ЛОББИСТКА
НА ВОЛОСКЕ ОТ ГИБЕЛИ
14 июня 1798 года, Пломбьер-ле-Бен
Предприняв утомительное путешествие, я наконец оказалась на горном водном курорте Пломбьер-ле-Бен. Серые домишки из сланца теснятся в узкой долине, как будто упали с обрыва и слишком обессилели, чтобы подняться. Прекрасный пейзаж: вздымающиеся в небо утесы, вокруг густой лес, воздух чистый и бодрящий. Но такая крошечная деревушка! Я прошла ее насквозь за семнадцать минут. И она гораздо сильнее изолирована от внешнего мира, чем мне представлялось.
15 июня
Утром была у доктора Мартинэ, который лечит водами. Это невысокий сухощавый человек, держится деловито. Он носит очки с толстыми стеклами и белый холщовый сюртук. Редеющие волосы не напудрены, собраны сзади в очень длинный хвост, закрученный и прихваченный белым шнуром. Целую стену в его кабинете занимают отзывы пациентов.
— Письма от излеченных больных, — сказал он, махнув рукой в сторону стены. Я заметила, что у него влажные губы (как будто он их только что облизал) и влажные глаза, как и подобает доктору, лечащему водами. — Начну с того, что наше лечение часто приводит к успеху. — Общаясь, доктор Мартинэ закрывает глаза. — Важно, чтобы пациент приступал к процедурам с этим знанием, ибо вера важна для успешного исцеления. — Он открыл глаза.
Сидя на стуле, я заинтересованно подалась вперед. Возможность исцеления воодушевила меня. Я ехала сюда с молитвами, но, признаться, почти без надежды.
— Я буду образцовой пациенткой, доктор Мартинэ.
— Курс лечения — не для тех, кому не хватает мужества. Для хорошего результата требуются физические и духовные силы. Но… — он поднял указательный палец, — природа вознаграждает терпеливых. Итак, мадам Бонапарт, не расскажете ли мне свою историю? — Он посмотрел на меня сквозь очки. Брови у него густые, кустистые (в противоположность редеющим волосам) — они придают его взгляду что-то дьявольское.
И вот что я ему рассказала.
Впервые я забеременела в шестнадцать лет, через несколько месяцев после свадьбы, но выкинула. После этого был зачат и доношен до положенного срока сын Эжен. Менее чем через два года я забеременела дочерью. Беременность проходила тяжело, и Гортензия родилась на несколько недель раньше срока.
— Но в остальном все шло нормально?
— У меня было мало молока… — Я прокашлялась. — Через несколько лет умер муж, а через два года после его смерти я стала женой генерала Бонапарта. Это произошло больше двух лет назад.
— Были ли у вас беременности, закончившиеся выкидышами, в последнем браке?
— Мой доктор считал, что это были запруды.
— Интересно! И после них месячные возобновлялись?
— Некоторое время они были нерегулярны.
— А последние?
Я точно не помнила. В Милане мне было не до того.
— Более года назад. — Но, может быть, и полтора.
— Принимали ли вы что-нибудь, чтобы месячные возобновились?
Я подтолкнула к доктору список травяных лекарств (липовый цвет, полынь горькая, мать-и-мачеха, чай из алоэ, корень горечавки), прописанных мне в Милане.
— Я также советовалась с акушеркой, порекомендовавшей мне маточный порошок. — Я могла бы рассказать ему и о цыганке, к которой ходила в Италии, — у той в огороде рос можжевельник казачий, а также о чае из руты от Мими, но раздумала.[104]
— И все безрезультатно?
— От порошка я заболела.
— А ваши отношения с генералом?.. — Доктор облизал верхнюю губу.
Я кивнула и покраснела.
Доктор Мартинэ постучал карандашом по столу.
— Мадам Бонапарт, во время террора вы попали в тюрьму, не так ли?
— Да, меня четыре месяца держали в монастыре кармелиток.
Мартинэ наклонился вперед, положив локти на стол.
— Должен сказать вам, что во время террора многих моих пациенток «держали» подобным же образом — женщин, которые подобно вам страдают от необъяснимого бесплодия.
Я почувствовала тесноту в груди.
— Месячные в то время стали непредсказуемы.
— Доказано, что так на женский организм действует потрясение. Неправильное питание, подавляющая атмосфера, недостаток движения — любой из этих факторов сказывается на способности быть матерью.
— Вы считаете, месячные могли прекратиться из-за тюремного заключения?
— Предполагаю, что вероятность этого велика. По моим наблюдениям, в таких случаях наблюдаются нарушения сна, сильная тревога, меланхолия, иногда даже безумие. Нет нужды говорить, что женщины, столкнувшиеся с этим, бесплодны.
— Доктор Мартинэ, возможно ли, что это уже навсегда?
Из книги, данной мне доктором Мартинэ:
«Сначала полнеет задняя сторона шеи, где у нижнего шейного позвонка образуются два выступа.
Груди становятся плоскими и твердыми, менее губчатыми.
Руки и ноги худеют, напоминают мужские.
Живот увеличивается и выпирает, так что женщина может казаться беременной.
Нередко начинает пробиваться борода».
Сижу за письменным столом в скудно обставленной комнате, выходящей окнами на главную улицу Пломбьера. Тепло. Широко открыты двойные двери на балкон. Слышу звуки, производимые лошадьми, стучащими каретами, болтающими людьми. Кто-то чудесно играет на виолончели.
Признаюсь: я потрясена разговором с доктором Мартинэ. Прежде мне не приходило в голову, что я могла выйти из детородного возраста. Думаю о пожилых женщинах: сгорбленных, высохших, усатых и сварливых, — и меня охватывает отчаяние.
16 июня
Днем испытала на себе душ в «камере пыток», как ее называют пациентки доктора. Теперь я понимаю почему.
В специальной палате процедурная сестра попросила меня снять одежду — всю, до последней нитки. В одеянии Евы я вошла в небольшую, наполненную паром комнатку, где перед задернутой шторой из белого холста стояла еще одна процедурная сестра.
Потом мужской голос произнес из-за шторы:
— Мадам Бонапарт! — Я даже вздрогнула. — Говорит доктор Мартинэ. Не беспокойтесь, к вам никто не войдет. Вы готовы?
Пара было уже столько, что я едва не задыхалась. Тем временем процедурная сестра, худая женщина с крупным носом, все возилась со шлангом и клапанами. Она регулировала напор воды, направляя сильную струю в яму.
— Встаньте на отметку, — показала она, водя пульсирующим шлангом из стороны в сторону.
Я зашла на бледно-зеленый кружок в центре ямы.
— Повернитесь.
— Моя помощница направит вам струю воды на основание шеи. — Голос доктора Мартинэ казался бесстрастным. — Затем переведет струю ниже, на позвоночник. Ощущение будет неприятное, похожее на жжение, но знайте, что это безопасно. Если нужно, можете держаться за поручни.
Я ухватилась за перекладины.
— Задняя часть шеи — центр сосредоточения жизненной силы. Помощница сейчас направит струю ниже.
Струя горячей воды стала медленно перемещаться по позвоночнику. Ощущение кошмарное, я с трудом сдерживала крики. Убила бы этого доктора Мартинэ, только медленно. Быстро для него — слишком милосердно.
Под конец этой пытки я так ослабела, что служительнице пришлось помогать мне перейти в соседнюю комнату, где меня положили на кровать и оставили обильно потеть. Такое лечение, может, и подействует… если выживу.
2 прериаля, Люксембургский дворец
Друг мой, Париж снова кипит. В прошлом году на нас нападали справа. В этом году — слева. Как мы и опасались, на выборах несколько революционеров-радикалов получили места в Законодательном совете, все они объединились ради единой цели: сместить директоров. Комиссия, образованная для пересмотра результатов выборов, забраковала одного директора из четырех. Можете представить себе реакцию общества.
Забракованным оказался именно Тальен; увы, я бессилен отменить это решение. Тереза обратилась ко мне с просьбой предоставить ему должность у Бонапарта в Египте. Откровенно говоря, мне кажется, она просто хочет отправить его подальше за пределы страны.
4 июня, Париж.
Уважаемая сестра, как управляющему семейным трестом Бонапартов, моим младшим братом мне поручено выплачивать Вам по три тысячи франков первого числа каждого месяца. Я уже направил банковское уведомление гражданину Эммери, Вашему банкиру. Советую расходовать деньги благоразумно.
Отвечая на Ваш запрос, сообщаю, что оплата лечения в Пломбьере возлагается на саму жену, а не на семью мужа.
Без даты
Дорогая мама, я должна сделать ужасное признание. Эмили несчастна, и в том моя вина. Началось это ранней весной. Луи Бонапарт стал посещать нашу школу, и я шепнула Эмили, что его тянет к ней. Но ужасная истина состоит в ином: я боялась, что ему нравлюсь я, и не хотела, чтобы об этом догадались. Эмили же влюбилась в Луи, из-за чего ему пришлось отправиться в «Крестовый поход». Тогда мою лучшую подругу принудили спешно и неудачно выйти замуж. О дорогая мама, сейчас я готова умереть от стыда!
Без даты
Не знаю, что и думать о письме Гортензии. Мысль о несчастье Эмили повергает меня в уныние, но в то же время, признаюсь, мне приятно думать, что Луи может нравиться моя дочь, которая так боится мальчишек. Как я выдам ее замуж? И выдам ли когда-нибудь?
Корсика
Уважаемая сестра, сим извещаю Вас, что мой муж может взять на себя командование фортом Марселя. Пожалуйста, сообщите директору Баррасу, что зять генерала Бонапарта — единственный подходящий кандидат на этот пост. Мы переедем в Марсель в июле.
Без даты
Отправив письма, совершила долгую прогулку в горы до небольшой часовни — очаровательного каменного сооружения на вершине крутого холма, возвышающегося над долиной. Открыла дверь — внутри затхло и сыро. Тяжелая, глубокая тишина меня, как ни странно, успокоила. Какое-то время я просидела в часовне наедине со своими мыслями. Внутреннее побуждение заставило меня встать на колени.
Так много молитв теснилось у меня в сердце! Я молилась о безопасности французского флота, о Бонапарте и мальчиках. Молилась, чтобы Эмили полюбила своего мужа, а сердце моей дочери утешилось. Молилась о здоровье тетушки Дезире и маркиза, об успешности лечения, о процветании «Боден компани», которое позволит мне поскорее расплатиться с долгами и обеспечить будущее детей. Но самые истовые мои молитвы — о том, чтобы Господь придал мне терпение в делах с семьей Бонапарта.
18 июня
Провела день у ванн — огромных бассейнов, из которых торчат головы женщин, повязанные яркими платками. От ванн идет пар. В гулком помещении эхом отдаются смех и шепот сплетниц. Плечи дам погружены, зато из воды торчат то пальцы ног, то колено, то еще что-нибудь интересное. Плавают томно; одна смеется, а другая, выдыхая в воду, пускает пузыри. Это мир мечты.
Без даты
Со мной случилось несчастье.[105] Теперь, слава Всевышнему, Гортензия при мне неотлучно. А еще, увы, — сильные боли и отчаяние.
23 июня, Париж, улица Тревноу
Дорогая Роза, ты едва не погибла, подумать только! Прилагаю унцию лакричника и семян кориандра, из которого твоя девочка сможет приготовить отличное слабительное. Поскобли лакричник и нарежь тонкими кусочками, растолки семена, положи все это в пинту воды и немного повари. Процеди отвар, смешай с унцией сенны, и пусть простоит шесть часов. Снова процеди — и пей натощак.
Не забывай о молитвах! Сейчас больше, чем когда-либо, надо молиться.
Р. S. Соседка сообщила, что флот направился в Испанию. Она прочла об этом в «Вестнике внешних сношений». Но в статье из «Постьон-де-Кале» говорится, что твой муж намерен захватить остров Мальта. Разве это не в другой стороне?
23 июня, Ла-Шомьер
Дорогая, Глории разрыдались, услышав о Вашем ужасном падении. Страшно подумать, что такое могло случиться не где-нибудь, а на водном курорте! Баррас передал мне слова доктора — замечательно, Вы поправляетесь. Посылаю снадобья. Утешительно думать, что с Вами Гортензия.
24 июня, Люксембургский дворец
Дорогой друг, доктор Мартинэ заверил меня, что Вы вне опасности. Сейчас Вы должны быть его единственной пациенткой. Приготовление лекарств по рецептам, которые он присылает, требует многих часов работы, я уж не говорю об отчетах, которые он публикует в медицинских журналах. В них он описывает в чрезмерных подробностях каждую клизму, которую ставит Вам (знаете ли Вы об этом?)
Как Вы и просили, я написал генералу Брюну.[106] Как только получу от него ответ, сообщу вам. Последнее, о чем Вам сейчас надо волноваться, — это «Боден компани». Не беспокойтесь, моя дорогая. Дядюшка все устроит!
8 июля
Прошло восемнадцать дней. С рук, хоть они все в синяках и ими больно двигать, сняли повязки. По крайней мере, я могу снова есть сама, а также писать, хотя почерк пока невнятный, как у старухи. Меня поддерживает, хотя и немало донимает, постоянный поток благожелателей. О самом падении помню очень мало. Первое, что всплывает в памяти: лежу на улице, а надо мной стоят люди, в голове — туман, все как во сне.
