Страсти по Феофану — страница 2 из 13

1.

Мастерская Евстафия Аплухира находилась неподалёку от Царского Портика и считалась одной из лучших в городе. Здесь расписывали книги и ларцы, разную домашнюю утварь, внутренние стены в домах богачей и, конечно же, работали над иконами по заказам церквей. Богомазы Евстафия славились далеко за пределами византийской столицы — их приглашали и на Афон, и в Фессалонику.

А Никифор Дорифор, гробовщик, почитал за честь дружбу с Аплухиром. Иногда, повстречавшись на воскресной обедне, шли к кому-нибудь из двоих домой, чтобы перекусить и за рюмкой красного вина обсудить последние новости. А ещё Дорифор не без радости сделался крестным отцом двух детей живописца.

Но когда дядя Феофана вдруг пришёл в мастерскую друга посреди рабочей недели, тот вначале даже растерялся. И спросил встревоженно:

   — Что-нибудь случилось?

Гость однако поспешил его успокоить:

— Ничего плохого. Но причина, побудившая меня потревожить твою персону, любопытна и необычна.

   — Ах, не выражайся столь выспренне, словно сочиняешь эпистолу какому-нибудь благородному грамотею! Говори понятнее.

   — Не могли бы мы подняться к тебе, где не будет столько посторонних глаз и ушей?

   — Ну, изволь, изволь, как прикажешь.

В комнате Евстафия оба сели за стол, выпили по чарке, и нетерпеливый художник, показав пальцем на предмет, принесённый Никифором, — нечто, завёрнутое в тряпку, — снова проявил интерес:

   — Это вот и есть причина визита? Что там у тебя?

   — Посмотри, пожалуйста. И скажи своё просвещённое мнение.

Гробовщик извлёк из обёртки деревянную доску и неторопливо повернул её лицевой стороной к Аплухиру. Живописец увидел нарисованную графитом девочку-подростка — полноватую и нескладную, но с лучистыми, добрыми глазами.

   — Ба, ба, ба! — произнёс хозяин дома. — Уж не ты ли на склоне лет обнаружил у себя талант портретиста?

   — Ты считаешь — талант? — с недоверием повторил посетитель.

   — Нет, конечно, мастерства маловато, и рука не везде решительна... Но талант безусловен. Не томи, Никифор: чьё сие творение?

Дорифор торжественно произнёс:

   — Моего племянника Феофана!

   — Да не может быть! Он ведь мальчик ещё совсем.

   — Не такой уж мальчик: в марте месяце будет уже четырнадцать.

   — Нет, для самоучки — очень, очень недурственно. Он ведь у тебя в подмастерьях бегает?

   — Преуспел в ремесле немало. А особенно полюбил тонкие орнаменты: он рисует их на доске, а помощник мой, мастер Иоанн, по наброскам этим режет.

   — Просто удивительно. Ну, и как ты думаешь дарованием его распорядиться?

Спрятав доску и поставив её возле лавки, гробовщик ответил:

   — Сам не знаю. Посоветуй ты.

Аплухир задумался, пожевал губу:

   — А не хочешь мне его отдать в обучение? Я бы сделал из мальца настоящего живописца, — и налил из кувшинчика по второй рюмашке.

Гость отпил и сказал с сомнением:

   — Вряд ли соглашусь. У меня в мастерской каждый человек на счету. Но, с другой стороны, не желаю зарывать Божий дар племянника. Он бы мог приходить к тебе в свободное время, чтобы брать частные уроки... Если не запросишь за них слишком дорого.

У Евстафия вырвалось:

   — Я вообще за них не возьму ни единого фолла!

Дорифор мягко улыбнулся:

   — Это чересчур, мой любезный. Всякий труд должен вознаграждаться. Посему, если ты не против, я буду тебе платить пятьдесят фоллов в месяц.

   — Возражать не стану. Пусть приходит завтра же.

   — Если управится со всеми делами.

Феофан управился. И предстал перед Аплухиром — в белой домотканой рубахе, чистенькой коричневой безрукавке, тёмных полосатых штанах и ботинках на свиной коже. Шапку мял в руках. За последний год он значительно вытянулся, говорил по-петушиному, то и дело переходя с баса на фальцет и обратно, а лицо имел чуть продолговатое и довольно смуглое.

Оглядев его, мастер-живописец спросил:

   — Сильно устаёшь у себя в мастерской?

Дорифор-младший весело моргнул:

   — Ой, да что вы! Я тружусь в охотку. И не замечаю, как день кончается.

   — А сюда прийти — чья идея: дядина или твоя?

   — Дядина, конечно. Мне и в голову не могло взбрести. Рисовал просто для забавы. Ни о чём серьёзном не помышляя.

Живописец наставительно сформулировал:

   — И не помышляй. Навыки, сноровку надо приобресть, но они — не главное. Лёгкость, непринуждённость, даже озорство — вот что самое ценное у художника. А теперь пойдём, покажу тебе, как мы тут работаем. Познакомлю тебя с подмастерьем Филькой. Он наверняка ещё не ушёл, ибо тоже очень старается.

Филька оказался на год младше сына Николы. Стригся «под горшок» и скреплял жидковатые волосы ремешком-обручем. Сильно шепелявил и часто шморгал носом. К появлению нового ученика он вначале отнёсся настороженно, обратившись к хозяину без обиняков:

   — Нешто вы меня заменить решили?

Рассмеявшись, Евстафий потрепал его по плечу:

   — Полно, не ревнуй. Феофан тебе не соперник. Более того: будет хорошо, если вы подружитесь.

Филька затянул содержимое носа со свистом:

   — Я не прочь. Коли задаваться не станет.

Дорифор ответил:

   — Я не задаваться пришёл, а учиться. В том числе и у тебя.

   — Ну, тогда не поссоримся.

Вскоре они действительно начали приятельствовать. Подмастерье-художник, тоже сирота, рос в приюте при монастыре, а когда монахи обратили внимание, что мальчонка проявляет способности богомаза, они предложили Евстафию взять его к себе. Аплухир согласился. Оба отрока виделись теперь часто, иногда вдвоём рисовали с натуры, иногда тайком резались в самодельные карты. Филька был неравнодушен к старшей дочке хозяина — Феодоре, девочке тринадцати лет, на него не обращавшей никакого внимания.

   — Это потому что я нищий, — сетовал подросток. — И не ровня ей. Смотрит на меня и не видит.

   — Не беда, — говорил ему сын Николы, — повзрослеешь, сделаешься мастером, заведёшь своё дело. Вот она тебя и полюбит.

Тот вздыхал:

   — Мне такая любовь ни к чему. Состоятельных любить просто. Ты попробуй, полюби бедняка!

А однажды Феофан пригласил приятеля к себе в дом — с разрешения дяди, разумеется: завершив развод, их товарищ Фока сочетался законным браком с бывшей проституткой Софьей.

Свадьбу играли в помещении мастерской, сдвинув верстаки и накрыв их скатертью. Праздновали скромно: кроме «молодых», заявились Иоанн с семейством, оба Дорифора, Филька и ещё две подруги новобрачной, тоже в прошлом жрицы любви, а теперь достойные белошвейки. Дамы полусвета делали присутствующих мужчин более фривольными, и к исходу второго часа застолья скользкие шуточки и развязный смех перестали смолкать вовсе. А Никифору, тоже захмелевшему, не хватало сил усмирять собравшихся замечаниями вроде такого: «Господа, здесь дети!» В результате чего Антонида, оскорбившись на какую-то сальность, удалилась вместе с Анфиской, за ними уныло поплёлся Иоанн. Вскоре стол покинули и Фока с невестой — исполнять супружеский долг. Дядя просто уснул, положив голову на скатерть. А весёлые белошвейки, хохоча и жеманясь, обратились к Феофану и Фильке:

   — Вы нас не проводите до дому? На дворе темно, честным девушкам боязно идти без мужчин по пустынным улицам. Вдруг на нас нападут?

   — Ну, конечно, проводим! — загорелся Филька. — Можем и не только до дому, но и до постельки...

Дамы игриво фыркали и не возражали. Голова Феофана несколько кружилась от выпитого вина и предстоящего приключения. Он в свои четырнадцать лет был ещё невинен, как ангел, и от одного слова «женщина», содержащего в себе столько для него загадочно-романтичного, у него усиленно колотилось сердце. Здесь же было целых две этих самых женщины, да ещё таких аппетитных и, по-видимому, очень доступных! Как не взволноваться?

Сын Николы, безусловно, не забывал, что интимная жизнь до брака — грех. Понимал, что его искушает властелин тьмы. И сопротивлялся. Но с другой стороны, не хотел выглядеть в глазах друга сосунком. Филька не боится — чего я страшусь-то? Мы ведь не святые, не иноки. А Господь Бог больше любит раскаявшихся грешников, нежели стабильно непогрешимых!..

Все эти сомнения просвистели в его мозгу в считанные доли секунды. И мгновенно исчезли. Он шагал с Филькой и гетерами по извилистым улочкам юго-западной части города, громко хохоча и куражась, пел какие-то непристойные песни, выученные в детстве в труппе бродячих комедиантов, и не чувствовал неловкости. Но когда до жилища красоток оставалось каких-нибудь полквартала, им дорогу преградил конный разъезд гвардии эпарха — некое подобие ночной полиции, соблюдавшей порядок в Константинополе.

   — Кто такие? Разрешение на хождение в тёмное время суток имеете? — загудели кавалеристы, освещая прохожих факелами.

   — Фью, да это ж Роза и Павла! — распознал девушек один из гвардейцев. — Вы опять за старое? Соблазняете порядочных христиан?

Те затараторили:

   — Ах, какое «старое», милостивые государи? Мы давно честно трудимся и забыли о прежних глупостях. А сопровождают нас благородные юноши.

   — Ничего не знаем, все задержаны, будем разбираться в участке.

   — Да зачем в участке, милостивые государи? Там начальства много, вам ничего не перепадёт. Может быть, решим полюбовно? Отпустите мальчиков, а уж мы расплатимся с вами по полной стоимости.

Командир отряда осклабился:

   — Вот чертовка, Павла, знаешь, чем смягчить сердце воина! Ладно, пусть проваливают. — И прикрикнул на уходящих парней: — Но смотрите, больше не попадайтесь!

Прихватив гетер, конники исчезли, а ребята остались посреди тёмной улицы, совершенно обескураженные.

   — «Развлеклись», нечего сказать! — произнёс Филька.

Феофан ответил:

   — Я считаю, легко отделались. Загреметь в участок — удовольствие ниже среднего.

   — Значит, повезло.

Помолчали. Подмастерье Евстафия огляделся:

   — Ты дорогу назад запомнил?

   — Нет, конечно. Темень непроглядная.

   — Подождём рассвета.

   — Холодно, зараза. Март какой-то зябкий.

   — Да, не жарко.

С первыми лучами утреннего солнца город неожиданно забурлил — люди сбивались в кучи и, размахивая руками, пробегали мимо ничего не понимавших друзей.

   — Вы куда, народ? — крикнул Дорифор-младший. — Что произошло?

   — К морю! К морю! — раздавались голоса из толпы. — Итальяшки бьют наших!

   — Что, опять? — выкатил глаза Филька. — Вот мерзавцы! — И они побежали вместе с остальными.

А случилось вот что. Соправитель Иоанн VI Кантакузин, год назад возвратившийся из Бруссы, начал строить новый флот, чтобы нанести генуэзцам ответный удар. На пожертвования состоятельных горожан возвели девять кораблей, более внушительных, чем сожжённые итальянцами. Но католики не дали себя обставить: ранним весенним утром навалились на православных первыми. На виду у всего Константинополя разыгралось невиданное морское сражение: генуэзцы расстреливали корабли греков из пушек. Гром от залпов, дым от пороха и горящей древесины, моряки, прыгающие за борт, гибнущая флотилия — всё сливалось в серо-коричневый, грязный вал. Феофан и Филька, прибежавшие на пристань Золотого Рога ко второй половине битвы и толкаясь среди зевак, привставая на цыпочки и вытягивая шеи, наблюдали, как их соотечественники терпят поражение. Императорские суда погружались в воду одно за другим. Наконец, последний корабль, получив пробоину от умело пущенного ядра, накренился на бок, булькнул, перевернулся вверх днищем и пропал в пучине. А галатцы, не потеряв ни одной из боевых единиц, гордо развернулись и торжественно уплыли к своим причалам. Это было страшное национальное унижение! Бывшая Восточная Римская империя, растеряв мощь и доблесть, не смогла противостоять какому-то жалкому анклаву, крепости купцов и банкиров, дерзким генуэзцам. Горожане толпились в страхе. Кто-то даже плакал. Только люди эпарха начали приводить народ в чувство, разгоняя собравшихся:

   — Нечего здесь стоять! Расходитесь живо! Здесь вам не гипподром!

По дороге домой Филька прошипел:

   — Вот проклятые латиняне! Всех бы передушил!

Феофан ответил:

   — Нет, а я ими восхищаюсь. Я, скорее, передушу наших — не умеющих стойко защищаться.

Друг его нахмурился:

   — Ты не патриот, Фанчик.

   — Нет, неправда. Я люблю мою Родину. И поэтому терпеть не могу дураков, доводящих её до ручки.

Впрочем, справедливости ради, надо отметить: это горькое умозаключение мальчик сделал не сам, а когда-то слышал от отца, презиравшего старый византийский уклад и мечтавшего уехать в Италию; но Манефа не хотела покидать берега Босфора, и Никола остался... А зато Феофану было суждено жизнь свою связать с итальянцами навсегда. Скоро мы узнаем об этом.

2.

