ПЕРЕКУПЩИЦА
ДОМАШНИЕ ЗАБОТЫ
16 декабря 1797 года, Франция
— Здесь говорят на понятном языке! — Лизетт кружилась, раскинув в стороны руки.
Ее радость была мне понятна. У гостиничной хозяйки в накрахмаленном белом чепце было знакомое лицо. Когда же мы встречались? Даже форейтор, казалось, садится на лошадь каким-то родным, близким сердцу манером.
— Смотрите! — Лизетт запрыгала по булыжной мостовой. — Небо французское, горы французские, воздух французский! Держу пари: тут и лошади говорят по-французски. — Старая кобыла повернула к Лизетт голову. — Вот видите?
17 декабря
— Но где вы научились заряжать пистолеты, мадам? — Лизетт подняла взгляд от шлейфа одного из моих нарядов, который чинила.
— В Париже, во времена террора. Один мой друг научил.
Он уже умер, как и многие другие. Щелкнув рычажком, я закрыла пороховую камеру и поставила пистолет на предохранитель. В дороге нас сопровождали всего двое верховых. По ночам в гостиницах я не чувствовала себя в безопасности,[98] поэтому зашила драгоценности в бархатный мешочек, который носила под платьем.
— Обожаю истории о революции, обо всех этих ужасах и бунтах… Простите меня, мадам, — добавила Лизетт, завидев скорбь на моем лице.
Я отдала ей пистолет со словами:
— Никогда не целься в человека, даже если пистолет не заряжен.
— Знаю.
19 декабря, Лион
В гостинице Лиона меня ожидало письмо. На конверте рельефными золотыми буквами было выведено: «От гражданина Луи Бодена из „Боден компани“». В письме меня приглашали посетить братьев Боден.
20 декабря, половина пятого пополудни, пасмурно
Признаться, имение братьев Боден меня ошеломило. Я не ожидала встретить такое великолепие. Широкая аллея вилась по прекрасно ухоженному парку и, ведя к замку, пересекала другие живописные дорожки.
Молчаливый лакей в белом галстуке провел меня по анфиладе изысканно обставленных комнат в зал для игр, где Луи Боден (круглый, как тыква, и розовый) играл сам с собой в бильярд. Сонная одноглазая горничная с завитыми волосами стояла, готовая к услугам, у высокого столика. Несмотря на то что за окнами еще не начинало смеркаться, в бронзовом канделябре горели все свечи.
— Добро пожаловать, мадам Бонапарт. — Луи Боден поклонился мне в пояс. Он казался искренним и держался с достоинством, несмотря на цвет лица и молодость.
«Старые вложения», — думала я, разглядывая оленьи рога над камином, красивую мебель, семейные портреты и охотничью собаку, свернувшуюся клубком у камина: голова на задних лапах.
Мы обменялись любезностями, поговорили об общих знакомых: о масонах, о неугомонном капитане Шарле, о спиритуализме (тщательно избегая религиозной темы), о договоре, подписанном в Кампо-Формио (без дискуссии о политике), о брате Луи, заведующем конторой компании в Париже. Затем перешли в кабинет, где по стенам тянулись полки с книгами. Здесь нас ждала легкая закуска (севильские апельсины, небольшие белые кровяные колбаски, фисташки). И только тогда заговорили о том, что нас свело: о стремлении к богатству.
Луи Боден объяснил, что их компания получала приличный доход от перепродажи национальной собственности, но из-за того, что подобные «возможности» делаются все более редкими, компания желала бы переключиться на более доходные военные поставки. Особенно его привлекало снабжение лошадьми Итальянской армии.
— У нас есть все необходимое для успеха такого предприятия, — сказал он. — Все, кроме одного важного элемента — одобрения директоров.
Говорил Луи негромко, огромная рыжая кошка уютно мурлыкала на его коленях.
— Как вы, несомненно, понимаете, конкуренция за получение этих контрактов очень остра. Вероятно, не случайно, что достаются они преимущественно личным знакомым одного из директоров. — Он улыбнулся, показав два ряда ослепительно-белых искусственных зубов. — Я имею в виду Барраса, на которого, как мне дали понять, вы можете оказать определенное влияние.
На мгновение я задумалась, как лучше ответить.
— Директор Баррас — мой друг, — констатировала я общеизвестный факт.
Луи Боден столкнул кошку, выпрямился и положил руки на колени.
— Мадам Бонапарт, не… То есть не сочтете ли вы?.. — Он почесал кончик носа.
Я понимала, что именно он хочет спросить, но ждала.
Он подтянул манжеты сорочки — стали видны запонки с огромными изумрудами.
— Не согласитесь ли вы выступить от имени «Боден компани»? То есть не поговорите ли с директором Баррасом о достоинствах нашей компании? — Он откинулся на спинку кресла, положив руки на подлокотники. — Мы желали бы обсудить соглашение о партнерстве.
— Это будет зависеть…
— От условий, разумеется. Вполне вас понимаю. По этой причине я и взял на себя смелость приготовить для вас набросок контракта. — Он взял со столика папку и передал мне. — Пожалуйста, по крайней мере, возьмите ее, мадам. Сможете прочесть на досуге.
Я взяла контракт, не заглядывая в него. Вернусь в Париж, прогляжу сама, покажу своему адвокату — тогда и решу. Я знала, что мой ответ, каким бы он ни был, будет иметь серьезные последствия. Если откажусь, мне придется искать другой способ расплатиться с растущими долгами. Если соглашусь, буду получать бешеные деньги, но не без риска.
— Могу ли я рассчитывать, гражданин Боден, что мое участие в этом деле вы сохраните в тайне?
— Мы полностью понимаем, уверяю вас, особенность вашего положения.
— Что ж, хорошо, я рассмотрю условия.
2 января 1798 года, Париж
— Что вас так задержало?! — Бонапарт смял лист бумаги и швырнул комок в стену. С волосами, свисавшими по бокам головы, он походил на индейца из Флориды. Меня беспокоили желтизна его кожи, его худоба. За последние полтора месяца, что мы не виделись, его здоровье заметно пошатнулось. И характер тоже.
Он был недоволен расходами. Человек, которого я наняла для обновления дома, затребовал за работу сто тысяч франков. Я просто обмерла, узнав об этом. Невообразимая сумма.
— Фактически сто тридцать! — злился Бонапарт, пиная сапогом горящие в камине дрова; летели искры. — Сам дом стоит всего сорок, да он и не ваша собственность. Фриз в столовой расписан не Давидом, а всего лишь одним из его учеников.
Разве в столовой есть фриз?
— Дороже всего мебель, Бонапарт, — сказала я.
— Даже если семьдесят тысяч, это было бы возмутительно, — мне все равно, чья это работа, братьев Якоб или нет! Я ни в коем случае не соглашусь заплатить и половину названной суммы. Вношу тридцать тысяч, но не единого су больше.
Получается, он оставит меня со счетом в сто тысяч?
— Тут, несомненно, какая-то ошибка. Я поговорю с Вотье… — Меньше всего сейчас, после почти двухлетнего отсутствия, мне хотелось заниматься обстановкой. Первым делом нужно было повидать Гортензию. Затем, разумеется, — тетушку Дезире и маркиза, потом — Терезу: она, наверное, уже родила. Кроме того, надо узнать, как поживают дядюшка Баррас и Глория. Не говоря уж о необходимости съездить к адвокату по поводу «Боден компани».
— Какая может быть ошибка? Вотье приложил ваши письма. Вы дали ему полную свободу!
Я сняла перчатки, разглядывая изменения: помпейские фрески, военные трофеи, стулья, обтянутые полосатой тканью. Элегантная простота. Я провела рукой по поверхности нового письменного стола красного дерева. Его текстура как будто светилась у меня под кончиками пальцев. Казалось, я вижу глубокие слои древесины.
— Неужели вам ничего здесь не нравится, Бонапарт?
— Пойдемте взглянем на наши кровати, — сказал он с усмешкой.
Спальня была оформлена как военная палатка.
— Смотрите.
Бонапарт освободил задвижку — и обе наши кровати, лязгнув, соединились.
— Умно! — Я села на один из табуретов, обтянутых замшей и напоминавших барабаны, чтобы рассмотреть полог балдахина в белую и голубую полоску и держащие его столбы в форме пушек.
Бонапарт потянул меня за руку.
— Не сейчас, Бонапарт, — умоляла я, улыбаясь. — Еще только утро, мне надо принять ванну.
— Мы вместе ее примем, — сказал он и потянул меня за рукав. — После.
Поздно, почти одиннадцать пополудни, очень длинный день
Я успела искупаться и переодеться в дневной наряд, когда во дворе послышался топот лошадей. Из ландо выходила худенькая молодая женщина в белом костюме для верховой езды. Пышные золотистые кудри ниспадали ей на плечи. Я приложила ладонь ко рту. Боже мой! Гортензия?
— Мама! — крикнула она, увидев меня.
Она в одно мгновение отбросила манеры элегантной парижанки и стала обычной девочкой. Какие у нее невероятно голубые глаза! Она скинула накидку и затараторила:
— Где Эжен? Я видела оседланную лошадь у конюшни. Это лошадь Луи Бонапарта? Брат генерала тоже здесь? Но почему же Эжен еще не вернулся? Я говорила друзьям, что он вернется с тобой.
Длинные ногти дочери были накрашены красным. А бюст… у нее появился бюст!
— Эжен в Риме, — запинаясь, проговорила я. — Он будет…
— Что вас задержало? Где вы были? Каждый день в газетах писали о вашем приезде. Мама, что такое? Что-то случилось?
— Нет-нет, ничего, — сказала я, разглядывая эту красивую молодую женщину.
Вскоре после Гортензии приехала тетушка Дезире и принялась давать указания двум лакеям, вносившим старого маркиза в дом через дверь, выходившую в сад. Они усадили его в пуховое кресло, и тот изумленно крутил головой, осматриваясь. Я попросила слугу развести огонь, а Лизетт — достать подарки, привезенные мною из Италии.
— Современно, — одобрила тетушка Дезире интерьер гостиной.
— Это греческий-то стиль современен? — Наклонившись, я поцеловала старого маркиза. От его бороды пахло брильянтином.
— Хорошо! — сказал он.
Гортензия рассмеялась. Тетушка Дезире подала ей знак сесть прямо, держать колени вместе, сложить руки на коленях и не смеяться так громко — все одним беззвучным жестом. Гортензия напустила на себя преувеличенно чопорный вид, но тем не менее послушалась. Тетушка Дезире с триумфом взглянула на меня.