Когда меня повернули, я ощутила острую боль — говорят, я жутко кричала. Затем почувствовала что-то теплое и влажное на коже, запах крови и шерсти (расторопный слуга догадался зарезать ягненка и обернуть меня еще теплой шкурой). Затем началось лечение: клизмы и души, ванны, пиявки, кровопускания и настои. Я твердо решила поправиться хотя бы для того, чтобы скорее покончить со всем этим!
Гортензия — само участие (хотя, боюсь, ей скучно).
— Люблю тебя, — сказала я ей сегодня утром, когда она возила меня в инвалидной коляске. — Что бы со мной ни случилось, не хочу быть тебе в тягость.
Она склонилась под колясочный козырек от солнца и поцеловала меня в щеку:
— Ты снова будешь ходить, мама!
Эта пронзительная нежность, возникшая между нами, почти окупает мои страдания.
10 июля
Меня донимает ужасная боль, а я уж было уверилась, что иду на поправку. Меня одолевает ощущение безнадежности. Прошло уже двадцать дней, а я все еще не могу стоять.
9 мессидора,[107]Люксембургский дворец
Дорогой друг, хочу, чтобы Вы узнали первой: Бонапарт уклонился от встречи с кораблями Нельсона и взял Мальту — невероятная удача!
16 июля
Ходила целых три минуты. Терпела простреливающую боль.
17 июля, Париж
Уважаемая сестра!
Понимаю, что сорок тысяч в год означает три тысячи триста тридцать три франка в месяц. Однако надо принять во внимание стоимость ведения дел.
Возвращаю доктору Мартинэ счета, выставленные им за лечение со времени Вашего падения. Я сообщил ему, что все расходы, понесенные во время лечения от бесплодия, как бы непредвиденны и срочны ни были, подлежат уплате Вами. Семейный трест Бонапартов за них расплачиваться не обязан.
18 июля, Ла-Шомьер
Дорогая, Вы бы видели вчерашний парад: восемьдесят фургонов, груженных изящнейшими произведениями искусства Италии, торжественно провезли в Лувр. На каждом из огромных ящиков есть табличка с перечислением его содержимого, а это полотна Рафаэля, Тициана, Доменикино, Гверчино. Этого оказалось достаточно для того, чтобы даже самые некультурные из нас почти попадали в обмороки. Венцом всего, разумеется, были четыре лошади святого Марка из Венеции.
Естественно, директора не потрудились воздать должное Вашему мужу за доставку таких замечательных трофеев в Париж. О, простите, точнее сказать — за «освобождение работ гениев». В Париже, по крайней мере, статую Аполлона можно будет видеть без глупого фигового листка. Что же тогда назвать освобождением, как не этот триумф естества?!
4 августа, Люксембургский дворец
Дорогой друг, одержаны первые победы в Египте! Одна — при Эль-Раманьехе, другая — при Хебрейсе и, наконец, заключительный удар: решающая победа над мамлюками под Каиром (мы назвали ее Битвой при пирамидах).
Знаю, что Вы разочарованы редкими письмами из Египта. Потерпите немного. К сожалению, англичане обыскивают все суда, посылаемые Бонапартом в нашем направлении. Есть определенное очарование в таких отношениях: мы захватываем их суда, читаем их почту, они отвечают тем же. Если бы только их письма не были так скучны!
Что касается денежных дел, Вам будет интересно узнать, что генерал Брюн приехал в Париж из самого Милана, чтобы пожаловаться на крючкотворство тамошних правительственных чиновников, а также на «бесстыдное расхищение», в котором повинны Ваша очаровательная невестка Паулина Бонапарт и ее сообщник-муж, не менее жадный генерал Виктор Леклерк.
Однако пока генерал Брюн не вернулся в Милан, мне удалось перемолвиться с ним парой слов насчет контракта «Боден компани». Ничтожного намека на то, что мы в долгу не останемся, было достаточно, чтобы привести его в приятное расположение духа. Ах, этих добродетельных республиканцев подкупить проще всего!
Р. S. Простите, дорогая моя, но я не могу и не стану продвигать гражданина Лаори. Как директор этой республики, я должен хотя бы время от времени поступать ответственно. Понимаю, что он был другом Вашего первого мужа, и поэтому Вы желаете помочь ему, но, откровенно говоря, он кретин.[108]
9 августа
Ходила десять минут. Твердо решила ехать к Бонапарту в Египет.
ЗА ПОБЕДАМИ СЛЕДУЕТ ПОРАЖЕНИЕ
16 сентября 1798 года, Париж
Приехала домой, где меня поджидали безрадостные вести. В толстой пачке визитных карточек, поздравительных писем и обычных требований от кредиторов была короткая записка от Барраса: «Срочно приезжайте ко мне, как только вернетесь в Париж».
Я вернула на голову только что снятую шляпу.
— Что, мам? — Гортензия сделалась щепетильна в отношении перемен моего настроения.
— Меня желает видеть директор Баррас.
Не было сомнений, что у него есть какие-то новости с востока о Бонапарте. Или, может быть, об Эжене. Мне не понравилось слово «срочно».
Добраться до дворца оказалось нелегко: улицы забиты, повсюду признаки подготовки к празднику, седьмой годовщине революции. На улице Оноре на церковной колокольне висит огромный транспарант, на котором изображен Бонапарт на фоне пальм и пирамид.
— Мадам Бонапарт! — пожилой лакей Барраса поклонился мне в ноги. — Директор Баррас очень ждал вас.
Бруно открыл большую дубовую дверь.
Когда я вошла, Баррас играл на скрипке. Увидев меня, он прекратил игру, монокль с золотым ободком закачался на розовом шнурке, глаза излучали нежность и печаль.
— Для меня такое облегчение видеть вас! Благополучно доехали? Очень похудели. — У него такой приятный голос — как звон колокольчика.
Я обняла его, вдохнула знакомый запах амбры. Как я поживаю? «Чудесно-чудесно», — лгала я. На самом деле путешествие оказалось тягостным, но я не хотела перечислять, что и где у меня болит.
— Я получила вашу записку, — проговорила я, садясь со всей осторожностью: после двух дней тряски в карете у меня вновь воспалилось бедро. — Признаться, я в нетерпении.
— Разумеется, разумеется! — Баррас сел на стул рядом со мной и беспокойно поерзал. — У нас были… новости, — сказал он, прокашлявшись, — его кадык от волнения двигался то вверх, то вниз.
— Поль, пожалуйста, скажите… у них все в порядке? — Ничто не могло быть хуже того, что я себе воображала.
— Бонапарта имеете в виду? — Баррас положил лодыжку одной ноги на колено другой.
— Да… и как там мальчики?
— У них все в порядке, уверяю вас, но было… Как бы это сказать? Имела место неудача. Хотя, уверяю вас, Бонапарт и мальчики в безопасности, — повторил он и поднял левую руку, как бы давая присягу, — как и большинство остальных.
«Большинство»? Я вопросительно склонила голову чуть набок, звякнули серьги.
— Флот, однако… затонул, — шепотом закончил Баррас.
Затонул! Оглушенная, я ждала объяснений. Оказывается, после того, как адмирал Брюейс привел флот в Абукир и стал там на якорь, налетели англичане и уничтожили все наши корабли, кроме четырех. Капитан «Тимолеона» поджег свой корабль, отказавшись сдаться. Он погиб, стоя на палубе. Адмирала Брюейса, стоявшего у руля «Ориента», разорвало на части. Взрыв пороха в трюме был слышен в Александрии — на расстоянии в двадцать пять миль. Сражение продолжалось три дня, в истории не бывало более кровавых морских битв. Между тем англичане не потеряли ни единого корабля.
Я приложила кулак к губам, потрясенная тяжестью наших потерь. Величайший флот в истории со времен Крестовых походов — погиб? Более трех тысяч убитых и раненых. Все запасы, включая и золото, на которое предполагалось закупать провизию для армии, затонули.
Баррас плеснул себе в стакан, проливая на ковер.
— И разумеется, несчастье заключается в том, что сейчас войска… — он снова прочистил горло, — в затруднительном положении.
У меня неистово забилось сердце.
— Но мы, конечно, спасем их? — сказала я, скручивая носовой платок.
— Я пока не понимаю как. Теперь море во власти англичан. Сомнительно, чтобы оттуда проскочило хотя бы паршивое почтовое суденышко.
Меня охватила паника. Надо было поспешить домой, пока я в силах держаться.
— И мы должны хранить это в тайне, — продолжал Баррас.
— Но, Поль, весь флот! Как вы можете?..
— Выставка открывается завтра! Мы запланировали зрелищное празднество Нового года во имя победы Бонапарта. И тут вдруг эта история… Народ смеется над нами. Меня уже обвиняют во всех пороках, во всех мыслимых преступлениях — даже в мелких кражах. Слышали последнюю эпиграмму? «Если бы только республику можно было избавить от Барраса». Очаровательно, вы не находите? А этот плакат с пикой, листом салата и крысой?[109] Он повсюду, скоро сами его увидите. Я наконец понял, что он означает: «Седьмой год убьет их». И, знаете, я начинаю думать, что, может быть, они…
— Поль, пожалуйста, скажите мне: чем это все чревато?
Стакан, брошенный Баррасом, не попав в камин, разбился о стену. Тото вскочил в испуге.
— Страшно подумать! Богом проклятые англичане потопили весь французский флот.
Баррас сел на стул и закрыл глаза руками.
— Боже правый, я схожу с ума…
17 сентября
Гортензия прыгает от радости:
— Ленты и букеты на всех столбах!
— И разноцветные шелковые флаги трепещут на ветру, — засмотрелась Эмили (теперь мадам Лавалетт).
— Это замечательно, — сказала я, стараясь придать голосу хоть чуточку оптимизма.
Гортензия встревожилась:
— Мы ведь поедем на выставку, правда, мам?
Принимать поздравления с победами моего мужа, улыбаться, кланяться, кивать — одним словом, притворяться — оказалось проще, чем я ожидала. Я как будто издалека наблюдала за тем, как люди танцуют, поют, важно расхаживают в отсвете славы родной страны, наслаждаются иллюзией победы. Но вскоре придет осознание реальности. Неужели за величайшими победами всегда следуют величайшие поражения?
Кто-то осторожно тронул меня за плечо. Это был Баррас. Вид нездоровый — несомненно, после вчерашнего пьянства.
— Как вы? — спросил он; его тихий голос едва слышался из-за окружающего шума. На нем были церемониальная роба директора, огромная малиновая пелерина из кашемира и бархатный ток с трехцветным плюмажем.
— Не так уж плохо, — сказала я, не спуская глаз с Гортензии, Каролины, Эмили и Жерома, стоявших возле торговца лимонадом. Непосредственно перед сценой отгородили веревками места для Бонапартов. — Не так тяжело, как я думала.
«Это днем, — подумала я про себя. — Ночью — совсем другое дело».
— Они уже знают? — Я кивнула в сторону Бонапартов — Жозефа и его жены Жюли, вернувшегося с Корсики Люсьена, Паулины и Виктора Леклерка, недавно прибывшего из Милана. На этом празднестве все они были странно угрюмы.
— Конечно нет. Эта горячая голова Люсьен через минуту разболтал бы «Монитёр» и во всем обвинил бы директоров — вернее, меня. Вы знаете, что он теперь секретарь Совета Пятисот?
— Но его лишь три месяца назад избрали депутатом…
— Он приобрел известность благодаря критике в адрес директоров, и особенно — в мой адрес. А что до улыбчивого шакала, этого человека с мягкими манерами… — Баррас приподнял одну густую бровь. — С Жозефом Бонапартом я бы темным переулком не пошел.
— Но почему они так мрачны?
Баррас фыркнул:
— Им не нравятся места, они предпочли бы сидеть на сцене, чтобы плакатов было как можно больше и касались только их! — вскинул руки Баррас. — Короче говоря, Бонапартам всегда всего недостаточно. Ваш муж, разумеется, исключение.
— Разумеется, — эхом отозвалась я. Я, признаюсь, не слушала, наблюдая за тем, как привлекательная молодая женщина, наклонившись, говорит с Жозефом. Что-то в ней показалось мне знакомым.
— Готовы, директор Баррас? — К нам подошел директор Нёшато, вновь избранный член совета директоров и, как министр внутренних дел, вдохновитель выставки. Я искала случая лично поблагодарить его за ответ на мою просьбу увеличить финансирование муниципалитетов округа Вож. Кроме того, у меня имелись к нему еще несколько просьб. «Но самое главное, — думала я, — Бонапарту потребуются союзники, особенно теперь».
Я протянула руку директору Нёшато:
— Прекрасная выставка, директор, воодушевляющая! Поздравляю вас.
Женщина, говорившая с Жозефом, встала и повернулась — Лизетт! Она направилась к двери, драгоценные камни в ее прическе сверкали в свете факелов. А ведь Фуше предупреждал меня, что в последнее время ее видят среди Бонапартов.