Да, Кантакузин не считался бы хитроумным правителем, если бы не умел уязвлять врагов с неожиданной для них стороны. Нет, морское сражение было смехотворно проиграно. И тягаться силой с Галатой он не счёл в дальнейшем возможным, и особенно — при отсутствии денег. Иоанн VI сделал не военный, а экономический ход: увеличил пошлину на товары итальянских купцов и одновременно снизил всякие поборы с греческих торговцев. Генуэзцы и венецианцы сразу поутихли. А казна начала пополняться иперпиронами. И кто знает, может, самозванцу удалось бы на какое-то время удержать государство от полнейшего краха, если бы не подросший Иоанн V. Молодой человек больше не желал управлять страной на паях с соперником. И восстал. И гражданская война в империи вспыхнула с новой силой.

Где война — там разруха, перебои с товарами, голод, смерть. Но Никифору Дорифору — что? Чем покойников больше, тем успешнее его предприятие. Мастерская работала днём и ночью. Капиталы гробовщика множились. Он теперь ходил в дорогих одеждах, приобрёл коляску, лошадь, нанял кучера — словом, ездил по городу, как аристократ, в собственном экипаже; и, впервые изменив принципам, закрутил роман с супругой Фоки — Софьей.

Женщина и впрямь была видная — белотелая, с ярко-рыжими волосами и орлиным носом. Говорила громко, хохотала звонко. А когда готовила или стирала, пела во всё горло. И тем самым обращала на себя общее внимание. Антонида и Анфиса её дружно невзлюбили.

А мужчины заглядывались. Даже Иоанн. Иногда проводит её долгим, понимающим взглядом, да и скажет Феофану вполголоса:

   — Эта баба нам ещё устроит.

   — Нам — кому? — удивлялся подросток.

   — Мастерской. Перессорит всех.

   — Ты влюбился, что ли?

   — Я-то нет, у меня жена, и себя блюду. А вот дядя твой, кажется, присох.

   — Да не может быть! Он такой святоша!

   — В тихом омуте черти водятся.

И действительно: бывшая гетера сильно ранила сердце холостяка. При её появлении Дорифор-старший сразу оживлялся, начинал командовать подчинёнными нарочито властно и ругал стряпню Антониды почём зря. А потом велел: пусть мне завтраки подаёт Софья (раньше приносила жена Иоанна или Анфиса). И однажды, когда Фока провалился в очередной запой, благоверная его, поспешив к хозяину с завтраком, задержалась в его покоях много дольше обычного. Вышла возбуждённая, быстро наводя порядок в одежде. И смотрела долу. Тут и целомудренный Феофан понял: надо ждать беды.

Какое-то время жизнь ещё текла по обычному руслу. Подмастерье продолжал бегать на уроки к Евстафию. Аплухир научил его многому — графике и живописи, композиции и обратной перспективе, разнице между реалистичным рисунком и принципами иконописи. Эту разницу объяснял он так:

   — Мы не латиняне. Не изображаем Троицу Святую, Богоматерь и апостолов схожими с простыми людьми. Ибо изображать их такими, как мы, значит, низводить до нашего уровня. А икона обязана потрясать воображение христианина. Дать ему понять, как он мал и ничтожен по сравнению с идеалами святости и духовности. Подлинная икона пишется не умом, но сердцем. В ней должна быть загадка, тайный смысл, не доступный каждому, как не может любой из нас до конца познать Бога.

И к шестнадцати годам Дорифор-младший овладел уже многими приёмами, вплоть до того, что порой наставник поручал ему или Фильке размечать самостоятельно доски с будущими ликами и накладывать основные тона фона, а потом, лишь подправив начатое, сам доводил заказ до конца. Иногда он осаждал Феофана:

   — Слишком ты горяч. Будь спокойнее, не спеши. Наше с тобой искусство суеты не требует. Я не говорю, будто должен ты творить слишком рассудительно — этак ничего не получится. Без накала чувств живопись мертва. Но эмоции и страстность надо усмирять. Управлять ими, как сноровистой лошадью. А не то — сбросит и затопчет.

Фильку же ругал за излишнюю подражательность устоявшимся образцам. И нередко ставил в пример Феофана:

   — Ты смотри, как он фантазирует. У него воображение плещет через край. Никогда не повторяется, ищет и придумывает новые решения. Настоящий талант — это щедрость духа. Сотни вариантов. Жажда неизведанного. А копировать пройденное скучно.

Друг невесело усмехался:

   — Так не зря же его называют Софианом! Больно башковит.

   — Нешто ты глупее?

   — Не глупее, конечно. Только я — талант, а он — гений.

   — Не преувеличивай. И не принижай своё дарование.

   — Я не принижаю, а знаю точно. И не вижу в том ничего дурного: ловкие копиисты тоже без работы не пропадают.

Разница в способностях не мешала молодым людям относиться друг к другу по-прежнему. Только раз подрались всерьёз.

Дело было летом 1352 года, и ребята помогали Евстафию расписывать церковь Покрова Богородицы в женском монастыре на одной из окраин Константинополя. Спор возник из-за крестика на мафории[2] Девы Марии. Феофан считал, что коль скоро Пресвятая повернула голову влево и глядит на Младенца, крестик её не может оставаться по центру лба и его необходимо слегка сместить. Филька же упорствовал: надо поступиться реалистичностью и остаться в рамках канона. Слово за слово — перешли на личности. Зная о его симпатиях к итальянцам, подмастерье обвинил Дорифора в ереси:

   — Я не удивлюсь, если ты вообще перекрестишься в католика!

Тот кричал в ответ:

   — Прекрати молоть чепуху! Латинянам и грекам нечего делить, наша вера едина, и должна быть уния церквей!

   — Подчиняться Папе? Хочешь ходить под Папой? Под иудой, христопродавцем?

   — Можно подумать, будто наши патриархи — святее!

   — Да, святее!

   — И поэтому дружат с турками?

   — Турки нам не враги, с ними можно договориться.

   — С турками договориться? Так пойди, сполосни пиписку!

   — Для чего? — изумился Филька.

   — Чтобы чистой была — перед тем, как они тебе её станут обрезать!

Тут уж друг не выдержал и ударил Феофана кулаком в глаз. Завязалась настоящая драка, и подростки бешено катались по полу, молотя друг друга, изрыгая проклятия. Лишь Евстафию, заглянувшему в церковь, чтобы посмотреть, как идёт работа, удалось их разнять. Возмущённый учитель наорал на обоих:

   — Сопляки! Щенки! Где затеяли потасовку? В Божьем храме! Ни стыда, ни совести. Прочь пошли отсюда, чтобы я три дня вас не видел!

Выйдя из монастыря, Софиан, сплёвывая кровь, продолжавшую течь у него из губы, примирительно посмотрел на товарища:

   — Ты куда теперь?

   — Не решил ещё. — У приятеля кровь текла из носа. — Хочешь предложить что-то интересное?

   — Ничего такого. Просто искупаться.

   — Почему бы нет? Омовение в морских водах снимет нашу грязь и грехи.

Так они провожали детство.

А события в доме Никифора всё перевернули вверх дном.

Как-то поздно вечером Феофан вернулся к дяде в мастерскую после очередных занятий у Аплухира. И увидел Анфиску, поливавшую цветы в палисаднике. Дочке Иоанна было уже пятнадцать, и она превращалась из подростка в девушку с хорошо развитыми формами. В отношениях между молодыми людьми ничего нового не происходило: он над ней немножко подтрунивал, говорил снисходительно, по-взрослому, а её глаза выражали вечную тревогу и всецелое подчинение.

   — Здравствуй. Как дела? — помахал рукой юноша.

Та взглянула на него в замешательстве:

   — Плохо, Фанчик, плохо! Целая трагедия без тебя разыгралась.

Он заволновался:

   — Что такое?

   — Софья сообщила Фоке, что беременна. А Фока спросил: от кого — от меня или от хозяина? И как бросится её избивать! Так бы и забил до смерти, если бы не папенька и не маменька, подоспевшие ей на выручку. А Фока — прыг в окно — да и был таков. Пригласили доктора, он привёл Софью в чувство, но ребёночка она потеряла. И теперь хозяин обещает засадить мастера в тюрьму, если он вернётся.

   — Ничего себе! Я пойду, поговорю с дядей.

   — Лучше не ходи: запёрся у себя и не хочет никого видеть.

   — Ну, меня наверное примет.

Сын Николы поднялся из мастерской на второй этаж и подёргал ручку запертой двери. Постучал и крикнул:

   — Это я, Феофан. Ты не спишь? Надо потолковать.

Вскоре звякнул ключ, и Никифор появился в проёме — неприветливый, похудевший. От него разило вином. Оглядев племянника исподлобья, проворчал недобро:

   — Что тебе, поскрёбыш?

   — Разреши войти? Может, что скажу умное?

   — Не смеши, — гробовщик оскалился, показав кривые жёлтые зубы. — Что ещё надо говорить? Мой ребёнок умер.

Молодой человек всё-таки вошёл, потеснив дядю в коридорчике. Сел за стол и спросил:

   — Мне нальёшь?

Тот пожал плечами:

   — Пей, не жалко.

Оба отхлебнули вина.

   — Значит, ты уверен, что ребёнок твой?

   — По словам Софьи. А она лгать не станет.

   — Отчего не станет? Очень даже может.

   — Если бы ребёнок был от Фоки, то Фока не стал бы её избивать.

   — Это ещё не довод. Пьяный Фока на любое способен.

   — Пьяный Никифор тоже. — Дорифор-старший снова выпил, промокнул губы рукавом и проговорил: — Нет, не зря я считал, что от женщин — одни несчастья. Все причины бед. Был я образцом добродетели, проводил время в чтении и молитвах, а вином только причащался. А теперь? Посмотри на меня. Превратился в тряпку, забулдыгу и грешника. Возжелал жену ближнего своего. Преступил одну из главнейших заповедей. И за это буду наказан.

Феофан заметил:

   — Нос другой стороны, будь ребёнок не твой, ты попался бы на крючок и воспитывал чужое дитя. Бог тебя оградил от этого.

Дядя покачал головой:

   — Всё равно. Появись тут сейчас Фока, я его убью.

   — Ну и глупо. Мало того, что нарушишь очередную главнейшую заповедь, так ещё и окажешься за решёткой. Для чего?

   — Отомщу за невинно загубленную жизнь.

   — «Око за око, зуб за зуб»? Но Господь наш Иисус Христос призывал нас не поддаваться мстительным чувствам.

   — Стало быть, простить?

   — По-христиански — простить. И отдать в руки правосудия.

   — Ох, боюсь — не выдержу.

Уложив Никифора, юноша спустился к себе в каморку и прилёг на кровать. Но заснуть не мог, думал о случившемся, глядя в темноту. Прав ли Дорифор-старший — на земле зло от женщин? Ева поддалась искушению, а затем совратила Адама. Первородный грех как проклятие висит надо всеми. Люди из-за него потеряли бессмертие. Но Господь смилостивился над нами и направил на Землю Сына, чтобы Тот попрал смертью смерть. Христиане обретут жизнь вечную. Но борьба за людские души ещё не окончена. Нечестивый продолжает искушать и мужчин, и женщин. Вожделением — прежде прочего. Как здесь отделить плевелы от зёрен? Ведь Любовь есть Бог. Но Любовь есть и похоть, значит — грех. Где граница? Женщина — исчадие ада или же сосуд святости? Мы обожествляем Деву Марию, но Она была смертна, умерла от старости, не воскресла, — получается, первородный грех и на ней? Как сие понять? Можно ли понять в принципе? Или сами эти мысли греховны? Надо просто верить? И не задавать наивных вопросов?

С этими сомнениями он и забылся. Разбудил его грохот наверху, в комнатах у дяди. Феофан вскочил, натыкаясь в темноте на предметы, побежал по лестнице. Дверь была открыта. И окно распахнуто. А за ним, на улице, каркала ворона.

На полу, в луже крови, он увидел Никифора. И огромный столовый нож торчал у него из груди.

   — Что же это? — прошептал Софиан, опускаясь перед мертвецом на колени. — Дядечка, ты жив? Погоди, пожалуйста, умирать, мы тебя спасём...

Но душа Дорифора-старшего отделилась уже от тела...

Тут явились остальные обитатели дома. Софья потеряла сознание, её наскоро привели в чувство и препроводили по лестнице вниз. Иоанн спросил у парнишки:

   — Кто его? Ты или Фока?

Феофан, стоя на коленях, попятился и увидел, что действительно перепачкан кровью — пятна на руках и одежде. Он воскликнул:

   — Ты рехнулся? Для чего мне убийство дяди?

Мастер предположил:

   — «Для чего, для чего»! Ты — наследник. А свалить можно на Фоку...

   — Господи, о чём ты?! Как тебе не стыдно думать такое!

Полусонный столяр почесал в голове и перекрестился:

   — Да, конечно... Человечек ты добрый... Можешь быть спокоен: я и на суде тебя поддержу...

   — На каком суде?

   — Мы теперь обязаны заявить властям. Будет разбирательство, как положено. Коли изобличат Фоку — он и понесёт наказание. Ну, а коли скажут, что убийца — ты, значит, ты.

Потрясённый молодой человек медленно поднялся с колен:

   — Иоанн, родной, посоветуй, что делать? Скрыться, унести ноги?

   — Нет, я думаю, убегать не стоит. Это уж совсем будет подозрительно. Надо доказать в суде свою невиновность, оправдаться полностью.

   — Боже мой, ты же знаешь наши суды... Разве там найдёшь правду?

   — Если будет судить митрополит, не исключено, что найдёшь.

   — Я хочу посоветоваться с Евстафием Аплухиром. Поспешу к нему.

   — Лучше оставайся. За Евстафием я пошлю Анфиску.