— Гортензия, эта шаль очень хороша. Мама привезла ее тебе из Италии? А где наш знаменитый генерал, Роза? Я купила цветочную вазу за три франка только из-за его портрета на ней.
— Бонапарт сейчас в Люксембургском дворце на встрече с директорами. — Я жестом пригласила Луи Бонапарта присоединиться к нам. — Но хотела бы представить вам Луи, брата Наполеона, — сказала я, надеясь, что моих гостей удовлетворит присутствие хотя бы такого Бонапарта.
Тетушка Дезире окинула Луи взглядом женщины, которая присматривает жениха для своей племянницы:
— Я очарована! Сколько же братьев у генерала Бонапарта?! И конечно, сестер…
— Нас очень много, а скоро станет еще больше, — сообщил Луи, подергивая себя за пробивающиеся усы. Он посмотрел на Гортензию, и краска залила его щеки. Дочь опустила глаза. — Мой старший брат Жозеф в Риме, с сестрой Каролиной…
— И с Эженом, — добавила я, расставляя и раскладывая на столе подарки: римскую вазу, стеклянную вазу из Венеции, отрез расшитой шелковой парчи из Генуи и многое другое.
— Сестра Паулина — в Милане, — продолжал Луи. — Она замужем и в интересном положении. Другая моя замужняя сестра живет на Корсике и тоже ждет ребенка. Брат Люсьен — на севере, и его жена также в интересном положении. А есть еще Жером, он ходит в школу здесь, в Париже.
— Жерому всего тринадцать, — пояснила я, удрученная перечислением беременных женщин семейства Бонапартов, к числу которых не относилась.
— Как хорошо, что у Гортензии и Эжена теперь такая большая семья! — воскликнула тетушка Дезире с избыточным энтузиазмом, вероятно, рассчитывая таким образом показать свое христианское приятие целой толпы корсиканских родственников. — И так много будет кузенов и кузин… — добавила она, признавая плодовитость клана Бонапартов.
Луи попятился к двери, объяснив, что спешит на урок английского языка.
— Приятно было с вами познакомиться, — сказала Гортензия по-английски, тщательно выговаривая слова.
— Спасибо, мисс. До свидания, — по-английски же ответил Луи, прикоснувшись к шляпе на английский манер.
— Какой очаровательный юноша! — рассматривая римскую вазу, заметила тетушка Дезире, когда он ушел. Я объяснила, что эта ваза — подлинная древность. Затем говорили о невероятной встрече, устроенной Бонапарту в Париже; о школьных наградах Гортензии; о том, какой прекрасный адъютант вышел из Эжена. И, наконец, перешли на сплетни.
— Ты, конечно, слышала о генерале Гоше. — Тетушка Дезире посмотрела на меня так, как смотрит кошка, положившая мертвую мышь у ног своего хозяина. — Об убийстве.
Я сложила веер. Я раскрыла веер.
Тетушка Дезире подалась вперед:
— Знаешь, что я слышала? Что его убил твой друг Баррас.
— Тетушка Дезире… — перебила я, не желая, чтобы Гортензия слышала эту напраслину.
— Я считаю, — продолжала тетушка, не обращая внимания на мое предостережение, — что директор Баррас, известный стяжатель, не мог простить генералу Гошу миллион франков, которые тот растранжирил.
— Тетушка Дезире, по-моему, нам не следует…
— Там было восемьсот тысяч, — сказал маркиз.
Я с удивлением посмотрела на него. Он буквально сложился пополам в кресле, на лице с полуприкрытыми глазами застыло мечтательное выражение.
— Мне не показалось? Маркиз что-то сказал? — спросила я.
— Сам не знает, что говорит, — махнула рукой тетушка. — Там было порядочно более миллиона.
Они остались на легкую закуску, а потом уехали, чтобы без нужды не утомлять маркиза. Гортензия будет жить у них в Париже, ибо, как сообщила мне тетушка Дезире, не пристало юной незамужней даме жить в одном доме с молодым неженатым мужчиной, хоть он ей и дядя. Я со слезами на глазах распрощалась с ними и приказала запрягать лошадей: мне не терпелось поскорее поговорить с адвокатом по поводу контракта «Боден компани». Потом я собиралась заехать к Терезе, а затем — к Баррасу.
— Тереза пока не встает с постели, — сообщил мне Тальен (он был учтив, но нетрезв). Ребенок родился тринадцать дней назад, в день зимнего солнцестояния. — Девочка. — Тальен пожал плечами. — Умерла при родах.
— Сочувствую, Ламберт!
Я положила сверток детских вещей, купленных в Италии, и обняла его. Сколько раз я делала так, считая его слишком молодым и впечатлительным, думая, что он нуждается в том, чтобы им управляли! Но теперь он казался другим, и в первую очередь — постаревшим. Что-то в нем сломалось.
— Как приняла это Тереза?
— Откуда мне знать?
Тереза лежала в шезлонге у себя в спальне. Я склонилась, чтобы поцеловать ее в щеку.
— Тальен сказал вам, что я не пускаю его к себе? Сказал почему? Разумеется, нет. Он отказался позвать священника! Моя девочка умерла некрещеной. И уже через несколько дней он рассчитывал на «обслуживание»!
Руки у нее были ледяные. Я сжала их, желая согреть. Так грустно мне давно не бывало. Я любила Терезу всем сердцем, но и Тальена — тоже. Я знала его молодым идеалистом…
Горничная принесла бутылку портвейна и хрустальные рюмки на тонких ножках. Тереза, смущенная тем, что ее застали плачущей, поспешно вытерла слезы.
— Акушерка велела, — сказала она о портвейне, чокаясь со мной. — Не могу вам передать, как я рада вас видеть. Мы все еще не оправились после смерти Лазара. Вы бы видели похороны! Улицы так были забиты народом, что я не знаю, с чем это можно сравнить. А теперь акушерка мне говорит, что у его вдовы, бедняжки, выкидыш. Ей только девятнадцать. Говорят, она немного не в себе. — Тереза допила из рюмки. — Поедете сегодня на бал к Талейрану?
— Мне так жаль, что вас там не будет.
— Меня не пригласили. По-видимому, мне больше не место среди добродетельных женщин, — с явной иронией сказала она. — Вы слышали, что было на балу, который давала Пульшери де Валонс? Едва я появилась, все дамы уехали.
— Не понимаю! — Во время террора Тереза спасла жизни стольким так называемым добродетельным женщинам, часто рискуя своей собственной.
— Я слишком публично угрожала Тальену разводом. Считается, что женщины должны страдать молча. К тому же я совершила ошибку, предложив убежище молодому человеку, спасшему меня как-то ночью от бандитов. Он был ранен, но добродетельная женщина должна была бы не пускать его на порог, невзирая ни на что. А позже, плюс ко всему, разразился ужасный скандал с моим портретом, выставленным на ежегодном салоне. Законодатели вкусов потребовали, чтобы его убрали.
Я улыбнулась.
— Вы были изображены одетой?
— Никогда не выглядела целомудреннее! Нет, им не понравилось, что художник изобразил меня в тюремной камере. В приличном обществе, я так понимаю, не должно упоминаться ничего имеющего отношение к террору. Но, откровенно говоря, мне все равно.
Но я видела, что сейчас она лукавит.
Дверь распахнулась, за ней стоял ребенок в платье из складчатого муслина.
— Мама?
Малышка Термидор уже ходит и говорит!
— Ты помнишь Жозефину, свою крестную, милая?
— Да, — с сомнением в голосе произнес этот двухлетний херувим, засунув пальцы в рот.
Я протянула к ней руки. Пойдет ли она ко мне? Термидор пробежала через всю комнату и забралась ко мне на колени. Ее крошечные пальчики похлопывали меня по шее. Я посмотрела на Терезу.
— Она так прекрасна, — одними губами произнесла я. Однако, признаюсь, в этот момент я думала о том, какое будущее ждет эту кроху, если Тереза и Тальен разведутся.
Выйдя от Терезы, я велела кучеру везти меня в Люксембургский дворец. Дорога туда казалась бесконечной, мостовые были в ужасном состоянии. Повсюду — признаки нищеты. Дети в лохмотьях бежали рядом с каретой, выпрашивая подаяние, и я бросила им все монеты, какие у меня были. Худой мальчик в английской дорожной шапке, изъеденной молью, прогнал остальных палкой. Когда въезжали в ворота дворца, я отвернулась от окна: сейчас мне были противны все красоты мира привилегированных.
— Будьте прокляты, роялисты! — проверещал попугай, когда я вошла в салон. Баррас сидел в кресле у горящего камина, поглаживая свою миниатюрную борзую.
— Не вставайте, — сказала я, наклоняясь поцеловать его.
— Нет-нет, джентльмен всегда должен вставать, приветствуя даму, — ответил он, спустил Тото на подушку с кисточками, погладил собаку по голове и тяжело поднялся из кресла. — Боже праведный, мой друг, вы прекрасно выглядите, — ласково проговорил он с провансальским акцентом. — Впрочем, как и всегда.
— Ох, я вас испачкала, — заметила я, стряхивая пудру с его просторного бархатного жакета. От Барраса приятно пахло сигарами и амброй.
— Садитесь же, — сказал он.
Вокруг глаз у него появилась сеть морщинок. Казалось, он постарел за те полтора года, что я его не видела, — или, может быть, я просто раньше не замечала?
— Как поживаете? — спросила я, садясь на предложенный им стул. «Он кажется уставшим», — отметила я про себя. Уставшим от жизни. Или, скорее, от борьбы…
— Ox… — пренебрежительно махнул он рукой. — Как обычно. Мне делают новую крышу в Гробуа, в моем скромном сельском жилище. Вот это работа! — Он прочистил горло. — А теперь еще вся эта суета перед балом у Талейрана. Все слишком по-старорежимному, как говорят мои товарищи-директора, неохотно принявшие приглашения. Но они явятся в обычном платье. Мы будем выглядеть там так же неуместно, как квакеры[99] во время кулачной потасовки.
Имя Лазара так и маячило между нами — невозможно было не упомянуть его.
— Я заметила траурные венки на Сен-Рош, — сказала я наконец. — Кучер говорит, недавно была служба в честь Лазара.
— Официальная служба прошла три месяца назад, но народ не может остановиться. Стоит куда-нибудь выехать, тотчас натыкаюсь на какую-нибудь процессию, в которой несут его фигуру. — Баррас отвернулся, пытаясь, как мне показалось, овладеть собой. Я рассматривала свои руки, вертя обручальное кольцо на пальце.
