— Это был настоящий человек!.. — слушал он.
— Громадной души рыцарь был!.. Человечище!..
— Я знал покойного, он любил жизнь, меня, но больше всего он любил справедливость!..
— Я не знал покойного, но смерть его потрясла меня и все прогрессивное человечество!..
На голову и плечи вкопанного стоя Фомы сыпался песок и комья земли, от толкотни перед могилой…
— От нас ушел, может быть, последний рыцарь нашего времени!..
— Он никуда не ушел, он с нами, он был и остается в наших рядах, я чувствую его плечо сейчас, спасибо друг!..
Новый комок грязи.
— Я как увидел, так сразу понял…
— Я не видел его, но то, что я слышал, понятно и без слов…
— Смерть вырвала из наших рядов правофлангового!..
— Его смерть сплотила наши ряды!.. Никогда не забудем!..
— Он ушел и что теперь делать?..
— Делать нечего, он ушел, но память о нем!.. Вот, помню, как-то!..
— Не помню когда, кажется, еще накануне, он сказал мне: живи!..
— Он умел любить, но умел и ненавидеть, да, да — ненавидеть, потому что — любил!..
— Его сердце билось в унисон самому честному и чистому… Прощай, добрый друг!..
— Мы не прощаемся с тобой!..
— Мы никогда!..
— Мы всегда!..
— Земля пухом!..
— Небо твердью!..
— Ты с нами…
— Мы без тебя…
— Аминь, аминь, аминь! — звучало после каждого панегирика и на каждом перекрестке, но слышалось совсем другое: изыди! — и: чур меня!..
Многие вспоминали, как помогали графу Иеломойскому в борьбе против Скарта и его приспешников. Мартин-младший своевременно предупреждал его об опасности, когда Скарт подсылал наемных убийц. Мартин-старший сразу понял, что это за великий человек, подружился с ним с первой встречи и беззаветно подставил свою грудь, лишь бы спасти спасителя отечества. Мартин-младший, встав поближе, добавил, что и он — грудь!..
Венки, песок, камни стучали по голове графа…
Человек, примерно, тридцать придворных заблаговременно предупредили рыцаря Томаса о том, какую опасность представляет начальник тайной полиции, еще столько же — рассказали графу, какой вид оружия выберет злодей для поединка, и не меньше десятка нашлось таких, кто подсказали сэру Томасу, каким образом можно победить Скарта и специально поставили деньги против него, чтобы не выдать друга. Теперь вот в проигрыше, но зато страна… хотя денег жалко, но не в этом дело.
Мартин-младший, снова прорвавшись к могиле, добавил, что и он — деньги, и много, последние! Но тоже не жалко, хотя и обидно! В общем, единение было полным: все всё знали, всё заранее приготовили и подготовили самого графа Иеломойского к свержению дикого и ненавистного Скарта. Рыцарю оставалось совсем немного — бросить копье и попасть. Впрочем, копье ему тоже подобрали специальное — самонаводящееся, а Скарту дали понюхать, незаметно, жидкость для подставления головы под удар. Только что маркиз Вало не говорил, что каждый день, а то и дважды, если выздоравливал, он лично поставлял оружие графу, рискуя отдельными частями тела.
Политически выдержанную речь произнес Меркин — нудно, с разбором военно-экономического положения в королевстве и его окрестностях, забирая все дальше и дальше в дебри обществоведения; многие уснули, а проснувшись запели невпопад «как славен город наш во мраке!..»
Говорили Блейк и Торк…
Фома изо всех сил подмигивал говорившим, но они этого не замечали. Тогда он стал подмигивать Мэе — она-то должна заметить! Тщетно, она словно спала. Относительно цветущий вид графа производил на всех двойственное впечатление, хотя и служил неопровержимым доказательством его правоты. Но его пугающие появления то тут, то там, заставляли думать о преступной связи с нечистой силой. Свят, свят, хранители наши небесные, царю наш единый!..
— И глаз, вишь, один не закрывается, — шептались хоронившие. — Словно подмигнуть собирается!
— Да это он следующего высматривает! — ахал кто-то, торопливо и старательно осеняя себя кругом и прячась за спины. — За собой, значит, зовет! Не зря старухи говорят: если глядет одним глазом, хоть закройся медным тазом!
Надо закопать полностью и землю утрамбовать, советовали самые нетерпеливые, маркиз Вало, например, который предлагал сплясать на могиле, исходя из государственных интересов. И вообще все время рвался к могиле, хватался за лопату, поражая своей неловкостью, когда начинал вдруг бить ею покойника по голове, вместо того, чтобы закапывать. Лопату отбирали, но маркиз не успокаивался, предлагая посадить на могиле дерево или хотя бы забить осиновый кол, а вокруг забетонировать. Пришлось Фоме завернуть из своих параллельных прогулок и к маркизу, и провести разъяснительную беседу. После этого Вало к краю могилы не подходил, прятался в толпе и бросал оттуда комки грязи с камнями, норовя попасть в голову.
Надо еще раз отметить, что погоды стояли небывалые, настолько, что прекратились даже боевые действия — пекло! Все живое пряталось в тень, в глубь, и только несчастный двор, обливаясь потом и слезами бессилия, торжественно, раз за разом, закапывал графа Иеломойского, боясь избавиться от покойника более радикальным способом — явится еще! Поэтому странное поведение маркиза списывали еще и на жару — скорбит де!..