Мастер-живописец прибыл в дом к убитому лишь за несколько минут до властей. Он взглянул на тело, выслушал рассказ Феофана, а потом сказал своему подопечному:

   — Ничего не бойся. Мы тебя не дадим в обиду. Но, конечно, чтоб тобою занялся митрополит, надо заплатить кое-какую цену.

   — Денег у меня теперь нет.

   — Дело не в деньгах. Сумму же залога я внесу и сам.

Дело в твоём статусе: должен стать послушником какого-либо монастыря. И тогда перейдёшь в ведение церковников.

   — В монастырь? Ни за что на свете!

   — Что, по-твоему, в тюрьме лучше?

   — Не хочу быть монахом.

   — И не будешь. Можно ведь потом не постричься. И в монастыре жить не обязательно, здесь не Афон, это разрешается. Но носить одежду послушника и не бегать по кабакам, видимо, придётся.

Юноша молчал. На его осунувшемся лице можно было прочесть крайнее смятение. Хрустнув пальцами, он спросил:

   — Вы, учитель, считаете, что иначе нельзя?

   — Самый лёгкий путь. Суд митрополита — быстрый, справедливый. А в суде гражданском, безусловно, завязнем, на одни взятки состояние изведём — и ещё не известно, выручим ли тебя.

   — Хорошо, действуйте, как знаете.

Тут же появились люди эпарха — дознаватели, писари. Начались допросы, составление документов после осмотра места преступления. Ситуация с Феофаном складывалась запутанная: все свидетели отрицали его вину, обвиняли Фоку как единственно возможного виновника злодеяния, но улики были против племянника. Заявление Софиана о желании сделаться послушником тоже не произвело впечатления. Толстый дознаватель, вытиравший пот, струйками бежавший по его вискам и щекам, так ответил:

   — Вот когда перейдёшь в лоно церкви, мы тебя передадим из рук в руки служкам митрополита. А пока посиди у нас. До решения суда о сумме залога.

   — А когда возможно это решение?

   — Где-то в течение недели.

   — Целую неделю в тюрьме! Средь воров и насильников!

   — Не драматизируйте, сударь, — успокоил его толстяк. — И среди убийц попадаются чрезвычайно милые личности. Я-то знаю!

Феофану завязали руки за спиной кожаным ремнём и торжественно увели из дома. Все ему желали скорейшей свободы, а Анфиска плакала, прижимаясь к матери.

3.

Юный Иоанн V потерпел поражение и бежал со своими единомышленниками под крыло итальянцев — на далёкий остров Тенедос. Генуэзцы готовили новое наступление на Кантакузина, а неистовый самозванец опирался турок: брал в наёмники и селил под Константинополем. Между прочим, на пособие войску он истратил всю казну империи, всю церковную утварь и пожертвования московского князя...

(А в Москве в то время правил внук Александра Невского, сын Ивана Калиты — Симеон Гордый. Человек чрезвычайно набожный и большой поклонник Византии, он послал на Босфор, с делегацией митрополита, сундуки с богатствами — на ремонт знаменитого храма Святой Софии... Но о русских делах наш рассказ ещё впереди, а пока только упомянем, что московские дары были израсходованы не по назначению — на солдат эмира, нанятых Кантакузином).

Где военным путём, а где мирным, турки занимали греческие земли пядь за пядью. Иоанн VI, ослеплённый ненавистью к Палеологу, не препятствовал их движению. Вскоре он опомнится и захочет остановить мусульман, но уже не сможет...

Чтобы укрепить свою власть, император-узурпатор объявил о коронации собственного сына — Матфея Кантакузина. Патриарх отказался проводить противозаконный обряд, и его сместили; в страхе он бежал из Константинополя и укрылся на том же Тенедосе, в стане Иоанна V. А на патриарший престол возвели афонского монаха Филофея Коккина, сына видного грека и красавицы-еврейки. Крайний консерватор, он себя окружил точно такими же непримиримыми противниками объединения западного и восточного христианства. Был в его свите и монах Киприан Цамвлак, выходец из знатного болгарского рода; не пройдёт и двадцати лет, как он сделается митрополитом Киевским и Всея Руси... А пока ему, как и Феофану, только-только исполнилось шестнадцать, и до их знакомства — поворотного, судьбоносного, — оставалось немногим более полугода...

Феофан просидел в тюрьме две недели. В полутёмной камере, свет в которую проникал сквозь малюсенькое оконце, забранное решёткой, обитало человек восемнадцать—двадцать — грязных, запаршивевших, одичавших. Их кормили два раза в сутки: отварной морской рыбой и бобовой похлёбкой, да краюхой хлеба в придачу. Из-за хлеба иногда возникали драки — заключённые воровали его друг у друга и готовы были убить соседа из-за лишней крошки. Молодой Дорифор спал на грязной соломе возле выгребной дырки и ужасно мучался от невыносимых условий. Но однажды, потехи ради, стал показывать фокусы и жонглировать — демонстрируя навыки, что ему привили в труппе бродячих акробатов; заключённые млели от восторга, а потом перевели юношу ближе к оконцу. Старший в камере взял его под свою защиту. На прощанье, перед выходом Софиана под залог, покровитель сказал:

   — Если будет трудно, некуда пойти, негде схорониться от гвардейцев эпарха, загляни на улицу Левков, обратись к трактирщику Кипаридису и скажи, что пришёл от Цецы. Он тебя укроет.

   — Благодарствую, Цеца, я твоей доброты до конца жизни не забуду.

   — Ничего, ничего, мы же христиане. Нынче я тебе, завтра ты мне поможешь. Мир-то тесен, где-нибудь да встретимся.

Аплухир внёс за Феофана залог — 50 иперпиронов, — и того до суда отпустили жить на воле. Он сходил на могилу дяди, положил цветы, срезанные Анфиской в их домашнем палисаднике, постоял и повспоминал убитого родственника, странноватого, в чём-то вздорного и упрямого, но в душе бесконечно доброго. Неожиданно услышал кашель за спиной. Обернулся и увидел Фоку. Бывший мастер-гробовщик был небрит и нечёсан, явно с перепоя, в обветшалой одежде и порванной обуви. Красные глаза его по-болезненному блестели.

   — Ты? — проговорил молодой человек. — Я из-за тебя просидел в тюрьме. Тать, убийца.

   — Ну, убийца, — подтвердил столяр и опять покашлял. — Но зато, благодаря мне, ты теперь унаследовал состояние. Главный в мастерской.

   — Нет, до восемнадцати лет я буду под опекой Евстафия Аплухира.

   — Пара лет промелькнёт мгновенно. И тогда я приду получить должок. Если не помру...

Феофан посмотрел на Фоку с явным сожалением:

   — Ты совсем потерял голову, дубина. Мало того, что фактически душегуб и пропойца, так ещё и бесстыдник: хочешь получить с меня деньги за преступление.

Тот пожал плечами:

   — «Преступление»! А Никифор, совративший мою жену, не преступник? Почему я должен был терпеть? Главное, пришёл я к нему по-хорошему: дескать, заплати за ущерб, нанесённый мужу, и останемся каждый при своём. Нет, рассвирепел, вынул нож. И лежать бы мне, а не ему, теперь в этой свежей могилке, если б не моя сноровка и сила. Не моя, но его вина.

   — Так явись на суд, расскажи, как мне, и покайся по-христиански. Докажи, что убил, защищая жизнь. И с меня снимут подозрения.

   — Вот ещё, придумал! Я не столь наивен и глуп. Появлюсь в суде — и меня сразу заграбастуют. Ни черта не докажу и пойду на фурку для колесования. Нет уж, дорогой, обойдусь без этого. А тебя не засудят, не боись. И тем более коли сделаешься послушником.

   — Ты откуда знаешь?

   — Софья говорила.

   — Значит, вы общаетесь?

   — Хм, а то! — он опять закашлялся.

   — Слушай, у тебя не чахотка ли? — взволновался юноша. — Плохо выглядишь. Кашляешь погано.

   — Хватит каркать — «чахотка»! Лихоманка обыкновенная, я простыл намедни, ночевал под открытым небом. — Запахнув на груди тряпье, Фока заторопился: — Ладно, будь здоров. И не забывай, кто твой добродетель. Я ещё зайду за наградой. — Юркнув за деревья, бывший гробовщик скрылся.

Феофан ещё постоял какое-то время, повздыхал, обдумывая сказанное и услышанное, а потом отправился к Аплухиру: обсудить свои дальнейшие действия.

Живописец договорился с игуменом Фотием, возглавлявшим обитель Святого Михаила Сосфенийского, расположенную за городом, о приёме младшего Дорифора в послушники. Настоятель сам решил провести собеседование и в конце недели принял кандидата в своих покоях — скромных, чистых, с толстыми каменными стенами и высокими узкими окнами, выходящими на Босфор. Под скалой рокотал прибой. Резко пахло ладаном.

Фотий усадил Феофана и доброжелательно заглянул в глаза. Был он с длинной белой бородкой и слегка ввалившимися щеками, но не в самом преклонном возрасте — лет, по-видимому, шестидесяти пяти. Лишь отсутствие половины зубов и морщинистая кожа на тонкой шее придавали ему стариковский вид. Задал первый вопрос: верно ли, что вместе с Евстафием юноша расписал церковь Покрова Богородицы? Софиан ответил:

   — Помогал учителю. Третьим с нами работал подмастерье Филимон.

   — Видел, видел ваше творение. Сделано отменно! Луч от солнца падает на лик Пресвятой Девы, и глаза Ея, обращённыя на Святого Младенца, прямо-таки светятся нежностью. Чудно, чудно! У нас при монастыре тоже есть небольшая иконописная мастерская. Два монаха трудятся, ты бы к ним присоединился, а?

   — С превеликой радостью, ваше высокопреподобие.

   — Наш-то монастырь строг не больно. Вместе только молимся, живём и питаемся порознь, не ведём общего хозяйства. Новый Патриарх против этих вольностей, хочет, чтобы все киновии[3] были по примеру афонских. А по мне, это отпугнёт многих верующих. Надо, чтобы каждый выбирал аскезу по силам. И Господь наш, Иисус Христос, совершенно не призывал паству, чтобы бросила суетные мирские дела и жила одними молитвами, истязая плоть. Нет, напротив! Пребывать в миру и при сем не грешить — много тяжелее, чем отгородиться от искушений непреодолимыми стенами. Ты-то постригаться не думаешь?

   — Не решил пока.

   — Торопиться не стоит. Походи в послушниках, приглядись к нашим правилам и канонам, пообщайся с братьями. И тогда делай выводы. Никого неволить не смеем. Постриг — выбор добровольный, надо приходить к нему одному, без чужих советов, как и к таинству смерти.

Говорили долго. Феофану Фотий чрезвычайно понравился, молодой человек больше не боялся своей новой участи, даже радовался во многом — жить на берегу моря, в тишине и покое, заниматься любимым ремеслом, в окружении славных, благообразных людей, но при этом иметь возможность видеться с друзьями, продолжать учиться у Аплухира — разве не великое счастье? И владыка остался доволен собеседованием — юноша серьёзный, вдумчивый, не дёрганый, может рассуждать о Святом Писании, о трудах и подвигах праведников, и ведёт себя скромно, не рисуется, не стремится выглядеть лучше, чем есть на самом деле. Ясно, что послушничество для него — только способ избежать мирского суда (о котором упоминал Евстафий), ну да ничего, к Богу можно идти разными путями; даже если не сделается монахом, пребывание в монастыре благотворно повлияет на его ум и душу.

Вскоре, на одной из вечерних служб, Фотий объявил инокам, что у них в братстве прибавление — в новые послушники принят Феофан Дорифор по прозвищу Софиан, ученик живописца, даровитый молодой богомаз. Жить он может и дома, и в одной из келий, а его духовным отцом будет сам игумен. Чернецы одобрительно закивали, глядя на стоявшего чуть поодаль юношу. А по завершении литургии многие подходили знакомиться.

Братья Ириней и Аркадий повели его посмотреть на иконописную мастерскую — очень бедную, по сравнению с предприятием Аплухира. И работы, что показывали монахи, показались Феофану чересчур примитивными; даже Филька в своих ранних подражаниях так не опускался. Но сказать правду было совестно, и племянник покойного Никифора не хотел обижать этих простодушных трудяг, искренних в желании рисовать строго как предписано. Дорифор промямлил:

   — Очень хорошо... крепко сделано... — А потом спросил: — Можно я добавлю к лику Святого Михаила несколько мазков?

Ириней с сомнением поглядел на Аркадия, но, как видно, тоже не хотел обижать юного послушника и кивнул:

   — Что ж, изволь. Ученик Аплухира знает, что творит.

Феофан взял из шкафчика чашечку со светлым пигментом, тонкую колонковую кисть, помешал слегка краску и стремительно нанёс на угрюмый фон светлые штрихи — возле глаз и носа. Неожиданно плоское изображение покровителя монастыря изменилось — сделалось объёмнее, резче, выразительнее, как-то по-особому заиграло, вроде ожило.

   — Пресвятая Дева! — вырвалось у Аркадия. — Ну и чудеса! Да твоею дланью водит Сам Господь!

Сын Николы смутился:

   — Будет вам смеяться! Просто так, по-моему, интереснее.

Ириней сказал:

   — Завтра ты исправишь все другие наши работы.

   — Коли в том возникнет сия нужда...

   — Безусловно, возникнет. А пока приглашаю посетить мою келью: у меня есть приличное вино, жареная курица и овощи — надо же отметить, как подобает, новое твоё положение в нашем грешном мире.

   — Пить в монастыре? — удивился юноша.

   — Что ж, по-твоему, монахи — не люди? Красное вино хорошо настраивает на божественный лад...