— Знаете ли, при последней встрече Бонапарт предсказал Лазару раннюю смерть в постели. В тот вечер, еще до моей свадьбы, мы были у Терезы и Тальена, и Бонапарт всем предсказывал по ладони. Я вам не рассказывала эту историю?
Баррас покачал головой, приложив ладонь ко рту.
— Должна признаться, — произнесла я дрожащим голосом, — меня утешает мысль, что так было суждено. — Смерть везде найдет, если захочет, как говорят солдаты.
— Дерьмо! — Баррас закрыл лицо руками.
3 января
О, что за день, что за вечер! Началось все с повара; он был вне себя от того, что Бонапарт ест только сваренные вкрутую яйца.
Затем приехал Вотье, и невозможно было его не принять.
— Надеюсь, вы удовлетворены работой? — сказал он, передавая мне листок бумаги, на котором мелким почерком была написана ужасающая сумма — 130000 франков.
Ох, уж так удовлетворены! Нет слов! Правда, работа оказалась более дорогостоящей, чем я ожидала. Раз в десять!
— Как вы и писали, для Освободителя Италии — только лучшее, — поклонился Вотье.
Я ему такое писала?
— Мой банкир свяжется с вами, — пообещала я, размышляя, откуда же взять такую сумму.
У двери появилась Лизетт:
— Портниха, мадам.
Под этим предлогом спровадила Вотье, осыпая его неумеренными похвалами и обещаниями. Он вежливо посторонился перед нервничавшей портнихой.
— Каждой женщине в Париже требуется новый наряд для предстоящего бала. Мои тридцать две швеи работают день и ночь! — воскликнула она и стала давать указания лакею, как демонстрировать наши туалеты. «Наряд Гортензии изыскан», — подумала я; для меня же сшили простую желтую тунику в греческом стиле с нижней юбкой из муслина.
— Но английский муслин строго запрещен, — заметила я. Об этом упоминалось даже на разосланных приглашениях.
Портниха выпучила глаза. Я боялась, ее хватит апоплексический удар.
— Но, мадам, — сказала она, переходя на шепот, — у мадам де Шевалле нижние юбки из муслина, как и у мадам де ла Пинель.
— Но ни та ни другая — не жена генерала Бонапарта, — деликатно напомнила я. Кроме того — хотя об этом я предпочла умолчать, — наряду не хватало элегантности. (Она сделала гофрированную оборку у края подола!) Я повторила, что мне нужен наряд простой.
— Мадам Бонапарт, простите мою смелость, но вы уверены, что хотите такую простую тунику? У меня три девушки занимаются исключительно пришиванием блесток.
— Никаких украшений, — настаивала я. — И не надо муслиновой нижней юбки.
— В кредит, мадам?
— Да, разумеется.
Затем явился ювелир, желавший показать шкатулку с изделиями, устоять перед которыми, признаюсь, было просто невозможно. Я выбрала бусы из золотых сцепленных листьев. Они идеально подойдут к греческой тунике.
— В кредит, мадам?
И так далее. Только что пришла Лизетт с кувшином теплого вина с пряностями.
— Кареты будут готовы к девяти, — сообщила она.
— Так рано?
Теперь пора принять ванну… И может быть, капельку опиумной настойки.
Бонапарт сел на табурет возле моего туалетного столика и смотрел, как Лизетт убирает мне волосы. Он сказал, что удовлетворен простотой моего наряда.
— Все должны думать, что мы живем на мое жалованье.
Я едва удержалась от смеха. Даже генералы-холостяки не могли прожить на сорок тысяч франков в год, а уж с моими «простыми» туниками…
— Как вам это? — В дверях появился Луи, вытягивая рукава нанкового сюртука. Сегодня ему нездоровилось, и он до сих пор бледен. Неважно чувствует себя со времени отъезда из Италии.
— Уродство! — отозвался Жером, стоявший за старшим братом. Он злился, что слишком молод и его не берут на бал.
Бонапарт вдруг вскочил на ноги:
— Кто тебе пошил такую куртку?
Ворот был из черного бархата, а это — знак роялистов.
— Может быть, надеть синий? — предложила я.
— Не двигайтесь, мадам! — Лизетт побрызгала лаком на мою прическу. — Выглядите превосходно, — сказала она, протягивая мне зеркало.
Я выглядела жутко! Кудри прилипли к голове, отчего казалось, что я только что попала под дождь.
Бонапарт достал часы:
— Опаздываем.
Мы поехали вчетвером: Бонапарт, Луи, Гортензия и я. Шел слабый снежок. Звон латунных колокольчиков на сбруе лошадей создавал праздничное настроение. На улице Грёнель карета остановилась. Экипажи буквально запрудили улицы — стояли до самой Сены. Гортензия протерла запотевшее окно и смотрела на улицу. Откуда взялись все эти кареты? Годами в Париже можно было видеть только обшарпанные коляски, а теперь вдруг нельзя проехать из-за элегантных ландо, фаэтонов и парных двухколесных экипажей.
В половине десятого мы въехали во двор отеля «Галифе». При входе можно было наблюдать, как на бивуаке — вокруг походного костра — толпились люди в военной форме, здесь же стояли палатки.
— Здесь воссозданы поля Италии, — объяснил Гортензии Луи, предлагая ей свою руку. — Но снега там не бывает, конечно, — добавил он, и дочка засмеялась.
Мы поднялись по лестнице, двойные двери перед нами распахнулись. Четыре швейцара подскочили к нам, чтобы взять наши плащи. Дворецкий с оперным голосом громко возвестил о нашем приезде. Музыканты перестали играть, повернувшись в нашу сторону. Все смотрели на нас. Но вот раздались крики приветствий, и грянули трубы.
Я была потрясена открывшейся передо мной картиной. Множество свечей в огромных висячих канделябрах освещали собравшихся. Сверкали украшения женщин. Человек с блестящим лбом, опираясь на трость черного дерева, пробирался к нам. Он скорее скользил, чем шел, подволакивая, как я лишь теперь сообразила, косолапые ноги. Это был Талейран, всем известный (скандально) министр иностранных дел.
Он низко поклонился Бонапарту, затем — мне, выставив как бы для благословения два пальца правой руки. Я вспомнила, что прежде он был епископом.
— Мы ждали вашего прибытия, мадам генеральша. — Только его глаза и обнаруживали признаки жизни. Всякий раз, когда они останавливались на моем муже, в них появлялось раболепное почтение. Бонапарт, не обращая на нас внимания и сцепив руки за спиной, ястребиным взглядом осматривал собравшихся.
— Я поражена красотой убранства, — сказала я Талейрану и представила Гортензию, изящно присевшую в реверансе, а затем и Луи — тот поклонился.
— Я восхищен, — промычал Талейран.
Приехал драматург Арно и застенчиво поприветствовал нас. Бонапарт схватил его за руку:
— Проведите меня по залу, Арно. Если мы заведем разговор, никто не станет ко мне приставать.
Луи вызвался проводить Гортензию в бальный зал. Неожиданно я оказалась одна с Талейраном.
— На весь этот вечер, — сообщил он мне, — я буду вашим кавалером. Разве не так это делается в Италии? — Он улыбнулся, отчего его лицо стало страшным до невозможности. Музыканты начали настраивать инструменты. — Идемте, — позвал меня Талейран, — вы должны видеть моих сварливых танцоров. Увлеченные духом равенства, они настаивали, что, раз танцуют для нас, значит, и должны иметь честь сидеть с нами за одним столом. Мы пошли по залу, публика перед нами расступалась. Я держалась на некотором расстоянии от Талейрана, чтобы ненароком не попасть ему под ноги.
— И кто оказался победителем в этом споре?
— Победитель всегда я, мадам.
Раздались первые звуки оркестра.
— О, сейчас будут играть новый танец из Германии. Кажется, он называется «вальс».
Краешек тонких губ Талейрана покривился.
— Его танцуют парами, но так как в нем мужчина и женщина должны обнять друг друга, священники, конечно, пытаются этот танец запретить.
В бальном зале толпились музыканты и танцоры; мужчины стояли позади сидевших женщин, наблюдая за происходящим. Вальсировали, кружась, пары. В нише окна я увидела Гортензию — она показывала Луи движения вальса.
— Ах, вон Бонапарт, — заметила я мужа в дальнем конце зала.
— По моему скромному суждению, все пять директоров вместе не стоят и генеральского мизинца. Двадцать побед очень красят такого молодого человека. Генерал Бонапарт и есть республика. — Монотонная интонация министра совершенно не соответствовала смыслу его слов.
«Да», — кивала я, делая вид, что слушаю. Бонапарт направился к нам под руку с Арно. За ним следовала группа гостей.
«Как королевская свита», — подумала я, и на меня нашло оцепенение.
Я ВВЯЗЫВАЮСЬ В ИНТРИГИ
4 января 1798 года
— Куда прикажете, мадам? — спросил кучер, дотрагиваясь до шапки из овчины.
«Ему, наверное, нехорошо сегодня», — подумала я. Этой ночью, пока их хозяева были на балу, кучера и форейторы вовсю звенели стаканами.
— Улица Оноре, дом сто, — сказала я Антонину, взглянув на карточку с адресом «Боден компани». Бонапарту я сказала, что поеду проведать Терезу, что отчасти соответствовало истине. Сначала я отправилась на улицу Оноре, собираясь затем навестить подругу.
Дубовую дверь мне открыл дворецкий во фраке. Меня провели в салон таких огромных размеров, что для его обогрева требовалось два камина. В эркере стоял письменный стол с многочисленными папками и счетами.
Послышался равномерный стук деревянной ноги.
— Мадам Бонапарт? — Гуго Боден был младше своего брата, но такой же круглый и даже еще более розовый. Он подергал за шнур колокольчика. — Позовите капитана Шарля, — сказал он дворецкому и подтолкнул ко мне стул со спинкой в форме рыцарского щита. — Я ждал вашего прихода, мадам. Это честь для нас. Ваш супруг действует на народ как заряд электричества — сила его воли разжигает в людях способность действовать.
Он опустился на темно-красную софу; его деревянная нога торчала в сторону, как весло лодки.
— Вчера, как мне сказали, устроили большое празднество в его честь. Даже мы, плебеи, которых не пригласили, были, как говорят англичане, чрезвычайно возбуждены этим событием.
— Да, праздник получился замечательный. — Не каждый день теперь проходят балы в старорежимном духе: с оркестром в полном составе, танцорами и ужином. — И очень умно организован. Министр иностранных дел превратил свой дом в оперные кулисы.
— Мне говорили, что там исполнялся танец, который духовенство намеревается запретить. Уолльс? Нет, вальс!
