебе только двенадцать. — Каролина схватила вылепленный из хлеба ус и бросила его через стол.

— У мамы было тринадцать детей, пятеро умерли, — сказала Паулина.

— Великолепно! — торжественно произнес Феликс.

— За здоровье мамы!

— Чин-чин! — икнула Элиза.

— Чин-чин, чин-чин! — Дядя Феш поднял стакан, не обращая внимания на хлебный ус в нем.

— Будьте здоровы! — Я подняла стакан и выпила за здоровье моей новой семьи.

Четверть шестого пополудни

— Наполеон!

Бонапарт оторвался от рапортов.

— Мама?

— Наполеон!

Неужели синьора Летиция встала под нашей дверью?

— По-моему, она хочет с тобой поговорить.

Бонапарт подошел к двери.

— Твой лакей заснул, — услышала я голос его матери. — Ланциана дома?

Это слово значит «старуха» по-итальянски. Во мне вскипел гнев. Нынешним утром Лизетт слышала, как свекровь назвала меня ла путтана — «шлюха». Я делала все возможное, чтобы добиться расположения синьоры Летиции, но, кажется, ничто не могло ее умиротворить. Все мои поступки — даже самые добрые по отношению к ней — она рассматривала как оскорбления. Бонапарту мать объявила, что при мне чувствует себя крестьянкой. Когда я выиграла у нее в реверси, тем самым выставила ее дурой, — а я намеренно позволила ей победить в одной партии из четырех! Я будто бы слишком доверяю слугам — мне следует спать, поставив столовое серебро в ногах кровати. Я не должна так много подавать нищим. Я слишком много смеюсь, мне следует помалкивать, как свойственно жене Жозефа. И разве я не понимаю, что слишком стара, чтобы носить цветы в волосах? Короче говоря, она меня ненавидит.

Бонапарт выскользнул за дверь. Я услышала, как мать что-то выговаривает ему на итальянском. Потом он ворвался в комнату, мать — следом за ним.

— Заткнись! Довольно! — крикнул Бонапарт и топнул ногой.

Без даты

— Что-то случилось? — спросила Лизетт, перекусывая нитку. — Синьора Летиция в другом платье.

— Кажется, это связано с предстоящим зрелищем.

— Зрелищем? — Лизетт лизнула нитку, чтобы завязать узелок.

— При старом режиме в Версале собирались толпы посмотреть, как король Людовик Пятнадцатый ест яйцо. Так вот… Бонапарт решил, что пришло время позволить публике наблюдать за его трапезой.

Лизетт вроде бы удивилась. Я подняла руки, как бы говоря ей: «Не спрашивай меня, я тут ни при чем».

19 июня

— Они уехали, мадам! — Лизетт налила мне бокал шампанского.

— Налей и себе, Лизетт, — сказала я. Мне казалось, нам есть что праздновать. Жерома отослали в Париж, в школу. Жозеф, его жена Жюли и юная Каролина Бонапарт уехали в Рим. Луи отправили с донесением в Брешию. И только сегодня утром синьора Летиция и Элиза с мужем отбыли на Корсику.

Осталась только Паулина.

Хлопнула дверь, послышался ее визгливый голос.

Мы чокнулись с Лизетт, и я грустно улыбнулась. «Только» Паулина?

ШОКИРУЮЩИЕ ВЕСТИ

21 июня 1797 года, Момбелло

— И это все, что прислали из Парижа? — Я бросила на стол небольшую стопку писем.

— Так сказал Мусташ, — сообщила Лизетт, глядя в окно.

— И ничего от моей дочери?

И от Эжена тоже ничего.

— Только то, что здесь… — Не отрывая взгляда от уличной сценки, Лизетт рассмеялась в голос. — Там лакей напился. Видели бы вы его!..

Я перебрала письма по третьему разу, уже внимательнее: вот от моего банкира; два письма от Барраса; три — от тетушки Дезире; два — от Терезы; несколько — от людей, чьи имена ничего мне не говорят, обычные просьбы о покровительстве. И разумеется, счета. Совсем немного.

Я открыла уведомление от мадам Кампан; та писала о предстоящей декламации. Декламацию я пропущу. Тут же была приписка: «Я решила поставить Вас в известность, что генерал навещал Вашу дочь. Все хорошо. Она стала прекрасной молодой женщиной и блистательно выступила с ролью Кассандры в „Агамемноне“».

Лизетт, наблюдавшая за происходившим за окном, снова засмеялась.