Быть послушником оказалось совсем не плохо. А митрополит назначил разбирательство дела об убийстве Никифора на конец сентября.

4.

В Рождество случаются разные таинственные вещи, и декабрь 1352 года в жизни Феофана не стал исключением.

Полностью оправданный на митрополичьем суде, он ходил в послушниках больше четырёх месяцев, ночевал и в монастыре, и дома, продолжал брать уроки у Евстафия, помогал Иринею и Аркадию в мастерской. Дядино предприятие тоже процветало — Аплухир временно распоряжался в нём, будучи опекуном несовершеннолетнего племянника Никифора, нанял нового столяра, взял мальчишку-подмастерья, и заказы на гробы выполнялись бесперебойно, в срок. А доходы шли на счёт Софина, под хорошие проценты, в банк генуэзской Галаты — «Гаттилузи и сыновья».

Дорифор-младший побывал за это время в Галате дважды: первый раз — с Аплухиром, при открытии счета, а второй раз — один, чтобы взять небольшую сумму на рождественские подарки. На другом берегу Золотого Рога город-крепость поразил воображение юноши с самого начала — прочными наружными стенами из камня, мощными воротами с подъёмным мостом и глубоким рвом. Стены были зубчатые, с узкими бойницами, а из них глядели жерла чугунных пушек. Посреди городка возвышался замок самого Гаттилузи, консула Галаты, и над башней реял флаг Генуэзской республики — красный крест на белом фоне, а в углу, левом верхнем, всадник убивал мечом змея. Католические храмы были строже, чем православные, без традиционных золотых луковок, но зато с прекрасными витражами и лепными фигурами, в том числе и с Распятием. За железными оградами, посреди фруктовых садов, различались дворцы зажиточных горожан, смахивавшие на классические античные, без средневековой суровости. И вообще Галата представляла собой осколок иного мира — пёстрого, яркого, в чём-то карнавального, островок Италии, шумной, непосредственной, эмоциональной, этакий оазис Ренессанса посреди ортодоксальной пустыни. Летом девушки ходили в блузках с короткими рукавами и в приталенных юбках, часто без накидок, лишь в плетёных шапочках, сдерживавших волосы; белоснежные и смуглые шейки юных чаровниц не могли не привлекать мужских взглядов. И мужчины тоже отказались от долгополых одежд, предпочтя им приталенные камзолы и короткие фасонистые плащи.

В банке «Гаттилузи и сыновья» служащие были вежливы, предлагали сесть, выпить прохладительного, улыбались вполне учтиво, но без подобострастия, и работали споро. А при банке имелась ювелирная лавка — в ней племянник гробовщика приобрёл недорогие, но приличные дамские украшения из серебра: три цепочки с камушком и одно колечко. Первые предназначались дочерям Аплухира и жене Иоанна — Антониде, а колечко — Анфиске. Иоанну он купил переводы на греческий язык стихов Петрарки, а Евстафию — доску с неплохой копией картины Джотто «Мадонна с Младенцем, покидающая пещеру в Вифлееме». За товары ещё пришлось уплатить пошлину на воротах Галаты, так что снятых Феофаном денег еле-еле хватило на ещё один рождественский подарок, купленный уже в Константинополе, в лавке у собора Святой Софии, — Новый Завет в кожаном переплёте, для игумена Фотия.

Всенощную Дорифор-младший простоял в церкви своего монастыря, а потом до утра пил к ел с братьями Иринеем и Аркадием. Выспавшись, отправился поздравить учителя и его наследниц, а приятелю Фильке преподнёс набор колонковых кистей, купленных чуть ранее для себя самого. Аплухир обрадовался доске Джотто, но сказал, что художник слишком реалистичен и пейзаж на заднем плане отвлекает внимание зрителей. Феофану опекун подарил 25 иперпиронов, а его наследницы — вышитые ими самими платки. Лишь у Фильки не было для друга подарка — по причине полного отсутствия денег, но приятель на него не обиделся, а наоборот, отсчитал ему в придачу к кистям 5 монет из преподнесённых наставником.

Отобедав у Аплухира, Феофан пошёл к себе в мастерскую. Здесь он вновь оказался за накрытым столом, празднуя с семейством Иоанна. Заодно позвали и Софью: бывшая проститутка продолжала жить в каморке Фоки, помогая Антониде вести хозяйство. Юный Дорифор подарил ей два иперпирона, и она, расчувствовавшись, даже всплакнула. А зато Антонида с Анфиской радовались серебряным безделушкам, как дети, тискали молодого человека и лобызали. Только Иоанн был слегка озадачен книжкой итальянца, недоверчиво листал её и всё время спрашивал: «Уж не богохульственны ли сии строки? Что хорошего может сочинить латинянин?» — «Ты прочти, прочти, — улыбался юноша, — эти стихотворения необыкновенно прекрасны». Засиделись до темноты. А когда уже решили разойтись на ночлег, в дверь как будто бы постучали. Софья подошла и спросила, не открывая:

   — Кто там?

Приглушённый голос еле слышно ответил:

   — Я... Не узнаешь?

   — Нет, простите.

   — Муж твой, идиотка!.. Фока!..

   — Господи, неужто?

Щёлкнули засовы. В мастерскую ввалился совершенно чёрный скелет, обтянутый кожей, в грязных лохмотьях, перепачканных кровью.

   — Что с тобой? — ахнула жена.

   — Умираю... На, бери... на прощанье... — Он достал из-за пазухи небольшой мешочек, дёрнул за тесёмку, и на пол посыпались драгоценности — золото, бриллианты, сапфиры.

   — Боже мой, откуда?

Гость покачивался от слабости, еле шевелил языком:

   — Отомстил итальяшкам... Чтоб не уводили у греков жён... — Он зашёлся в кашле. — Если бы она от меня не ушла, жизнь моя бы сложилась иначе... — Бывший мастер упал на колени. — Но они погнались за мной... Еле убежал... А здоровье уже не то... Силы на исходе... Не сердись, прости. Здесь тебе хватит до конца твоих дней... — Кровь пошла у него из горла. Сгорбившись, Фока повалился лицом вниз и задёргался в предсмертных конвульсиях.

Обитатели дома наблюдали за этой сценой, сгрудившись в дверях, с неподдельным ужасом на вытянутых лицах.

   — Кончился, — сказал Иоанн и перекрестился. — Мир его праху.

Все перекрестились вслед за ним.

   — Погубил сам себя, — с тяжким вздохом заметила Антонида.

   — Цыц, молчи! — оборвал её муж. — Что ты понимаешь? Он любил первую жену больше жизни. А когда она убежала, потерял рассудок.

   — Нет, неправда, — возразила Софья несмело. — Он меня любил тоже.

Гробовщик-столяр пояснил:

   — Извини, конечно, но не так, как её.

Антонида опять вмешалась:

   — Бог его наказал за убийство хозяина.

   — Не со зла он убил, по воле рока, — вновь проговорила бывшая гетера.

   — Что теперь бухтеть! Человек преставился. И не мы судить будем, но Всевышний. Каждому воздастся по делам его.

Феофан наклонился и поднял с пола несколько колец. Рассмотрев их, воскликнул:

   — Свят, свят, свят! Узнаю эти вещи. Видел их в ювелирной лавке в Галате. Он её ограбил!

   — Как Фока сумел?

   — Вот пройдоха!

   — Тише, тише, о покойниках — хорошо или ничего...

Софья возвела страдальческие глаза:

   — Что ж теперь, вернуть?

   — Ну, не прятать же! — рассердился молодой Дорифор. — Я в тюрьме насиделся из-за него. Больше неохота! — Но потом, успокоившись, разрешил: — Ладно, выбери себе пару камушков на память. И на чёрный день. Остальные отнесу Гаттилузи.

Но вначале похоронили несчастного, заказав заупокойные службы и затем помянув как положено. А в один из ближайших послепраздничных дней Софиан отправился в ювелирную лавку. Рассказал всё, как на духу, — о ночном визите грабителя, о его кончине и о том, как домашние сообща решили, что богатство должно вернуться к владельцу. Генуэзцы, работавшие в лавке, бурно благодарили, хохотали и хлопали грека по плечам, усадили за стол, угостили вином и жареной телятиной, а пока он ел, снарядили мальчика сообщить хозяину о счастливом обретении краденого. Неожиданно синьор Гаттилузи появился сам — в дорогих бархатных одеждах, бархатном берете с пером и красивых шёлковых чулках. Был он невысокого роста (Феофану по ухо), с голубыми смеющимися глазами, острым носиком и недлинной, аккуратно подстриженной бородёнкой. Говорил по-гречески с небольшим романским акцентом.

   — Вы и есть тот самый честный юноша, о котором я только что узнал? — улыбнулся консул. — Очень рад знакомству. Вам положены не только самые добрые слова, но и вознаграждение. Сей же час двадцать пять процентов стоимости похищенного мы зачислим на счёт вашей милости у меня в банке.

Сын Николы с благодарностью прижал руку к сердцу:

   — Я весьма смущён, кир Гаттилузи. Шёл сюда просто по велению совести, а не за деньгами. Впрочем, не откажусь, так как не богач и пока не вступил в права наследства моего дядюшки.

Итальянец расспросил послушника о его жизни; был весьма удивлён, что пред ним — художник, а прощаясь, пригласил на бал, даваемый в честь именин дожа Генуи, — 21 января.

Дорифор растерялся:

   — Это такая честь, что не знаю, как и благодарить... Никогда не был на балах... И не ведаю даже, в чём пристало на них являться...

   — О, не думайте о красотах одежды, мой юный друг, — успокоил его банкир. — Мы не аристократы крови; мой прадедушка, Карло Гаттилузи, был простой крестьянин и выращивал у себя на участке просо. Но благодаря уму и смекалке разбогател, двинул сыновей по купеческой части, а уж те сделались мануфактурщиками и банкирами. Так что приходите, в чём захотите. Облачение послушника очень даже оригинально, наши дамы будут от вас в восторге. — И тепло пожал ему руку.

Приглашение взволновало молодого иконописца, две недели только о нём и думал. Заказал у портного новые штаны, у сапожника — башмаки, а у шляпника купил головной убор наподобие ермолки, приличествующий его положению. И в назначенный час, вымытый и причёсанный, двинулся к Галате — через мост Калинника.

Замок консула внешне также походил на средневековую крепость — с толстыми каменными стенами, рвом и подъёмным мостом с цепями, но внутри, рядом с центральной башней-донжоном, высился прекрасный жилой дворец, облицованный мрамором, с широченной лестницей и ковром, бронзовыми светильниками, где горело чистое оливковое масло, а в курильницах благоухали мускусный орех, камфора и амбра. Многочисленные слуги вежливо встречали гостей, разносили сладости и вино. На балконе сидел оркестр и играл изящную светскую музыку. Дамы были в пёстрых нарядах, в шёлке и парче, перетянутые тонкими поясками под грудью, и смеялись громко, что считалось в византийском обществе верхом неприличия. Танцевали не парами, но целыми группами — женщины напротив мужчин, вроде русской кадрили, — лишь кружась во время отдельных аккордов, взявшись за руки. Феофан чувствовал себя на другой планете: он рассматривал убранство дворца, гобелены, развешанные по стенам, статуи античных богов, беззастенчивых в своей наготе, иногда с фиговыми листиками на причинных местах, иногда без оных, слушал непонятную итальянскую речь, наблюдал за лицами. Этот мир и пугал, и нравился. По сравнению с ним византийский быт, и церковный, и светский, выглядел убогим, однотонным, невзрачным. Но переселиться сюда Дорифор бы не смог. Слишком глубока пропасть. Слишком велико расстояние между уровнями сознания. Но теперь ему будет очень трудно жить по-старому. Новые, неведомые эмоции наполняли его...

Увидав послушника в стороне от гостей, консул подал знак, и музыка смолкла. Гаттилузи, улыбнувшись, сказал:

   — Господа, разрешите представить вам моего молодого друга, начинающего художника из Константинополя и честнейшего, благороднейшего юношу, дона Феофано из рода Дорифоров. У него внушительный счёт в нашем банке, а когда ему исполнится восемнадцать, то войдёт в права наследника крупного состояния. Пусть он не скучает в нашем кругу!

Общество захлопало, начало приветливо кланяться сыну Николы, тот стоял сконфуженный, а приблизившийся консул произнёс уже не так пафосно:

   — Чтобы вы не чувствовали себя слишком одиноко, дорогой синьор Дорифор, я вас поручаю заботам моей старшей дочери — Летиции. Познакомьтесь, пожалуйста. Ей недавно исполнилось шестнадцать, и она уже невеста на выданье. Отнеситесь друг к другу по-доброму.

Девушка во многом напоминала отца: небольшого роста, с острым вздёрнутым носиком и смеющимися голубыми глазами. Но такого изящества, женственности, совершенства черт лица и фигуры Софиан ещё не встречал. Эта нежная смугловатая кожа с натуральным румянцем на щеках, тонкие точёные ноздри, длинные ресницы и по-детски пухловатые розовые губы, светлые, слегка вьющиеся волосы под шапочкой, лебединая шея и прелестные тонкие музыкальные пальчики — всё пленяло воображение, очаровывало собой, заставляло замирать сердце. А её звонкий голос! Он звучал, как хрустальный кубок, по которому ударили деревянной палочкой.

   — Здравствуйте, синьор Дорифор, — поклонилась она учтиво и при этом чуть-чуть кокетливо, — рада видеть вас на папенькином балу. Нравится? Довольны? А хотите потанцевать?

Проглотив комок, Феофан ответил:

   — Я, увы, не обучен.

   — Не обучены? — удивилась она.