Где-то в глубинах дома залаяла собака.
— Капитан велел передать вам, что он сейчас будет, — объявил дворецкий.
В тот же миг, застегивая верхнюю пуговицу белого аттилы[100] с золотыми шнурами, вошел и сам капитан.
— Мадам Бонапарт, надеюсь, ваш визит означает…
— Пока не знаю, — призналась я. — Мы с адвокатом внимательно прочитали контракт и, учитывая размер инвестиций, боюсь, не…
Гуго поднял руки:
— Прежде чем вы продолжите, мадам, вам следует знать, что мы готовы поднять вашу долю до двенадцати процентов.
Они ее удвоили.
— Благодарю вас за предложение, гражданин Боден, но, боюсь, мне требуется по меньшей мере пятнадцать.
— Договорились, — согласился Гуго.
Договорились? Я посмотрела на одного, потом на другого. Затем улыбнулась капитану и сказала:
— Капитан Шарль, выходит, мы теперь компаньоны.
— Ура! — воскликнул Гуго в порыве. Мы выпили за успех предприятия по стопке шартреза.
Позже, уже возвращаясь в карете, я смеялась, вспоминая свою сиюминутную смелость. Пятнадцать процентов — небольшое состояние, в котором я остро нуждалась.
Тереза, узнав, пришла в восторг.
— Неужели вы действительно будете партнером в компании, осуществляющей военные поставки? Это так смело! Вы — единственная из знакомых мне женщин, кто отважился на это.
— Но ведь это вы посоветовали мне этим заняться.
— Просто не могу поверить! Будете загребать миллионы!
— Скорее, брать миллионы в долг.
6 января
— Это большая сумма, — предостерегла я Барраса. Кожаное кресло подо мной скрипнуло. — Четыреста тысяч…
Я осознавала, что быстро моргаю при этом: раз, два, три раза подряд.
Баррас прислонился к спинке кресла, рассматривая ногти. Затем улыбнулся:
— Добро пожаловать в мир больших финансов!
То есть крупных долгов и объемных доходов…
8 января
— Какая-то негритянка требует встречи с вами, — сообщила Лизетт. — Я велела ей идти к черному ходу, но она стоит у парадной двери.
Повозившись с оконным шпингалетом, я выглянула наружу. Во дворе стояла высокая пожилая женщина с темной кожей. Она ежилась от холода под старым шерстяным плащом, надетом поверх длинного платья калипсо.
— Мими? — Она подняла на меня глаза и сощурилась от яркого солнца. — Мими!
Мы не виделись семь лет, расставшись в трудное время, когда революция расколола наш привычный уютный мир. Казалось, с тех пор прошла целая вечность.
— Я уж думала, никогда тебя не увижу, — сказала я, едва не плача. В юности Мими была мне сестрой, матерью, подругой. Это она научила меня танцевать, гадать на картах, делать амулеты, она ухаживала за мной во время детских болезней, помогала мне при родах, была няней моим детям.
— Йейета, — назвала она меня старым прозвищем. Ее акцент был для меня, как музыка. — Все плачешь по-прежнему. — И она добродушно улыбнулась, обнажив крупные зубы.
Мы проговорили несколько часов. Я так изголодалась по новостям из дома.
— Как мама? — спросила я первым делом.
Мими оттопырила толстую нижнюю губу, обнажив нежную кожу цвета розовой устричной раковины.
— Она не может ходить, и руки не двигаются.
— Ужасно!
Моя мама — женщина гордая и независимая. Она управляла семейной плантацией сахарного тростника без помощи моего несчастного отца, а после его смерти сумела выплатить его долги.
— Она говорит, ты вышла замуж за якобинца, за самого дьявола.
Я улыбнулась. Меня это не удивляло. Мама верит в Бога и в короля.
— Я скучаю по ней.
Мими прикоснулась к моей руке.
— Она велела мне присматривать за тобой ради нее.
У меня появился ком в горле. Ох, мама…
9 февраля
Сегодня собиралась встретиться с Гуго Боденом и капитаном Шарлем, но оказалось, что это слишком сложно. Бонапарт желает знать о каждой моей поездке.
10 февраля
Утром Бонапарт уехал с Эженом и Луи в инспекционную поездку по побережью. Я махала им, пока карета не скрылась из виду. Бонапарта не будет здесь три недели; времени у меня достаточно.
Без даты
Баррас согласился на один процент, но военный министр, предупредил он, захочет больше.
— А как же генерал Бертье? — Бывший начальник штаба Бонапарта ныне стал командующим Итальянской армией.
— И он тоже, — сказал Баррас.
Все хотят по куску от доставшегося мне пирога.
18 февраля
Я приготовилась ехать в Люксембургский дворец на встречу с Баррасом, когда в узкую аллею въехала карета Бонапарта. От лошади в холодном воздухе шел пар. Наполеон на ходу выскочил из кареты.
— Вы рано вернулись, — приветствовала я его, обнимая, но думала о том, что, похоже, буду вынуждена отменить сегодняшнюю коммерческую встречу.
— Увидел то, что мне надо было.
— Удачно съездили? — От него пахло морем.
— Директора спят. Мы не в том состоянии, чтобы атаковать англичан.
Его новый секретарь Фовель Бурьенн с трудом вылез из кареты; следом за ним, зевая и моргая, показался Луи Бонапарт, а затем и Эжен — с торчащими в разные стороны, как солома, волосами.
— Добро пожаловать домой! — сказала я, целуя сына в щеку (щетина?), но думая о том, как передать необходимое Баррасу. Коммерческие дела с «Боден компани» придется отложить.
23 февраля
Каждый день заезжает гражданин Талейран, министр иностранных дел, и они с Бонапартом исчезают в кабинете. Тогда и я испаряюсь под предлогом, что еду в школу верховой езды. Или к портнихе. Или навестить Терезу.
Все ложь. Я еду «на работу» в контору «Боден компани» на улице Оноре. Там, за столом, покрытым пергаментом и счетами, мы — капитан Шарль, Гуго Боден и я — прорабатываем детали нашего дела: схемы снабжения и перевозок, но самое главное — распределения финансов.
Признаться, мне нравится это занятие. Я увлечена с тем пылом, как если бы встречалась с любовником. Но в данном случае меня интересуют деньги, они кокетничают со мной, и пьянящая возможность зарабатывать их очень для меня важна.
24 февраля, ближе к вечеру
Наконец проект военных поставок «Боден компани» доработан. Капитан Шарль своим аккуратным мелким почерком снял с него две копии. Утром мне предстоит доставить предложение Баррасу.
— Подождите! — крикнул мне вслед капитан. Он прошелся колесом и оказался передо мной.
— Да? — остановилась я, улыбаясь.
Он потер пальцами над конвертом, как бы посыпая солью. Заколдовал его.
25 февраля
— Вот предложение «Боден компани», — сказала я Баррасу, положив на стол папку.
Он указал шляпой с золотыми шнурками на стопку бумаг на столе:
— Положите туда, к остальным. — И посмотрел на меня усталым, многострадальным взглядом.
Я положила папку на стопку других и улыбнулась.
— Вы ознакомитесь с ее содержанием в первую очередь, не так ли, дядюшка Баррас?
Теперь остается только ждать. Все зависит от одобрения Шерера, военного министра.
В тот же день, под вечер (незадолго до пяти часов), по-прежнему идет дождь
— Бывает ли у вас в салоне военный министр, Фортюне? — спросила я, сдавая карты.
— Гражданин Шерер? Каждую неделю.
— О, пошла хвалиться, — сказала Тереза.
— Я думала, вы его знаете, Жозефина!
— Я говорила с ним у Барраса, знакома с его женой, но у меня в салоне он пока не бывал.
— Министр внутренних дел был у меня в салоне на прошлой неделе. И четыре депутата, — похвасталась мадам де Крени, болтая ногами.
— Депутаты пойдут куда угодно. — Я несколько месяцев пыталась завлечь к себе в салон министра иностранных дел, и наконец мне это удалось.
— Я об этом слышала.
— Хотите сказать, что действительно переманили Талейрана из салона Жозефины?
— Все важные лица посещают ее салон.
«Все, но только не военный министр Шерер», — подумала я: тот единственный, от кого все сейчас зависит.
— Пригласите Женевьев Пайан, — перед уходом посоветовала мне Фортюне Гамелен.
Оперную певицу? Ах, ну конечно же…
— Я в долгу перед вами, — поблагодарила я, обнимая ее на прощание.
МЕНЯ ОБВИНЯЮТ
28 февраля 1798 года
Бонапарт снова что-то обсуждает с Талейраном. Они каждый день запираются в кабинете. Все это довольно загадочно, ибо теперь Наполеон строго запрещает туда входить.
— Даже слугам нельзя, Бонапарт? — поразилась я. Весь кабинет в руинах!
— Даже вам, — ответил он, слегка потянув меня за ухо.
Без даты
У изголовья кровати Бонапарта — Оссиан, Плутарх и Коран.
Без даты
В собственном доме чувствую себя воровкой. Зажгла свечу и осмотрелась. Кабинет Бонапарта в привычном состоянии беспорядка, указывающего на бурную деятельность. Все поверхности завалены бумагами, газетами, свитками. Я взяла тарелку с куриными косточками, выкинула их, а потом поставила на прежнее место. Подошла со свечой к карте, разложенной на ковре. Египет.
1 марта
Министр Шерер еще не прочел предложения «Боден компани».
— Почему же так долго? — спросила я Барраса. Мы стояли в нише его великолепного салона, якобы восхищаясь картиной, которую там недавно повесили.
— Потому что у него все время уходит на рассмотрение предложений вашего мужа, вот почему.
Я покосилась в сторону группы, собравшейся в противоположном конце салона.
Жозеф, ссутулившись, читал Бонапарту нотации, судя по выражению лица. Несмотря на застенчивость, к своему положению старшего брата в семье Жозеф относится серьезно. По корсиканскому обычаю, ему полагается заботиться о младших братьях и сестрах. И в самом деле, какая бы слава ни выпала на долю Бонапарта, в семье считается, что все это — заслуга Жозефа. «Мы корсиканцы», — частенько повторяет Бонапарт, как будто это действительно все объясняет.
— Ваш муж что же, никогда не спит? — продолжал Баррас. — Получаем от него как минимум по меморандуму в день — и это помимо встреч, которые он не устает созывать.
— По поводу Египта? — поинтересовалась я, испытующе глядя на Барраса.
Он с шумом выпустил воздух.
— Этот его план безумен, — прошептал он, взяв меня за локоть.