— Мадам, идите сюда скорее! — Она обернулась, удивленная моим молчанием. — Мадам, что такое? Плохие новости?

— О, нет! — Я разгладила записку от мадам Кампан. От выступившего на ладонях пота чернила смазались.

Лизетт встала.

— Не желаете ли апельсиновой воды?

Я покачала головой. Как я могла объяснить? Передала эту записку Лизетт, чувствуя себя одураченной, неожиданно побежденной.

— Что ж, это хорошо. — Сбитая с толку, Лизетт перевернула записку и прочла вслух: «Прекрасной молодой женщиной».

— Да, — выдохнула я и заморгала, сдерживая слезы.

22 июня

— Мадам Бонапарт в саду, — услышала я слова лакея. Над живой изгородью из самшита проплыл белый плюмаж, послышался юношеский голос. Знакомый голос! Я подобрала юбки и с бешено колотящимся сердцем поспешила по узкой дорожке.

Мы почти столкнулись. Эжен поднял меня на руки и неуклюже закружил.

— Не могу поверить, это действительно ты! — со слезами на глазах воскликнула я.

— Да, мама, действительно я. Приехал как раз к твоему дню рождения.

Я взяла его за руки, моргая и судорожно втягивая носом воздух, чтобы не расплакаться от нахлынувших чувств. Он не забыл!

— Ты не писал. Не ждала тебя — думала, ты приедешь только через месяц.

Я была так рада его видеть!

Эжен смиренно высвободил руки.

— Уже знаю: я не ношу перчатки для верховой езды и не стригу себе ногти, — произнес он, подражая моей интонации и улыбаясь.

— И не думала об этом, — сказала я, смеясь. — Когда же это ты так вырос?

Однако я видела перед собой все то же любимое мальчишеское лицо с ямочками и веснушками на носу и щеках.

— Как ты доехал?

Но прежде, чем он успел ответить, появилась моя новая собака, которая стала обнюхивать его сапоги.

— Это еще кто? — воскликнул он, отпрыгнув назад.

— Его зовут Мопс.

Крошечное черное создание село на краю дорожки, по-старчески тяжело дыша и отставив в сторону больную лапу.

— Что говорит об этом Фортюне? — Эжен наклонился и погладил Мопса по голове.

— Фортюне погиб, Эжен, — покачала я головой. — Недавно. Он задирался к мастифу повара, и… — При воспоминании об этом на глаза навернулись слезы.

— Фортюне бросился на мастифа? — Это показалось Эжену невероятным.

— Идем, — потянула я его за руку. — Бонапарт в конюшне.

Сын остановился вдруг на дорожке.

— Генерал Бонапарт? — запнувшись, переспросил он.

— Он будет очень рад твоему приезду. — Я снова потянула сына, но он был слишком крупным, чтобы я могла сдвинуть его с места. Только тут я поняла. Отчим, которого Эжен едва знал, теперь стал героем, Освободителем Италии, командующим армией.

23 июня

Тотчас началось обучение Эжена.

— Лучшая война — та, которую выигрывают без сражений, — услышала я после ужина голос Бонапарта. — Можно использовать в своих интересах силы природы, но ключ к победе — знание. Сражения выигрывают вот здесь. — И Бонапарт постучал себя указательным пальцем по лбу. — А не здесь. — И он положил руку на эфес сабли. — Я понятно говорю?

— Да, генерал, — с готовностью ответил Эжен.

Бонапарт встретился со мной глазами и усмехнулся.

29 июня, восемь часов пополудни или около того, я без сил!

Эжен, Жюно и капитан Шарль пришпорили коней и поскакали вперед. Лизетт изо всех сил старалась не отстать (она отважная наездница). Моя же лошадь следовала за ними спокойным шагом по дорожке вокруг пруда, я наслаждалась одиночеством и видами. Был славный летний день.

Вскоре я поняла, что потеряла остальных из виду. И уже начинала волноваться, когда на горизонте заметила всадника — то был капитан Шарль. Ударив лошадь ногами, я заставила ее перейти в галоп.

— Я заблудилась! — Смеясь, я остановилась рядом с Шарлем и натянула поводья, придерживая коня.

Капитан Шарль приосанился.

— Я затем и вернулся, чтобы выручить даму из бедственного положения.

— Так это и есть Восточный Ветер! — сказала я, разглядывая лошадь капитана. Последнее время ходили невероятные слухи о том, сколько он заплатил за нее; Паулина быстро окрестила эту кобылу Сто Луидоров. Хорошо сложенная, с блестящей черной шерстью, она излучала силу и была необычайно красива.