«О чем ей говорить с Жозефом?» — предчувствуя недоброе, подумала я. И вспомнила брошенные ею слова: «Вы еще пожалеете!»
Заиграл военный оркестр. В толпе все задвигались, вытягивая шеи.
— А вот и она, — сказал Баррас с провансальским акцентом, — наша прекрасная амазонка.
Посмотрев в сторону входа, я увидела возвышавшуюся над окружающими Терезу в мерцающем розовато-лиловом платье. За ней следовали лакей и няня с Термидор на руках. Тереза заметила меня, удивилась и замахала руками.
Директор Нёшато положил руку в перчатке на плечо Барраса.
— Нас призывают, директор, — позвал он Барраса и вместе с ним направился к сцене.
— Я даже и не знала, что вы вернулись! — воскликнула Тереза, обнимая меня.
Я взяла ее за руку, отчего-то задыхаясь. Я так была рада этой встрече!
Тереза, слегка отстранившись, стала меня рассматривать.
— И как вы себя чувствуете?
— Все будет хорошо, так я полагаю. Главное, что я встала на ноги и могу передвигаться.
— Что вы думаете обо всем этом? — спросила Тереза, прежде чем я успела сказать ей о Лизетт. — Все сходят с ума по вашему мужу. Может быть, он не ошибся и вы действительно приносите ему удачу?
Я отвернулась. Лгать Терезе я не могла, но, по счастью, подошла няня с Термидор. Ребенок засунул большой палец в рот, глазки полусонно закрывались.
— Малышка хочет спать, — заметила Тереза.
— Я не малышка, — сказала Термидор, вынув изо рта палец. — Мне…
— Знаю: три года. — Я взяла ее на руки. — Боже мой, да ты уже совсем большая девочка!
Я прижала ее шелковистую щеку к своей. Запах душистого мыла.
— Из тебя получится замечательная бабушка, — улыбнулась Тереза.
Она не сказала «замечательная мать».
19 сентября
Бессонная ночь. Вот уже год прошел со смерти Лазара, а я до сих пор часто о нем думаю. Я не приношу удачу. Все мужчины, кого я любила, умерли в бесчестье. Мне становится жутко при мысли, что может статься с Бонапартом и Эженом. Я уже оплакала слишком многих любимых. Молю своих ангелов-хранителей: летите, летите! Летите к ним. Оберегайте их.
21 сентября
Ах, мои милые Глории…
— Дорогая, такое облегчение видеть вас! Что вы сделали со своими волосами?
— Мне нравится это платье. Повернитесь, дайте посмотреть.
— О, другое дело! Мне нравится этот шарф через плечо.
— Весь Париж поет хвалы вашему мужу.
— Мой повар зовет его Французским Цезарем.
— Да здравствует Цезарь! — Фортюне Гамелен была в голубом парике. Перекрасила один из светлых париков Терезы. — Бог мой, отличное шампанское! — воскликнула Фортюне, поводя плечами, чтобы опустился лиф платья. — Прикажите девушке принести еще несколько бутылок, Жозефина. Вот видите? Я помню.
— Гражданка Мармонт сказала, что вы с ней едете в Египет, что генерал пришлет с Мальты за вами «Ла-Пумон». Это правда?
— Так романтично! Хотелось бы мне, чтобы за мной тоже прислали корабль.
— Но достаточно ли вы здоровы для путешествий, дорогая? Я заметила, вы немного прихрамываете.
— Мы читали все о вашем лечении в медицинских журналах — такой ужас!
— Просто чудо, что вы выжили после такого лечения!
— И все эти клизмы… боже мой!
Из-за ярких шелковых цветов на чепце мадам де Крени казалась ниже ростом.
— Это единственное, что я не могу выносить.
— Клизмы? Некоторые женщины их любят, — захихикала Минерва.
— А некоторые мужчины любят их ставить.
— Ей-богу! — захохотала Фортюне Гамелен.
— Это правда. Мадам Мерсье постоянно жалуется, что ее муж слишком охотно ее лечит.
— Ах он, негодник!
— Не то чтобы я хотела сменить тему разговора, Жозефина, но правда ли, что ваша золовка со своим мужем купили большой дом на углу улицы Мон-Блан?
— Леклеры? — Кивнув, я выложила на стол очередную карту. По возвращении из Милана Паулина и Виктор купили (говорят, за наличные!) дом через три от нашего. Всякий раз, как я прохожу мимо него, вижу в окне лицо Паулины. За глаза зову ее моей личной шпионкой.
— По-моему, хорошо, когда родственники живут рядом, — сказала мадам де Крени. Мы с Терезой переглянулись.
— Не всегда, — призналась я.
— Вот как? — Все выжидающе на меня уставились.
— Вы всегда можете нам довериться, — подбодрила меня Минерва, уловив мою нерешительность.
И тут я выложила все: что Жозеф поклялся разрушить мой брак, что мать Бонапарта обзывала меня старухой и того похуже; что Паулина шпионит за мной; что я наконец поняла: для корсиканца жена не значит ничего, в отличие от семьи. Любовь моего мужа ко мне и моим детям вызывает у его родни ревность.
— Бог мой, я слышала о вендеттах, но… я понятия не имела! — болтая ногами, воскликнула мадам де Крени.
— Меня удивляет эта суета вокруг ваших коммерческих дел. Я думала, дядя вашего мужа занимается снабжением армии.
Феш? Я кивнула. Как и Жозеф. И Люсьен.
— А разве Паулина и Виктор Леклерк — нет?
Я закатила глаза. Ну да… и они тоже.
— Это правда, что их отозвали из Милана?
— За набивание карманов, как я слышала.
— Говорят, они купили имение в Италии.
— И присматривают себе недвижимость под Санлисом.
— Я думала, это другой брат ищет дом под Санлисом. Как его зовут? Ах да, Люсьен. Тот молодой, в очках с толстыми стеклами.
— Но разве это не он недавно купил городскую усадьбу на Гран-Рю-Вер? Это на жалованье-то депутата?
Фортюне Гамелен присвистнула:
— Обожаю это шампанское!
— Вы слышали о приключении Фортюне, Жозефина?
— Она прошла по Елисейским полям, обнаженная до талии.
— На спор, — самодовольно улыбнулась Фортюне Гамелен.
— Из-за этого едва не начался бунт.
— До сих пор не понимаю отчего, — закатила глаза Фортюне. — Как будто люди раньше женщин не видели.
— Вы бы видели, что писали газеты!
— Кстати, о газетах. — Минерва положила карты. — Кто-нибудь из вас читал статью в «Ла-Ревелетёр»? О том, что директора уже неделю знают о поражении нашего флота.
— Каком поражении?
— Вот это я и хотела бы узнать.
Все повернулись ко мне, и мои глаза наполнились слезами. Я не хотела бы, чтобы подруги узнали эту новость от меня.
16 ноября
Ходят слухи, что с армией Бонапарта неладно, что она в окружении.
12 декабря
Мой слуга вернулся с рынка в слезах:
— Генерала Бонапарта убили в Каире!
Я тотчас отправилась во дворец к Баррасу. Решила не читать газет, не верить им, но совсем не обращать внимания на такие слухи невозможно — я должна знать, что происходит.
Дорога до дворца отнимает много времени. Кое-где заметны признаки беспорядков, и чем ближе к рынку, тем чаще они попадаются. Несколько раз мою карету узнавали. Один человек снял шляпу, как если бы встретил похоронную процессию. Я сидела, прислонившись к спинке, меня не было видно снаружи.
Что, если Бонапарт действительно убит?
Едва увидев Барраса, я расплакалась, несмотря на присутствие посторонних, — ответ на свой вопрос я прочла у него в глазах. Колени у меня подогнулись.
Как будто издалека я слышала приказания Барраса подать соли и холодные примочки. Он считал мой пульс, приподнимал мне веки.
Я попыталась сесть. Во рту чувствовался вкус желчи. Над собой я увидела круг сочувствующих лиц. Мужских лиц.
— Помогите перенести ее в соседнюю комнату, — услышала я слова Барраса.
Он попробовал поставить меня на ноги. Ноги не слушались, я чувствовала себя тряпичной куклой. Нервы сдали — и я захихикала.
— Сейчас придет в себя, — сказал Баррас. — Она крепче, чем кажется.
Меня положили на кровать, распустили завязки, укрыли одеялом. Я закрыла глаза, повернула голову.
— Скажите мне! Скажите, что знаете.
— Его имя означает «Лев пустыни», — так он сказал своим людям.
— Я этого не знала, — удивилась я. Вспомнилось, что Бонапарт мечтал покататься на слоне и носить тюрбан. — Продолжайте.
— «Солдаты! — воскликнул Наполеон. — Сорок столетий смотрят на вас с этих пирамид!»
— Это прекрасно. Он хорошо умеет говорить с людьми.
В Каир он въехал с Кораном в одной руке и с «Правами человека» Томаса Пейна в другой. С триумфом.
— У него тонкое театральное чутье, — сказала я, закрывая глаза. Попыталась представить себе, что Бонапарт чувствовал в тот момент, каково было ему ощущать движение судьбы, ступать по следам Александра Великого и Цезаря.
Он считал себя избранным. Я открыла глаза:
— Баррас, его не могут убить.
ВРАГИ ПОВСЮДУ
3 января 1799 года
— Опять эта проклятая малярия, — сказал Баррас, лежавший под несколькими ватными одеялами. — Семейная традиция. — Его лицо, окруженное батистом, напоминало старушечье.
Я согнала Тото с небольшого кресла, стоявшего у массивной кровати Барраса, и села. Меня тревожило, что он так ослабел.
— Она приходит и уходит. Не волнуйтесь так. — Он набрал в рот глоток принесенной горничной хинной воды и выплюнул ее. — Хоть бы немного бренди добавила!
Горничная вышла, хлопнув дверью.
— Мой отец клялся ромом, — улыбнулась я. В комнате неприятно пахло попугаем.
— И он мертв! — стукнул кулаком по матрасу Баррас. Тото вспрыгнул на кровать, обнюхал вокруг себя и свернулся клубком подле своего хозяина.
— Так скажите: есть какие-нибудь новости? — Я всегда волновалась, когда он вызывал меня к себе.
— Я просто хотел заверить вас, что слухи о поражении Бонапарта неверны. Мы получили рапорт, что он собрал армию из ста тысяч человек и собирается направиться в Сирию.
— Это удивительные новости! — обрадовалась я, прикидывая, где находится Сирия. Приехав домой, найду на карте.
— В Англии выстрелили из пушки с лондонского Тауэра, полагая, что Бонапарта убили. В Лондоне, как мне сказали, даже поставили пьесу под названием «Смерть Бонапарта». Теперь им придется снова стрелять из пушки, чтобы возвестить о его воскрешении, — хихикнул Баррас. — Но в сегодняшнем «Лондонс Морнинг Кроникл» есть нечто, что, как я подумал, надо показать вам.
— Английская газета?
Баррас кивнул и стал искать в стопке газет на тумбочке у кровати.
— Секретарь сейчас переводит эту статью. Где мои очки? Черт, ничего теперь не могу найти.
— Статья о Бонапарте? — Я нашла очки Барраса на тумбочке и подала их ему. Всякая новость, считала я теперь, должна быть плохой.
— Жаль, я не читаю по-английски. — Баррас косо посмотрел на газету, держа ее в вытянутой руке. — Жаль еще, что и не вижу.
— Тут встречается фамилия Богарне, — сказала я, заглядывая ему через плечо. Что-то об Эжене?
— А, вот Бото.
— Вам это не понравится, — предостерег нас секретарь Барраса. Держа в руках газету, он прочел вслух: — «Публикация конфиденциальных писем, написанных Бонапартом и его окружением семьям во Франции (они перехвачены нашими военными моряками), делает не много чести нравственным качествам представителей нашего кабинета. Такой скандал не пойдет на пользу образу нашей нации…»
— Погодите минутку, помедленнее, Бото. Это какая-то бессмыслица.
— Может быть, дело в моем переводе.[110]
— Продолжайте. — Сидя в кресле, я подалась вперед. Что там сказано насчет публикации писем?
— Одно из этих перехваченных писем написано Бонапартом своему брату, это просто песня о распутстве его жены…
Моем распутстве?
Бото пожал плечами.
— Другое — от юного Богарне…
— От моего сына?
— …в котором он выражает надежду, что его дорогая мамочка менее порочна, чем ее представляют.
— Я не понимаю.
Порочна? В комнате было душно, пылали дрова в камине.
— Англичане собираются опубликовать эти письма? — спросил Баррас. Зубы у него стучали. — Но это же неэтично. Это запрещается международными соглашениями.
— Будь прокляты роялисты! — вдруг проверещал попугай.
28 нивоза,[111]Люксембургский дворец
Дорогой друг, мы наконец получили копии тех писем, о которых писала «Лондон Морнинг Кроникл». Не считаю разумным направлять их Вам курьером. Если захотите заехать сегодня днем, буду на месте.
17 января, ближе к вечеру
— Утешьтесь, я намерен запретить публикацию! — сказал Баррас, перекладывая стопки бумаг у себя на столе.
— Неужели письма настолько дурны?
— А, вот же. — Он передал мне лист бумаги. — Копия письма Бонапарта к его брату Жозефу. Но где же другое, от вашего сына?