— Итальянскую кампанию тоже считали безумной, — возразила я, становясь на защиту мужа. Но обратила внимание: Баррас не отрицал, что в отношении Египта что-то затевается.
Баррас взмахнул руками, как это делают провансальцы.
— Может, он и прав, кто знает? Может быть, это единственный способ уязвить Англию, отрезать ее от Азии, от источника ее богатства.
Англия — враг. Ибо, сколько я помню, так было всегда. У нас был бы мир, если бы не эта страна. Мы бы процветали, если бы не Англия. Почти все мои любимые мужчины — мой несчастный отец, первый муж, благородный Лазар, а теперь и мой блестящий Бонапарт, — все были одержимы одной-единственной идеей: победить Англию.
— Я так понимаю, что вы не сторонник этих замыслов?
Баррас провел растопыренными пальцами по редеющим волосам.
— Официально — да, разумеется, я поддерживаю эту идею. Но как частное лицо — я говорил об этом Бонапарту — серьезно сомневаюсь в успехе предприятия. Его замысел зиждется на трех ложных, с моей точки зрения, посылках. Во-первых, что Египет в принципе можно завоевать. Во-вторых, что Бонапарту удастся установить связи с Индией (это маловероятно). И в-третьих, что Индия вслед за тем объединит с нами усилия по завоеванию Англии (это уже просто смешно). Но знаете, в чем заключается истинное безумие? В том, что мои товарищи-директора могут принять этот замысел. Они готовы согласиться с любым планом, требующим отъезда вашего супруга из страны. Их смущает его слава и удачливость. Видели, кстати, кукол-Бонапартов, которых продают на набережной?
— А Индия? — спросила я. — Какое отношение ко всему этому имеет Индия?
Баррас внимательно посмотрел на меня:
— Вы ничего не знали об этом, так ведь? Вы просто догадались.
Без даты
— Могли бы мне и о Египте рассказать, — сказала я Бонапарту, ставя на стол стакан разведенного водой вина.
Он повернулся ко мне с загадочной улыбкой.
2 марта
Капитан Шарль прошелся колесом во дворе «Боден компани».
— Одобрили!
Наконец-то! Теперь «Боден компани» — официальный поставщик лошадей Итальянской армии.
— Получилось! — крикнул с верхней ступеньки лестницы Гуго Боден. Он сжал пухлые кулачки и поднял их над головой.
Капитан Шарль стал меня кружить. В его руках я казалась себе необычайно легкой.
— Мы будем богаты, мы будем богаты, мы будем так богаты, что от нас будет за километр нести богатством! — напевал он.
5 марта
Бонапарт вошел, захлопнув за собой дверь.
— Директора дали согласие. — Он бросил шляпу в кресло, но, промахнувшись, свалил ею лампу.
— Согласие на что? — спросила я, ставя лампу на место и проверяя, не разлилось ли масло.
— На вторжение в Португалию.
— Португалию?
Он просиял, как мальчишка.
— По крайней мере, такова официальная версия.
10 марта
Вчера была вторая годовщина нашей свадьбы. Мы собирались тихо провести вечер, но в четыре часа Бонапарт сообщил, что к ужину приедут адмирал Бруи и два адъютанта.
— Я думала, мы ужинаем одни, Бонапарт. У нас же годовщина…
— Вот как?
— Мы обсуждали это вчера.
— Вы хоть представляете себе, чем я буду занят через неделю? — взорвался он и выбежал из спальни.
Потом вернулся, раскаялся.
Он пил, что было не в его правилах.
— Хочу сделать вам ребенка, — сказал он, пытаясь справиться с пружиной, которая сдвигала кровати. Они сомкнулись с громким стуком, который, я знала, был слышен повсюду в доме. Этот звук заставлял слуг хихикать.
— Я уже отчаялась завести еще одного ребенка, — призналась я.
У меня недавно закончилось месячное недомогание.
— Бесплодие у женщин определяется в первые три года супружеской жизни. — Он сел и стал стаскивать сапоги. — Для женщин за двадцать пять этот интервал удлиняется.
— Вы это прочли? — Бонапарт считал, что всего можно достигнуть с помощью знания. И воли. Его воли.
Он положил руку мне на грудь:
— Матка и грудь связаны друг с другом. Чтобы возбудить матку, достаточно возбудить грудь.
— В таком случае я давно была бы беременна, — заметила я с улыбкой. Он потянул за ночное платье, заставив меня снять его через голову.
— Королева Анна Австрийская родила Людовика Четырнадцатого после двадцати двух лет бесплодия.
Двадцать один год верности — так я это понимала. Но вслух не сказала.
Без даты
Вот что говорится в книге мадам Кампан, в главе двадцать шестой «О бесплодии»: «Бесплодие есть отсутствие зачатия в женщине соответствующего возраста, которая должным образом переносит приближение мужчины».
Не знаю даже, что и думать. Я вполне «соответствующего возраста» и, конечно, «должным образом переношу» приближение мужчины. Не понимаю, отчего я до сих пор не забеременела. Кроме того, не знаю, почему у меня больше не бывает цветов, несмотря на горький чай из душистой руты, который Мими уговорила меня испробовать.[101]
13 марта
Я потрясена. Меня предали. Горько. Не могу поверить. Лизетт ушла. Ее слезы не смогли меня тронуть.
Вот что случилось.
После утреннего туалета я быстро перекусила в верхней гостиной. Лизетт, жалуясь на хандру, ушла в свою комнату в подвале. Бонапарт был в кабинете с Фовелем, Жюно и еще несколькими адъютантами. По крайней мере, я так думала.
Я допивала кофе, когда наверх пришел Бонапарт и спросил, где Жюно.
— Я думала, он с вами! — удивилась я.
— Я не видел его все утро… — Бонапарт был сбит с толку. — Может, он решил прокатиться верхом?
— Возможно, — сказала я и поднялась. Мне стало вдруг не по себе.
На крутой лестнице в подвал, которая вела к комнатам прислуги, было темно. На площадке, услышав мужской голос, я остановилась.
Спустившись ниже, я снова встала в нерешительности. Здесь было холоднее, чем в моих комнатах, в застоявшемся воздухе пахло горячим утюгом. Я могла просто открыть дверь в комнату Лизетт — разве не так бывает в пьесах? Но я постучала.
— Скажи ей, что я сейчас приду, — послышался раздраженный голос Лизетт. Дверь была тонкая, я все слышала вполне отчетливо.
Я снова постучала, на этот раз громче.
— Скажи ей, чтобы придержала лошадей! — потребовал мужской голос… голос Жюно!
— Я придержу твоих лошадей, — ответила Лизетт, хихикая, а затем добавила: — Эта женщина с ума меня сведет.
«Эта женщина»? Я повернула дверную ручку. Дверь с жалобным скрипом распахнулась — за ней на узкой кровати под высоким грязным окном лежал Жюно, а на нем верхом сидела Лизетт. Оба нагие. Они одновременно посмотрели на меня.
— Вас ищет Бонапарт, полковник Жюно, — сказала я, пятясь из комнаты и закрывая за собой дверь.
Я поднялась по лестнице, отталкиваясь руками от обеих стен, — ноги плохо держали меня. В спальне я застала Мими, она собирала грязное белье.
— Все в порядке, — ответила я на ее вопросительный взгляд. — Но мне бы хотелось побыть одной.
Боюсь, от ее сочувствия я могла бы разрыдаться. На лестнице послышались тяжелые удаляющиеся шаги, открылась и хлопнула, закрывшись, дверь, затем — тихие мужские голоса. Я села на один из табуретов у кровати. Да что со мной? Я никогда прежде не видела мужчину с женщиной в столь интимный момент.
Я пила уже второй стакан воды от истерик, когда за дверью заскрипели половицы и в нее трижды постучали. Я не ответила.
Снова раздался стук. Ручка повернулась, дверь отворилась.
— Простите меня, мадам, — сказала Лизетт, стискивая перед собой руки. Я не знала, что ответить. Не находила в себе сил простить ее. Дело было не в поступке, а в сказанных ею словах. «Эта женщина»… Неужели это все, что она ко мне чувствовала?! Я думала, мы гораздо теплее относимся друг к другу. Мы так много пережили вместе! Но я явно ошибалась.
— Собирай вещи, Лизетт.
— Мадам, пожалуйста… — Она прижала к лицу ладони.
Действительно ли она плакала? Я сомневалась в этом. Когда я проходила мимо нее, направляясь к двери, она хотела дотронуться до моей руки. Я не ошиблась. Глаза ее были сухи.
— Это только раз, мадам. Я обещаю…
Задыхаясь, я закрыла за собой дверь.
— Вы еще пожалеете! — услышала я ее плач.
— Вы уволили горничную? — спросил Бонапарт, надевая жакет. Он собирался ехать в Люксембургский дворец на встречу с директорами. — Но отчего же?
Жюно стоял, облокотившись о каминную полку. Взгляд его холодных голубых глаз был тверд.
— По личным причинам, — спокойно ответила я, избегая взгляда Жюно. Объяснять Бонапарту не имело смысла. Жюно — один из его старейших друзей.
— Вы позволяли ей фамильярности. Это портит горничных.
— Да, — согласилась я.
— В следующий раз будете благоразумнее.
Жюно щелкнул суставами пальцев.
14 марта, полдень
— Мы все знали, — покачала головой Мими.
— Почему же ты мне не сказала?
— Это не в моем обыкновении.
— Будешь моей горничной?
— Чтобы прислуживать наверху? — Мими задумалась.
Я тронула ее за руку:
— Пожалуйста, Мими… Мне нужен человек, которому я могу доверять. — Я чувствовала себя кораблем без руля.
На ее лице отразилось сомнение.
— Придется учиться хорошим манерам.
— Но ты научишься?
Она осклабилась:
— Я обещала твоей матери за тобой присматривать, так ведь?
16 марта
Старший брат Бонапарта Жозеф заезжает к нам каждый день обедать. Сегодня ему надо поговорить с мужем по делу, поэтому я извинилась и вышла. Они некоторое время обсуждали что-то с глазу на глаз.
— Генерал и его брат желают говорить с вами, мадам, — сообщил мне секретарь Фовель Бурьенн, и его взгляд меня насторожил.
Бонапарт сидел, положив ноги на стол, и постукивал стеком по краю столешницы.
— Оставьте нас, Фовель, — сказал он секретарю. — И закройте дверь!
Жозеф сидел, ссутулившись, на стуле у камина и рассматривал ногти. Поднял на меня взгляд и улыбнулся. Тут я и поняла: меня ждут неприятности.