— Нравится? — Капитан похлопал кобылу по шее. Сверкнули серебряные украшения у нее на голове.

Лошадь, несомненно, была великолепна.

«И капитан очень хорошо смотрится на ней», — подумала я, отметив необычный ряд стежков на обшлагах его куртки и прямоугольные костяные пуговицы.

— Моему отцу однажды посчастливилось владеть лошадью, похожей на вашу, — сказала я. — Он выиграл ее в карты и называл Дамой Удачи.

— Мне выпала удача другого рода.

Наши лошади шли рядом.

— Вот как?

— Я заключил выгодную коммерческую сделку, — пояснил капитан, согнав муху с уха Восточного Ветра.

— С братьями Боден?

— Да, и как следствие они пригласили меня стать их компаньоном. Они получили большую прибыль от перепродажи национальной собственности, но теперь желают заниматься военными поставками — в частности, поставками лошадей.

— Для Итальянской армии?

— Наверное, было бы глупо с моей стороны разглашать такие сведения.

«Это признак большого доверия», — подумала я.

— Позволите сказать вам нечто по секрету, мадам? Как только будет подписан мир, я намерен подать в отставку. Не всякому же быть солдатом…

Конечно, трудно представить себе капитана Шарля с саблей и еще труднее — вообразить, как он кого-то ею рубит.

— Военные поставки очень выгодны, — согласилась я.

— При наличии нужных связей — да. Но без них… — Он цокнул языком, отчего его кобыла рванулась вперед. — Прежде братьям Боден не удавалось заполучить правительственный контракт.

— А они обращались в Военное министерство?

— Да, но без резолюции некоего директора это бессмысленно, — покосился на меня Шарль.

— Случайно, не директора ли Барраса вы имеете в виду?

— Я так понимаю, вы с ним на дружеской ноге…

— Мы друзья.

— Это делает вашу позицию очень сильной.

— Ну это как посмотреть, — засмеялась я.

— Мадам, позвольте вас спросить?

Мы направлялись к крутому спуску, так что я пригнулась к шее лошади, чтобы седло не сползло.

— Конечно, — разрешила я, не сомневаясь, что капитан хочет, чтобы я рекомендовала «Боден компани» Баррасу. Ко мне так часто обращались за покровительством, что я уже научилась догадываться, о чем меня попросят.

— Не хотите ли присоединиться к нашей компании? Надеюсь, я не обидел вас таким предложением, мадам?

Я сжала икрами круп лошади, чтобы она пошла вперед.

— Напротив! — Его предложение действительно казалось интересным.

— Имея нужные связи, можно заработать миллионы.

Моя лошадь принялась вдруг прядать ушами. Послышался стук копыт. На опушке леса показалась Лизетт, а следом за ней — Жюно и Эжен. Крича и смеясь, они галопом поскакали к нам.

— Нас с вами нашли, капитан, — сказала я.

— Теперь пойдут слухи. — Капитан Шарль пришпорил Восточный Ветер; та встала на дыбы и помчалась прочь. Моя лошадь натянула удила, желая направиться следом. Я ухватила ее за гриву и слегка отпустила удила. Сердце колотилось, ветер дул мне в лицо.

9 июля

Завтра сюда прибудет австрийская делегация. Мне весь день наводили красоту: покрывали воском, чтобы смягчить кожу, массажировали. Лизетт красила мне ногти, в то время как Эжен проверял, знаю ли я имена и титулы дипломатов, входящих в состав делегации (Кобленц, Галло, Мерфельд, Фикельмон), а также их детей, родителей, даже дядь и теть, кто, когда и в каком городе родился.

«Ты все это знаешь, мам!» — восхитился Эжен, отбрасывая списки.

10 июля, четыре часа пополудни или около того

Делегация будет здесь через час.

— Вы никогда не выглядели более прекрасной, — почтительно сказал мне Бонапарт, рассматривая детали моего наряда, напоминавшего древнеримский. Распущенные локоны венчал филигранной работы золотой лавровый венок.

— Не слишком ли этот наряд современен? — Я рассматривала себя в зеркало.

— В том-то и дело. Старый мир встречается с новым и склоняется перед ним.

Да уж, новый мир… Я улыбаюсь, вспомнив, как Бонапарт отказался шнуровать сапоги шелковыми лентами. Зная аристократов, я боялась, что они посмеются над его кружевами и круглой шляпой.