"Прошли примерно тысячи лет… в обе стороны, — вспомнил он, как сказал когда-то Фома, попав из Открытого мира в ту же самую ситуацию, которую они оставили накануне. — Ничего не прошло и ничего не наступило. Мы остановили мгновение, Доктор. Фауст — отдыхает!.."
Фома, как всегда невзначай, указал Доктору на одну из главных загадок Открытого мира: можно выйти из него и вернуться, не потревожив временной переменной ни одной из реальностей. Правда, при этом надо быть таким же «счастливчиком» как Фома. Забавные парадоксы, парадоксальные забавы. Можно было встретить свою смерть еще в обличии ребенка; если ты достаточно хладнокровен, чтобы «пережить» собственную смерть, то Открытый мир не скупится на такие откровения, так же как и на нечаянные встречи.
Доктор застыл, слушая Открытый мир. Он мог "сидеть" так и слушать следы целую вечность или «половину» её, как говорил тот же Фома. Половину это как, удивлялся Акра, тогда еще не привыкший к его манере изъяснения.
— А вот как прервешься, так и половина. Кто докажет обратное?
— Но сколько от бесконечности не отнимай, все равно остается бесконечность!
— Так прерываешься-то ты, а не бесконечность, ты прервался на половине, а она как была, так и осталась. Бесконечность это пропасть, середина которой всегда в тебе.
Акра поразился. Действительно, мир настолько огромен, что где бы ты не находился, ты все равно находишься в центре бесконечности, в ее пропасти, в самом эпицентре бушующего вокруг тебя урагана вселенной.
Вот почему в каждом субъекте сознания есть ощущение, что он — центр мира, его пуп, вот на чем зиждется его неистребимый эгоцентризм — аз есмь! И все вертится вокруг меня!.. Но отсюда же и необъяснимый животный страх перед этим самым миром — пропастью — как бы не пропасть!
Прошла информация о Хруппе. Почему он не хочет уходить, ведь Скарт мертв? Что-то ищет?..
Доктор снова бросился в погоню. Теперь, когда треугольник Хрупп — Скарт — король распался, сизарь становился более уязвим в поле Кароссы…
Но почему Фома не остался за Чертой, вернулся он к прежним мыслям. Что-то мешает? Смешно, что может мешать сайтеру, который от всего освободился? Не хочет?.. Это невозможно, при его любви к удовольствиям, игнорировать вечное блаженство! Тогда что? Кто может сказать? Сати? Да, достань сейчас Сати!.. Кальвин?.. Не скажет, даже если знает… Сиятельные? Но как к ним попасть, если неизвестно даже, кто они? Никто этого не знает, можно только догадываться. Ави? Геро? Моноро?.. Вряд ли кто скажет, омерта!
Фома же никак не мог остановиться, улетая и возвращаясь, словно кто-то там, наверху, в горней монтажной, клеил авангардное кино-буриме. Он был у Мамаши, у Папаши и даже у чертовой Бабушки, словно постигая потусторонний бестиарий на практике, и везде всё та же отвратительная смесь красоты и уродства и все те же четыре бетховенские ноты: па-ба-ба-баам!.. Здешнего имиджмейкера можно было увольнять, он лепил халтуру направо и налево, уповая на одноразовость посещения здешних мест, то есть не рассчитывая, что кто-то заглянет сюда дважды, трижды…
Поэтому не мудрено, что Папаша был страшно удивлен несерьезностью Фомы, заявившего протест по поводу однообразия.
— Приехали, жмурик, о чем ты? Ты разве не знаешь, что ты умер?..
Фома прислушался к пустоте в себе.
Пустота заворожено молчала, словно потрясенная услышанным не менее самого Фомы.
«Я умер?» — спросил он себя, на всякий случай. «Еще чего! — донеслось до него из самой глубины пустоты. — Я ж бессмертна, ты что забыл?! Ну-ка, свинчиваем отсюда, пока живы!..»
И Фома сразу поверил — душа не врет. Ему-то было хоть бы что, а вот она, при упоминании о смерти, тряслась так, что его колотило. Буквально на секунду глаза прикрыл, а уж сразу — покойник! Беспредел! Моргнуть нельзя! У них же тоже, наверное, есть дети? А если они проморгаться захотят?
Папаша Большой Каюк слушал его открыв рот: вроде знакомые слова, но что говорит этот рыжий? Какие глаза, какие дети? У кого?.. Что вообще происходит на том свете? Нет, пусть Мамаша сама разбирается со всем этим!
— Нет! — закричал Фома, но было поздно.
Откуда-то вылетела огромная лопата и преобразовала действительность до колокольного звона в голове. Его опять хоронили и опять не уследили за маркизом. Жизнь у него теперь была, как у вампира. Сегодня закопали, завтра откопали, днем монеты в рот, ночью какие-то люди, больше похожие на покойников, чем сам Фома, ползали у него во рту грязными заскорузлыми пальцами, раздирая щеки. Казначеи, при упоминании о Фоме, бледнели и уходили в отставку. Стоял только один вопрос: что делать? — потому что, кто виноват было предельно ясно.
Какой-то умник, вызванный из тундры, посоветовал женить графа. Там, среди вечной мерзлоты и трудностей с разложением трупов, считалось, что если покойник не тлеет, то его надо женить или присвоить какой-нибудь гражданский або воинский чин. У них, мол, в тундре все так делают и никаких «трундостей» не испытывают.