— Жозеф только что сообщил мне, что вы имеете дело с компанией военных снабженцев. — Бонапарт взглянул на брата, и тот кивнул. — «Боден компани», если быть точным, которая недавно заключила контракт на поставку лошадей Итальянской армии.
Я посмотрела на Бонапарта, потом — на Жозефа, затем — снова на Бонапарта.
— О чем вы говорите? — спросила я. Сердце колотилось, как бешеное.
— Вероятно, это освежит вашу память. — Жозеф достал из кармана жилета лист бумаги и прочел: — Улица Оноре, двадцать один. — Он улыбнулся.
Гуго Боден жил на улице Оноре, только не в доме двадцать один, а в доме сто.
— Я там никогда не бывала.
— Любопытно, — сказал Жозеф, по-прежнему улыбаясь. — Вас видели там пятнадцатого вантоза: вы вошли без двадцати одиннадцать и оставались до трех часов того же дня. Вас там снова видели двадцать второго, а затем и двадцать третьего числа.
— За мной следили?
— Признайтесь, Жозефина! — взорвался Бонапарт. — Разве не туда вы ездите каждый день, а мне лжете, что посещаете школу верховой езды, где следите за успехами своего сына?
Последовала перепалка. Я до сих пор дрожу, вспоминая эти моменты.
— Давайте разведитесь со мной, если вы этого хотите! — крикнула я под конец. Все это время Жозеф и Бонапарт улыбались.
17 марта, незадолго до полудня, полное бессилие
Я провела бессонную ночь. Жозеф знает все, все подробности насчет контрактов и финансов. Как он узнал? Должно быть, кто-то сообщил ему. Подозреваю, это мог быть банкир Жюбье, с которым ведет дела Гуго Боден. Отправила письмо капитану Шарлю, чтобы предостеречь его и Гуго. Чувствую себя в ловушке и в опасности. Какое право имеет Жозеф вмешиваться в мои дела? Вправе ли он следить за мной? Как может Бонапарт относиться ко мне с таким презрением?! Они фарисейски обвиняют меня в преступлениях, в которых виновны сами. Я замужем не за Бонапартом, а за корсиканским кланом. Презираю их всех.
За полчаса до полуночи, не могу уснуть
Бонапарт опустился на свою кровать. Я, вытянувшись, лежала на своей в халате.
— Вы понимаете, что в этом деле я прав? — холодно обронил он.
Я не ответила.
— Отвечайте мне! — Он сжал кулаки.
— Вы всегда правы, Бонапарт, — ответила я, вертя на пальце обручальное кольцо. «Можно будет переплавить на серьги», — думала я.
— Признайте, что вы любительски занимались военными поставками.
Мне это заявление показалось обидным. А мужчины, участвующие в поставках, тоже делали это «любительски»? К слову, до того, как я вышла за него замуж, задолго до нашей встречи, доходы от моих «любительских» занятий позволяли оплачивать счета, устроить детей в школы, позволили мне выжить, наконец!
— Да, Бонапарт, я любительски занималась поставками. Как и ваши братья, как и ваш дядя Феш…
— Женщине не пристало заниматься коммерцией.
Он говорил, как старомодный деревенский священник.
— Все изменилось. Сегодня многие женщины…
— Но не моя жена!
— Мы заключили соглашение, Бонапарт: вы платите за себя, я — за себя. — Я сжала кулаки так, что ногти впились в ладони. — Я должна платить за обучение Гортензии. Мне необходимо накопить значительную сумму ей на приданое и платить за военную форму своего сына. Где, по-вашему, мне взять на это деньги, я вас спрашиваю? Если бы не эти мои любительские занятия, я оказалась бы, откровенно говоря, на улице. Ну, может, тут я немного преувеличила.
Топая, он выскочил из комнаты. Сегодня спит у себя в кабинете. Хорошо! По мне, пускай там и остается.
18 марта
Мими помогла мне надеть шерстяной плащ.
— Может, меховую шубу? — спросила она, по-матерински сжимая мне плечо. — На улице холодно.
— Не замерзну. — Мими всегда холодно. — Если Бонапарт спросит, скажи, что поехала к изготовителю корсетов.
Она внимательно посмотрела на меня.
— Но корсетник приедет сюда завтра.
— Я хотела сказать, к модистке, — покраснела я. Мими я никогда прежде не лгала. Я становлюсь недоверчивой и недостойной доверия. У двери я оглянулась: — Простишь меня?
Карета с шумом выехала за ворота. Не доезжая парка Монсо, я вытащила из корзинки черный платок и повязала им голову. Кучер помог мне выйти из кареты, указав, как обойти грязь. По счастью, дождь перестал. Кричали, протягивая руки, нищие. Я отдала им мешочек с корками.
«Где же капитан Шарль?» — думала я, раскрывая зонтик от солнца, несмотря на облака. Я послала ему записку, в которой сообщала, что приеду на встречу в десять. Входить в парк Монсо одной было страшновато. Наконец, увидев приближавшегося всадника на вороной лошади, ехавшего рысью по центральной аллее, я вздохнула с облегчением. Капитан взмахнул шляпой с белым плюмажем. Я направилась к скамье у римских колонн.
— Я хотел приехать раньше вас, — сказал капитан Шарль, ловко соскочив с Восточного Ветра. — Но меня задержали — пришлось сделать распоряжения, касающиеся Милана. — Он намотал повод на ветку дерева и забросил в кусты две пустые винные бутылки. — Вот. — Он достал из подседельной сумки шелковый шарф с кисточками и расстелил его на каменной скамье.
Я села на краю, чтобы оставить ему место — больше, чем требовалось, — и запахнула плащ. Был сырой серый день. Теперь я жалела, что не надела шубу.
— Я говорил с Гуго, — сказал капитан.
Он сидел, подавшись вперед, и смотрел на пруд. Полные губы удерживали краешек синего шарфа, завязанного так, что тот полностью скрывал подбородок капитана. Он прочистил горло.
— Вы были правы: это банкир Жюбье. Оказывается, он знает брата вашего мужа.
— Так. — Я сложила руки на груди. Мне не нравилось чувствовать себя посторонней. — И Жюбье сообщил Жозефу, что я участвую в деятельности компании? — Капитан Шарль кивнул. — Но как узнал Жюбье? Гуго поклялся хранить это в тайне.
Капитан Шарль бросил в пруд камушек.
— По словам Гуго, ему пришлось сказать. Иначе Жюбье не дал бы нам денег.
«Конечно, ну конечно!» — думала я, глядя, как расходятся круги по воде. Мне тоже хотелось бросить что-нибудь в пруд, но я чувствовала себя слишком старой для этого, и мне стало совсем грустно.
— Жюбье и ваш деверь, кажется, уехали из города, — усмехнулся капитан Шарль. — Чтобы посетить три таверны, игорное заведение и бордель.
Я пожала плечами. Истории о распутстве Жозефа я слышала и раньше, обычно от его плаксивой жены.
— Собираетесь уйти из компании? — спросил капитан.
— Нет. — Я не могла, даже если бы и хотела. Чтобы в нее вступить, я заняла в долг целое состояние. Если я сейчас уйду, то буду просто разорена. — Я скорее, разведусь, — солгала я.
— Это порадовало бы вашего деверя. Он сказал Жюбье, что не успокоится, пока не добьется развода Бонапарта, — сказал капитан, постукивая палочкой о носок своего сапога.
— Вот как? — Это объясняло, почему Жозеф следит за мной, его подлую улыбочку. И все же я была удивлена. Я знала, что не нравлюсь ему, но не ожидала, что может дойти до попыток развести нас с Бонапартом.
— Он сказал банкиру, что вы вышли замуж за его брата ради денег.
Признаюсь, я рассмеялась. Когда мы поженились, у Бонапарта не было ни гроша.
— Забавно. Что еще он сказал?
— Что вы околдовали Бонапарта чарами. — Я улыбнулась. — И что вы ведьма, — добавил капитан и пожал плечами, как бы извиняясь.
Ведьма? Что я такого сделала Жозефу, чтобы заслужить такие «дифирамбы»?
— Простите, мадам Бонапарт, но я думал, что вам следует это знать. Это позволит определить, кому вы можете доверять…
— И кому вы не можете, — отрезала я, поддав ногой камушек. Он перелетел через дорожку и упал в воду. Я смотрела на расходившиеся по воде круги.
Уже три ночи подряд сплю в одиночестве.
19 марта, День святого Иосифа
Я расчесывала волосы, сидя у туалетного столика, когда услышала шаги в спальне.
— Бонапарт? — позвала я, вставая.
Он — по-прежнему в шляпе — заглянул в уборную.
— Вот вы где!
— Я… — «Виновата», хотела я сказать, но не успела.
Он торжественно достал позолоченную цепочку:
— Сегодня у вас именины.
Да, конечно, сегодня ведь девятнадцатое марта — праздник святого Иосифа. Я удивилась, что Бонапарт знает об этом.
— Как мило с вашей стороны! — Я надела цепочку на шею. — Красивая, — солгала я.
— Жозефина, я…
Я смотрела в его серые печальные глаза, полные грез.
— Знаю, Бонапарт.
— У турецкого султана больше сотни жен, — сказал он, — красавицы ждут своей очереди, только и думают о том, как угодить ему, учатся искусству угождать… — Он погладил мои грудь и бедро. — А я люблю свою единственную жену.
Ибо я умею угождать своему мужу.
— Я хочу ехать с вами, — улыбнулась я.
— В Египет? — шепотом спросил он.
— Куда бы вы ни отправились.
Я ВЫНУЖДЕНА ОСТАТЬСЯ
20 марта 1798 года
Черная земля[102] не идет у меня из головы. Я читала о ней, пряча книгу под матрасом. Мы приедем в июне — после самума, удушающего ветра, дующего в пустыне. Будет жарко.
— Я же креолка, — уверяла я Бонапарта, — я легко переношу жару. — А между тем в Египте не бывает дождей. Каждый год Нил разливается, и вода приносит с собой плодородный ил. Если бы не это, здесь вообще ничего бы не росло.
Земля без воды! Даже непонятные названия оазисов звучат сухо: Хярге, Дахель, Фарафра, Сива, Бахрия.
В этой стране свирепствуют эпидемии — чума, холера, офтальмия, дизентерия… даже простые фурункулы грозят смертью.
Это земля острых камней, покрытых зыбучими песками.
Земля, лишенная деревьев. Невозможно представить себе такое. Любопытно было бы увидеть растение папирус, из которого во всем Древнем мире изготавливали бумагу. А еще — лотос, водяную лилию, растущую в водах Нила.