Я посмотрела на слова «В семейной жизни у меня просто горе, ибо завеса с тайны ныне сорвана».
— Письмо от Эжена все прояснит.
Сын писал:
Дорогая мама, мне столько надо рассказать тебе, что не знаю, с чего начать. После своего разговора с Жюно Бонапарт пять дней был очень печален. Из того немногого, что мне удалось подслушать, все имеет отношение к капитану Шарлю. Он вернулся из Италии в твоей карете, он подарил тебе ту собачку, дескать, он даже сейчас с тобой.
Знаешь, мама, я не верю ни единому слову. Уверен, что все это — лишь сплетни, измышления твоих недоброжелателей. Люблю тебя ничуть не меньше! Не меньше прежнего мне хочется тебя обнять.
— Это письмо будет опубликовано в Англии? — спросила я.
— И также, скорее всего, письмо от Бонапарта Жозефу. Ублюдки англичане поголовно безнравственны. У нас с ними неписаный договор не разглашать содержание частной переписки. Разумеется, мы посмотрим, что можно сделать, чтобы эти письма не были преданы гласности. Моя дорогая, что с вами?
Я судорожно пыталась сглотнуть возникший в горле комок.
— Не беспокойтесь.
Вся моя жизнь в один момент оказалась на виду у всех. Я чувствовала себя и оскорбленной, и разгневанной. Что я такого сделала, чтобы меня так позорили? Да, это капитан Шарль подарил мне Мопса. Да, это он сопровождал меня при моем возвращении из Италии. И да, он мой друг, я ценю его общество — а почему бы и нет?
— Поль, вы ведь понимаете, что капитан — всего лишь мой друг?
— Конечно! Разве наш миловидный капитан интересуется женщинами? Но не беспокойтесь о слухах, дорогая, никто ничего не узнает. — Он потер друг о друга большие пальцы и насупился: — Я просто не могу взять в толк, зачем Жюно так огорчать Бонапарта.
— А я, кажется, знаю, — прошептала я, в который раз припомнив слова Лизетт: «Вы еще пожалеете».
24 января
В одиннадцать приехала портниха, ее помощницы внесли образцы тканей, коробки кружев и лент, альбомы с картинками фасонов. Я выбрала одно платье, показавшееся мне красивым.
— Не рекомендую, — сказала Генриетта. — У вашей золовки, мадам Леклерк, очень похожее.
— Паулина Леклерк — ваша клиентка?
— И такая любопытная! На каждой примерке — а они бывают очень часто, мадам заказывает каждую неделю новое платье — она желает узнавать новости о вас.
— Расспрашивает обо мне?
— В самом деле, мадам. Только о вас.
25 января, днем
В три часа приехала модистка. Я показала ей набросок платья, которое я выбрала, и образцы ткани.
— Лола, мы знаем друг друга давным-давно…
— Очень давно, мадам!
— Если я задам тебе вопрос, скажешь ли мне правду?
— Мадам, знай я вас не так хорошо, я бы обиделась! — округлила она глаза.
— Прости, я сама не своя.
Я даже не знала, с чего начать, но не могла не спросить ее.
— Делала ли ты шляпы для мадам Леклерк?
— О да, мадам, она задает моим девушкам немало работы: еженедельно заказывает новую шляпку или даже две, — ответила Лола, держа в руках соломенный манекен головы.
— Мадам Леклерк когда-нибудь… обо мне спрашивала? Мне просто любопытно, только и всего.
— Она действительно любит поболтать.
Лола обернула газ вокруг головы манекена — получился восточный тюрбан.
— Она говорит что-нибудь обо мне? — спросила я, глядя в зеркало и поправляя плюмаж. Шляпа мне не шла.
— Разумеется, я не верю ни слову из того, что она рассказывает. — Лола сняла с меня шляпу. — Если бы мне не надо было обеспечивать работой моих девушек, я бы давно ей отказала в услугах. Она мелочная, вечно опаздывает, постоянно заставляет меня и девушек себя ждать. А у самой три любовника.
— Вот как? — Было общеизвестно, что после назначения Леклерка в Лион Паулина завела интрижки с генералами Моро, Макдональдом и Бёрнонвилем.
— И разве не грех, что лакей достает ее из ванны и переносит на кровать? По мнению мадам Леклерк, в этом нет ничего особенного, потому что он негр и вообще не человек, но, согласитесь, сам факт удивляет. Она позорит имя генерала, да благословит Господь его дела. А что до вас, то она сказала моей девушке Доре, что соблазнила всех ваших любовников, одного за другим, и каждого спрашивала, кто лучше, вы или она, и что было вашим… — Замолчав, она зарделась.
— Продолжай, Лола. Я нахожу это забавным.
— Словом, она выведывала у них ваши интимные секреты, — усмехнулась Лола. Двух передних зубов у нее не хватало. — Знаете, мадам, те самые женские секреты, заставляющие мужчин сходить по вам с ума, когда они разгорячатся… У меня самой есть несколько. Мой Люггер становится сам не свой, когда я… — Я вообразила тот способ, каким Лола сводит с ума своего хромого мужа. — Она говорит, что, по словам ваших любовников, единственная разница между вами — опыт. Но я этому не верю, мадам.
— Пожалуйста, сообщи своим девушкам, Лола, что у меня нет любовников.
Лола воззрилась на меня с недоверием:
— Но, мадам… даже у меня есть любовники!
Без даты
Получила три банковских векселя от «Боден компани», отправила их Баррасу в уплату долга. Остальные долги подождут. Жозеф Бонапарт совсем ничего мне не переводит.
1 февраля
Разлилась Сена. Бедная Тереза! Ее милый домик в грязи по самую талию. Баррас взял к себе Терезу, малышку, няню и одиннадцать слуг. Подозреваю, он быстро отыщет для них кров.
6 февраля
Глории встречаются в новом (и прекрасном!) доме Терезы на улице Бабилон — подарок Барраса. Повосхищавшись убранством и со спорами решив, во что будем играть — в коммерцию, казино или мушку, — обменявшись новостями о наших детях и внуках, любовниках и супругах, принялись сплетничать о клане Бонапартов — в последнее время все только этим и заняты.
— Наконец-то я познакомилась с той, что все время икает, — сказала мадам де Крени.
— С Элизой Бонапарт?
— Она представилась мне как ученая женщина.
— Она здесь, в Париже? — спросила я, бросив карту. — Я думала, они с мужем в Марселе. — Я знала также, что недавно у них умер ребенок.
— Она оставила мужа в Марселе и теперь живет в Париже со своим братом Люсьеном.
— Слышала, она теперь хозяйка салона?
— Я была у нее. Все время лежит на софе, обмахиваясь веером.
Тереза взмахнула шарфом и закатила глаза, изображая надменность.
— Там была Паулина Леклерк. Совсем одна.
— Так ей и надо. Я слышала, что трое ее любовников узнали друг о друге — и дружно решили ее бросить.
Но самая важная новость заключалась в том, что Жозеф недавно купил Мортфонтен, одно из самых величественных поместий в стране.
— Я слышала, он вложил в него миллионы — там озеро, оранжерея, театр…
— Откуда только деньги берет?
— А приданое его жены?
Я пожала плечами, придвигая к себе выигрыш (одиннадцать франков). Это верно: у Жюли было солидное приданое, сто тысяч, но этих денег не хватило бы на покупку и облагораживание такого поместья, как Мортфонтен.
— Каждому джентльмену необходима сельская усадьба. Так Жозеф мне сказал.
— И всем остальным дамам тоже, по-моему, — добавила Минерва, подтолкнув меня локтем.
— Бедная Жозефина! Она единственная из Бонапартов, кто остался без сельской усадьбы!
Я закатила глаза. В самом деле, бедная Жозефина…
— Слышала, вам с Бонапартом предлагали замок в деревне?
Я кивнула:
— Да, предлагали, по дороге в Сен-Жермен. — Признаться, я влюбилась в поместье Мальмезон. — Но мы отказались. А потом Бонапарт отправился в Египет.
Я просила агента разузнать об этом поместье снова.
— Сейчас — самое время покупать.
— Цены уже сильно не понизятся.
8 февраля, Сен-Жермен (маленький, но милый новый домик тетушки Дезире и маркиза)
Сегодня маркизу исполняется восемьдесят пять.
— В любой момент могу умереть, — пробормотал он, попытавшись щелкнуть пальцами. Тетушка Дезире облачила его в синий домашний жакет свободного покроя.
Я натянула на лицо улыбку.
— Вы до ста лет доживете.
— Я был бы готов умереть хоть сейчас, если бы не одна вещь.
Подоткнула одеяло ему под ноги, пододвинула инвалидную коляску поближе к огню. Я знала, о чем он говорит, что это за «одна вещь». Он остановил мою руку.
— Перед тем как умереть, я должен повидать Франсуа, — сказал он, и маленькие глаза маркиза наполнились слезами. Франсуа — его сын-эмигрант.
— Маркиз, я пыталась… — Мне не хотелось, чтобы он пал духом, поэтому я лишь добавила: — И попытаюсь снова.
11 вантоза, Круаси
Дорогая мадам Бонапарт, этим утром я провел четыре часа в Мальмезоне. Если бы Вы были так богаты, как принято думать, я бы написал Вам только о красоте этого поместья, но Вам требуется недвижимость, приносящая доход, и я счастлив сообщить, что Мальмезон именно таков.
Его владелица просит 300 тысяч франков за землю (утверждает, что прошлым летом генерал Бонапарт сам предлагал эту сумму) и еще 25 тысяч — за меблировку. Добавьте сюда 15 тысяч за сельскохозяйственный инвентарь и примерно 15 тысяч налогов; это означает, что Вам придется заплатить приблизительно 360 тысяч франков. Если бы недвижимость не упала в цене, Мальмезон стоил бы сейчас все 500 тысяч франков.
Земля последние тридцать лет была вверена заботам дворецкого. Он сказал мне, что тут 387 арпанов[112] — под зерновыми, виноградниками, лесами и лугами. Отличный парк занимает 75 арпанов, еще 312 арпанов можно сдавать в аренду. Если сдавать их всего по 30 франков, это принесет 9 тысяч франков, что в сумме с 3 тысячами дохода от парка даст 12 тысяч. Это должно Вас убедить. В этом году здесь изготовили 120 бочек вина, каждую продали по 50 франков. Двадцать пять фермеров, живущие на этих землях, вполне самодостаточны.
Это поместье, одновременно прибыльное и красивое, — одно из самых лучших среди тех, что я видел.
3 марта
Поручила Шанорье предложить за Мальмезон 325 тысяч франков — насколько я понимаю, это отличная цена.
4 марта
Мое предложение принято! Осталось только раздобыть деньги…
7 марта, Париж
Уважаемая сестра, что касается покупки недвижимости в деревне, я отказываюсь ссудить Вам средства семейного треста Бонапартов без прямого указания моего брата. Поэтому, если Вы не откажетесь от приобретения, Вам придется осуществить его на свои деньги.
9 марта
Гражданин Люилье, дворецкий поместья, согласился одолжить пятнадцать тысяч в обмен на гарантию, что он и далее останется при своей должности.
10 марта
Двадцать две тысячи я получила от Уврара (благодаря Терезе, с которой он «водит дружбу»), но этого пока недостаточно.
16 марта
Только что выяснила, что Луи Бонапарт (по-видимому, больной) вернулся в Париж вместе с синьорой Летицией. Почему они не дали мне знать? Необходимо поговорить с Луи — у него должны быть новости о Бонапарте и об Эжене.
17 марта, до полудня
В ближайший выходной пригласила всех Бонапартов на ужин в честь синьоры Летиции. Несколько минут назад мой кучер уехал развозить приглашения. Молюсь, чтобы все получилось как нужно.
В тот же день, в пятом часу пополудни
— Если кто-то распространяет слухи о муже подруги, как вы полагаете: следует ли ставить подругу в известность? — Минерва так энергично обмахивалась веером, что перья на ее шляпе колыхались.
— Это, я полагаю, зависит от рода слухов, — заметила мадам де Крени, выкладывая карту на стол.
— Так у вас есть новости о муже этой подруги? — спросила я Минерву, подняв со стола свои карты.
— О нет!
Мы играли в неловком молчании. Когда часы пробили четыре, я отложила карты в сторону:
— Минерва, пожалуйста…
— Это ложь. Просто слухи!
— И вы узнали их от?..
Она поморщилась:
— От вашей золовки, Паулины Леклерк.
— Вот как? — Я шлепнула о стол картой. — Могли бы мне сказать. Я все равно скоро узнаю, так лучше услышать от подруги.
— Это обычные сплетни, ну, знаете, что генерал завел себе любовницу…
Я обвела стол невидящим взглядом, уже понимая, что это далеко не все.
— И?..
— Дело в том… — запнулась мадам де Крени.
— Он, вероятно, сказал, что женится на ней…
— Если та забеременеет.
Карты я бросила.
19 марта
Бонапарты шлют соболезнования. Все до одного.
24 марта, Пасха
Три дня лежу в постели.
— У вас меланхолия, — установил доктор. Он настаивает, чтобы мне дважды в день делали кровопускание из ступни.
