Страстоцвет, или Петербургские подоконники
Памяти ушедших — живущих в памяти
Но может быть, скажут мне: если ты мнение свое считаешь не за верное, а за вероятное, то зачем выдаешь его в свет? Я отвечаю тем, что о словесности можно говорить и писать все, что угодно; ибо от этого не может произойти ни политического, ни нравственного зла: если я написал что-нибудь неосновательное, другие докажут это, сим способом отыскивается истина.
…Нужно было с этим что-то делать, как-то распорядиться случайным наследством, каким одарила нас старая квартира: круглым эркером и тремя его окнами, белым цветочным горшком c невнятными лепными украшениями, потрепанной книгой по комнатному садоводству. Толстый том сам раскрывался на переложенных закладками страницах и демонстрировал отчеркнутые внимательным читателем строки:
Горшки с посаженными тюльпанными луковицами всего лучше поставить в подвал и здесь засыпать их приблизительно на вершок землею. За луковицами необходимо следить, так как до них большие охотницы мыши.
Отсутствие подвала не огорчало из-за отсутствия тюльпанных луковиц, а за отсутствием мышей следили наши многочисленные кошки. Они же периодически роняли на пол большую книгу, сочиненную в конце ХIХ века ученым немцем Максом Гесдерфером и тогда же переведенную русским любителем А. Семеновым. Она распахивалась каждый раз на новом, всегда дельном совете:
Чтобы не пропустить появления стрелки, растение следует от времени до времени осматривать, раздвигая осторожно листья, при этом иногда удается по отклонившемуся слегка листу заметить, что растение желает цвести.
У меня в прежней квартире ничего не желало цвести. Росла привольно в плошках «трава газонная», посаженная для нужд кошачьего метаболизма, и от времени до времени коты ее лениво пожирали. К появлению других растений в доме они относились ревниво: сворачивали на пол горшок с вьющейся розой, обкусывали цветы азалий, устраивались вздремнуть на ветках бегонии. Даже с кактусом сражались самозабвенно, на деле доказывая, чьи когти крепче. Многолетняя борьба флоры и фауны заканчивалась в пользу фауны. Рекомендаций на этот счет в почтенной книге не содержалось, потому «Практическое руководство для любителей и садоводов» листала я из чистого любопытства, когда книга попадалась на глаза.
Неожиданно она пригодилась, но тоже не по прямому назначению, а как источник комментария к сборнику стихов Тэффи «Passiflora». Сравнивая стихотворение, давшее имя поэтической книге, и соответствующую главу из «Комнатного садоводства», я обнаружила их удивительное сходство, параллельность. Единожды попав под обаяние книги М. Гесдерфера, дальше читала ее как роман — любовный, эпистолярный, порой авантюрный — и вскоре убедилась, что Надежда Александровна Лохвицкая, по мужу Бучинская (мирское имя поэтессы Тэффи), не только была знакома с этим изданием, но и, так же как и я, очарована им, и именно труд Гесдерфера — Семенова дал ей импульс к написанию цикла стихов. Переводная книга со скромным названием являла собой образцовый пример высокого слога:
Даже без цветов — из-за одной красоты листьев — это растение было бы достойно занять место в комнатах, а между тем более взрослые растения еще и цветут.
Эти исполненные восторга слова обращены к clivia — первому цветку, вернувшемуся к нам в дом. Чахлое, замученное растеньице — родом из Порт-Наталя, как утверждала книга, — детство провело именно в той комнате, где мы недавно поселились, а отдала его нам уезжавшая за границу родственница. В главе о кливии рекомендации по уходу были аккуратно подчеркнуты рукой читателя-предшественника — я только их выполнила. Вторая молодость благодарного репатрианта расцвела созвездием оранжевых (правильно сказать, суриковых) цветов.
Коты отнеслись к старожилу с уважением: не ломали, а лишь чуть касались лапой цветочной стрелки, и золотое облачко пыльцы кружилось между тычинками и пестиком. Со временем на месте опыленных цветов стали вызревать крупные ягоды. Произошло долгожданное «приспособление комнат для культуры в них растений».
Постепенно все три окна эркера оказались заставленными цветами и «украсительными кустарниками»: выбор растений теперь совершался в строгом соответствии с закладками книги. Весной на подоконники вернулись все старые насельники «родового имения» моего мужа.
Тогда наконец и я поняла, что все это время выполняла программу, тоже доставшуюся в наследство. В наследство от человека мне незнакомого, давно почившего, — моей свекрови. Как свидетельствуют близкие, была она женщиной волевой и сильной. Сильной настолько, что спустя четверть века после ее ухода в дом, душой которого она была, вернулся прежний уклад.
Теперь мистические домашние звери мирно сосуществуют с горшками, цветами и листьями; высший порядок оказался доступнее их пониманию, чем просто порядок.
Между походами в цветочные магазины и обихаживанием выпрошенных у знакомых черенков пыталась я заниматься своим делом — литературоведением. На столике в зеленом эркере разложены были сборники стихов — «Passiflorа» Тэффи, «Герань» П. Потемкина, «Вервэна» Северянина… Этого оказалось достаточно, чтобы все переменилось: «лопасти латаний» веером раскинулись над собранием сочинений Брюсова, азалии встали ря-дом с Иннокентием Анненским, и даже цветочек на обоях подмигивал пестрому ситцу, в какой переплетена была книжка Петра Потемкина.