Быки, лошади, ослы, овцы, козы — знакомые животные. Но верблюды! И бесхвостые кошки! По счастью, крокодилы попадаются редко… Пеликаны, любимые птицы моей юности, тоже живут на севере Египта.
Надо же, местные жители поклоняются девяти белым богам, но почитают к тому же некоторых зверей и рептилий! Бог солнца Ра изображается как человек с головой сокола. А уравновешивают диковинный мир Египта Тот — бог мудрости, Луны и порядка в мире — и бог хаоса Сет.
Пока я размышляю о чудесах египетской культуры и быта, Бонапарт работает при свечах на полу спальни, изучает по географическим картам маршруты, которыми прошли Александр Великий и Юлий Цезарь. Он грезит о песках пустыни.
2 апреля
Весь день у нас проходят встречи, посвященные загадочной экспедиции. Сегодня вместе со взрослыми из заполненного табачным дымом кабинета вышел и воодушевленный Эжен.
— Собираемся в Португалию, — сказал он мне по секрету.
— Вот как?
Только это я могла ответить, не имея права открыть ему истину.
4 апреля
— Какой-то незнакомец хочет тебя видеть, — сообщила Мими, морща нос. Это был мой старый приятель Фуше, переодетый в нищенские лохмотья.
— О, это вы! — Я предложила ему стакан апельсиновой воды: Фуше, я знала, спиртного не употреблял. Странно, но и мутные глаза под отекшими веками, и рваная одежда, и даже запах немытого тела не вызвали во мне никакого неприятия. Что ж… он всегда эксцентричен, этот неряшливо одетый революционер с пылким сердцем и нечищеными зубами. А как он предан своей рыжеволосой жене-дурнушке и своим уродливым рыжим детям! Фуше, по слухам, сделал состояние на военных поставках «Компани Оуэн». Как теперь выяснилось, этот выдающийся шпион готов шпионить и на меня.
— Вам угрожает опасность.
— Но кому же понадобилось вредить мне? — ахнула я.
— О, полноте! Вам, конечно же, известно, что в вашем окружении есть враги, готовые вас скомпрометировать.
— Сделайте милость, расскажите: кто бы это мог быть? — улыбнулась я, прикрываясь веером.
— Ну, во-первых, даже слепой увидит, что семейство Бонапарта желает вашей смерти. Однако из опасения быть пойманными с запятнанными кровью руками они, полагаю, удовольствуются всего лишь тем, что постараются запятнать ваше имя. Кстати, в последнее время в их стане часто мелькала некая милая девушка… ваша бывшая горничная. — Он сделал маленький глоток апельсиновой воды. — Есть одно мудрое правило: никогда не открывайте свои секреты людям, которым вы платите. Слуги, одаренные излишним доверием, так много узнают, что это позволяет им получать побочный доход, продавая свои знания в чужие руки. А стремление иметь доход — такая мощная сила, что ей невозможно противостоять. Полагаю, вам следует обратить внимание именно на эту молодую особу.
Лизетт видели с семейством Бонапарта? Я быстро встала и отвернулась к окну, щеки у меня пылали.
— Нет, уверяю вас, мсье Фуше: гражданка Компуа всегда была вполне лояльна ко мне.
Фуше расстегнул грязную куртку, под которой оказался щеголеватый жилет с серебристой отделкой.
— Гражданка, вы замечательно держите удар. Я всегда восхищался этим вашим качеством.
Пасхальное воскресенье, 8 апреля
— Не спится? — спросила Мими, обнаружив меня в нижней гостиной. Я лежала на диване, глядя на угли в камине.
— Сколько времени? — поинтересовалась я.
— Два.
Я вздохнула. Засну ли когда-нибудь?
— Я волнуюсь, Мими.
— Знаю.
Я улыбнулась: Мими знала все.
— Хочешь поговорить?
— Пока нет, — сказала я, вставая.
— Всегда помни, что мы за тобой присматриваем, — напомнила она. — Твоя мама и я.
Стоя на лестничной площадке, я повернулась к ней:
— Спасибо.
10 апреля
Бонапарт вне себя. Так много надо сделать, но все осложняется необходимостью добывать деньги на экспедицию. Куда она направится, должно оставаться в секрете (чтобы реальная информация не дошла до англичан). Поэтому каждый вечер мы принимаем у себя предполагаемых спонсоров: вчера был банкир Перрего, сегодня Колло — владелец военного завода. В те вечера, когда нет визитеров, я езжу в салон Барраса в Люксембургском дворце, где мы неизменно говорим о том, что теперь все называют «Крестовым походом Бонапарта».
11 апреля
К нам зачастили члены Академии: инженеры, химики, зоологи, картографы, археологи. Бонапарт решил взять с собой сто ученых. Чтобы уговорить их, ему потребуется красноречие, ибо, куда направляется экспедиция, остается тайной.[103]
12 апреля
— Довольно! — Бонапарт швырнул шляпу на ковер и стал стаскивать с себя сапоги. — Слыхали эти охи и ахи вокруг того, что Луи слишком слаб здоровьем, чтобы принять участие в экспедиции? — Бонапарт с шипением выпустил изо рта воздух. — Я только что выяснил истинную причину.
— Луи поедет в Бареж лечиться. — Со времени нашего возвращения из Италии младший брат Бонапарта часто бывал нездоров. — Не так ли?
— Это всего лишь предлог, — стукнул кулаком по столу Бонапарт. Я едва успела поддержать уже готовые упасть часы. — Нет, все дело — а что бы вы думали! — в том, что он влюблен.
Я взяла Мопса себе на колени и погладила его шелковистую шерстку.
— В Эмили.
— В мою Эмили? — удивилась я.
— Дочь эмигранта! — дергая скулой, процедил Бонапарт. — Ее родители разведены, и мать замужем за мулатом. — Он дернул за шнурок звонка для вызова слуг. Вошла, завязывая передник, Мими. — Позовите сюда Луи.
— Что вы намерены сказать ему, Бонапарт?
— Чтобы укладывал вещи для отправки в Египет. — Бонапарт сердито уставился в камин, где тлели угли. — И что он ее больше не увидит. Что она обручена.
— Но, Бонапарт…
— И вот-вот выйдет замуж.
— Замуж? — Я видела Эмили несколько дней назад, и она мне об этом ничего не говорила. — За кого же?
— Это уж вы сами решайте. — Он подошел к двери. — Луи!
Я услышала, как Бонапарт затопал по лестнице.
13 апреля
Два брата Бонапарта, Люсьен и Жозеф, были избраны в Совет Пятисот. Люсьену только двадцать три года! Если так и дальше пойдет, республикой будут управлять Бонапарты. И пусть! Лишь бы мною не командовали.
18 апреля
Эжен помахал в воздухе листом бумаги, из-за его спины выглядывал Лавалетт.
— Уезжаем через четыре дня!
— Почему так скоро? — Мы с Бонапартом отправимся в дорогу самое раннее через месяц; по крайней мере, так он говорил мне.
— В четыре утра, — добавил Эжен, задумавшийся над бумагой. — Лейтенант Лавалетт, Луи и я. Поедем в штатской одежде. Мы не должны никому сообщать, что мы адъютанты, а если спросят, куда направляемся, будем говорить, что в Брест. — Он посмотрел на Лавалетта.
— Брест?
— Это должно сбить с толку англичан, — пояснил Лавалетт.
На лестнице послышались легкие шаги и позвякивание шпор. Ах, это мой муж!
— Одно слово перед вашим уходом, Бонапарт. — Я встала перед ним в дверях.
— Я опаздываю. Что вам угодно? — спросил он, застегивая серый мундир. Независимо от того, какие модные одежды я заказывала ему у портного, он неизменно ходил в этом мундире с потертыми эполетами.
— Лавалетт может быть тем мужчиной, которого мы…
Муж смотрел на меня в замешательстве.
— Для Эмили. — Я кивнула в сторону парадной двери. — Он во дворе.
— Лейтенант Лавалетт? Хотите, чтобы я с ним поговорил? Сейчас?
— Он уезжает через четыре дня!
Лавалетт появился в дверях столовой с зеленой фетровой шляпой в руке.
— Генерал говорил с вами? — спросила я, вставая, чтобы приветствовать его.
— Мадам Бонапарт, я должен признаться: Эмили — ангел, но… — Он провел рукой по лысеющей голове. — Она же девочка, а мне уже двадцать девять.
— Вы еще не так стары, лейтенант, — искренне сказала я, так как прежде думала, что он старше.
— Генерал сказал, мы должны обвенчаться через неделю.
Через неделю! Неужели Эмили предстоит познакомиться с ним у алтаря?
— В таком случае поедем к ней в школу завтра — вы, Бонапарт, Эжен и я. Я представлю вас, а вы сделаете предложение.
— 3-завтра?
19 апреля
Бонапарт должен был отправить директорам рапорт, поэтому в школу мы приехали только к полудню. К нам присоединились недавно поступившая сюда Каролина и Гортензия, а затем и Эмили.
— Такой чудесный день — прямо создан для пикника, — сказала я, обнимая их всех по очереди. Эмили была очаровательна в чепце с широкими полями.
— Я уже поела, — сообщила Каролина.
Я взглянула на Лавалетта. Он стоял, держа перед собой букет фиалок.
— Лейтенант Лавалетт, вы здесь кого-нибудь знаете? — Я представила ему девочек, но их больше интересовал новый мундир Эжена. — Может быть, пусть корзинку несет Эжен, — предложила я, подхватив Бонапарта под руку. Я знала здесь одно прекрасное место под дубами.
Мы прошли по широкой дорожке, усыпанной гравием. Каролина то и дело поглядывала на Лавалетта, на странный букет увядших цветов, который он стиснул в кулаке. Она прошептала что-то Гортензии, та захихикала. Я встретилась глазами с Лавалеттом.
— Знаю одну девушку, которая любит фиалки, — сказала я, подталкивая локтем Эмили. Не говоря ни слова, Лавалетт сунул ей букет. Девочки вдруг замолчали.
Мы подошли к месту, которое я имела в виду. Каролина, Эмили и Гортензия бросились разбирать корзинку. Эжен тем временем принялся складывать из салфетки шляпу-треуголку. Мы расстелили скатерть, выложили съестное: лепешки, неострый сыр, жареного зайца.
Быстро, в молчании поели. Бонапарт выкинул заячьи кости в заросли. Я попросила Эжена развлечь нас — у него замечательно получалось изображать разных людей. Потом пришло время собираться. Я взяла Бонапарта за руку:
— Мне бы хотелось взглянуть на пруд…
Эжен схватил Каролину и Гортензию за руки и побежал по дорожке. Эмили сделала несколько шагов, желая присоединиться к ним.