— Да они скоро будут носить плебейские шнурки на обуви! — сказал Бонапарт, осторожно поцеловал меня и ушел в кабинет, к своим картам, документам и донесениям — изо дня в день, из ночи в ночь он занят этой работой. Выигранные сражения — всего лишь один из этапов, на следующем предстояло утвердить в Италии демократию.

— Прежние короли никогда так не трудились, — сказала я Лизетт и повернулась, чтобы рассмотреть себя в зеркале сбоку. В Италии я похудела из-за недуга, однако сейчас осталась довольна собой: худоба меня молодила.

В дверях появились капитан Шарль и Эжен, вместо пелерин на них были столовые скатерти, а вместо шляп — абажуры.

— Мы толшны иметь мир! — хором прокричали они с австрийским акцентом.

— Не заставляйте меня смеяться, — попросила я, не в силах сдержаться от хохота. — Весь грим смажется!

Двадцать минут двенадцатого

Все прошло хорошо! Я довольна, Бонапарт — нет. Готовлю ванну, чтобы его успокоить.

В целом дипломаты оказались приятными людьми, особенно граф де Кобленц, глава делегации, который прекрасно говорит по-французски.

— Предвижу много совместных приятных вечеров, — сказала я на прощание делегатам и, отважившись, добавила: — Граждане.

Граф де Кобленц, правильно понявший мои слова, улыбнулся и по-братски меня обнял.

Этот некрасивый, но веселый старик обладает свойственным аристократам талантом делать так, что все в их компании чувствуют себя непринужденно.

Мы говорили о «Сиде» Корнеля (части которого, как я с удивлением обнаружила, Бонапарт помнит наизусть); о новой эпической поэме Гёте «Герман и Доротея»; о теориях электричества и животного магнетизма; об опере Моцарта «Женитьба Фигаро». Бонапарт хвалил своего любимого Оссиана, что удивило австрийцев и, я заметила, произвело на них сильное впечатление: кто бы подумал, генерал-республиканец читает поэзию!

— Очаровательные ублюдки, — сказал Бонапарт, когда за австрийцами закрылись двери. — У них нет ни малейшего желания договариваться о мире.

14 июля

Сегодня вечером я уже готовилась лечь в постель, когда ко мне ворвался Бонапарт.

— Они упираются, — злился он, расхаживая туда-сюда перед гардеробом, заложив руки за спину. — Они не желают прийти к соглашению.

Бонапарт присел на табурет.

— А зачем им соглашаться? Пока роялисты собирают силы в Париже…

Он сжал кулаки.

Ла-Шомьер

Дорогая, до меня дошли слухи, что Лазара прочат в военные министры. Ваш муж будет получать приказы от Вашего бывшего любовника?

Боже мой!

Любящая Вас Тереза

18 июля, за полночь (не спится)

— Позвольте вас спросить… — Рука Бонапарта, скользнувшая по моему плечу, была холодна.

— Разумеется! — Я поцеловала его руку будто для того, чтобы согреть ее, согреть его.

— Насколько… насколько близки вы были с генералом Гошем?

— Мы были друзьями.

Бонапарт фыркнул:

— Вы были любовниками. Это всем известно.

Я натянула на себя простыню.

— В тюрьме — да.

Мне не хотелось открывать всю правду.

— Генерал Гош привлекает женщин. Его называют «кавалером спален».

— Бонапарт, пожалуйста, не будьте таким!

Отстранив руки Бонапарта, которыми тот пытался отгородиться от меня, я прижалась к нему, точно зная, чего он хочет.

1 августа

— Что означает Res non verba? — спросил Эжен, отрываясь от чтения «Монитёр».

«Res non verba» — девиз Лазара. Я заглянула сыну через плечо. В газете приводилась обращенная к солдатам речь Гоша.

— Это означает «Дела впереди слов», — сказала я, огорченная неспособностью сына перевести простую латинскую фразу. За дверью послышалось позвякивание шпор. Я торопливо сложила газету.

— Эжен, не говори при Бонапарте о генерале Гоше, — тихо предостерегла я, поднимаясь, чтобы приветствовать мужа.

27 июля, Ла-Шомьер

Дорогая, Лазара вынудили покинуть Париж, его подозревают в предательстве. Меня одолевают дурные предчувствия. Баррас отказывается говорить об этом. Если можете пролить свет на эту тайну, пожалуйста, дайте мне знать.

