— Какая же это вина, если ты родилась такой? — спросил Пьеро.
— Ну и что, что еврейка, — заволновался Арлекин. — Какая разница? Я русский, Пьеро — армянин. Не все ли равно?
— Фашистам не все равно, — глаза Анны не отрывались от двери: шаги приближались. — Есть люди, которые считают, что если сосед несчастен, то сами они от этого будут счастливее. Если один народ несчастен, другой сразу заживет лучше.
— Так надо объяснить им! — воскликнул Арлекин. — Они чего-то не понимают!
— Их не убедишь. Они возвышаются, унижая других. Но это им только кажется, что они возвышаются. Они падают в бездну и вслед им летят человеческие проклятья.
— Идем с нами отсюда! — решительно предложил Пьеро.
— Мы спасем тебя! — поддержал товарища Арлекин.
— Я не могу, — сказала Анна, — я уйду, а как же Петер?
— Петер? Кто это Петер? Он тоже скрывается в убежище? — сразу столько вопросов задал Анне Арлекин.
— Мы возьмем с собой Петера… если он хороший парень.
— А как же папа и мама, и сестра… и товарищи по беде… Нас так мало и так много. Разве вы можете всех спасти?
— Всех мы, наверное, не сможем, — согласился Пьеро.
— Я не могу оставить их. Это будет предательством.
Шаги приближались. И наконец замерли у самой двери.
Все в убежище затаили дыхание.
— Значит, нас выследили… фашистские ищейки, — тихо произнесла Анна… — Вылезайте в окно, на крышу. Спрячьтесь на чердаке соседнего дома. Скорее!
— Мы никуда не уйдем, — был ответ.
Я не понял, кто из моих спутников ответил Анне, но каждый из них мог так ответить. Дверь медленно отворилась.
Вместо фашистов на пороге стояла улыбающаяся девочка. Она обвела всех взглядом, а увидев смешную маску Арлекина, даже прыснула в кулак.
— У вас здесь маскарад? — спросила она. — Как забавно!
— Кто ты? — сухо спросила Анна.
— Ну вот! — девочка скривила рот. — Ты меня прекрасно знаешь и не узнаешь. Может быть, у тебя в целом свете нет подруги ближе меня.
— Анна, это действительно твоя подруга? И ты не узнаешь ее? Смешно, воскликнул Арлекин.
— Не вижу ничего смешного, — заговорил Пьеро. — Или у Анны что-то с памятью. Или это никакая не подруга.
— Я ее никогда в жизни не видела, — растерянно сказала Анна.
Теперь все выжидающе смотрели на незнакомую девочку.
— Эх ты! — девочка с укором взглянула на Анну. — Я — Кити.
— Кити?!
Она подошла к гостье и положила ей руку на плечо.
— Я представляла тебя совсем другой. Но как ты узнала меня? Ведь прежней Анны нет. Перед тобой стоит совсем другая Анна. За это время я прожила целую жизнь. Повзрослела.
— Но мы же видимся с тобой каждый день, — воскликнула Кити.
— Да, да, я забыла. Я все чаще думаю, что мне лучше умереть.
— Ты мне об этом ничего не говорила. А как же Петер? — спросила Кити.
— Петер, — прошептала Анна, и глаза ее загорелись. Она вся преобразилась. — Петер… Наверное, надо сжаться и терпеть… перестрадать… дождаться, когда кончится война. Шпетер, как говорят немцы. Шпетер… Потом.
Есть немецкое слово «шпетер»,
Что означает «позже».
Есть прекрасное имя Петер,
И нет ничего дороже.
И я говорю тебе, Петер:
— Шпетер, шпетер, шпетер.
Устали с тобой мы от этого слова.
Часы на стене, как шаги часового.
Луна за окном, как солдатская каска,
А в окнах зашторенных черная краска.
И я говорю тебе Петер:
— Шпетер, шпетер, шпетер!
Когда же затихнут шаги часового
И время на нас заработает снова,
И каждому сердцу сердца отзовутся,
И губы в улыбке опять расплывутся.
Забудем с тобою мы, Петер,
Чужое, немецкое «шпетер»
Забудем немецкое «шпетер»
И ругань солдат «доннер веттер!».
— Анна! Но это неправда, — воскликнула Кити. — Я прекрасно знаю, что ты не хочешь ждать, ты просто не умеешь ждать. Никаких «шпетер». Я помню твои слова, — продолжала Кити и, как по написанному, произнесла: «Сегодня утром я заметила, что Петер смотрит на меня как-то по-другому».
— Да, да, по-другому. Я не смогла тебе объяснить, как по-другому. Чувствует ли он то, что чувствую я?
Мы все поняли, что этим странным, близким и одновременно незнакомым подругам надо поговорить о чем-то очень важном, своем. И мы отступили в тень. Но все равно оказались свидетелями исповеди. Я заметил, какой интерес вызвала эта исповедь у Пьеро и Арлекина:
— «Каждое утро я выхожу дышать свежим воздухом на чердак. Остальные окна закрыты. Ставни не пропускают свет», — произнесла Кити так, словно читала эти слова.
И Анна подхватила начатое подругой:
— «Здесь занимается Петер. И виден кусок неба и голые ветки каштана. Мы сидели с Петером на кушетке. Он все больше и больше притягивал меня к себе, пока моя голова не склонилась на его плечо…»
Анна умолкла, словно ей надо было перевести дыхание. Тогда ее рассказ продолжила Кити — она читала мысли подруги:
— «В половине десятого я встала, подошла к окну, где мы всегда прощаемся. Я все еще дрожала, я была той, другой Анной».