Цветы на подоконниках были те же самые, что украшали петербургские комнаты не только тридцать, но и сто лет назад. Традиция, в сущности, не менялась. Можно убедиться в этом, гуляя по городу и заглядывая(-сь) в окна первых этажей.
Так получилась эта странная и неожиданная для меня самой книжка.
Глава первая. Лесной апостол
Passiflora — скорбное слово,
Темное имя цветка…
Орудия страсти Христовой —
Узор его лепестка.
Ты, в мир пришедший так просто,
Как всякий стебель и лист,
Ты — белый лесной апостол,
Полевой евангелист!
Да поют все цветы и травы
Славу кресту твоему,
И я твой стигмат кровавый
На сердце свое прийму.
«Passiflora» — стояло на титуле, и латинские буквы на книге, изданной в Берлине, выглядели уместнее кириллицы.
Пассифлора, излюбленное украшение петербургских окон, в двадцать третьем году для Тэффи была уже воспоминанием, как и сам город, откуда они бежали — семь верст, и все крюком; бежали, потому что там становилось не до стихов и не до цветов. В России этот цветок — бело-голубой, искрапленный пунцовыми пятнышками, — носил другое имя. Страстоцвет. Он остался в Петербурге — на литой чугунной ограде Михайловского сада, возле храма Спаса на Крови.
«Страстоцвет» — так назвала поэтесса лучшее стихотворение этого сборника: по-русски. Впрочем, саму Тэффи называть поэтессой не пришло бы в голову никому, разве что какому-нибудь случайному рецензенту трех ее маленьких, совсем незаметных книжечек стихов. Полновесных томов прозы в литературном наследии Тэффи ровно в десять раз больше.
До революции она была невероятно, оглушительно известна как фельетонистка. В нее влюблялись гимназисты, за ней шлейфом вились поклоннники, из-за нее один почтенный приват-доцент застрелил не менее почтенного доктора медицины, и газеты писали о происшествии в квартире «г-жи NN», а мальчишки-газет-чики шепотом раскрывали каждому покупателю тайну Полишинеля. В неведении о том, кто такая «г-жа NN», оставался, кажется, один Александр Блок, сделавший 20 ноября 1914 года соответствующую пометку в записной книжке о взволновавшем его событии. Блок знал приват-доцента Леонида Евгеньевича Габриловича — поэта Леонида Галича. Ревнивый воздыхатель Тэффи, так неудачно срифмовавший любовь и кровь, сам сдался в участок.
Сам император Николай II накануне празднования 300-летия дома Романовых на вопрос, каких современных писателей он хочет видеть включенными в роскошный юбилейный том, ответил: «Тэффи, Тэффи и Тэффи». Продавались духи и конфеты «Тэффи». Была изготовлена фарфоровая статуэтка Тэффи (раньше, чем художница Данько вылепила игрушечную Ахматову). Карт-поста-ли с портретом очаровательной дамы имелись у каждого читателя, а читатель был, как сейчас бы сказали, массовый. Тэффи на протяжении многих лет писала для «Русского слова» еженедельные фельетоны. По сравнению с крохотными (почти сегодняшними) тиражами поэтических книг газеты имели действительно огромную аудиторию.
Главный секрет всенародной любви объяснялся просто: Тэффи умела смешить. Писала на самые разные темы легко, с неподражаемой грацией и даже в условиях изнурительной газетной поденщины никогда не повторялась, оставаясь веселой и непринужденной. Словом, казалась бокалом искрящегося шампанского посреди моря разливанного квасной журналистики.
Никто не спрашивал, откуда могло появиться у русского писателя такое имя: если полевая кашка — это кашка, то орхидея и должна зваться орхидеей. Между тем свой псевдоним Надежда Александровна Бучинская позаимствовала у Киплинга — так звали маленькую девочку-шалунью, дочку первобытного человека. Легкомысленное имя, стоявшее в конце ее рассказов, было так же забавно, как и сами произведения, — необычно, чуть-чуть загадочно; Тэффи потом придумала по крайней мере три истории его возникновения, чтобы не разочаровывать читателя и сохранить флер загадочности.
Из числа вьющихся растений к самым красивоцветущим относится Passiflora (кавалерская звезда, страстоцвет), представительни-ца семейства пассифлоровых, родом из лесов Южной Америки и Вест-Индии, где она перекидывается с дерева на дерево красивыми фестонами. В садах выведено много помесей, цветущих еще лучше, чем первоначальные виды. Листья пассифлор имеют некоторое сходство с листьями плюща. Благодаря превосходной и разнообразной окраске недолговечных, к сожалению, цветов, элегантности листвы и в особенности благодаря изящному виду этих растений, они составляют единственное в своем роде украшение для окон жилых комнат. Латинское название этого ботанического рода составлено из passio, что значит «страдание», или по-славянски «страсть», и flos — «цветок»; отсю-да и русское название — страстоцвет. Происхождением своим это название обязано иезуиту Ф. Б. Феррари, умершему в Сиене в 1654 году, который нашел в различных частях распространенной уже в то время Passiflora coerulea (голубая пассифлора, с белым наружным и голубым внутренним венчиком) сходство с орудиями Страстей Господних: тройное рыльце изображает три гвоздя*, кружок искрапанных красным цветом тычинок — окровавленный терновый венец, стебельчатый плодник — чашу, пять пыльников — пять ран Спасителя, трехлопастный лист — копие, прицепки (усики) — плети, белый цвет — безвинность Спасителя и т. д.