Ваша любящая подруга Тереза

Вецлар

Роза, простите за это письмо. Отправляю его с курьером, которому доверяю, в противном случае я бы не компрометировал Вас подобным образом.

Сообщения о моем позоре найдете в газетах. Умоляю Вас верить мне, а не им: я не запятнал себя бесчестьем. Совесть моя чиста, но я несу бремя позора. Это не по своей воле. Заверьте сына, что я верен присяге, данной республике.

Если что-то случится, пожалуйста, умоляю Вас, помогите моей жене и ребенку.

Люблю Вас по-прежнему.

Письмо сожгите.

Ваш солдат Лазар

4 августа

В Париже что-то произошло, но что именно? Сегодня во время встречи Бонапарта с австрийской делегацией я почитала газеты у него в кабинете.

Насколько я понимаю, Лазара назначили военным министром, но затем разразился скандал оттого, что он слишком молод, и он подал в отставку. Вскоре его войска обнаружили под Парижем, в запретной зоне. Конституция запрещает войскам приближаться менее чем на двенадцать лиг к зданию, в котором заседает Законодательный совет. Тогда Лазара публично обвинили в измене республике.

Не могу понять… Другого такого патриота, такого честного человека, как Лазар, еще поискать. Тошно думать о том, что Гоша называют столь отвратительным ему словом: изменник.

10 сентября

Пришла почта из Парижа. Опять неладно.

9 сентября, Фонтенбло

Дорогая Роза, наше правительство само себя арестовало — как раз когда я готовилась переехать в Сен-Жермен. Пришлось сказать возчикам, чтобы снова приехали на следующей неделе. Увы, за все придется платить мне. Впрочем, на дорогах сейчас очень неспокойно. Повсюду солдаты, по булыжным мостовым гремят колеса повозок, к которым прицеплены пушки. Почти двести избранных нами — да, избранных! — представителей власти увезли в железных клетках, как диких зверей. Даже этого милого генерала Пишегрю, президента Совета Пятисот. Даже двух директоров! И только потому, что они не хотели признавать десятидневную неделю. Король был более справедлив.

Твоя крестная мать тетушка Дезире

Без даты

— Отлично! Роялистам дали под зад, — сказал Бонапарт, отбрасывая «Монитёр». — Теперь с австрийцами легче будет договориться.

20 сентября

Бонапарт меня удивил. Во второй половине дня он зашел ко мне в комнату и сел напротив.

— Вы говорили, что хотели бы повидать Венецию… — начал он. Я подняла глаза от вышивания.

— Мы едем в Венецию?

Было странно, что он даже думает об этом. Со времени восстания, когда в Венеции массово убивали на больничных койках раненых солдат французской армии, Бонапарт люто возненавидел венецианцев. «Изнеженный, вероломный народ, — говорил он, — город мошенников».

Бонапарт барабанил пальцами по подлокотнику кресла.

— Нет. Поедете только вы, — ответил он.

Оказывается, венецианское правительство, озабоченное судьбой города, пригласило его в Венецию, чтобы доказать свою преданность Французской республике.

Бонапарт презрительно усмехнулся:

— Лжецы вонючие! Разумеется, я не поеду, но прямой отказ осложнил бы положение. Поэтому вместо меня поедете вы.

— Но, Бонапарт… — Я примолкла, обдумывая услышанное. — Это дипломатическая задача, куда мне…

— Я велю секретарю сделать все необходимые распоряжения, — перебил меня муж, вставая. — Вам нужен наряд, что-нибудь впечатляющее. — Он помолчал, раздумывая. — Триста франков? Четырехсот будет достаточно. Не волнуйтесь, платит Итальянская армия.

— Что случилось? — воскликнула Лизетт, обнаружив меня в гардеробной. Повсюду в беспорядке были разбросаны платья и шали. Все это напоминало поле сражения.

— Я только что узнала, что поеду в Венецию…

— Так это прекрасно!

— С дипломатической миссией! — простонала я. Лизетт смотрела на меня, не понимая. — Беда в том, что я должна одеться соответствующим образом, чтобы не стать там жертвой пересудов.

— Так вам пошьют наряды?

Я вздохнула. Пятьсот франков за каждый наряд, триста за пелерину, сто пятьдесят за обручи для кринолина, шестьсот…

А Бонапарт требует, чтобы я выглядела элегантной в наряде за четыреста франков. Да если бы одного только платья было достаточно! Три дня и три ночи — и все в одном и том же?