— «Он подошел ко мне, — Анна исповедовалась перед своей подругой. Он подошел ко мне, я обхватила его шею руками и поцеловала его в левую щеку. Но когда я хотела поцеловать его в правую…»
Анна замерла. Ее лицо залилось краской. Она не могла говорить, но за нее ее слова произнесла Кити:
— «Мои губы встретились с его губами. В смятении мы прижались губами еще раз и еще, без конца…»
Я посмотрел на своих спутников и сделал странное открытие: маски на их лицах стали прозрачными и я увидел два встревоженных мальчишеских лица. Брови подняты, рты полуоткрыты. Мальчики настороженно слушали разговор подруг, боясь пропустить слово. Это было не любопытство, а открытие чего-то нового, неведомого. И я догадался, что их сердца бьются учащенно, что они забыли, в каком времени находятся, какую роль играют. Маски ожили.
И тут Анна неожиданно подошла к Пьеро и долго разглядывала его, словно под этой, печальной маской скрывался не чужой мальчик, а ее Петер.
— Ты слышал легенду про французскую девушку Маргариту? Она очень любила одного юношу, но видеться с ним могла только когда цвел миндаль такое было поверье. Маргарита стала молиться, и ее молитвы дошли до неба миндаль начал цвести каждый месяц…
Анна вдруг сделала паузу и подошла к Арлекину. Может быть, он больше походил на Петера.
— Нет, ты представляешь: зима, кругом снег и вдруг — цветущее дерево миндаля. Все думают, что на ветках лежит снег, а это цветы!
Арлекин стоял не дыша, словно каждое слово относилось к нему, но Анна отошла от него и снова вернулась к Кити.
— А я бы молилась, чтобы миндаль цвел каждый день, — горячо сказала она, — чтобы он не переставал цвести!
И тут в слуховом окне все увидели заснеженную ветку каштана, и всем показалось, что это зацвел миндаль — зимой, белыми цветами.
И сразу стены убежища раздвинулись, крыша раскрылась, как переплет книги, и космические миры резко приблизились к темной маленькой мансарде. А может быть, само убежище взлетело ввысь, и там внизу, у подножья Восточной башни, бессильно метались потерявшие всякий смысл фашисты?
Анна молча прошлась по комнате и остановилась подле меня. В тусклом свете ее глаза казались больше обычного, в них мерцал отблеск снега. И в этот момент лицо ее показалось мне до странности знакомым. Я знал ее раньше, только не помню, когда и где? А она стояла передо мной и, вероятно, тоже силилась вспомнить, кто я. И вспомнила! И в первый раз обратилась ко мне:
— Здравствуй! Как ты нашел меня?
— Мне помог сухой лист каштана.
— Он похож на перо жар-птицы, оброненное на снег. Правда?
— Он и мне показался пером.
— Хорошо, что ты пришел. Ко мне сюда редко приходят люди с воли. Хотя там, за стенами дома, тоже нет воли.
Я не знал, за кого она меня принимает, но разговаривала со мной Анна на равных, как будто я был ее сверстником. И мы оба из одного общего детства.
— Может быть, воли здесь, в убежище, больше, чем там, — сказал я. Здесь мы свободно говорим, о чем хотим, а там…
— Я тоже так думаю. Только воля здесь тяжелая. И у нее нет ни начала, ни конца.
— Придет конец, ведь война кончится.
— А куда денутся фашисты? — резко спросила Анна. — Ты рассуждаешь как ребенок, а я… я уже взрослая.
Мы как бы поменялись местами. Но неужели она не видит моих морщин, седых волос, грузной фигуры. Или в полумраке я кажусь ей мальчишкой. Но почему разговор у нас получился такой не детский?
— Ты все такой же, — прошептала она.
И в это мгновенье я узнал ее. Мне показалось, что передо мной стоит моя первая любовь. Я узнавал глаза, волосы, губы… Знакомые нотки звучали в ее огрубевшем голосе. И странное, волнующее чувство оживало, поднималось во мне. Я вспомнил свою первую любовь. Нет, нет, я никогда не забывал. Она никогда не умирала, была во мне, в тайниках моей души. И вот теперь, разбуженная чужой любовью, вышла из своего тайника.
В Театре полная смена декораций! Я вижу себя на берегу большой русской реки Мсты. Вокруг поля и перелески, и два холма, поросшие соснами. Вероятно, это старые курганы, насыпанные над братскими могилами богатырей. На одном холме одинокая сосна — ветви в стороны — напоминала крест.
Мы сидели под этой сосной так близко, что я чувствовал тепло ее плеча, а когда она поворачивалась ко мне, то прядь ее волос нежно касалась моей щеки. От волос пахло солнцем. У меня перехватывало дыхание, и я хотел подвинуться еще ближе. Но ближе было некуда… «Я обнял ее за шею руками и поцеловал в левую щеку. Но когда хотел поцеловать в правую… мои губы встретились с ее губами. В смятении мы прижались губами еще раз и еще… без конца». Откуда Анна знает об этом?! Или первая любовь только кажется неповторимой, а на самом деле похожа одна на другую? Впрочем, тогда я не знал, как называется это чувство. Какое это имело значение! Это было моим открытием. Моей тайной. И я не догадывался, что эта тайна написана у меня на лице, угадывается в моем поведении, накладывает печать на все мои поступки. Как я молился тогда, чтобы миндаль цвел каждый день! Но моя любовь уехала, ветка миндаля завяла и больше уже никогда не покрыва