9 апреля
Днем, вскоре после обеда, Мими объявила, что ко мне явился посетитель.
— Капитан Шарль?
Вернулся из Милана! Не успела я положить пяльцы для вышивания, как он вошел в комнату, кружась, как танцор.
— Добрый день, синьора, — по-итальянски приветствовал он меня и сделал реверанс, оттянув в стороны, будто юбку, широкие венецианские штаны.
— Не принесешь ли нам портвейна, Мими? — попросила я, смеясь. — И чего-нибудь поесть. Вы голодны, капитан? — Я сняла со стула корзинку с принадлежностями для вышивания.
— Как волк. У вас новая горничная?
— Лизетт больше у меня не служит, капитан.
— Вот как? — лукаво улыбнулся он. — Не имеет ли это отношения к полковнику Жюно?
— Имеет, — согласилась я и покраснела от злости. Неужели все давно знают об этой интриге, кроме меня?
В дверях появился Мопс.
— А, вот мое чудовище! Хорошо ли мы себя вели? — спросил капитан, поглаживая пса по голове. — Не подпускали соглядатаев?
— Он болел… — Жестом я показала Мими, чтобы она ставила закуски на стол рядом со мной.
— Что ж, добрый мой друг, — сказал капитан Шарль, обращаясь к собаке как к человеку, — ты в руках добрейшей из женщин Европы. Многие мужчины тебе бы позавидовали.
— Должна с сожалением сообщить, что Мопс стал причиной международного скандала.
— Да что вы! — воскликнул капитан, отстраняясь от пса, пытавшегося лизнуть его в подбородок.
Я объяснила, что письма были перехвачены британцами, и вкратце изложила содержание посланий Эжена и Жюно.
— Но как Жюно узнал, что это я подарил вам Мопса?
— Должно быть, Лизетт сказала. Намекнув заодно, что мы с вами… — Тут я покраснела.
— Признаюсь, мне лестно обвинение, что я наставляю рога великому генералу Бонапарту! — усмехнулся капитан. — С этим я смогу войти в историю.
Как он молод, как несведущ!
— Хотела бы я разделить ваше настроение, капитан, но, боюсь, муж потребует развода.
— Из-за подаренной собаки?
— Пожалуйста, поймите: Бонапарт чрезвычайно ревнив. Он слишком бурно проявляет свои эмоции, я бы сравнила его с вулканом. Малейшее подозрение достигает в его воображении невероятных размеров и подавляет способность рассуждать трезво.
— Поэтому, я так понимаю, вечер со мной в комической опере даже обсуждать не стоит?
— Я никуда не езжу. Я под подозрением. Паулина Леклерк теперь моя соседка, она докладывает своим братьям о каждом моем движении. Не сомневаюсь: им вскоре сообщат и о вашем визите. Откровенно говоря, если я в ближайшее время не уеду из Парижа, то сойду с ума. Я разузнавала, нельзя ли купить сельское поместье по дороге на Сен-Жермен, но отчаялась раздобыть денег даже на первый взнос.
— Это может помочь. — Капитан Шарль вытащил из внутреннего кармана пухлый пакет, подкинув его так, что тот перевернулся в воздухе. Поймал и чинно преподнес мне: — Мы довольно неплохо заработали на последней поставке.
Я взвесила пакет на ладони.
— Пятьдесят тысяч ливров, — сказал капитан.
21 апреля
Я подписала договор о покупке поместья. Мальмезон теперь мой.
МОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ
23 апреля 1799 года, Мальмезон!
День клонится к вечеру. Пишу эти слова, сидя за небольшим письменным столом в будуаре моего деревенского замка.
Меня обуял бунтарский дух. Я не делаю причесок, не крашусь, хожу в старых «лохмотьях», удобной домашней одежде. Смотрю на окружающие холмы, на свои четыреста акров лесов и полей с пасущимися на них овцами, коровами и лошадьми, и в душу нисходит покой.
Бык с кольцом в носу жалобно ревет возле хлева.
Утром объеду на гнедой кобыле свои владения, а днем вместе с садовником распланируем огород лекарственных растений. А вечером? Вечером буду слушать тишину. И засну довольной.
Это мой дом. Здесь я состарюсь, здесь и умру.
24 апреля, утро
Только что выслушала отчет дворецкого. Покраснев, как индюк, и стиснув в руках потрепанную соломенную шляпу, он сообщил мне, что куры не несутся, что на дальнем поле среди клевера растет болиголов, а для веялки нужна деталь, которая стоит сорок франков. Такого рода проблемы — будто бальзам для моей многострадальной души.
27 апреля
Я все сильнее отдаляюсь от цивилизованного мира. Встаю с солнцем, провожу день в компании слуг, крестьян, животных. Ранним утром работаю в огороде: сажаю, выпалываю сорняки, прореживаю посадки. Думаю о Париже, о никогда не прекращающемся брожении, о блеске и остроумии местной аристократии с чувством, удивительно сходным с отвращением.
Без даты
Дважды отправлялась в Париж — и дважды поворачивала обратно. Превратилась в сельскую дикарку.
20 мая
Глории, давние подруги, соскучившись, приехали ко мне сами!
— Ах, дорогая, у вас теперь есть все: арфа, карета и замок. Чего же еще желать?
— На арфе не хватает трех струн, карете требуется новая оглобля, а что до замка!.. — рассмеялась я.
— Не отчаивайтесь, все можно наладить, — утешила меня Минерва.
— Признаюсь: мне по душе все как есть, — призналась я, заглядывая под стол, желая убедиться, что Мопс ладит с собачками, привезенными гостьями. У меня собрались пять женщин и четыре мопса — целый зверинец!
— Угодья чудные.
— Идеальные, — обняла меня Тереза.
Я ощутила, как она немного округлилась.
— Вам тоже можно это знать: у меня будет ребенок, — застенчиво объявила она.
— Да что вы!
— Вот как? — Но Тальен, ее муж, в Египте. А Уврар, любовник, уже женат…
— Да не смотрите вы на меня такими глазами!
Весь день мы играли в карты и обменивались новостями: об убийстве французских послов в Германии; об удручающих военных потерях в Италии; о том, как один из директоров обвинил Феша, Люсьена и Жозефа Бонапартов в разворовывании общественных фондов. Но вот главнейшая из них: будет предпринята попытка спасти армию, оставшуюся в Египте!
24 мая
Попытка спасения армии провалилась. Наши корабли не могут прорвать блокаду англичан. Весь день пролежала в постели в ужасном настроении.
16 июня
Утром галопом примчался курьер.
«Привез письмо от Бонапарта?» — с надеждой подумала я, припомнив начало итальянской кампании.
Но, увы, в конверте был номер газеты «Ла-Фе-де-Жур». В приложенной записке без подписи, узнаваемым аккуратным почерком капитана Шарля, говорилось: «Страница 4, сверху слева. Мне надо Вас повидать». В указанном месте я нашла статью с отчетом о поставке «Боден компани» хворых лошадей в Итальянскую армию. Солдатам пришлось переходить через Альпы с хромыми и хилыми животными — естественно, все проклинали Боденов.
В комнатах капитана Шарля в доме сто на улице Оноре не видно света. Привратник, скосив глаза, прочел напечатанное на моей визитной карточке.
— Мадам Ташер?
Я кивнула и отдала ему плащ. Он попросил меня подождать в маленькой гостиной. Я расположилась и стала осматривать простую, со вкусом обставленную комнату с картинами на стенах, букетами цветов, со столом со стопками книг (обложкой вверх лежит раскрытый томик «Персидских писем» Монтескье), с бронзовой скульптурой лошади. Здесь царил приятный беспорядок давно обжитой комнаты.
— Он принимает, — сказал швейцар и повел меня по темному коридору. Мы остановились перед старинной дубовой дверью с латунной шарообразной ручкой. Я услышала собачий лай. Швейцар постучал три раза.
— Входите, Клод, — раздался голос капитана Шарля.
Швейцар распахнул дверь. За ней, среди стайки собак, стоял капитан в халате из грубого холста, какие надевают художники. Он обнимал ищейку без одного уха.
— Мадам…
— Ташер!
Он бережно поставил ищейку на пол, переступил через лохматую дворнягу и вытер ладони о полы халата. Его косичка была перехвачена сзади лентой в алую с черным полоску.
— Теперь вы знаете о моей тайной жизни, — застенчиво проговорил он, оглядев собак.
— Откуда они у вас? — Сколько их? Восемь? Десять?
— Подбираю на улицах, — пояснил он, снимая халат, под которым обнаружился алый китель с белыми атласными лацканами, и вышел со мной в коридор. Капитан закрыл за нами дверь, заглушившую лай.
— И что происходит с ними потом? — спросила я, направляясь за ним в гостиную.
— А потом я не могу с ними расстаться, — улыбнулся капитан Шарль, подвигая мне обитый материей стул. — Прочли заметку в «Ла-Фе-де-Жур»?
— Она меня встревожила.
— Уверяю вас: лошади, закупленные «Боден компани», были здоровы. Но лошадей, поставленных в армию, взяли, по-видимому, на скотобойне.
— Луи и Гуго Боден оба в Лионе?
Капитан кивнул.
— Я только что получил от них письмо. Поговаривают о дознании.
«На этом все может закончиться», — подумала я. Для меня уж точно.
— Есть только один человек, который может нам помочь.
— Боже правый! — воскликнул Баррас, увидев меня. — Я уж начал думать, что мы больше не увидим вас в Париже! Вы подоспели как раз вовремя — к началу празднования…
Он сделал несколько танцевальных па, но поморщился, схватившись за поясницу.
— Наконец-то этот хвастун, директор Трельяр, вышел из игры — его избрание в качестве директора признано недействительным.
— Ха-ха, — подражая Баррасу, произнес попугай.
— Вот как? — Я все пыталась вспомнить, кто такой этот директор Трельяр. Теперь я жила совсем в другом мире. — Но почему?
— Ему не хватало четырех дней до возраста, когда он мог бы быть избран.
— Всего-то?
— Четыре или четыреста — какая разница? Закон есть закон, — подражая кому-то известному, произнес Баррас низким голосом. — Ирония заключается в том, что ваш деверь Люсьен Бонапарт обнаружил это нарушение и потребовал справедливости. Ему самому не хватает четырехсот дней до возраста, когда можно стать депутатом, но он поднял крик о четырех днях Трельяра. И все это — в час ночи. Хорошо, что у меня есть чувство юмора.
— Баррас, скажите, пожалуйста: читали ли вы заметку о «Боден компани» в…
— В «Ла-Фе-де-Жур»? Ах да, недавний скандальчик… Законодательный совет возмущен, разумеется, и требует расследования. — Он поднял вверх руки, как бы сдаваясь. — Они просто умирают от желания повесить эту историю на меня. Сидим тут, как на бочке с порохом.
В дверях появился Бото, секретарь Барраса.
— К вам еще одна делегация, директор.
— Это уже третья за сегодня. — Баррас взял меня за локоть и повел к двери.
— Поль, что происходит?
Он поцеловал меня в обе щеки.
— Очередной государственный переворот, бескровная революция. — Помахав рукой, он исчез, в просторном зале эхо гулко повторило: «Переворот… переворот… переворот…»
— Что же, он ничего не может поделать? — спросил капитан Шарль, не отрывая взгляда от шести шаров, которыми жонглировал.
— У меня даже не было возможности спросить. Положение… напряженное. «Боден компани» — последнее, с чем он хотел бы сейчас связываться. Может быть, как-нибудь потом…
— Потом будет поздно, — сказал капитан, позволив шарам упасть и раскатиться.
21 июня
С тяжелым сердцем я написала Баррасу, умоляя защитить интересы «Боден компани».
29 июня
Мы с Мими работали в огороде, когда в ворота въехал наемный фиакр, заставивший меня оглянуться и встать.
— Кто бы это мог быть?
— По-моему, тот забавный человек, — сказала Мими, зрение у которой лучше моего.
Капитан Шарль? Я развязала фартук.
— И кажется, с ним целая свора собак, — заметила Мими.
— Нас выставили, — объяснил капитан, в то время как носильщик обирал собачью шерсть с его охотничьей куртки. Ищейка и пятнистая собака высовывали влажные черные носы из окна кареты, принюхиваясь. Судя по лаю, капитан привез всех своих питомцев.
— Из-за расследования? — Правительственные выплаты «Боден компани» были приостановлены до завершения расследования.
Капитан кивнул.
— Все документы — в надежном месте, но что касается собак… я понимаю, что прошу слишком многого, но…
Опасаясь последствий, я хотела было отказать. Но потом спросила себя: как можно не помочь другу в столь бедственном положении? Если бы не капитан Шарль, не видать бы мне Мальмезона. И кто узнает, что он побывал здесь? Я живу уединенно.
— В фермерском доме комнаты пустуют, — сказала я. — Дочь приезжает только на выходные. Слугам я объясню, что вы мой счетовод.
Пожалуй, я и в самом деле воспользуюсь его помощью в делах.
— Лишь ненадолго, — заверил меня капитан, распахнул дверь кареты и отступил на шаг, пропуская мимо громко лающих собак.