— Нет! — крикнул ей Эжен. — Вы останьтесь.
— Ох, я не могу это вынести, — сказала я Бонапарту, едва поспевая за ним.
Обернувшись, я увидела, как Лавалетт нагнулся и поцеловал Эмили в макушку.
— Кажется, уже можно возвращаться, — констатировала я.
Без даты
Луи лишь удивился тому, что Эмили выходит замуж, но более никаких чувств не выказал. Однако необходимость участвовать в экспедиции его не радует. Да и его здоровье меня беспокоит.
Воскресенье, 22 апреля
Эжен укладывает вещи. Сунув ему в саквояж песенку, сочиненную для него Гортензией, я заметила на полке альбомы для газетных вырезок. В доме было тихо.
«Можно посмотреть», — решила я. Взяла альбом, посвященный Гошу, и раскрыла негнущиеся страницы. Тут было все: и Лазар в дни славы, и постигшее его под конец жизни бесчестье. Затем следовали панегирики: излияния народного горя после смерти истинного республиканца, страстного защитника свободы. В речах, произнесенных после его смерти, я видела не столько скорбь по самому Лазару, сколько тоску по свободе, за которую он боролся и умер. Да, я помню: «Свобода или смерть!»
Я закрыла альбом и поставила его на прежнее место на полке.
4 мая
По дороге домой из театра Бонапарт сказал:
— Уезжаем сегодня вечером.
Я положила руку ему на запястье.
— Вы оговорились… не так ли?
Он достал часы и поднес их к окну кареты. Луна осветила циферблат.
— Как только доедем до дому. Луи и Эжена я заберу в Лионе.
— Но… — Мы же не уложили вещи! — А Гортензия? Я не могу уехать, не…
9 мая, Тулон
В порт Тулона въехали рано, несмотря на поломку в дороге.
— Смотрите! — воскликнул секретарь Бонапарта Фовель.
В гавани — лес мачт, здесь стоит на якоре французский флот.
— Это «Ла-Пумон»? — спросила я, засмотревшись. Семнадцать лет назад на этом судне я приплыла в Францию. — Сколько же здесь кораблей? — Я никогда не видела столько сразу.
— Триста десять, — сказал Луи.
— Величайший флот в истории со времен Крестовых походов! — восхитился Эжен.
Половина одиннадцатого утра
На рынке только и разговоров, что о флоте — о том, куда он направится.
— Есть даже ларек для ставок! — поразился Эжен.
— Держу пари на су, что в Португалию, — сказала Мими, поднимая взгляд от шитья.
— Интересно, на какое направление подали больше всего ставок? — спросил Бонапарт, отрываясь от книги своего любимого Оссиана.
«События веков протекших! Деяния минувших лет!»
— На Крым, — ответила Мими.
Эжен и Луи только посмеивались, воображая, что в точности знают, куда отправится экспедиция.
12 мая
Бонапарт развернул бурную деятельность: организует снабжение, просматривает списки, инспектирует корабли и артиллерию. Изучает карты. Он готов к предстоящей авантюре и нетерпелив. Ждет попутного ветра.
В тот же день, вечером
Подул ветер, но не в нужном направлении. Бонапарт смотрит в небо. Каждый час с крыши дома осматривает в бинокль горизонт, ищет признаки появления врага.
14 мая
Сегодня утром Бонапарт сам принес мне чашку горячего шоколада и сообщил, что я не поеду.
Бриз вздувал занавеси, наполняя комнату тошнотворным запахом гавани.
— Куда не поеду? — спросила я, не понимая, и натянула на себя простыню. Я была нага, мой ночной наряд затерялся среди простыней. В Тулоне Бонапарт сделался особенно пылок. Возвращение к обязанностям командующего придало ему еще больше энергии и в радостях супружеской жизни.
Он сел на кровать. Я подвинулась, освобождая ему место. Он положил руку мне на плечо, как бы утешая, и тут до меня дошла суть сказанного.
— Бонапарт, нет! Пожалуйста, не оставляйте меня. — Я чувствовала, что вот-вот заплачу. Глупые слезы…
— Слишком опасно — там англичане. Они, скорее всего, атакуют нас. — В комнате было тихо, только тикали часы.
— Раньше вы мне об этом не говорили!
Он поднял мою руку и поцеловал.
— Когда прибудем в Египет, я пошлю за вами корабль. «Ла-Пумон», если хотите.
Я прижалась головой к его плечу.
— Мне страшно расставаться с вами, Бонапарт.
— А чего вам бояться?
«Вашей семьи», — подумала я.
15 мая
Сижу в праздности, в то время как все вокруг суетятся, готовятся к своему «Крестовому походу». Всех переполняет радостное возбуждение, а мне грустно… и страшно.
18 мая
Судя по флагам, ветер дует на восток. Эжен взбежал по лестнице в мои апартаменты — щеки так и пылают.
— Отплываем на рассвете! — крикнул он, тяжело дыша.
19 мая
Ночью не смогла уснуть. При первых признаках рассвета, при первом же крике петуха выскользнула из постели и подошла к окну. Мачты в гавани качались, дул бриз. Флюгер показывал на восток.
— Где Фовель? — Бонапарт вскочил с постели. Я помогла ему надеть мундир. Он побрился еще вечером в предвкушении утра. Стук, еще три.
— Вот он.
— Генерал, они…
Бонапарт выскочил за дверь, на ходу застегивая свои полотняные штаны.
Я села к туалетному столику и всмотрелась в зеркало. Утренний свет жесток — в нем ясно видны морщины, появляющиеся от тревог.
В дверь стукнули еще раз. Снова Фовель, с извинениями:
— Двадцать минут, мадам. — За выделенное мне время Мими сотворила маленькое чудо, превратив меня из озабоченной женщины, не спавшей ночь, в элегантную жену генерала Бонапарта.
Ворвался Эжен и остановился, приняв героическую позу:
— Ты готова?
Его позвали с первого этажа.
— Иду! — Он пронесся по лестнице, шляпа летела следом.
Мы вышли на утреннее солнце, и тут раздались крики. Люди в разноцветной праздничной одежде размахивали флагами. Вокруг человека, с плеч которого свешивалась доска с надписью: «Последние ставки здесь», с названиями стран и количеством сделанных ставок, собралась небольшая толпа. Я не стала читать написанное, опасаясь, что по выражению лица станет понятно, куда именно направляется экспедиция.
«Португалия, — повторяла я про себя. — Они плывут в Португалию». Толпа приветственно загудела, потом все грянули «Прощальную песню».
Наконец настал момент, которого я так боялась. Я взяла Эжена за руки, всматриваясь в его лицо — в его глаза, в веснушки на носу и щеках, — и подумала: «Я навсегда запомню его таким, если…»
— Как сказать солдату, чтобы он был осторожен? — спросила я, задыхаясь.
— Мама! — Он вырывался из моих объятий, ему было неловко перед Луи и остальными.
Я быстро поцеловала его, пока не вырвался.
— Я приеду к тебе.
Скоро.
Бонапарт встретил меня у балюстрады. Я прижимала к носу платок. На нас, я знала, смотрят все.
— Оставайтесь в Тулоне, пока не станет известно, что мы добрались, — предупредил он.
— Есть шанс, что вы можете повернуть обратно?
Он убрал с моего лба локон.
— Если заставят. Англичане.
— Ох, Бонапарт, как мне тяжело! — Я прижалась щекой к грубой шерсти его мундира — того самого любимого потертого мундира…
— Если что-нибудь потребуется, обращайтесь к Жозефу, — хрипло сказал он. — Я велел ему выдавать вам по сорок тысяч в год.
— Но я же приеду к вам через несколько месяцев!
— Вы поедете в Пломбьер на лечение?
Я кивнула. Там лечат бесплодных женщин.
— Когда будет безопасно, я пришлю за вами «Ла-Пумон». — Он поцеловал меня в щеку. — А затем мы займемся нашим проектом.
— Генерал Бонапарт! — окликнул его секретарь.
— Минутку, Фовель.
Порыв ветра бросил волосы мне в глаза. Я схватилась за поля шляпы. Бонапарт положил руку мне на плечо.
— Если мне…
— Нет, Бонапарт! — Я верила, что его бережет ангел-хранитель.
Он замолчал, глаза поблескивали. Я прижалась лицом к его шее.
— Прошу вас: берегите себя.
Меня проводили на балкон Морской интендантской службы, где уже сидело несколько дам, жен офицеров. Они потеснились, чтобы я могла занять лучшее место. На балкон вышел казначей с подносом, на котором стояли бинокли.
— О! — воскликнули все дружно и рассмеялись.
Я взяла бинокль и отыскала палубы флагманского корабля «Ориент».
— Вижу вашего мужа, — сказала я мадам Мармонт — шестнадцатилетней девочке, только что вышедшей замуж. Но я не видела ни Эжена, ни Бонапарта. — У штурвала. — Я показала ей, как настроить бинокль, навести на резкость.
Она опустила бинокль, ничего не видя от слез.
— Безнадежно…
Выстрелила пушка! Толпа на берегу запела «Марсельезу», на балконе подпевали. Я поднесла к глазам бинокль и нашла наконец Бонапарта: он стоял в группе мужчин у штурвала. Я узнала его по шляпе. Сердце переполнилось гордостью. Теперь я искала Луи и Эжена.
— Я поставила на Сицилию, — призналась одна женщина.
— А я уверена, что плывут в Африку, — объявила мадам Мармонт. — Иначе зачем им брать с собой столько воды?
— Даже я не знаю, — солгала я.
Корабли стали поднимать якоря, в форте стреляли пушки, оркестр на берегу грянул гимн. Военные корабли и форт обменялись салютами. В воздухе пахло порохом.
— Поднимают паруса! — Ветер повлек «Ориент» вперед. Толпа на берегу зашумела.
— О нет! — воскликнула я, ибо огромный корабль сильно накренился.
— Что-то неладно! — Мадам Мармонт вскочила на ноги.
— Зацепил дно!
— Выправится, — успокоила я, как и пристало мадам Бонапарт. Но втайне меня била дрожь.
— Уже выправляется.
Да, огромный корабль покачивался на воде, как игрушка. Толпа гудела. Ветер наполнил огромные паруса и повлек судно вперед. Одинокий трубач тянул свою ноту, одну и ту же. Я помахала вслед влажным носовым платком, но больше ничего не видела из-за слез.