   — Нет, вообще-то танцевать я умею — наши танцы простолюдинов, но они в ином духе, не похожи на эти, не такие гармоничные и изящные.

   — Бросьте, не стесняйтесь. Если вы умеете танцевать в принципе, то легко обучитесь и нашим манерам. Я сейчас покажу; главное — расслабьтесь, будьте в своей тарелке и шалите непринуждённо; остальное приложится!

Взяв его за руку (молодой человек ощутил мягкую прохладную кожу её ладони и зашёлся от восхищения), повела к центру зала и поставила напротив себя, в линию танцующих. Начала урок: шаг вперёд, шаг назад, влево, вправо, поворот и хлопки на уровне груди, переход сквозь строй, снова поворот, несколько притопов... У послушника действительно получалось слаженно, он освоился быстро и уже не выглядел деревянной куклой на ниточках, задирал ноги от души, вроде бы балуясь, и в ответ на улыбку Летиции тоже улыбался. А потом они пробовали лёгкое белое вино, заедали его засахаренными фруктами и болтали.

   — Ваш отец сказал, будто вы — невеста на выданье, — любопытствовал юноша. — Можно ли узнать, кто-то покорил уже ваше сердце и помолвлен с вами или претенденты только ещё становятся в очередь?

Девушка смеялась:

   — А для вас это важно?

   — Разумеется: не хотелось бы возбуждать в ком-то ревность.

   — Отчего не хотелось бы? Вы такой трусишка?

   — Нет. Не знаю. Просто не люблю лишних неприятностей.

   — Разве побороться за сердце дамы — неприятность?

   — Если дама помолвлена — безусловно.

   — Но помолвлена — не значит обручена. И любую помолвку можно быстро расторгнуть.

   — Для чего ж расторгать?

   — Если даме вдруг понравится кто-то больше, нежели жених.

   — Стало быть, жених у вас есть?

   — Я не утверждала.

   — Но и не отрицали?

   — Ах, оставьте, пожалуйста, глупые расспросы. Мне сегодня приятно с вами. Вы ведь эти слова жаждете услышать? Получайте. Остальное не имеет значения. То, что будет завтра, для меня сегодня не существует!

И они опять танцевали, хохоча и дурачась.

Бал закончился в половине первого. Гости из Галаты расходились и разъезжались по своим домам, а гостей из Константинополя размещали на ночь в комнатах дворца. Расставаясь с дочерью Гаттилузи, Феофан спросил:

   — Утром мы увидимся?

Та не поняла:

   — Утром? Для чего?

   — Ну, по крайней мере для того, чтобы пожелать друг другу счастливого дня.

   — О, как это возвышенно! Вы не только художник, но и поэт! — а потом сказала серьёзнее: — Нет, мессир, ничего не выйдет. Я, во-первых, сплю допоздна, а ещё у меня разные дела... Да и вам во дворце не позволят задержаться надолго.

   — Значит, нашей дружбе — конец?

   — Почему же так мрачно, синьор Дорифор? Мы не собираемся пока умирать. Жизнь продолжается, и она полна непредвиденных — и предвиденных! — встреч.

   — Лучше бы предвиденных. Надо уговориться.

   — Но для этого нужна веская причина. А иначе отец будет против.

   — Сочинить легко. Я бы взялся, например, написать ваш портрет.

Девушка задумалась:

   — Это интересная мысль. Я поговорю с папенькой. Сколько вы попросите за работу?

   — Ничего решительно. Может быть, одно: дозволения поцеловать вашу руку.

У Летиции вырвался смешок:

   — Вы, мессир, по-моему, начитались сонетов Петрарки. Я же не Лаура!

   — Да, вы лучше, потому что — Летиция!

   — Ах, несносный льстец! Хорошо, посмотрим. А теперь — прощайте. И спокойной ночи!

   — Да какая уж спокойная ночь! Впечатления переполняют меня...

   — Вот забавный! Мне такие пока не встречались... — И она упорхнула, словно мотылёк в открытую форточку.

Феофан всё смотрел ей вслед и шептал, точно полоумный:

   — Господи, да что ж это было? Уж не ангел ли, пролетая, невзначай дотронулся до меня крылом?

В комнате, которую ему отвели, он, конечно, не мог уснуть, а слонялся из угла в угол, сел, прилёг на кровать, снова сел, а затем, совершенно не понимая, что делает, взял из очага крупный уголёк и, поставив свечку на край стола, чтобы освещала получше, в несколько мгновений набросал углём на белой стене силуэт синьорины Гаттилузи. Это был удивительный рисунок! Лёгкий поворот головы, чуть изогнутая левая бровь, чёртики в глазах и насмешливо сложенные губы. Несколько штрихов, а какая точность в передаче характера! Вроде бы и нет портретного сходства, лишь намёк на схожесть, нечто неуловимое, невесомое, но посмотришь и скажешь: это ж старшая дочка консула Галаты! Как неподражаемо схвачено!

Сев напротив, молодой человек долго всматривался в черты взволновавшей его девушки, щурился и жевал губами. Впрочем, не притронулся к творению своему ни разу, ничего не исправил. Всё-таки решил отдохнуть, начал раздеваться, но, взглянув на изображение, вроде бы его застеснялся, дунул на свечу и снимал штаны в полной темноте. Вдруг почувствовал, как он утомился за этот вечер, рухнул на постель и, укрывшись с головой, провалился в сон моментально.

А когда слуга рано утром постучал в дверь, чтобы разбудить гостя, молодого человека и след простыл: Феофан проспал всего несколько часов и ушёл ещё затемно, торопясь к обедне в свой монастырь. У слуги же было собственное понятие о порядках в доме, и, поднявшись в комнаты хозяина, счёл необходимым пожаловаться:

   — Смею доложить, дон Франческо, что вчерашний гость, молодой грек из Константинополя, испоганил стену у себя в клетушке.

Гаттилузи, завтракавший в одиночестве за столом, крайне удивился:

   — Испоганил стену? Как сие понять?

   — Всю углём исчёркал.

   — То есть как — исчёркал? Что-то написал непотребное?

   — Не могу знать, ибо грамоте не обучен. Но сдаётся мне, что не написал, а намалевал.

   — И кого же?

   — Не могу знать. Но изрядно напоминает синьорину Летицию.

Консул помрачнел:

   — В неодетом виде?

   — Да Господь с вами, дон Франческо! Только голова.

   — Ну, пошли, посмотрим.

Оказавшись возле портрета, итальянец замер, отступил на шаг и стоял несколько мгновений, потрясённый увиденным.

   — Верно, негодяй? — радостно воскликнул слуга, стоя за спиной у хозяина.

   — Замолчи, болван! — неожиданно рявкнул на него господин. — Что ты понимаешь? Это же создание гения!

Тот недоумённо посмотрел на рисунок и пробормотал:

   — Гения? Не знаю... А по-моему, обыкновенная пачкотня...

Сбегали за только что проснувшейся Летицией. Девушка пришла неодетая, завернувшись в накидку, и зевала часто. Но, увидев своё изображение на стене, вроде бы очнулась и, немая от восхищения, долго всматривалась в виртуозно прочерченные линии.

   — Ну? — спросил отец. — Что ты думаешь по этому поводу?

Синьорина проговорила:

   — Гениально... Как французы говорят: «ше-д’овр»!

   — «Ше-д’овр», — согласился её родитель. — Жаль, что нарисовано на стене, и нельзя выставить в большой зале. И тем более — продать за хорошие деньги.

   — Продавать подобную прелесть? Фи, как можно! — дочка помотала кудряшками. — Впрочем, знаю выход: надо заказать дону Феофано мой портрет масляными красками на доске. Сей портрет и выставить будет можно, и всучить какому-нибудь негоцианту, собирателю живописи.

   — Верно, дорогая! — оживился банкир. — У тебя голова работает. Вся в меня! Нынче же отправлю секретаря к Дорифору — чтобы обсудить предстоящую сделку. Пусть назначит любую цену, деньги мы потом выручим. — Снова посмотрев на рисунок, Гаттилузи отметил: — А ведь этот мальчик в тебя влюбился. Будь поосторожнее с ним, Летиция.

   — Ах, о чём вы! — фыркнула дочь. — Мне он симпатичен — и только. Я помолвлена с Пьеро Барди и не забываю об этом.

   — Рад услышать здравые речи.

   — Кстати, почему бы не впарить будущий портрет именно ему?

Консул рассмеялся:

   — Превосходно! У тебя определённо задатки коммерсанта.

   — Ну ещё бы! Выгодное дельце — по продаже самой себя миллионщику Барди!

5.

Приближённый нового Патриарха разыскал Феофана в монастыре. Постоял за его спиной в мастерской, наблюдая, как богомаз принимается за очередную икону, а потом сказал:

— Я желал бы поговорить с тобою наедине. Обстоятельства вынуждают.

Вышли на свежий воздух и уселись под яблоней в монастырском саду. Пахло морем и весенней мокрой землёй. В воздухе гудели шмели.

   — Для начала разреши познакомиться, — начал визитёр. — Киприан Цамвлак, или просто брат Киприан, выполняю особые поручения при Его Высокопреосвященстве. Послан потолковать о твоих связях с латинянами.

Сын Николы похолодел и пробормотал нерешительно:

   — Связях? Никаких связей нет... я не понимаю...

   — Как — не понимаешь? Ты желанный гость во дворце Гаттилузи, пишешь лик его дочери на доске.

Через силу Дорифор согласился:

   — Да, пишу, конечно... Разве это дурно?

   — Так чего ж хорошего? Всякие контакты с еретиками, христопродавцами аморальны... Но Его Высокопреосвященство кир Филофей мог бы отпустить сей великий грех, если б ты помог Святой Церкви нашей и Его Императорскому Величеству Иоанну Шестому Кантакузину...

   — Я? Но как?!

   — Очень просто. Находясь в стане супостатов, будешь исподволь выведывать планы и намерения их. А затем сообщать мне при дальнейших встречах. Ничего более.

Молодой живописец густо покраснел:

   — Вы толкаете меня на предательство?

Киприан удивился:

   — На предательство кого? Лиходеев, вероотступников? Это не предательство, а благое дело. Ибо совершаемо на пользу Отечества.

   — Господа Гаттилузи отнеслись ко мне непредвзято, — с жаром продолжал Феофан, — приглашают в дом и порой усаживают обедать за общий стол. Как же я могу отплатить им чёрной неблагодарностью?

Патриарший посланник посмотрел на него презрительно:

   — А зачем тебе милость Гаттилузи? Между вами — ничего общего. Даже вера разная. — Помолчав, он прибавил: — И синьор консул никогда не даст согласия на твой брак с его дочерью.

У послушника защемило сердце. Он ответил тихо:

   — Я не из-за этого...

   — ... А Летиция помолвлена с сыном Марко Барди — Пьеро. Или ты не знаешь?

   — Знаю, разумеется... Но она не любит его. И ещё неизвестно, состоится ли свадьба.

   — Ну, не с ним, так с другим... Не с тобою же!

Возразить художнику было нечего: он прекрасно понимал, что Цамвлак совершенно прав. Но любовь к Летиции, захватившая к тому времени всё его существо, не давала ему признаться в очевидных вещах. Тот, кто сильно любит, продолжает надеяться, несмотря ни на что.

   — Мы даём тебе возможность подумать, — подытожил гость. — Я приду за ответом послезавтра. Но учти, дружочек: если ты откажешься, то не только навредишь самому себе, но и дорогим тебе людям. Например, Евстафию Аплухиру. Мы хотели поручить его мастерской расписать церковь в монастыре Хора. А из-за тебя, видимо, откажем. Думай, думай.

У племянника Никифора вздулись на висках вены. Он сказал с явственной брезгливостью:

   — Приходить послезавтра нет необходимости. Я уже подумал. И согласен на предложение кира Филофея.

Киприан радостно расплылся:

   — Вот и молодцом. Вижу, что недаром ты прозываешься Софианом. Я найду тебя через две недели. Будь готов к первому отчёту. Нам нужны факты и детали. Иногда по деталям делаются выводы о главном. — И, уже прощаясь, закончил: — Ну, а церковь в монастыре Хора сохранится за Аплухиром. Будешь ли ему помогать? Очень хорошо.

Посмотрев на спину удалявшегося болгарина, сын Николы подумал: «Негодяи, мерзавцы. Так я и пойду к вам на службу! Обведу вокруг пальца. Докажу, что действительно Софианом именуюсь не зря».

В первое же своё посещение Галаты, сидя за доской, на которой портрет Летиции был уже почти что готов, он спросил у дочери Гаттилузи:

   — Как могу повстречаться с твоим отцом? Мне необходимо его увидеть. Речь идёт о политике.

   — О политике? — изумилась девушка. — Ты в ней разбираешься?

   — Если честно, то и вправду — немного. Но враги генуэзцев заставляют меня сделаться вашим соглядатаем. Надо посоветоваться, как себя вести.

Итальянка перестала смеяться:

   — Понимаю, Фео. И поговорю с папенькой в ближайшее время.

   — Но, пожалуйста, только с ним одним. Судя по всему, в вашем доме есть ещё соглядатаи.

   — Не тревожься, я умею хранить тайны.