«Моя мать носит одно платье по три недели», — заметил Бонапарт. Я благоразумно молчала.

Венеция!

Оказаться в Венеции — все равно что в волшебном сне. Тут все так устроено, что чувствуешь себя не на земле даже, а в каком-то сказочном королевстве.

Встречали меня с помпой. На Большом канале провели «парад» — на лодках! Жители махали из окон флагами, осыпали меня цветами. Я потрясена. И немного больна, признаться, от обилия жирной пищи.

24 сентября

Вернулась в Пассариано, в страну реальности. По моему предложению, сопровождал меня сам президент Венецианской республики, который надеялся добиться от моего мужа каких-то уступок. Сейчас жалею об этом: Бонапарт встретил его с прохладцей.

За ужином я предложила тост за Венецию, тепло говорила о венецианцах, о революционном рвении, которое заметила в местных гражданах. Но не заметила в ответ тепла от Бонапарта.

— Убийца! — бросил он утром вслед уезжавшей карете венецианского президента.

Мне грустно, я чувствую, что потерпела поражение. Нет, я не дипломат. Как же легко завоевать мое сердце!

29 сентября

Была занята официальными обязанностями. После «дипломатической» миссии в Венецию пришлось написать императору Австрии — просить об освобождении французских пленных. Самой трудно поверить, что теперь я занимаюсь подобными делами. Если бы я могла что-то сделать, чтобы подтолкнуть ход переговоров! Они идут крайне медленно — отчасти, как я подозреваю, из-за дурного настроения Бонапарта. С таким человеком нелегко жить рядом, и становится еще труднее, если дела идут не так, как он того хочет.

«Я так желаю!» — любимое его выражение.

30 сентября

Прибыл покрытый пылью секретарь Барраса.

— Слишком уж я стар для путешествий, — сетовал Бото, сметая с себя пыль плюмажем шляпы. — Ни за что бы не подумал, что на дорогах так неспокойно.

— На вас напали бандиты?

— Они разбежались, завидев моего лакея, — ответил он с самодовольной улыбкой.

— Бонапарт сегодня в Удине, в штабе австрийской делегации, — сказала я. Встречи проходят то в Удине (и Бонапарт едет туда), то в Пассариано (тогда сюда приезжают австрийцы). — Он ждал вашего визита.

Это ложь. Бонапарт убежден, что секретарь Барраса прислан шпионить.

По широкой каменной лестнице сбежала Лизетт — так быстро, что юбки позади вздулись парусом.

— Приехали из Парижа? Есть новости? Почта? — Раскрасневшаяся, она резко остановилась перед нами.

В ней столько энергии! Я даже заулыбалась.

— Сначала надо предложить гостю закуски, Лизетт, а уж потом станем допрашивать.

И тут мы узнали новость: Лазар Гош мертв.

Я оставила Бото. Эжен, я знала, занимался сейчас на арене верховой ездой. В конюшне было темно, прохладно, пахло навозом. Две лошади в своих стойлах, жуя, обернулись посмотреть на меня.

Мальчик-конюх вскочил с кучи сена.

— Синьора!

— Ми диспьяче. Извини. Нон импорта. Неважно.

С конной арены донесся чей-то крик. Я толкнула тяжелую дверь; Эжен скакал по кругу на вороной лошади с блестящим от пота лицом, вся лошадь в пене. Учитель верховой езды стоял в центре круга.

— Не отрывайте ноги от крупа! — кричал он. — Большие пальцы вверх снаружи от повода!

Я присела на скамью. Эжен выехал в середину арены, обернулся к учителю. Заметил меня и просиял. Учитель повернулся ко мне и низко поклонился.

— Мы закончили, мадам генеральша!

— С удовольствием наблюдала ваше занятие, гражданин. — Я с ужасом думала, как бы сообщить Эжену чудовищную новость.

Он сел рядом со мной.

— Ты видела этот поворот направо? — Он раскраснелся, волосы взмокли от пота.

— Да, и ты выполнил его в точности, как нужно, — поднялась я. — Пройдемся по саду?

Он потянул меня за руку.

— Мам, что случилось?

Я обвела взглядом пустующую арену.

— Грустная новость, — сказала я, снова садясь. — У твоей сестры, тетушки Дезире и маркиза все в порядке, — успокоила я сына, видя, как он весь напрягся в ожидании. — Новость касается генерала Гоша, Эжен. — Я сцепила руки. — Он… его больше нет с нами. — Подбородок у меня задрожал, несмотря на то что я твердо решила не плакать.

