«Чтобы дойти до Брюсова, нужно было либо пройти по Неглинному проезду, пересечь толкучку „Трубы“, миновать цветочные магазины и балаганы, раскинувшие по Цветному бульвару аллею своего цветного тряпья, либо… либо спуститься со Сретенки по грязным переулкам, пропитанным перегаром пива и еще каким-то невыразимо противным и в то же время волнующим запахом. Днем по переулкам этим ходить было неловко. (Неужели вечером было лучше? — О. К.) Они были молчаливы; странные, нарочито расписанные яркими цветами двери были закрыты, над ними покачивались фонари с красными стеклами».
Как видим, выбор невелик: ежедневно Брюсову приходилось видеть если не витрины цветочных магазинов, то, по крайней мере, яркие цветы на дверях публичных домов. «Обстановочка» в унаследованном дедовском доме тоже была такая, что ничего другого не оставалось, как над ней воспарить: «Квартира Брюсовых имела много комнат и закоулков в двух этажах; верхний („мезо-нин“) выходил во двор. Убранство ее было более чем скромным: венские стулья, простые железные кровати. Богатства и зажиточности в ней не чувствовалось, ничего показного. Неизменное купеческое „зальце“ с фонариком, отделенным аркой, могло похвастаться только пианино, которое всегда было занято сестрами, игравшими „упражнения“, да старыми фикусами. Мебель была недорогая, рыночная, расставлена была кое-как, и вся квартира производила впечатление неубранной; очевидно, хозяйка мало этим интересовалась».
Рис. 20. Вариант оформления интерьера
Воспоминания относятся к середине 80-х годов. Побывавший в доме через двадцать лет Владислав Ходасевич дает описание, в точности совпадающее с приведенным выше: мебель не передвигали, пыль не вытирали. Изменилась одна-единственная деталь, но зато какая важная! Вместо выброшенных на помойку фикусов красовались большие (то есть успевшие превратиться в деревья) пальмы. Ходасевич узнал их — это были взрослые экземпляры латаний из программного стихотворения мэтра: за десять лет существования в литературе Брюсов тоже успел подрасти.
«Дом на Цветном бульваре был старый, нескладный, с мезонинами и пристройками, с полутемными ком-натами и скрипучими деревянными лестницами. Было в нем зальце, средняя часть которого двумя арками отделялась от боковых. Полукруглые печи примыкали к аркам. В кафелях печей отражались лапчатые тени больших латаний и синева окон. Эти латании, печи и окна дают реальную расшифровку одного из ранних брюсовских стихотворений, в свое время провозглашенных верхом бессмыслицы…»
Пальмы называют «князьями растительного царства», это благороднейшие представители тропической флоры и вместе с тем самые изящные и самые величественные лиственные растения комнатного сада. Пальма есть эмблема силы и красоты; и действительно, бóльшая часть известных до сих пор видов, числом значительно превышающих тысячу, развивается под тропиками необыкновенно роскошно. Есть между ними и такие, листья которых име-ют в длину свыше семи саженей, а в ширине около сажени!
Самая распространенная и одна из самых красивых вееролистных пальм есть Latania borbonica (Livistona chinensis), которую у нас называют просто латанией. Отечество ее — Китай. Вероятно, нет любителя, который бы не знал этого прекрасного растения, имеющегося в продаже во всех садовых заведениях.
Взрослые, 10–15-летние, хорошо культивированные экземпляры, с листьями от одного до полутора аршин в поперечнике, чрезвычайно орнаментальны.
Любители обыкновенно думают, что если их пальмы не растут и пропадают, то виной тому является слишком низкая температура помещения; между тем, наоборот, причина этой неудачи заключается в большинстве случаев в слишком высокой температуре, которая хотя сама по себе и не вредна, но в связи с чрезмерно сухим комнатным воздухом становится гибельной для пальм. Для отопления комнат, в которых стоят растения, следует предпочесть печи, накаляющиеся не слишком сильно и долго держащие теплоту, то есть так называемые голландские изразцовые печи. Вообще отопление печами имеет еще и ту хорошую сторону, что одновременно с топкою производится и вентиляция комнат.
С латаний началось Творчество — в кавычках и без, но всегда с большой буквы.
Творчество
Тень несозданных созданий
Колыхается во сне,
Словно лопасти латаний
На эмалевой стене.
Фиолетовые руки
На эмалевой стене
Полусонно чертят звуки
В звонко-звучной тишине.
И прозрачные киоски
В звонко-звучной тишине
Вырастают, словно блестки,
При лазоревой луне.
Всходит месяц обнаженный
При лазоревой луне…
Звуки реют полусонно,
Звуки ластятся ко мне.
Тайны созданных созданий
С лаской ластятся ко мне,
И трепещет тень латаний
На эмалевой стене.
Программное стихотворение молодого Брюсова сразу принесло ему известность. Критики и пародисты потешались над тем, что месяц и луна одновременно всходят на небе. Благозвучное слово «латании», поставленное под рифму, было воспринято как поэтизм и в комментариях, казалось бы, не нуждалось. Только Владислав Ходасевич понял сокрытый двигатель брюсовского творчества, мотор расчетливой фантазии.