Отношения между молодыми людьми были очень добрыми. Он её любил и не замечал её недостатков — вздорности, капризности, избалованности, самовлюблённости; для него Летиция выглядела женским совершенством, идеалом, ангелом во плоти. А портрет писался им с упоением и восторгом; Феофан давно бы его закончил, но растягивал удовольствие, делал вид, будто продолжает работать. Ведь давно известно, что художник, воплощая на холсте или в камне свою возлюбленную, обладает ею; каждый штрих и мазок схож с прикосновением к её телу, а волнение, возникающее при этом, близко к эротическому экстазу. И Летиции нравилось позировать. Тщательно готовилась к каждому сеансу, несколько часов проводя у бронзового зеркала, и ругала служанок, помогавших ей, за нерасторопность. Нравился ли грек итальянке? Безусловно, да. И его лицо, и фигура, и хорошая правильная речь, и оригинальность суждений, наблюдательность и игра ума — привлекали её немало. А когда он творил — вдохновенно, яростно, с блеском гениальности в чуть миндалевидных глазах, то казался ей сверхчеловеком, неким божеством. Образ Феофана очень занимал воображение юной девы. И её тянуло к нему, так же, как его к ней. Но она никогда при этом не забывала, что племянник Никифора — лишь простой послушник монастыря, а она — наследница самого Гаттилузи; между ними — пропасть, наподобие рва вокруг Галаты; и практически нет моста, что поможет ров преодолеть. Словом, соблюдала дистанцию. Чуть подтрунивала над юношей, чувствуя своё превосходство. Дескать, этот — мой, никуда не денется; даже если сделаюсь синьорой Барди, всё равно будет преклоняться передо мною; верный конь — ничего более. Молодость вообще жестока, а красивая молодая девушка из богатой семьи, знающая себе цену, иногда бывает немилостивой вдвойне. Впрочем, стоило Дорифору на неё разобидеться, как Летиция отступала, ослабляла вожжи, делалась уступчивой и великодушной. Шла любовная игра, неизменная во все времена и у всех народов...

Но когда сын Николы вдруг заговорил о политике, о своём соглядатайстве, стало не до шуток, и прелестница побежала к папеньке, чрезвычайно напуганная сообщением Феофана. Консул встретился с молодым художником в тот же день. Выслушал внимательно, принялся расхаживать взад-вперёд, заложив руки за спину, и вытягивал губы трубочкой. Наконец, сказал:

   — Милый друг! У меня не хватает слов, чтобы выразить мою благодарность. Ваша искренность дорогого стоит. Мы в долгу не останемся. А теперь о главном. Вы передадите служке Патриарха те секреты Галаты, о которых я сам разрешу поведать. Сведения будут верными, чтобы усыпить подозрительность той стороны. И когда доверие к поступающим от вас фактам сделается полным, мы собьём противника с толку и подбросим ему ложь, чтоб направить по фальшивому следу. Это и решит исход задуманного нами.

   — В чём исход? Свергнуть Кантакузина?

Дон Франческо отвёл глаза:

   — Ах, не называйте имён, мессир, ибо стены имеют уши, надо соблюдать осторожность... А на ваш вопрос я отвечу так: основная цель — примирить католичество с православием. Остальное — только ступени к этому.

   — Мне такая задача по нраву. Христиане должны объединиться. Турки наседают, и без помощи всей Европы мы не удержим империю.

   — Значит, надо действовать заодно, — протянул ему ладонь итальянец. — Что желаете вы в качестве награды?

Тут бы Феофану сказать: руку вашей дочери! — но послушник потупился, начал лепетать что-то несерьёзное:

   — О, синьор Гаттилузи, я и так сверх меры вознаграждён — вашей добротой и возможностью посещать ваш дом...

   — Хорошо, о награде поговорим позже. Лишь бы дело выгорело. Славою сочтёмся!

В общем, Дорифор волею судеб стал «двойным агентом» (как мы выразились бы теперь): представляясь шпионом Патриарха у генуэзцев, разглашал только то, что ему подсовывал консул. В результате и волки были сыты, и овцы целы. А художник слыл «своим человеком» и среди овец, и среди волков.

Между тем портрет Летиции был закончен. Всех, кто видел его, он буквально завораживал — и похожестью на оригинал, и какой-то обобщённостью образа. Вроде бы — вольная фантазия на тему «молодая кокетка из семьи банкира». А почти что живые глаза наблюдали с доски за зрителем, под каким углом тот ни становился к картине, словно говорили: «Не уйдёшь, дурачок, и тебя покорю, и любого другого, если захочу!» Гости цокали языками, утверждали, что этот Софиан — вровень с Дуччо, Чимабуэ и Джотто. Но послушник, слыша похвалы, лишь краснел и конфузился.

Не понравилось творение только одному человеку — Пьеро Барди. Он сказал, что Летиция изображена плохо, чересчур вульгарно, словно издевательски, красота юной девушки не передана, так что восхищаться ею не хочется. Дочь Гаттилузи ответила:

   — Вы несправедливы, мессир. Я такая и есть, как нарисовал Феофано, эгоистка и стервочка. Но при сем — несравненная эгоистка и очаровательная стервочка. Разве нет?

   — Глупости, мадонна: живописец не должен изображать недостатки людей — потому как пороков хватает и в жизни. Для чего их множить? Живопись недаром называют «бель арт» — изящное искусство, ведь она должна нам являть образцы красоты, совершенства. Как античные статуи. Софиан ваш — ремесленник и мазила.

   — Значит, не хотите купить портрет, чтоб повесить у себя в спальне и, разглядывая его, думать обо мне?

Барди рассмеялся:

   — Я монеты ломаной не дам за такую дрянь. И к тому же, для чего портрет в моей спальне, если вскоре в ней окажетесь вы сами?

Генуэзка вспыхнула:

   — Вы уверены?

   — Да, не сомневаюсь.

   — И напрасно. Мы помолвлены, но не обручены.

   — Разорвать помолвку вам отец не позволит.

   — Я и не спросясь его могу это сделать.

Пьеро сдвинул брови:

   — Не играйте со мною, синьорина Летиция. Если рассержусь, то уже не прощу обиды. А отцам нашим ссориться негоже — их раздор не пойдёт на пользу Галате.

   — Так вы женитесь на мне лишь для пользы Галаты?

   — Нет, не только. Сами знаете. Но и благоденствие нашей фактории для меня на одном из первых мест.

   — Очень мило: укреплять собой и своей единственной жизнью прочность фактории! Я-то думала, вы хотите сделать меня счастливой.

   — Я и сделаю вас счастливой. Не могу не сделать.

   — Поживём — увидим.

Сын начальника полиции хмуро произнёс:

   — Наша с вами помолвка — в силе?

Девушка поморщилась:

   — Я же говорю: поживём — увидим.

   — Хорошо, если вы желаете, я куплю портрет и повешу в спальне.

Та расхохоталась:

   — Нет, синьор Барди, одолжений ваших уже не надо. И портрет отныне не продаётся. Он мне дорог как память.

   — Память? Интересно, о чём же?

   — О прекрасных днях беззаботной юности.

Вскоре Гаттилузи в тайне ото всех на своём корабле отбыл из Галаты на остров Тенедос. Предстояли переговоры с Иоанном V и бывшим Патриархом о решительных действиях против Кантакузина.

6.

Феофан, отметив семнадцатилетие, с увлечением помогал Аплухиру выполнять заказ в монастыре Хоры. Основные площади церкви были покрыты мозаикой, созданной лет тридцать назад, — несколько евангелических сцен и апокрифов[4] из жизни Девы Марии. Богомазам предстояло изобразить Успение Богородицы и вокруг Неё — апостолов во главе с Христом. Вместе с Филькой обсуждали композицию и характеристики главных фигур. Иисус должен был возвышаться над всеми и держать в руке спелёнатого ребёнка — душу Матери, отделившуюся от тела. Сгрудившиеся у гроба апостолы видят лишь покойную, и на лицах их — скорбь, смятение, ужас, покаяние. В основном сюжет был одобрен всеми, разногласие вызвало предложение Феофана: снизу дать красное пятно — тонкую горящую свечку.

   — Нет, — сказал Евстафий, — свечка как символ жизни не должна гореть, так как Пресвятая скончалась.

   — В том-то всё и дело, — возражал Дорифор, — что скончалось тело, а Сама Она остаётся жить, и горящая свеча это подтверждает.

   — И потом красное пятно внизу чрезвычайно эффектно, — поддержал его Филька. — Я бы дал и второе такое же, сверху, в виде шестикрылого Серафима.

   — Вы тут напридумываете ещё! — разозлился мастер. — Я, конечно, против слепой прорисовки образцов, но не до такой степени! Хорошо, Серафим пусть останется, но не красный, а розовый, чтобы не мешал белоснежности одеяний Христа. А свечу рисовать не станем. Это лишнее. И вообще она запутает прихожан. На иконе не должно быть двусмысленностей.

Исполняли заказ весь май и половину июня. Патриарх Филофей, посетивший монастырь, лично принял работу и остался доволен. Когда ему представили богомазов, удостоил их кивком головы. Находившийся тут же Киприан улучил момент, чтоб шепнуть послушнику:

   — Велено сказать, что тобою довольны. Все полученные сведения подтверждаются из других источников. Продолжай в том же духе, и Его Высокопреосвященство не забудет тебя в своей милости.

   — Многие ему лета, — не особенно радостно отвечал Софиан.

Мысли живописца занимала уже другая идея: расписать в Галате только что отстроенную православную церковь. Но, по правилам и уставам тогдашней Византии, он не мог заключать договора на подряд, так как не был ещё принят в корпорацию живописцев, даже не назывался подмастерьем. Значит, предстояло уговаривать Аплухира — подписать документы за него. А захочет ли мастер брать на себя лишнюю ответственность? Феофан не знал.

И действительно, разговор вышел непростой, у Евстафия появилось несколько возражений: мол, и времени на всё не хватает, мастерская еле справляется с нынешними заказами, и своим добрым именем он рисковать не хочет — если Дорифор станет выполнять фрески вместе с Филькой, без него.

   — Мы покажем все эскизы заранее, — наседал племянник Никифора, — согласуем с вами, учитель. Никаких не допустим вольностей. В точности исполним ваши поправки. — А в конце добавил: — Вы своим недоверием раните меня.

Мэтр вспылил:

   — Вот ещё, подумаешь, нежности какие! Я его раню! А запорете работу — чья тогда выйдет рана? Не моя ли? — Посопел, подумал и сказал добрее: — Ну, допустим, соглашусь подписать пергаменты... Как разделим полученные деньги?

Сын Николы пожал плечами:

   — О деньгах, признаться, пока не думал. Назначайте сами.

   — Мне — две трети суммы, треть — тебе и Фильке.

   — По рукам.

У опекуна отвалилась челюсть:

   — Ты согласен?

   — Да, а что?

   — Но ведь это явный грабёж с моей стороны! Я сказал нарочно.

   — Почему — грабёж? Поручительство дорогого стоит.

   — Дядя твой Никифор тебя бы не понял. Вот уж кто денежки считал!

   — Значит, я не в дядю. Мой отец Никола относился к деньгам легко. Есть они — прекрасно, нет — переживём.

   — Нет, нельзя быть таким беспечным. Понимаю: творчество главнее богатства, в юности и я мог трудиться бесплатно. Но воспользоваться твоим благородством не хочу. В общем, предлагаю: четверть суммы мне, четверть — Фильке, половина — твоя.

   — Без вопросов.

   — Но наброски всё-таки покажете.

   — Я же обещал.

Феофан не упомянул и другую причину, по которой он пошёл бы на любые условия, лишь бы взяться расписать эту церковь, — кроме чисто профессионального интереса, получить возможность регулярно бывать в Галате. И тем самым видеться с Летицией.

Без неё он страдал и мучался, словно забулдыга без выпивки. Жил теперь от встречи до встречи с ней. И желал творить только для неё. Чтобы дочь Гаттилузи восхищалась его работой. И перенесла своё восхищение на художника.

Софиан хоть и был не по годам мудр, но не знал ещё простой истины: женщин мало волнуют достижения их поклонников, и они мужчин любят вовсе не за талант, не за озарения и успех, а совсем за иные вещи...

Словом, Дорифор проявил упорство и добился своего: и епископ Галатский, и синьор консул поручили создание фресок в новой церкви мастеру Аплухиру. За сентябрь были завершены эскизы — купола, деисуса и царских врат, боковых приделов[5]. Рассмотрев рисунки, Евстафий сделал несколько незначительных замечаний, но одобрил в целом и похвалил:

   — Ты растёшь, приятель, скоро мне тебя учить станет нечему.

Филька хмыкнул:

   — Стало быть, займётесь вплотную мною.

Оба юноши принялись за роспись и работали безвылазно два осенних месяца и неделю зимы. Очень хотели справиться к Рождеству. И успели.

Сели, перепачканные краской, обессиленные, измотанные, поглядели на творение рук своих и почти что одновременно спросили друг друга:

   — Ну и как? Получилось?

Рассмеялись, а потом молча обнялись.

   — Вроде получилось, — сказал Феофан.

   — Погоди! Что ещё заявит учитель? Я его страшусь больше, чем епископа или митрополита.

   — Поругает за что-нибудь, но в конце простит.

Подмастерье мечтательно потянулся:

   — Ох, и надерусь же я в это Рождество! Надерусь — и по бабам! Весь свой заработок спущу — ей-бо!

   — Прекрати святотатствовать в Божьем храме.

   — Ничего, Бог, Он, как учитель, — поворчит, поворчит и отпустит мои грехи.

Первым фрески рассматривал Аплухир. Походив по церкви, постояв, подумав, обратил лицо к молодым художникам, и они увидели, что наставник плачет.

   — Кир Евстафий, что с вами? — задрожал Софией. — Неужели худо?

Мастер вытер мокрые бороду и усы и раскинул руки:

   — Мальчик мой! Дай тебя обнять! Ты и сам не понимаешь, что сделал!

   — Что же, что?

   — Превзошёл меня и оставил далеко позади. Ты действительно гений.

Глядя, как они обнимаются, Филька произнёс не без ревности:

   — Хорошо, а я? И моя кисть работала тут немало!