7 июля, Париж
Хотя контракт «Боден компани» по-прежнему подлежит пересмотру, уже стало ясно, что обвинять нас ни в чем не собираются.
— Это самое большее, чего я мог добиться, — объяснил Баррас. Он кажется отстраненным и уставшим. Хоть и собиралась, я не осмелилась просить его о новой ссуде.
10 июля
Ну и ночь! Все вверх ногами. С чего же начать? Кажется неминуемым, что мы с капитаном станем… ну, может быть, я заблуждаюсь!
Началось с того, что я пригласила его попробовать первую бутылку нашего мальмезонского вина. В конце концов, был повод: расследование прекращено, «Боден компани» уцелеет. Кроме того, повариха прекрасно приготовила фазанов, которых любезно подарил мне сосед, и те требовали красного вина.
После первой же бутылки стало ясно, что вино дозрело. Мы с капитаном сидели в комнате для игр, где я только что выиграла у него в нарды[113] (трижды подряд!). Мы положили ноги в чулках на большую кожаную подушку и стали разговаривать: о его семье и ее нуждах; о его мечте завести ферму и разводить лошадей. Я спросила его, отчего он никогда не был женат.
— Женщина, которую я люблю, известна, — признался он.
— Не скажете мне, кто это? — спросила я, вспоминая слухи, ходившие о капитане.
Я взяла рюмку с вином за ножку, посмотрела на моего друга и, глядя ему в глаза, опорожнила ее. Это старомодный ритуал. Сомневаюсь, что он знал о нем, ведь он так молод. Но он последовал моему примеру. Я наклонилась и снова наполнила его рюмку, сознавая, что позволяю ему заглянуть в вырез моего платья.
— Я дам вам намек, — сказал он, потом вдруг встал и склонился, опираясь руками о подлокотники моего кресла. В его дыхании угадывался сладковатый аромат фисташек. Прежде чем я успела ему помешать, он прикоснулся своими губами к моим, и я почувствовала его язык — мягкий, ищущий. Я отпрянула.
— Зачем вы это сделали? — Признаюсь, я не понарошку была потрясена его пылом, так как всегда считала капитана «безопасным» в этом смысле.
Капитан Шарль сел на корточки.
— «Зачем?» — не тот вопрос, который обычно задают дамы, когда их целуют. — Он поднялся на ноги и оправил сюртук, стараясь скрыть волнение. Я отвернулась, краска залила мне щеки.
«Вероятно, мне стоит завести любовника?» — подумала я, вообразив своего мужа в чужих объятиях. Но станет ли таким любовником забавный маленький капитан Шарль?
Ночь выдалась туманная. Я осторожно ступала, опираясь на руку капитана Шарля. Мы оба хихикали, как школьники, спотыкаясь в темноте, вздрагивая при каждом шорохе. Вдруг послышалось фырканье и рычание; я замерла, цепенея от страха.
— Это храпит мой слуга, — прошептал капитан, следуя со мной по узкой тропинке к старому фермерскому дому. За стеной залаяли две собаки.
— Тихо! — шикнул капитан в открытое окно.
Я положила руку ему на плечо, чтобы не шататься. Он икнул, и я повалилась на стену, стараясь не захохотать. Помню, подумала, что сильно возбуждена и впоследствии пожалею о том, что сейчас произойдет.
Капитан Шарль открыл скрипучую дверь в свою спальню. Пахло собаками. Он зажег фонарь и, спотыкаясь, начал бродить по комнате, что-то прибирая. Потом накрыл кровать полотном.
— Вот. — Он поцеловал меня и притянул к себе. — Пожалуйста, не передумайте, — прошептал он, чувствуя, что это вполне возможно. Он потянул за шнурки моего корсажа, его губы и язык искали меня, на грудь легли его пальцы. Не выдержав, я застонала, и мы упали на кровать.
Он встал, чтобы развязать панталоны, снял их и потянул за кальсоны. Я застенчиво отвернулась. Он сделал шаг к кровати и, видимо, потерял равновесие, ибо начал скакать по комнате на одной ноге: другая застряла в кальсонах. Свет единственного фонаря выхватывал из темноты обнаженные ягодицы и довольно большое, подпрыгивавшее в разные стороны «достоинство».
Тут я — ничего не могла с собой поделать — все же рассмеялась. Затявкали собаки. Капитан Шарль подтянул кальсоны и сбежал по лестнице успокоить своих питомцев. Когда он вернулся, я сидела скрестив ноги на кровати, вытирая платком щеки. И все еще смеялась, но уже не как прежде: бока у меня болели.
Смущенный, он сел рядом со мной.
— А мой лакей все храпит… — с печалью в голосе сказал он.
— Ох, капитан Шарль! — Я положила руку ему на плечо и ощутила, что и его тоже разбирает смех. Мы хохотали, не в силах остановиться. Чуть успокоившись, он нежно поцеловал меня и помог встать на ноги. Опасный момент миновал.
11 июля
Утром капитан явился к моей двери с букетом цветов. Я смотрела на него, как мне показалось, очень долго, но, вероятно, этот миг длился не дольше двух сердцебиений. Затем я поцеловала его в гладкую щеку.
— Простите, капитан Шарль, не могу найти нужных слов. — С тем я и приняла подношение.
13 июля
Проснулась от стука копыт курьерской лошади, галопом скакавшей по аллее. «Бонапарт ранен в Египте, — торжественно сообщили мне, — во время нападения на Сен-Жан д’Акр».
— Жене генерала не привыкать к ложным донесениям, — заверила я слуг, но тем не менее велела запрягать карету.
— Поеду с вами! — обронила на ходу Мими, убегая в дом за шляпой.
Сдерживая слезы, я бормотала под нос:
— Донесение, несомненно, ложное. Поеду в Париж, в Люксембургский дворец! Директор Баррас должен все знать…
Внезапный мушкетный залп заставил меня вздрогнуть. Ах да, конечно, завтра же День взятия Бастилии!
Из дома с трепещущими голубыми лентами на шляпе выбежала Мими. Кучер сел на козлы, карета накренилась.
«Директор Баррас не принимает», — сообщили мне во дворце.
— Директор запретил пускать к нему посетителей.
— Но меня-то он, конечно, примет!
— Никаких исключений, — заверил меня юноша при дверях. Видимо, совсем недавно на службе и боится совершить промах.
— В таком случае, не могли бы вы мне помочь?.. — обратилась я к нему дрожащим голосом.
— Так и есть, он ранен, — сообщила я Мими. Тело казалось чужим. Все никак не могла переварить эту новость. — Не только Бонапарт, но и Эжен!
— Тяжело?
— Боюсь, что так…
Судорожно втягивая воздух, я поведала ей обо всем, что мне удалось выяснить. Во время нападения на Сен-Жан д’Акр снаряд разорвался прямо в штабе. Осколки ранили Эжена в голову. Бонапарт, и сам раненый, рискуя жизнью, пришел на помощь моему сыну. Кто-то из сержантов заслонил собой Бонапарта и был смертельно ранен.
Мими обняла меня, и я плакала, не в силах остановиться.
Лошади, пригнув головы, бежали против ветра в Мальмезон. Сердце влекло меня в Египет, в жаркую страну пустынь. Страх воспламенял воображение.
14 июля, День взятия Бастилии
Фейерверки, трубы, барабанный бой. Я закрепила щеколду на свинцовой раме окна, задвинула парчовые шторы, чтобы заглушить шум празднества. Попросила Гортензию остаться со мной на несколько дней.
15 июля, ранний вечер
Сегодня мы с Гортензией дважды ходили пыльной дорогой в Рюэй ставить свечи в деревенской церкви. И у нее, и у меня в спальнях поставлено по молитвенной скамеечке. Мими ходит, освещенная лунным светом, и распевает молитвы вуду. Мы вернулись к богам нашей юности.
22 июля, Мальмезон
Хорошие новости: Бонапарт встал на ноги. Однако до сих пор ничего не известно об Эжене. Я больна от дурных предчувствий.
Незадолго до полуночи, Париж
— Директор Баррас ожидает меня, — солгала я его помощнику.
Молодой человек покосился на часы, стоявшие на каминной полке.
— Пожалуй… — неуверенно протянул он.
Я прошла за ним по широкой спиральной лестнице, затем через анфиладу комнат. В последней, самой маленькой, располагалась спальня директора Барраса. Там я нашла его в состоянии, которое меня озаботило: он был бледен и настолько слаб, что не мог встать.
— Простите, что не принял вас на днях, — сказал он, взмахнул рукой и дал ей упасть на простыню. — Если мои враги узнают, как я слаб… — Он выставил указательный палец и приставил его к виску, как пистолет. — Я даже Талейрана к себе не допускаю. Вы знаете, что он ушел в отставку? Все разваливается. Но, по крайней мере, я сумел добиться того, что Фуше назначен министром полиции. Он должен вернуться в Париж через несколько недель. Чем раньше, тем лучше. Вы не поверите, какие против меня строятся козни! Наверное, мне должно быть лестно. Все хотят меня сместить. Даже ваши очаровательные девери распускают слухи, что это я отправил Бонапарта в пустыню в надежде от него избавиться, что его фиаско — всецело моя вина.
Он говорил бессвязно. Я положила ладонь ему на лоб:
— У вас лихорадка! Вы показывались доктору? Вам кровь пускали?
— Да-да, но кровь не пускали — во всяком случае, сегодня. У меня крови совсем не осталось. — Он слабо улыбнулся, глаза лихорадочно блестели. — Получив хорошую новость о Бонапарте, вы, должно быть, испытали облегчение.
— Да! Но я ничего не знаю об Эжене…
— Разве мой помощник вам не сказал? Вот черт! Такая досада… Я велел ему передать вам… На нынешнюю молодежь нельзя положиться!
— Ну, говорите же, Поль! — Сердце бешено колотилось в моей груди.
— Ваш сын совершенно поправился.
Я приложила руку к груди, опустила голову и смиренно возблагодарила ангелов-хранителей Эжена.
23 июля, пока еще в Париже
Тереза сказала мне, что капитан Шарль остановился в старом номере мадам Монтаниз во Дворце равенства. Я послала туда записку, попросив его встретиться со мной в парке Монсо завтра, в одиннадцать. Не хватило смелости пригласить его в дом, где Паулина Бонапарт следит за каждым моим шагом.
24 июля
Когда я приехала в парк Монсо, капитан уже сидел в тени на скамье у римских колонн. Он улыбнулся, увидев мои светлые локоны: я была в одном из париков Терезы.
— Не присядете ли, мадам Бонапарт? — спросил капитан, будто мы находились в гостиной. Он расстелил на скамье кусок материи.
— Спасибо, что пришли, — поблагодарила я, складывая зонтик от солнца, и прислонила его к скамье. — Хочу извиниться.
Мне было видно, что он печален и на что-то надеется, и я не желала вводить его в заблуждение.
— Простите, капитан Шарль. Я дурно себя вела.
— Я тоже должен извиниться и сделать своего рода признание. — Он смотрел на меня глазами цвета морской воды на мелководье. — Я ухаживал за вами только ради того, что вы могли дать мне, — ради связей.
Я отвернулась к пруду, посреди которого плавали две утки. На другом берегу девушка везла детскую коляску. Слова капитана больно задели меня. Разумеется, я тоже использовала его, но все равно горько было слышать такие слова.
— Но затем я полюбил вас, — добавил капитан.
На мои глаза навернулись слезы. Все это казалось таким волнительным! Но мысли вдруг переключились на Бонапарта и Эжена: как они там? Борются за жизнь среди песков пустыни?
— Капитан Шарль, дорогой вы мой! — Я любила его, но только как друга.
Мы нежно расстались. Капитан согласился забрать к себе Мопса. Я не хотела, чтобы хоть что-то напомнило бы мне о моих выкрутасах, когда вернется Бонапарт. И молилась, чтобы он вернулся по возможности скорее.
27 июля, Мальмезон, чудесный летний день
На будущие выходные приедут Эмили и Гортензия. Все утро провела на кухне с Кельё, помогая ему печь торт «Наполеон», делать конфеты из вишен и открытый пирог с яблоками. Скучаю по Мопсу. Мне все кажется, что он так и крутится у моих ног, ждет подачки. Впрочем, хорошо, что теперь он у капитана.
28 июля
За ужином Эмили потеряла сознание, повалившись прямо в объятия Гортензии. Скатилась на пол чашка.
— Простите! — простонала она, стуча зубами.
Мы с Мими отнесли дрожащую девочку наверх, уложили на кровать.
То ей было холодно, то жарко; она умоляла открыть окна, которые я только что закрыла.
Я отправила Мими в город за доктором.
К двери подкралась Гортензия.
— Как Эмили?
— Не подходи к ее комнате, Гортензия!
В детстве моей дочери делали прививки, но испытывать судьбу мне не хотелось.
— Мама!
— Делай, что говорю!
Я убрала прядь влажных волос со лба Эмили. Сама я перенесла оспу в легкой форме еще в детстве. Болезнь Эмили слегка меня испугала, но я понимала: мне оспа определенно не грозит.