Эжен долго смотрел на меня, не понимая.

— Он погиб? В сражении? — наконец произнес он.

— Нет, умер в своей постели. От инфекции в легких. — Я нашла носовой платок. — Чахотка, — дрожащим голосом сказала я и вздохнула с превеликой осторожностью. Мне не пристало рыдать.

Эжен наклонился, опираясь о колени, и ударил стеком по скамье перед собой.

— Умер в своей постели? — Он бросил стек и выпрямился. По его лицу пошли красные пятна.

— Эжен, я хотела, чтобы ты…

Он стал подниматься по деревянной лестнице, по арене разносилось эхо шагов. Я хотела пойти за ним, но остановила себя. Ему нужно было побыть одному.

Сейчас поздно. Темно, у меня горит единственная свеча, которая, разгораясь, все сильнее освещает комнату. Я сижу в гостиной за столом с мраморной столешницей, кутаясь в стеганое покрывало. Слышу, как храпит слуга, как кто-то пьяный поет во дворе. В унисон им квакают лягушки. Не могу помешать мыслям течь своим чередом, но все они приводят к Лазару. Я не в силах поверить тому, что мне сказали: бравый солдат умер в собственной постели, ему не досталась героическая смерть на поле битвы.

Слезы все текут. Когда мне можно будет погоревать? Где? Я не смею. Весь вечер Бонапарт следит за мной, смотрит в мои покрасневшие глаза, ловит грустные улыбки.

Даже если женская правда остается тайной, в ночи она дает о себе знать.

Помню неровную поверхность холодных каменных ступеней, по которым в тюрьме, в монастыре кармелиток, я поднималась в сырую келью Лазара. Помню вкус виски на его языке, потрескивание горящего фитиля, его шелковистую кожу. С удивлением и благодарностью вспоминаю жар его любви… и свою, раздувшуюся из погасших было углей.

Достала со дна шкатулки с драгоценностями медаль с изображением святого Михаила, подаренную Лазаром. «Свобода или смерть», — велел он вытравить на обороте. Или смерть…

«Если со мной что-нибудь случится…» — писал он мне.

Он умер от скоротечной чахотки, повторил Бото за ужином, не отрывая взгляда от хрустального бокала с вином. В Вецларе. Там его и похоронили.

Что-то свербит у меня в горле. Горький, отвратительный привкус во рту, навевающий дурноту.

Просто мне в голову внезапно пришла мысль: не убили ли Лазара?

1 октября

Вечером долго говорила с Бото. И вот что я поняла.

Роялисты поменяли тактику. Вместо того чтобы действовать на республику силой извне, они решили разрушить ее изнутри и для этого провели в Законодательный совет несколько депутатов-роялистов. Цель, разумеется, — уничтожить республику и восстановить монархию.

В ответ директора Баррас, Ребель и Ла-Ревеер начали противодействовать. Располагая большинством в совете из пяти директоров, они попытались заменить министров-роялистов на верных республиканцев (одним из них был военный министр Лазар Гош). Опасаясь, что это вызовет восстание, Баррас убедил Лазара подтянуть его войска к Парижу.

С этого места история становится неясной. Почему-то план не удался, войска были замечены, и Лазару пришлось покинуть Париж. Его подозревали в измене, называли врагом республики.

Через несколько недель после этого Баррас предпринял вторую попытку сместить роялистов с их постов, которая на этот раз оказалась удачной. Вскоре Лазар умер. Боюсь, этим не кончится…

1 октября, Ла-Шомьер

Дорогая, я только что вернулась с похорон Лазара, совсем раздавлена горем. Весь народ оплакивает его, «золотого мальчика республики». Он умер, обвиненный своими врагами, но в глазах народа он — святой, святой революции. На похоронах была процессия пастухов в кипарисовых венках с посохами, увитыми черными лентами.

Видела там и молодую жену Лазара. Казалось, она вот-вот упадет в обморок. Выглядит убитой. Подозреваю, она беременна. Отец Лазара поддерживал ее, как мог, но затем и сам разрыдался. Не могу без слез вспоминать об этом.

Меня преследуют мысли об одном вечере в моем салоне. Бонапарт гадал всем по ладони. Посмотрев на линии судьбы Лазара, он сказал, что тот умрет молодым, в своей постели. Ты помнишь тот вечер?