Мэтр сжал его плечи и проговорил с чувством:

   — И тобой горжусь, Филимоша, вы мои дорогие оба! Бог не наградил меня сыновьями, но зато подарил выдающихся воспитанников. Умереть не страшно: я отдал своё дело в самые достойные руки!

И епископ Галатский, освящая церковь, похвалил художников, обещал довести лестную оценку их совместной работы до митрополита и Патриарха. А зато Гаттилузи, вместе с домочадцами заглянув в православный храм, был немало смущён одним обстоятельством. Повернувшись к дочери, он пробормотал:

   — Господи Иисусе! Посмотри на лик Пресвятой Богородицы!

Девушка вначале не поняла:

   — Ну и что такого?

   — Никого не напоминает?

У неё от внезапной догадки побелели губы:

   — Ты считаешь... меня?!

   — Вспомни тот набросок углём на стене в клетушке.

   — Совершенно точно... Что же он наделал? Это ж богохульство... И меня теперь покарает Всевышний!

   — Если уж кого покарает, так его, безумца.

   — Ой, боюсь, боюсь... Так шутить нелепо!..

   — Да, конечно, нелепо... — Он опять уставился на икону. — Но с другой стороны, как Она прекрасна! Просто неподражаема! Вроде не человек писал, а какой-нибудь небожитель!

   — Не желаю знаться с этим небожителем! Надо бы венчаться с Барди скорее.

   — Ты считаешь?

   — Пьеро, безусловно, болван, каких свет не видывал, неуч и животное, но по крайней мере он понятен и предсказуем. Управлять им будет легко.

   — Рад, что ты наконец это поняла.

   — Феофан мне отныне противен. Откажи ему от дома, пожалуйста.

   — Он и так у нас бывает не часто. Но совсем удалить я его не могу — до конца игры с неприятелем. Л развязка уже близка.

   — Но, по крайней мере, не приглашай на балы.

   — Как тебе, душенька, угодно.

Тем не менее встреча Софина со своей возлюбленной состоялась — в ювелирной лавке при банке «Гаттилузи и сыновья». Он туда заглянул, чтобы выбрать подарок к именинам Феодоры — старшей дочери Аплухира. А Летиция выходила, взяв себе новое колье. Молодые люди столкнулись на самом пороге и смутились в первый момент. Итальянка уже оттаяла от недавней обиды и смогла поприветствовать живописца без особого отвращения:

   — Добрый вечер, синьор Дорифор. Что-то вас не видно давно?

   — Здравствуйте, мадонна. Я бываю у вашего папеньки, но когда спрашиваю вас, мне, как правило, говорят, что вы заняты или прихворнули. А на бал меня что-то не зовут. Из чего я делаю вывод, что не больно прихожусь ко двору.

   — После вашей дерзкой выходки — удивляться стоит ли?

   — Дерзкой выходки? Я не понимаю.

   — Не лукавьте, мессир. Лгать вы не умеете.

   — Неужели фреска в церкви Зачатья Святой Анны тому причиной?

   — Догадался, наконец!

   — Вам она не понравилась?

   — Фреска превосходна, спору нет, но лицо у юной Девы Марии... Как вы смели придать ему сходство с некоей реальной особой?

   — Ибо эта особа вдохновляла меня. Ибо служит для меня образцом целомудрия и непорочности. Ибо для меня свята!

   — Ты и здесь продолжаешь богохульствовать! — возмутилась девушка, впрочем, уж не так грозно и невольно перейдя на «ты», что являлось неплохим знаком. — Видимо, забылся или чего-то не понял. Мы с тобой в приятельских отношениях, но не более. У меня своя жизнь, у тебя своя. То, что я тебе нравлюсь, не даёт ещё права помещать мой портрет где угодно, в том числе и в церкви.

Софиан поник и ответил грустно:

   — Извини. Я хотел, как лучше.

   — Он хотел, как лучше! Это никого не волнует. Важен результат.

   — Я не ожидал, что воспримешь слишком болезненно.

   — Надо было думать. Обещай, что в последний раз делаешь подобную глупость.

   — Обещаю. Но не рисовать тебя вовсе не смогу.

   — Хорошо, рисуй, но не на иконах.

   — Да, конечно.

   — Впрочем, не рисуй: душу не трави — ни себе, ни мне, ни мальчишке Барди.

Сердце у послушника больно сжалось.

   — Всё-таки выходишь за него?

   — Хм-м... скорее, да, чем нет.

   — От чего зависит?

Синьорина понизила голос:

   — Он уехал на известный тебе остров и готовит высадку... Близится финальная битва... Если его не убьют, мы поженимся. — Улыбнулась и погладила его по руке. — Фео, не грусти. Ты ещё найдёшь своё счастье. — И, уже удаляясь, бросила из-за плеча: — Будешь во дворце — заходи. Поболтаем — чисто по-дружески.

Прикусив губу, чтобы не расплакаться, сын Николы подумал зло: «Не дождёшься, дура! Никогда, слышишь? Никогда! Ненавижу тебя, курицу безмозглую, каменное сердце! Я такой подарок преподнёс тебе, на который ни один Барди не способен, — обессмертил лик в виде фрески. И какой фрески! Все душевные силы в неё вложил... А в ответ — оскорбления, вытирание об меня ноги, унижения... Кончен бал! Больше моей ноги не будет у Гаттилузи. «У меня своя жизнь, у тебя своя!» Что ж, давайте, живите сами. Как-нибудь и я протяну без вас!»

И действительно, стойко переносил одиночество до весны. Но весной произошёл новый поворот.

7

Киприан пришёл в мастерскую монастыря как всегда внезапно. Вызвал Феофана во двор и спросил раздражённо, почему теперь, в самые ответственные дни противостояния, от него прекратились сведения о Галате? Тот стоял угрюмый, глаз не мог поднять:

   — Потому что я не посещаю более генуэзкой фактории.

   — Ты поссорился с консулом?

   — Нет. Немного. Есть определённые трения.

   — Чепуха. Надо перебороть самолюбие, если под угрозой поручение самого Патриарха. Нам необходимо уточнить дату нападения Иоанна Палеолога на Константинополь. Прочие источники утверждают, что не позже августа.

   — Я боюсь, Гаттилузи больше не доверяет мне.

   — Сделай всё возможное. Расшибись в лепёшку. Но достань из него требуемые сведения.

   — Постараюсь, брат.

   — Патриарх вместе с императором на тебя надеются. Не разочаровывай их.

Ничего не поделаешь: Дорифору пришлось отправляться в Галату. А тем более подвернулся повод — Пасха. Во дворце консула был роскошный приём, и художника, старого знакомца, пропустили свободно. Обратив на него внимание, дон Франческо всплеснул руками:

   — О, кого я вижу! Слава Богу, с вами ничего не случилось. Мы уж беспокоились, и Летиция вспоминала — где наш юный друг Феофано? Думали послать человека, да не собрались, закрутились... Столько дел и забот!.. И куда ж вы пропали?

Он ответил уклончиво:

   — Тоже закрутился. Было много работы, помогал учителю — мы расписывали церковь в Хризополе. А потом хворал.

   — Ничего серьёзного, я надеюсь?

   — Нет, простуда, только и всего.

   — Выглядите уставшим. Поздравляю со Святой Пасхой. Отдыхайте, веселитесь, чувствуйте себя празднично.

   — А когда мы могли бы поговорить по делу?

Консул догадался:

   — A-а, так вы посланы своими «друзьями»?

   — Очень сильно гневались, что не приношу сведений.

   — Хорошо, увидимся. Где-то ближе к ночи.

Сын Николы устроился на диванчике в тёмном уголке, чтобы видеть залу, а Летиция не могла его обнаружить. Но коварный план с ходу провалился: не прошло и четверти часа, как её голосок зазвенел над ухом художника:

   — A-а, попался, который скрывался... Мне отец говорит: здесь синьор Дорифор, сильно исхудавший после болезни. Я пошла искать... Милый Фео, ты меня совсем позабыл?

Девушка присела около юноши и взяла его за руку:

   — Что с тобой? У тебя вроде лихорадка?

   — Просто не поправился ещё до конца...

   — Знаешь, я скучала без наших встреч. Не лукавлю, правда.

Он почувствовал, как пульсирует кровь у разреза его воротника. Выдохнул негромко:

   — Странно это слышать. У тебя жених...

   — Ты ревнуешь? Брось. Пьеро Барди уехал и как будто бы сгинул из моей жизни. Совершенно спокойна. Ты — другое дело.

Облизав высохшие губы, Софиан спросил:

   — Почему — другое?

   — Ты мой самый преданный друг. С братьями практически не общаюсь, а сестра больна, дурочка с рождения. Есть, конечно, подруги, но они — жуткие гусыни, с ними часто скучно. Папенька всегда занят, на меня у него не хватает времени... Наши встречи с тобой были удивительно хороши.

   — Я не думал, что они для тебя что-то значат.

   — Я сама так считала. Но когда ты обиделся, перестал к нам ходить, это поняла.

Потрясённый, взволнованный, он проговорил:

   — Но пойми и другое: с некоторых пор видеться с тобой не могу без боли. Точно острый нож. Знать, что ты — чужая невеста, для меня нестерпимо.

Дочка Гаттилузи стиснула запястье приятеля:

   — Бедный Феофано! Мне самой становится больно от страданий твоего сердца. Но удел наш таков. Нам не быть мужем и женой. Мой отец никогда не благословит. Мы обречены остаться друзьями. Разве между женщиной и мужчиной дружбы быть не может?

Он ответил тихо:

   — Может, разумеется. Если они не любят друг друга.

У неё в глазах засверкали слёзы:

   — Я не знаю, так ли я люблю, как об этом пишут в поэтических книгах. Но сознание того, что мы больше не будем видеться, весело болтать, проводить вместе время, тоже убивает меня... Знаешь, я ходила тайно в эту вашу православную церковь. И стояла на коленях перед ликом Девы Марии, и смотрела на неё, словно в зеркало... И молилась шёпотом. И просила не разлучать нас обоих. Глупо, правда?

   — Нет, — мотнул головой послушник. — Потому что мы не расстанемся. Потому что Бог предназначил нас друг для друга. Что бы мы ни делали, с кем бы ни венчались, мы всегда будем в мыслях неразлучны.

   — Замолчи! — жалобно воскликнула девушка, вытирая щёки. — Люди смотрят. Надо успокоиться. Хочешь танцевать?

   — Не хочу.

   — Нет, пойдём. Там, в кругу, на свету, сделается легче.

И они скакали, смеялись, пробовали яства, пили много вина — лишь бы не оставаться наедине со своей Печалью. А потом слуга пригласил художника следовать боковой лестницей в кабинет Гаттилузи. Консул ожидал его, сидя в кресле. Предложил сесть напротив и какое-то время молча слушал. Наконец, сказал:

   — Сообщите посыльному Патриарха: в августе Иоанн Пятый на Константинополь не нападёт.

   — Это ложь?

   — Это правда. Нападение приходится отложить по техническим причинам. Я боюсь, что и до конца года вряд ли мы уложимся.

   — Это правда?

Итальянец хитро прищурился:

   — А вот это — не знаю. Но врагов надо успокоить.

Оба поднялись, и родитель несравненной Летиции протянул Дорифору руку:

   — Вы нам очень помогаете, милый друг. А согласны ли помочь и в решающей фазе предстоящей борьбы?

Тот немного опешил:

   — Честно говоря, врукопашную ни разу не бился.

   — Ой, о чём вы! Врукопашную найдётся кому идти. Надо лишь в назначенный день и час распахнуть перед ними ворота Константинополя, охраняемые турками. Разумеется, вас там будет много — преданных законному императору людей. Сможете? Рискнёте?

   — Постараюсь. — Феофан тряхнул головой и добавил твёрже: — Да, смогу.

   — Браво, юноша! Вы не только искусный живописец, но и верный сын своего народа. А хотите сделаться моим зятем?

У послушника пробежали мурашки по спине. Он пролепетал:

   — Но синьора Летиция помолвлена с Барди...

Консул удивился:

   — А при чём здесь Летиция? Я толкую о моей младшей дочери. Вот она подрастёт, и тогда, года через два...

Через силу выдавливая слова, Софиан сказал:

   — Но Летиция говорила... что сестра... не совсем здорова...

   — Э-э, пустое, — поморщился дон Франческо. — Ну, слегка отстаёт в умственном развитии. Что ж с того? Так ли это важно? Я-то знаю на личном опыте: чем умнее жена, тем хлопот больше. А моя Фьорелла — чистый ангел, непосредственная, ласковая, и в пятнадцать лет — словно семилетний ребёнок. Не отказывайтесь, мой друг, а подумайте. Быть в родстве с Гаттилузи — дорогого стоит. И любой почёл бы за честь.

Феофан поклонился подобострастно:

   — Да, конечно, вы правы, я подумаю.

   — Вот и хорошо. — И, прощаясь, прибавил: — А Летиция — не для вас. Вы — художник от Бога, творческая личность и должны созидать новые «ше-д’овры». И задача вашей жены — не мешать вам в этом. А моя капризуля? Ей же требуется внимание, чтобы все скакали вокруг неё, развлекали, тешили. Вы не сможете активно писать, будете сердиться... Нет, мой друг, положительно, всё, что ни случается, к лучшему. Вот увидите. И ещё возблагодарите Небо, что она выходит за Барди.

Дорифор смолчал.

Возвращался в Константинополь, не дождавшись окончания бала, брёл по тёмным улочкам и твердил: «Но Летиция меня любит, любит. Знаю это, вижу. Как отдать кому-то другому, отрешиться? Не держать в руке её тонких пальчиков, не смотреть в глаза, не шутить, не смешить, не дурачиться? Я с ума сойду, если мы останемся друг без друга. Дон Франческо прав: с ней семейная жизнь будет непроста. Но расстаться с нею — нестерпимей намного!»