Рис. 21. Хамеропс (карликовая пальма)
Страшно представить, как могла бы сложиться литературная судьба В. Брюсова, если бы перед глазами у него оставались фикусы. Наверное, он продолжал бы писать нечто похожее на это, при жизни не публиковавшееся:
Сегодня мертвые цветы
Из пышной вазы вынимая,
Я увидал на них мечты,
Твои мечты, о дорогая!
И тогда к нему, а не к Галине Галиной были бы обращены презрительные слова критика Антона Крайнего (Зинаиды Гиппиус): «Перевернул несколько страниц — все весна да весна. И без конца так и мелькали передо мною цветы-мечты, слезы-березы, вновь-любовь». Но Брюсов умел подбирать ключи к тайнам и, произнеся пароль «латаний — созданий», открыл дверь большой литературы. Через несколько лет он уже писал одному из «равных», бравируя дикарским язычеством перед пришедшими с севера белыми миссионерами:
З. Н. Гиппиус
Неколебимой истине
Не верю я давно,
И все моря, все пристани
Люблю, люблю равно.
Хочу, чтоб всюду плавала
Свободная ладья,
И Господа, и Дьявола
Хочу прославить я.
С петербургскими символистами у него были расхождения не эстетические, а мировоззренческие. «Ладья» Брюсова хотя и напоминала пирогу, но утлым суденышком уже не была. И пусть критики поначалу принимали ее то за «сумасшедший корабль», то за «корабль дураков», но, как показало время, дерево на постройку поэтического судна было выбрано Брюсовым безошибочно. Ни сосна, ни береза для его кругосветного путешествия не годились.
Брюсов и впрямь думал о себе в этих образах, играл в этих костюмах и декорациях. Даже для письма из Ревеля в Крым он считает вполне уместным такой слог (якобы перевод с французского, стихотворение в прозе): «Я опять подымаю паруса. Мой скальд запе-вает песню. Еду к безвестным островам, ищу верной добычи, блестящих щитов, и певучих рогов, и пышных тканей. Плыви, остроглазый челн! Щиты — мои дерзкие речи, певучие рога — это звучные строфы, пышные ткани — то яркие и кричащие слова. Я еду на добычу». В отличие от Колумба, Брюсов никогда бы не привез из своего плавания… картофель. (Прогулочный теплоход «Валерий Брюсов» ходит нынче по Москве-реке мимо церетелевского Петра I, переделанного из Колумба.) Страсть к экзотике сам поэт объяснял так: «Предки мои были костромичи, но я уверен, что „небесное родство“ у меня с какими-то дикарями из-под тропиков».
Нет ничего удивительного в таком случае и в увлечении тропической флорой Матрены Александровны Брюсовой. На фотографиях тех лет видно, что одних только агав ею было посажено — что капусты на огороде. «Небесные предки» у них, надо думать, тоже были общие.
Рис. 22. Агава
Глава шестая. Пресловутые криптомерии
«…Валерий… не придумывал, а изображал свои ощущения, вызванные самой будничной реальностью… Даже слова, кажущиеся читателю в его ранних стихах употребленными „ради экзотики“ или исключительно „ради рифмы“, брались им из окружавшей его обстановки… даже… пресловутые криптомерии были взяты им как знакомые ему по растениям, выращиваемым нашей матерью». «Пресловутые криптомерии», о которых говорит в воспоминаниях брат поэта, Александр Яковлевич Брюсов, — это раздел «Криптомерии» в первой книге В. Я. Брюсова, «Chefs d’Пuvre», 1895 года, и стихотворение, открывавшее раздел «Последние поцелуи». Сборник стихов с эпатирующим названием и эротикоэкзотическим содержанием был встречен критикой в штыки, но это не смутило поэта. Ему и была нужна скандальная слава. Книга переиздавалась, «Криптомерии» еще не раз возникали перед глазами читателей и наконец запомнились.
Первоначально в рукописи тексту предшествовал эпиграф — начальная строка из стихотворения К. Случевского «Последний завет», потом Брюсов заменил ее своим собственным «моностихом». Видимо, обрубал концы, пытался ослабить впечатление зависимости от предшественника. Действительно, сравнение с Константином Случевским было не в пользу Брюсова и ясно показывало, откуда растут корни «пресловутой криптомерии». Стихотворение К. Случевского начиналось так:
В лесах алоэ и араукарий,
В густой листве бананов и мимоз —
Следы развалин; к ним факир и парий
Порой идут, цепляясь в кущах роз.
Бананы, алоэ, мимозы К. Случевского тоже размножились простым делением и дали молодые побеги в ранних стихах В. Брюсова. Но дело не в этом. Страстный садовод и знаток ботаники, К. Случевский точно знал, что прирученные домашние растения алоэ и араукарии на своей родине, в тропиках, образуют леса (у Гесдерфера сказано выразительно: растут «как у нас сосна и ель»). Конечно, это может поразить воображение, и не только впечатлительного поэта.