Ходят, разумеется, всяческие слухи. Многие убеждены, что Лазара отравили, и обвиняют в этом Барраса. Впрочем, его обвиняют в каждом политическом преступлении! Это ужасно, особенно если знать, как удручен горем сам Баррас. Он не выходит из комнаты с закрытыми шторами, отказывается разговаривать.

Вернетесь ли Вы когда-нибудь? Тут все так печально.

Ваша любящая подруга Тереза

Р. S. Слышала, Вы наняли Вотье подновить дом. Отличный выбор!

15 октября

— Глава австрийской делегации желает говорить с вами, мадам. — Произнося это, Лизетт вовсю таращила глаза.

— Граф де Кобленц? Проводи его ко мне, пожалуйста!

Нельзя заставлять ждать такого важного человека.

Когда он вошел, я хотела поклониться, но сдержала себя. Я — жена генерала Бонапарта, победителя, и это граф Луи де Кобленц должен оказывать мне такую честь. Из затруднительного положения мы вышли, поклонившись друг другу одновременно, с равным уважением.

— Я не задержу вас, мадам Бонапарт, — сказал он, отказавшись сесть. — Я просил частной аудиенции, поскольку озабочен будущим переговоров. Генерал Бонапарт ведет себя по отношению к нам… грубо, если быть откровенным. Малейшая наша просьба приводит его в неистовство. Не сомневаюсь: вы знаете, что он уничтожил мой драгоценный чайный сервиз.

Накануне в припадке бешенства Бонапарт швырнул о землю сервиз, подаренный графу лично Екатериной II. Граф им очень гордился. При этом Бонапарт крикнул: «Я сокрушу вашу монархию, как этот фарфор!»

— Граф де Кобленц, прошу вас: верьте мне, — начала я. — Я была потрясена, узнав о…

Граф поднял руку.

— На кону нечто гораздо большее, чем чайный сервиз, мадам. Если генерал будет продолжать в том же духе, боюсь, Австрия вынуждена будет прекратить переговоры.

— Граф де Кобленц, — вырвалось у меня, — если австрийцы уедут, не заключив мирного договора, это будет означать возобновление войны.

— Моя просьба в этом и состоит: не обсудите ли вы это с генералом?

Убедить Бонапарта принять чужую точку зрения? Неужели это возможно?

— Мы будем ждать результата.

Граф де Кобленц поклонился, но я склонилась ниже, тогда он — еще ниже меня.

16 октября

— Вам не следует вмешиваться! — Бонапарт в ярости брызгал слюной.

— Я не вмешиваюсь!

Бонапарт, кипя от раздражения, рано вернулся из Удине. Переговоры были прерваны. Война, говорил он, возобновится в течение суток. — Как вы можете такое говорить?! Вчера вы приватно встречались с графом де Кобленцем. По-прежнему будете утверждать, что не вмешиваетесь?

— Вы шпионите за мной, Бонапарт?

— Во дворце полно соглядатаев. Следят за каждым из нас. Даже за самими шпионами.

Я повернулась лицом к мужу.

— Граф де Кобленц просил у меня совета. — Разумно ли было говорить прямо? Но ведь на карту поставлено столь многое… — Он считает, вы ведете себя слишком грубо, не будучи заинтересованы в мире.

Бонапарт засмеялся.

— Ему повезло остаться в живых, а он жалуется на мои манеры! До чего… аристократично. Кобленц держит себя так, как будто политические ходы — не более чем болтовня в салоне за послеполуденным чаепитием. Если я верну австрийцам Мантую, они в скором времени всю Италию приберут к рукам! И он хочет, чтобы я вежливо себя вел, когда мне предъявляют такое требование?

— Бонапарт… — Я взяла его за руку. Меня всегда удивляла мягкость его кожи, тонкость его костей. Заглянула ему в глаза. Как убедить такого человека? — Я хочу кое-что вам сказать.

— Разве я мешаю?

— Если бы вы повели себя с Кобленцем вежливо, он скорее уступил бы вашим желаниям.

Он недоверчиво посмотрел на меня:

— По-вашему, краеугольный камень в этом деле — моя неучтивость?

— Бонапарт, у вас такая очаровательная улыбка. Кто сможет вам отказать?

17 октября

Карета Бонапарта въехала во двор очень поздно, почти в полночь. Я видела, как муж выскочил из нее, за ним — Эжен и Луи. Я отворила окно.

— Мирный договор подписан![97] — крикнул Эжен, воздевая вверх факел. — Собирайся, мама, мы едем в Париж!

III