Дверь ему открыла Анфиса, дочка Иоанна и Антониды. Девочка значительно выросла за последний год, как-то постройнела, сформировалась и уже не выглядела нескладным подростком. Увидав измученного, еле волочившего ноги Софиана, даже испугалась:

   — Фанчик, что с тобой? Ты не заболел?

   — Ах, оставь. — Он махнул рукой. — Спать хочу — умираю.

   — От тебя вином пахнет.

   — Да, немного выпил... Что ж с того? Мне уже восемнадцать лет. И вообще нынче Пасха!

   — Латинянская Пасха, — подчеркнула она. — У нас же покуда Великий Пост.

   — Это всё едино. Мы христиане, а различия не важны. И неделя разницы ничего не решает. — Начал подниматься к себе на второй этаж. — А католики тоже люди... я их всех люблю...

Проводив его укоризненным взглядом, та пробормотала:

— И особенно — кой-кого из дам-католичек... — Возвела очи к потолку и, перекрестившись, взмолилась: — Господи, Святый Боже, сделай так, чтобы он отсох от сиятельной генуэзки, проклял и выкинул её из сердца. Чтобы обратил взоры на меня. Потому что только я принесу ему счастье. Потому что никто так его не станет любить, как я. Помоги, Пресвятая Богородица! Силы нет глядеть на его страдания!..

8.

Сообщение, полученное властями от Феофана, подтвердилось: итальянцы с Палеологом не пошли в поход ни в августе, ни в сентябре, ни в октябре. Наступала поздняя осень, слякотная, мерзкая, шли дожди со снегом, дул промозглый ветер, а в подобную непогоду вряд ли кто захочет затевать кампанию. Да, скорее всего, год окончится без военных действий. Император-узурпатор повеселел, радуясь такой передышке. Будет время накопить силы и пополнить казну (средства от высоких налогов с итальянских купцов приходили немалые), укрепить стены города, взять на службу побольше воинов-турок, закупить огнестрельное оружие... Нет, они с Матфеем Кантакузином, старшим его сыном, официально провозглашённым будущим правителем Византии, отобьются наверняка. Если устоят до весны. А весной 1355 года сам чёрт станет им не брат!

Но не удалось. В ноябре 1354-го Иоанн V Палеолог на судах Гаттилузи вышел из порта Тенедоса и, пройдя Дарданеллы, миновав Мраморное море, устремился к Босфору. Флот империи, состоявший из девяти кораблей, как и ранее, был частично потоплен, а частично захвачен. Город оказался в морской блокаде. Началась наземная операция — окружение столицы, подготовка штурма. Турки оборонялись вяло, с неохотой, многие дезертировали, убегая от стрел и ядер. Наставала роковая минута.

Софиан вместе с Филькой оказался в числе тех, кто желал распахнуть ворота перед нападавшими. Он действительно считал, что законный император лучше обоих Кантакузинов, а союз с галатцами, с Западной Европой вообще и с католиками в частности сможет уберечь страну от развала. И потом — Летиция... Накануне вечером, получив инструкции от помощника консула, Дорифор, уходя из замка, неожиданно столкнулся на ступенях дворца с юной генуэзкой, и она увлекла его в сад, голый и пожухший к концу ноября. Крупными хлопьями падал мокрый снег, тая на губах и ресницах. Итальянка взволнованно смотрела на грека, снизу вверх, взяв его ладони в свои, и шептала:

   — Будь, пожалуйста, осторожен... Я молюсь за тебя... Ты — мой свет в окошке...

   — Правда?

   — Правда. Ни к кому ещё так не относилась. Ты мой идеал. Мужественный, честный, добрый человек и прекрасный художник.

   — Ты мой идеал тоже. Без тебя мне не жить.

   — Мы с тобой не расстанемся. Никогда. Обещаю.

   — Как, а Барди?

   — К чёрту Барди, я о нём слышать не хочу.

   — Но отец будет против нашего с тобой брака.

   — Это всё равно, убегу из дома, отрекусь от семьи. Лишь бы быть с тобой! Возвращайся, Фео. Жду тебя с нетерпением.

   — Я вернусь, вернусь...

И они, обнявшись, поцеловались — первый раз в жизни. Робко, осторожно сначала, а потом смелее, энергичнее, и уже не могли оторваться друг от друга, вроде бы губами срослись, упивались и утоляли жажду — ненасытно, пылко...

Да, теперь Феофан был готов на любой героический поступок, чтобы не упасть в глазах своей повелительницы. Турки — так турки, он размечет их всех до единого и очистит ворота, отодвинет засовы и впустит Палеолога. Да здравствует император! Да здравствует империя! Да здравствует Галата!

Правда, Филька вначале не хотел ему помогать. Он всегда относился к итальянцам неважно, а Кантакузина считал настоящим патриотом, несмотря на сотрудничество с турками. И ещё в последнее время заразился идеями исихастов — крайних консерваторов в православии. Изучал произведения Григория Паламы — их духовного лидера, рассуждал на схоластические темы (может ли Дух Святой исходить и от Бога Сына — или только от Бога Отца?) и молился сосредоточенно. А когда Дорифор предложил вместе с ним сразиться с турками на воротах, отказался с ходу. Даже пообещал донести на него эпарху.

   — Защищай, защищай своих турок, — фыркнул Софиан. — Добрые союзнички, нечего сказать: взяли в плен твоего дорогого Паламу и желают получить за него выкуп. Так и Родину нашу схрупают, глазом не моргнув.

Филька посмотрел на него исподлобья и сказал, шепелявя от волнения сильнее обычного:

   — А зато твой Палеолог — католическая подстилка.

   — Латиняне — наши братья по вере.

   — Подчиняться Папе?!

   — Лучше Папе, чем турецкому эмиру.

Подмастерье подумал и спросил:

   — Ну, а если твой Палеолог победит, он убьёт Кантакузина?

   — Ты рехнулся? Своего тестя? И духовного отца? Знаю точно: он заставит его отречься от престола и постричься в монахи.

   — Не обманет?

   — Иоанн Пятый — человек чести.

   — Ой, да будто бы! Всем известно: у него лишь пирушки и бабы на уме.

   — Видимо, не только, если он сумел окружить противника в его логове.

В общем, уломал друга. Поздно вечером, под покровом темноты, встретились со своими единомышленниками на одной из заброшенных скотобоен и затем по безлюдным улочкам, обходными путями, чтобы не нарваться на гвардию эпарха, устремились к боковым, неглавным воротам города — караульных там было меньше. Схватка продолжалась недолго — четверть часа, и охранники-турки быстро капитулировали. Из огромных железных петель начали сдвигать брёвна, запиравшие вход. Сил хватало с трудом, деревянные стволы весили немало. Филька, поскользнувшись, ободрал себе щёку. Несмотря на кровь, продолжал трудиться в общей куче — правда, изрыгая проклятья. Вскоре сбросили первое бревно, за ним — второе и третье. Потянули за створки и раскрыли их. Нападавшие — с факелами, потрясая оружием, опьянённые будущим успехом, хлынули в Константинополь.

Филька, утирая кровоточащую ссадину, тяжело вздохнул:

   — Ты уверен, что мы поступили правильно?

   — Никаких сомнений. Узурпатор должен быть повержен.

   — Ну, гляди, гляди. Как бы не раскаяться.

А послушник уже думал о другом: «О, моя Летиция! Я остался жив! Мы одолеваем врага! Ты теперь выйдешь за меня!»

Первое, что сделали воины Палеолога, это заняли Арсенал и отрезали защитников Кантакузина от Влахернского дворца. Несколько попыток оборонявшихся разорвать осадное кольцо провалились. В город прибывали новые и новые сторонники молодого правителя. Гвардия эпарха прекратила сопротивление. Начались погромы в домах сановников, составлявших основу прежней власти. А ударный отряд Иоанна V во главе с Пьеро Барди начал штурм дворца. Турки сопротивлялись отчаянно, многие погибли, но исход сражения был уже предрешён. Воины Барди ворвались в покои бывшего соправителя. Юный император (на тот момент он отпраздновал двадцать третий день рождения) выступил вперёд и увидел тестя, сумрачно смотревшего на него, сидя в кресле, и свою супругу — Елену Кантакузин, положившую руку на плечо родителя.

   — Ваше величество, умоляю, будьте благоразумны! — громко произнесла она и, глотнув воздуха, жалобно закончила: — Не лишайте папеньку жизни. Или же убейте меня вместе с ним...

Иоанн V дёрнул левой щекой. На его некрасивом, грубоватом лице борода росла слишком редко для взрослеющего мужчины, и один глаз чуточку косил. Самодержец сказал жене:

   — Успокойтесь, дорогая, убивать никого не станем. Более того, мы оставим за нашим папенькой титул «василевса-отца». Но при этом он обязан будет уйти в монастырь. А Матфея мы лишим права называться преемником короны. Вы согласны на такие условия, сударь?

У Кантакузина-старшего дрогнули веки. Он проговорил холодно:

   — Не имею выбора. И поэтому соглашаюсь.

Император удовлетворённо отметил:

   — Вот и замечательно. Мы ж родные люди и всегда сумеем договориться.

Тесть пробормотал:

   — Да, особенно если нож приставляют к горлу...

Новая власть начала хозяйничать. Свергнутый монарх стал действительно иноком, взяв себе при постриге имя Иосаф. Патриарх Филофей Коккин вместе с приближёнными (в том числе с Киприаном) удалился из Константинополя и освободил место прежнему святителю — Каллисту. Главные посты в министерствах и армии заняли сторонники Иоанна V. А грабительские налоги на купцов-итальянцев были отменены.

Но потом, как принято теперь говорить, эйфория от победы прошла, страсти улеглись, перепуганные чиновники и священники быстро успокоились, видя, что ничто не грозит их благополучию, и рутинные, прежние порядки, как при Кантакузине, снова воцарились во всех сферах жизни. А вернувшийся из турецкого плена лидер исихастов Палама, хоть и умер вскоре от тяжёлой болезни, получил, тем не менее, превосходство в церковных спорах: исихазм стал каноном, а вопрос об объединении православных с католиками как-то незаметно отошёл на второй или даже третий план. Молодой император занимался государственными делами не слишком, предпочтя им увеселения и пиры. А Кантакузин, будучи пострижен, продолжал через давних своих сторонников интенсивно влиять на политику, даже, по свидетельству современников, укрепил пошатнувшийся авторитет и утраченные позиции. Византия неотвратимо катилась к гибели. Турки ждали своего часа.

Феофан появился в Галате через несколько дней после возвращения Иоанна V и хотел повидать Летицию, но ему ответили, что она никого не принимает.

   — Вы скажите, это Дорифор, мы уговорились заранее.

Мажордом величественно ушёл, затем вернулся и повторил:

   — Синьорина Гаттилузи не изволит ни с кем встречаться.

   — Уж не заболела ли?

   — Не уполномочен свидетельствовать.

   — Может быть, в дурном расположении духа?

   — Да, скорее всего.

   — А когда вы ей доложили обо мне, что произнесла? Это очень важно.

Тот взглянул не без удивления:

   — Ничего не произнесла.

   — Ничего? Глупости какие-то. Как же вы узнали, что меня не желает видеть, если она молчала?

   — Очень просто: дёрнула плечом и взмахнула ручкой — дескать, прочь поди; было ясно велено: никого не впускать.

Совершенно обескураженный, Софиан продолжал стоять на ступеньках парадной лестницы, как внезапно появился дон Франческо в окружении своей свиты и направился к выходу. Увидав художника, консул возбуждённо воскликнул:

   — О, дружище, где вы пропадаете? Мы тут отмечаем викторию, а один из главных её виновников к нам не кажет носа! Как дела, милейший? Почему не вижу радости на вашем лице?

Юноша, с трудом подбирая слова, объяснил:

   — Я хотел выразить почтение синьорине Гаттилузи, но она отказала мне в аудиенции.

   — Ах, не думайте про неё дурное. Настроение женщин крайне изменчиво. От таких пустяков зависит... И к тому же — будущая свадьба. Очень её заботит.

   — Свадьба? — покачнувшись, прошептал живописец. — Значит, всё-таки будет свадьба?

   — Разумеется — как не быть? Пьеро Барди первым проник в логово самозванца, он герой, а герои должны быть вознаграждены по достоинству. Я ведь обещал Марко Барди, что отдам Летицию за его наследника, если победим. И теперь обязан это слово сдержать.

Сам не зная, что говорит, молодой человек ответил:

   — Но она же его не любит...

Итальянец расхохотался:

   — Полно, Софиан, что вы, право, как наивный ребёнок! «Любит, не любит»! Брак и веления сердца — совершенно разные вещи. Брак подобен деловому контракту. Выгодная сделка. С трезвым, здравым расчётом — ничего более. А сердечная склонность — та сама по себе, может быть и в браке, и помимо него, даже вот помимо — чаще всего. — Наклонившись к уху послушника, он добавил вполголоса: — И не верьте ветреницам вроде моей дочери. У неё семь пятниц на неделе. Нынче вы, завтра Барди, послезавтра — кто-нибудь ещё. Из-за баб грустить — только портить кровь. — И сказал на прощанье громче: — Кстати, предложение о моей младшей дочери остаётся в силе. Думайте, любезный. Очень для вас заманчиво. — Консул церемонно кивнул и понёсся дальше со своей свитой.

Феофан оставался на ступеньке, потрясённый, уничтоженный, и бубнил, словно полоумный:

   — Нет... не может быть... не желаю верить...

Глава третья