Шесть часов пополудни, в ожидании ужина
Доктор надел халат, маску и перчатки; при виде его Эмили охватил испуг. Я внимательно следила за выражением его лица. Врач прокашлялся, на шаг отступил назад, внимательно оглядел больную и сцепил за спиной руки.
— Вернусь через четыре дня, когда недуг проявит себя.
Взявшись за дверную ручку, он помолчал немного, а потом прибавил:
— Очень жаль…
1 августа
На лице и шее Эмили стали появляться пятна, в точности так, как предсказывал доктор.
— Дайте мне зеркало, — потребовала наша бедная девочка. Я не могла ей отказать.
— Такие маленькие бугорки, — сказала она, прикасаясь к ним, — и с заостренными верхушками! — почти с нежностью добавила Эмили.
Худшее было впереди.
4 августа
Я убрала зеркало из комнаты Эмили, но ничто не может нейтрализовать тошнотворный запах, который становится все сильнее.
Без даты
— Это я, Эмили. — Я поставила на стол поднос с лекарствами. У нее глаза не открываются из-за волдырей. Лицо сейчас неузнаваемо — это лицо чудовища.
— Папа! — воскликнула она.
Слезы подступили у меня к глазам. Она грезит об отце, Франсуа де Богарне, — эмигранте, бежавшем из Франции во время революции, который не может возвратиться. Об отце, которого она не видела с двенадцати лет. Я села на кровать рядом с ней.
— Нет, Эмили, это я, тетушка Роза.
— Папа!
Впрочем, какая уже разница, за кого она меня принимает?
— Сейчас помажу тебе лицо целебной мазью…
Я окунула лоскуток чистой фланели в стеклянную банку.
— Будет щипать немного, — предостерегла я.
Эмили вздрогнула, напряглась, потом расслабилась.
— Я ждала тебя! — прошептала она.
21 термидора, Люксембургский дворец
Дорогой друг, я посмотрю, что можно сделать, чтобы удалить из списка имя Франсуа де Богарне, однако я бы не слишком уповал на чудо. В совете теперь царят кровожадные настроения.
Кстати, о настроении… Оппозиция, настроенная против вашего мужа, растет и крепнет. Советую Вам отказаться от жизни в уединении: в одиночку мне эту битву не выиграть.
29 августа
Утром Эмили поднялась с постели — впервые после болезни. Она подняла вуаль, и мы одна за другой обняли ее, изо всех сил пытаясь скрыть ужас. Ее лицо — сплошные рытвины. Слава богу, она уже замужем!
Я ПРОЩЕНА И ТОЖЕ ПРОЩАЮ
4 сентября 1799 года
Выздоровление Эмили пробудило меня от жалости к самой себе. Если эта хрупкая девочка может выиграть у смерти, я, конечно, найду силы принять вызов клана Бонапартов! Переезжаю в Париж, готовлюсь к битве.
10 сентября
Сегодня заеду к военному министру, директору Гойе (который ныне председательствует в совете директоров), и к Баррасу — попытаюсь побудить их к спасению армии, оставшейся в Египте. Просто отвратительно, до чего все безразличны к судьбе Бонапарта, судьбе наших солдат, оказавшихся в безвыходном положении!
11 сентября
Я в отчаянии. Всю неделю ездила с визитами и, боюсь, впустую. Оппозиция Бонапарту крепнет. Они, эти самодовольные люди при власти, занимаются мелочами, упуская из виду тот очевидный факт, что республика трещит по швам.
«Бонапарт вернется, — повторяю я про себя, — обязательно вернется». Я твердо решила не уступать никому. Мой голос слаб, голос женщины. Но я могу убедить мужчин действовать! Я опускаю голову на подушку, но наутро поднимусь — и начну все сызнова: буду заезжать к депутатам, в учреждения, домой к министрам и директорам. Своей настойчивостью, мольбами, убеждением, лестью и заигрыванием буду изводить мужчин, причиняющих зло моему мужу. Используя все нехитрое оружие в моем арсенале, я привлеку их на его сторону.
22 сентября, первый день восьмого года республики
Я истощаю себя ради мужа, но сегодня пришлось особенно тяжело. Я проглотила гордость и заехала к Жозефу Бонапарту.
— Мадам, — приветствовал он меня, поклонившись в пояс. Уголки его тонких губ кривились подобием улыбки. — Простите, что заставил ожидать: я был занят с учителем танцев, — сказал он, открывая дверь в крошечную комнатку, скорее прихожую, чем гостиную. — Мой швейцар сообщил мне, что вы желаете говорить со мной о Наполеоне. — Имя брата Жозеф произнес на французский манер. Он посмотрел на часы и сел, уперев руки в колени, обтянутые белыми лосинами. Затем елейно улыбнулся: — К сожалению, не смогу уделить вам много времени.
— Я не задержу вас, Жозеф. Как вы знаете, Военное министерство безразлично к затруднительному положению Бонапарта. Следует предпринять новую попытку выручить его. — Я сплела пальцы. — Если объединиться, мы сумеем повлиять на ситуацию. Ради вашего брата…
Жозеф пожал плечами:
— Это бесполезно. Я уже сделал все, что мог.
5 октября
Великолепная новость: Бонапарт одержал победу над турками при Абукире. Может, теперь государственные мужи начнут меня слушать? Может, теперь они хоть что-то предпримут ради его возвращения?
13 октября, сумерки
За окнами дворца горели тысячи свечей, освещая лица нищих, живущих у дворцовых ворот.
— Гражданка Бонапарт! — хором кричали они мне. Затем запели «Прощальную песню», за которую, они знали, я вознагражу их дождем монет.
Лакей директора Гойе возвестил о моем приезде. Я постояла всего мгновение, сознавая, что все головы в зале повернулись ко мне, что все на меня смотрят. Присутствовало чуть больше двадцати человек — избранные. Баррас в алом плаще, эффектно перекинутом через плечо, сидел в нише окна, разговаривая с оперной певицей, смотревшей на него невыразительным, хотя и томным взглядом. Талейран, весьма приметный в черном, стоял у камина, опираясь на трость. Он поднял на меня взгляд, состроил гримасу. Его широкий лоб поблескивал. Сидевший рядом помощник военного министра говорил с министром внутренних дел.
«Все идет по плану», — подумала я, осмотрев собравшихся. Здесь были многие из тех, от кого зависело нужное мне решение.
Жена директора Гойе приветствовала меня, протянув ко мне руки.
— Мне нравится ваша шляпа, — прошептала она. — Творение Лолы? Я сразу поняла. Обожаю эти гигантские шелковые цветы. — Общаясь с ней, я не забывала о важности самого директора в процессе достижения моих целей. Могущественный Гойе был горячим противником Бонапарта. И постепенно мне удалось его смягчить.
После необходимого обмена любезностями я подошла к группе, собравшейся у игорного стола. Игральные кости у меня в ладонях казались гладкими и послушными. Я выиграла более двухсот франков, когда услышала голос Барраса:
— Вы только посмотрите, кто пришел!
Я оглянулась в сторону двойных дверей. Там, не представленный, стоял министр полиции — мой друг и шпион, гражданин Фуше.
Он направился прямо ко мне.
— Гражданин Фуше, как я рада вас видеть! — В выражении его лица я заметила нечто тревожное.
— Могу я поговорить с вами наедине, гражданка?
Не успели мы дойти до прихожей, как он вручил мне листок бумаги. Я повертела его в руках.
— Что это? Не понимаю…
— Это прислано вашим сыном. По семафору.[114]
— Неужели от Эжена?
Директор Гойе сидел за вистом, забыв обо всем и сосредоточившись на картах. За его столом царило напряженное молчание.
Я наклонилась и шепнула ему на ухо:
— Директор, вы должны знать, что Бонапарт вернулся. Он на юге.
Гойе отложил карты.
— Простите! Я на минутку, граждане, — сказал он своим гостям и, подав знак Баррасу, торопливо вывел меня из комнаты.
— Директор Баррас, с юридической точки зрения генерал Бонапарт покинул свою армию. — Директор Гойе скрестил руки на груди, словно приготовившись отразить удар невидимой силы. — Я спрашиваю вас по чести: как мы можем не арестовать его?
— Арестуйте Бонапарта — и весь народ, я гарантирую, восстанет против нас, — ответил Баррас.
Я встала.
— Директора Гойе и Баррас, пожалуйста, простите меня. Я должна идти…
Они оба так на меня взглянули, будто только сейчас вспомнили о моем присутствии.
— Я попытаюсь встретить Бонапарта по дороге, прежде чем он окажется в Париже!
Прежде, чем он встретится со своими братьями…
— Сейчас? — удивленно спросил директор Гойе.
— Но на дорогах небезопасно! — воскликнула его жена. — И такой ужасный холод!
— И туман, — добавил Баррас.
Исполненная радости и страха, я лихорадочно соображала, что предпринять. Действительно, туман был густым, слишком густым для поездки, особенно ночью.
— Выеду, когда рассветет.
— В этой вашей маленькой карете?
Директор Гойе потянул за шнурок звонка. Почесывая ухо, вошел его лакей.
— Скажи Филиппу, пусть готовит правительственную карету. — Предупреждая возражения, Гойе поднял руку: — Я настаиваю. К тому же она удобна тем, что ее можно превратить в спальню, — усмехнулся он, глядя на Барраса.
Мой собственный слуга встретил меня на пороге с фонарем, бросавшим призрачный отсвет на дорогу.
— Генерал Бонапарт вернулся! — прокричал ему кучер, прежде чем я успела что-то сказать.
Гонтье смотрел на меня, не понимая. Порыв холодного ветра внес в прихожую опавшие листья.
— Генерал Бонапарт вернулся из Египта? — спросил Гонтье, закрывая дверь.
Я кивнула:
— Он на юге. Эжен прислал сообщение по семафору.
Гортензия вышла к нам со свечой, под красной шерстяной шалью поверх ночного платья.
— Что происходит? — спросила она, широко зевая.
— Генерал Бонапарт вернулся! — воскликнул Гонтье.
— А с ним и Эжен! — потеряв самообладание, вскрикнула я.
Гортензия поставила свою свечу на столик.
— Прекрасная новость!
— Они высадились на юге два дня тому назад и уже на пути в Париж. Я выезжаю им навстречу.
«Захватить белье, провизию, одеяла», — составляла я мысленный список. Как бы чего не забыть!
— Я тоже еду, — сказала Гортензия, щелкая зубами: в прихожей было холодно.
Это стоило обдумать.
— Милая, ты же простужена!
— Мне уже лучше.
— Поедем без остановок, — предупредила я ее. — Даже спать я буду в карете.
— Это неважно.
Золотистые кудри обрамляли лицо ангела с голубыми глазами; как ей откажешь?
Бонапарт любил Гортензию, ее присутствие могло смягчить нашу встречу.
— Наденешь меховой чепец.
— Все что угодно!
Хм, даже так?
Было еще темно, когда огромная правительственная карета, запряженная четверкой сильных лошадей, грохоча, съехала на узкую дорожку, ведшую к дому. Собраться было делом недолгим: мы взяли обогреватель на углях, пуховые подушки, меховые покрывала, подкладные судна, необходимые снадобья (настойку опия от моих нервов и от боли в спине; нашатырный спирт и гасконскую пудру от простуды — для Гортензии). Кроме того, прихватили с собой огромную корзину провизии: хлеб, сваренные вкрутую яйца, конфеты для Гортензии, вино и бренди для нас обеих. Солнце только начинало всходить, когда мы наконец отправились в путь. Громоздкая карета дважды чиркнула по ограде сада. Я помахала привратнику, зевавшему у двери своей хибарки. В тот момент мне казалось, что надеждам суждено сбыться.
Карета, покачиваясь, понеслась на юг. Я думала, мы поспим в дороге, но об этом не могло быть и речи. Гортензия была сама не своя от радостного возбуждения. Ее любимый брат жив, цел и возвращается домой! А я? Мне предстояло встретить супруга.
15 октября (вроде бы), Осер
Мы ненадолго остановились на почтовой станции в Осере. Из-за поломки тележной оси нам потребовалась комната. Узнавая о возвращении Бонапарта, люди повсеместно принимались ликовать. По всей дороге до Парижа в его честь строились триумфальные арки. Взрослые и дети часами стояли вдоль дороги в надежде увидеть его проезд. Прошлой ночью огни факелов складывались в волшебную картину.
— Дорога на небеса… — сказала пораженная зрелищем Гортензия.
Происходящее было сродни безумию. Где бы мы ни останавливались, нас окружала толпа, люди кричали:
— Это правда? Спаситель едет?
Сначала мне послышалось, что они называют Бонапарта «строителем».
— Простите, я не поняла… — повернулась я к стоявшему рядом сапожнику.
— Спаситель! — воскликнул тот. — Наш спаситель.
16 октября, Шалон-на-Соне, рассвет
Мы разминулись! Из Лиона Бонапарт выехал по дороге Бурбонов — на запад через Невер; за ним следовали и братья.
— Ах, они доберутся туда первыми! — вскричала Гортензия, словно мы играли в догонялки.
— Обратно в Париж! — велела я кучеру. — И поскорее.
19 октября, около полудня, Париж
Было уже за полночь, когда наша карета подъехала к воротам моего имения. От лошадей шел пар. В домике привратника горел свет, освещая спящих нищих. Кучер спрыгнул на землю и застучал в дверь:
— Чандлер, проснись, открывай ворота!
Я подтолкнула локтем Гортензию. Мы были вымотаны пятью днями пути, на протяжении которых ели и спали в карете. От тряски по ухабам у меня воспалились спина и бедро. Предыдущую ночь я вообще не могла спать. Мной овладело сонное оцепенение, в коже странно покалывало.
Когда подъезжали к темным парижским улицам, в холодном воздухе стоял запах кухонных отбросов и дыма; грязь замерзла; нищие в переулках грелись возле костров; я почувствовала себя во власти судьбы.
— Неужели приехали? — спросила Гортензия, чихая и сморкаясь. — Так холодно… Сколько времени?
— Приехали. — Я собрала корзинку. Приложила руку к волосам. Я заплела их, закрепила гребнем из черепахового панциря, но некоторые пряди выбились. Почему привратник не открывает ворота? Я сняла перчатки, чтобы завязать шнурки сапожек.
К двери кареты с факелом в руке подошел кучер.
— Неладно, мадам, — тревожно сообщил он. Изо рта у него валил пар, в открытую дверь кареты задувал ледяной ветер.
Я натянула на плечи пахнущий плесенью меховой полог.
— Разве генерал не здесь?
И где же тогда Эжен?
Кучер кивнул.
— Но привратник… — Он умолк, не доведя фразы до конца.
— Что, Антуан? — Одна из наших лошадей заржала; привратник стоял у двери своей лачуги, глядя на нас. В свете фонаря тени придавали его лицу дьявольский вид.
— Он не может открыть ворота, — наконец выдавил кучер.
— Что еще за история? — фыркнула Гортензия, подвязывая лентами шляпу.
— Отчего же не может?
— Приказ генерала, гражданка.
— Бонапарт приказал запереть ворота?
«Вероятно, мера предосторожности», — подумала я.
— Привратник просил сказать вам, что все ваши пожитки — в его лачуге, в сундуках.
Гортензия воззрилась на меня, недоумевая.
— Что случилось? — потребовала я объяснений.
— Генерал… он… — Переминаясь с ноги на ногу, кучер разглядывал ночное небо. — Он приказал вынести вон ваше имущество.
Тут меня осенило: Бонапарт посмел выселить меня из моего собственного дома, осмелился захлопнуть перед моим носом мои же ворота, приказав привратнику не пускать меня!
В ярости я пробкой вылетела из кареты.
— Так мы пойдем пешком? — спросила Гортензия, застегивая верхнюю пуговицу своей пелерины. — Отсюда?
На веранде было темно. Гортензия сразу задергала шнур колокольчика; я же, тяжело дыша, прислонилась к одному из столбов: по пути сюда я пыталась не отстать от дочери.
— Кто-то идет. — Гортензия подпрыгивала на месте, стараясь заглянуть в маленькое оконце двери. — О, это Мими!
Вскрикнула и рассмеялась:
— Мама, я вижу Эжена! Я вижу Эжена!
— Как он?
— О, смуглый, как араб! — прошептала она, крутясь на месте и — в наигранном ужасе — прижимая ладони к щекам.
Дверь распахнулась.
— Ну наконец-то вы вернулись! — Мими закатила глаза, как бы говоря: «Вы не поверите, что тут делается». — Это твои мама и сестра, — обернулась Мими к Эжену.
В столовой перед камином стоял мой взрослый сын, накинув плед себе на плечи. Он поставил свечу и развел руки в стороны — плед неминуемо слетел на пол.
Гортензия зарыдала и бросилась в объятия брата. Моргая, тот застенчиво обнял ее. Эжен был худ, высок… и действительно очень смугл.
— Мама! — произнес он срывающимся голосом, по интонации которого я сразу поняла так много: что он любит меня, что меня ожидают серьезные неприятности, что он пытался помочь мне.
Эжен наклонился обнять меня. От него пахло сигарным дымом — запах мужчины, а не мальчика.
«Теперь он пахнет, как солдат», — не без сожаления подумала я. Удивляясь щетине, положила ладонь ему на щеку. Он улыбался, и все же что-то было неладно; я осознала это по нервному подергиванию уголка глаза.
— Не могу выразить… — Я резко вдохнула. — Я так тебя люблю! Мы…
Я не могла говорить — рыдания душили меня.
— Мы думали, ты умер! — всхлипывала Гортензия, дав выход чувствам, одолевавшим ее ночами, когда она просыпалась в холодном поту, беспокоясь за брата. Она судорожно вдохнула и засмеялась над собой и над всеми нами, ибо к этому моменту рыдали уже все мы.
Хлюпая носом, я высвободилась из объятий сына. Мне надо было так много узнать — о Египте, о его ранении, о том, как им удалось вернуться,[115] — но прежде всего нужно было разобраться с Бонапартом.
— Бонапарт… он?..
— В кабинете, — сказал Эжен.
— Наверху? — Взяв свечу, я направилась к комнате, приготовленной для мужа.
— Мам, ты знаешь?..
— Знаю.
Поднявшись по узкой лестнице, я не смогла удержаться и вскрикнула от испуга. В темноте перед дверью в комнату Бонапарта вскочил на ноги черный человек. Свет моей свечи блеснул на изогнутом клинке ятагана, отразился в белках глаз незнакомца и заиграл на зубах.
— Вы напугали меня, — сказала я, стараясь перевести дух. Он был еще молод: не мальчик, но и не совсем мужчина.
Он произнес что-то на непонятном языке.
— Не понимаю, — ответила я, слегка запинаясь. — Я мадам Бонапарт. Мне нужно поговорить с мужем. Генерал здесь? — Я старалась говорить медленно и просто, чтобы он мог меня понять, но держалась от него на расстоянии — на всякий случай.
— Бонапарт! — Он сжал рукоять ятагана.
Имя Бонапарт он знал, во всяком случае.
— Я, — указала я себе на грудь, — жена Бонапарта. — Я остановилась, ожидая его реакции, потом добавила: — Иди! — и махнула свободной рукой.
С облегчением я убедилась, что он меня понял и, повинуясь, проскользнул мимо меня по лестнице. Я подошла к двери кабинета и постучала.
— Бонапарт! — Я повернула ручку, пробуя открыть дверь. — Это я, Жозефина.
Дверь была заперта.
— Пожалуйста, откройте!
Снова и снова я стучала и звала. Потом прижала ухо к двери. Подергала ручку, повернула ее, погремела ею.
— Бонапарт! — позвала я громче. — Я знаю: вы там. Прошу вас!
Ответом мне было молчание.
В коридоре стоял жуткий холод. Мысли беспорядочно теснились в голове, рассуждать здраво мешали усталость и дурные предчувствия. Не понимая, что происходит, я принялась стучать по двери ладонью:
— Бонапарт, впустите меня! Я все объясню! Это не то, что вы думаете. — Я прижалась к двери лбом. — Я люблю вас, — прошептала я так тихо, что он все равно не услышал бы.
Затем я снова стала стучать в дверь — яростно, гораздо яростнее, чем намеревалась.
— Я люблю вас! — выкрикнула я и зарыдала. Бессердечная скотина!
Через некоторое время мне на помощь пришли дети. Гортензия казалась обезумевшей. Эжен стоял у нее за спиной с гримасой боли на лице, уголок глаза по-прежнему дергается. Я почувствовала себя униженной. Очнувшись, натянула на плечи шаль. Почему тут так холодно? Какое сейчас время года?
Гортензия нагнулась ко мне и убрала локон с моего лба, будто это я ребенок, а она — моя мать. При свете единственной оплывающей свечи дочь казалась бесплотной.
— Мама, не плачь, пожалуйста, — протянула она мне носовой платок.
От этих слов слезы стали еще горше.
— Он не откроет!
— Мы знаем, — сказал Эжен.
— Должен же быть где-то ключ, — сообразила я. — Или топор?
— Мам, — неловко позвал Эжен, — ты ведь не можешь просто…
— Ключа нет, — прошептала с первого этажа Мими. — Я уже поискала. Ключ у него.
— Должно быть, это похоже на осаду, — сказала я. Боль вновь исказила лицо моего сына.
— Эжен, может быть, ты скажешь что-нибудь генералу? — заговорщицким тоном предложила Гортензия.
— Ты должна знать кое-что, Гортензия. — Обращаясь к ней, я смотрела на сына. — Бонапарт считает, что я была…
— Все-все, мам!
Гортензия понимала меня как женщина женщину.
— Не сдавайся, мама, — прошептал Эжен.
В глазах у меня стояли слезы. Чем я заслужила таких замечательных детей? Мне казалось, что я их опозорила.
Эжен помог мне подняться на ноги. Я прижалась лбом к двери и позвала мужа:
— Бонапарт, пожалуйста! Послушайте меня!
Сколько может выдержать мужчина в такой ситуации? Теперь я знаю: очень долго. Во всяком случае, Бонапарт.
Когда наконец он поднял задвижку, я увидела перед собой невероятно хрупкого человека. Он замотал себе голову серой фланелью на манер тюрбана. Подобно Эжену, Бонапарт сильно загорел. Хоть его лицо и скрывалось в тени, я сразу поняла, что он тоже плакал.
Мы втроем — я и дети — застыли в изумлении, а потом всех как прорвало. Смириться с этой запертой дверью мы смогли лишь после нескольких часов общего плача, уговоров, молитв и проклятий.
Не помню, как ушли дети; скорее, вспоминается ощущение тишины, на фоне которой вдруг пришло осознание того, что мы с Бонапартом остались наедине. В последние дни я много говорила сама с собой, репетируя нашу встречу, воображая, что скажу. Но теперь любые слова казались неуместными.
— В коридоре холодно, — заметила я наконец.
Я прошла за ним в кабинет и села в кожаное кресло у камина. В комнате пахло корицей и имбирем, на столе лежала открытая табакерка, украшенная египетским орнаментом. Единственный фонарь горел на письменном столе, заваленном бумагами, рапортами, книгами и картами.
Бонапарт закрыл дверь. «Не столько для того, — подумала я, — чтобы нас не было слышно, а просто чтобы не выпускать тепло».
— Итак. Разве вы не собирались поговорить? — спросил он, протягивая к огню руки.
На полотняную рубашку муж надел несколько камзолов, а на них — тяжелый шерстяной сюртук. В такой одежде он казался худым. Погрев руки, Бонапарт сел в кресло, опираясь на один подлокотник с видом снисходительного монарха.
— Вы стенали, чтобы вас впустили, а теперь, когда дверь открылась, вам нечего сказать?
Я смотрела на него во все глаза, борясь с закипавшим гневом.
— Это вы ничего не говорите.
— Я говорю.
— Но без правды, Бонапарт. Без сердца.
— У вас хватает наглости говорить мне о сердце?
Тут я сорвалась:
— Вы утверждаете, что любите меня, и тем не менее готовы развестись со мной из-за каких-то солдатских сплетен! Это вы должны объясниться, Бонапарт, а не я.
— Вы смеете намекать, что невиновны, что вы не… — Он со всей силы ударил кулаком по подлокотнику кресла.
Я набрала воздуха и, насколько могла, задержала дыхание, чтобы немного успокоиться и продолжить:
— Как насчет вашей любовницы, Бонапарт? Этой вашей Клеопатры, как прозвали ее в армии? Говорят, вы обещали на ней жениться, если она от вас забеременеет?
Я говорила, часто моргая и стараясь не хлюпать носом.
— Откуда вам это известно?
— Ваши братья и сестры постарались.
Бонапарт откинулся на спинку кресла. Такого ответа он не ожидал.
— Им так хочется уничтожить меня, что их не заботит даже ваша собственная репутация!
«Осторожно! — напомнила я себе. — Одно неудачное слово — и примирение станет невозможным».
Свет фонаря мерцал у него в глазах. Я поняла, что нашла больное место.
— Я люблю вас, Бонапарт, — еле слышно проговорила я, сознавая, что это — правда. Я действительно люблю этого человека, его сильную, беспокойную, мятущуюся душу. Почему — не могу объяснить. — Мне не хватало вас, — продолжала я и, встретив его взгляд, не отвела глаз.
Было почти четыре часа утра, когда я задула свечи. Мы пересекли пустыню и вернулись: раненые, но все-таки дошли. Мы признались друг другу в грехах и страданиях. Мы признались в собственных слабостях, силе пережитого горя и отчаянии одиночества. Я сказала мужу, что плохо жила без него и пала, ослабленная постоянными нападками.
— Вы были неверны мне? — прямо спросил он.
Я помолчала. Пришло время сказать правду — но что есть правда?
— Не в том смысле, что вы имеете в виду. — Я прикоснулась к руке Бонапарта; та была холодна. — Но я почти готова была переступить тонкую грань… — Я перевела дух. — А вы?
— Она действовала мне на нервы.
Тут впору было засмеяться… и заплакать. Он рассказал мне об отчаянии, которое пережил в Египте, будучи уверен, что я предательница, что ангел удачи покинул его.
— Без вас…
Мы занялись любовью, а потом повторили еще раз.
— Теперь я с вами, — сказала я.