Страж — страница 4 из 5

Магмель

1

ОДИННАДЦАТЫЙ СЕАНС

20 октября

Перерыв между сеансами – трое суток

ПРЕАМБУЛА

Вчера поздно вечером в крайнем волнении позвонил пациент и попросил о встрече сегодня утром. Он объяснил, что только что вернулся из Кентукки и хочет показать мне нечто, имеющее чрезвычайно важное значение. Я согласился принять его, но только весьма ненадолго, потому что он не попросил о встрече заранее, а мой график очень плотен.

а) ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ОЖИДАНИЯ

Неуверенность в результате после столь значительного перерыва. На протяжении двух недель он посещал меня ежедневно. К концу последнего сеанса он выглядел на редкость рассеянным и отчужденным, и у меня возникли серьезные сомнения относительно целесообразности продолжения терапии. Налицо акселерация патологических процессов.

б) АТМОСФЕРА

Доброжелательная, но далеко не лишенная напряженности. Пациент, казалось, рад встрече со мной и благодарен за то, что я нашел для него время, несмотря на неслыханную внезапность визита. Выглядит самоуверенным и настолько убежденным во всем, что говорит, что это само по себе слишком хорошо для того, чтобы соответствовать истине. Эта новая манера обращения пришла, однако же, в резкий контраст с внешним видом пациента. Он предстал передо мной в мятых брюках, старых сапогах армейского образца и в несвежем красном пуловере; вдобавок ко всему был не брит и явно давно не мылся. Было также ясно, что он недоспал: подглазные мешки, глаза неестественно яркие, зрачки расширены. Я спросил у него, не принимал ли он наркотики. Он загадочно улыбнулся, но ничего не ответил. Позже, в ходе сеанса, когда я повторил вопрос, он презрительно отверг это предположение. Сидел тем не менее спокойно и на этот раз не передразнивал мои жесты и мимику.

в) ОСНОВНЫЕ ТЕНДЕНЦИИ И ТЕРАПЕВТИЧЕСКОЕ ВМЕШАТЕЛЬСТВО

Пациент полез в принесенный им с собой пластиковый пакет и извлек оттуда то, что назвал «доказательством своей предыдущей жизни», а именно Библию. Выглядела она достаточно убедительно: с порванным переплетом, со слипшимися и в пятнах росы страницами – даже дарственная надпись казалась подлинной. Я поздравил его с находкой.

Ему не терпелось обсудить со мной вытекающие из этой находки выводы. Сделав свое открытие, он, по его словам, испытал почти мистическое чувство сопричастности чуду. С энтузиазмом новообращенного он толковал мне о том, как все внезапно «встало на свои места», как ему отныне удалось увидеть все свои «предшествующие существования» на различных стадиях как некое «путешествие души в сторону света». Отныне он осознал, что предпринятые им самим поиски истины были не больше и не меньше, чем естественное продолжение мытарств, уже испытанных им в роли Торфинна, Кабе, Петаччи и всех остальных, очередным странствием сквозь пространство и время. Он убежден, что в нынешнем воплощении ему, уже как Мартину Грегори, удастся «пробиться» туда, куда так и не сумели попасть его предыдущие «я» на протяжении стольких веков.

Здесь я вмешался и напомнил пациенту, что до сих пор нам не удалось выявить ни малейших признаков кармической прогрессии в его цикле. Я спросил у него, не обнаружил ли он теперь подобного поступательного развития своих предыдущих существований. Понял ли он, каким именно мотивом руководствовались все они в стремлении к явно недостижимому, осознал ли, чем именно обусловлен его нынешний кризис. Пациент явно оскорбился и не удостоил меня ответом. Возникла долгая пауза, которую я не спешил прервать. Он сидел в своем кресле и явно не знал, что сказать. Я делал вид, будто не замечаю его смятения.

В конце концов он поднял голову, посмотрел на меня и, понизив голос, спросил, в состоянии ли я сделать что-нибудь, чтобы помочь ему.

Этого мгновения я и ждал. Наконец-то, почувствовал я, пациент проявил готовность выслушать ортодоксальную интерпретацию того, что представлялось ему онтогенетической предысторией. Я объяснил, что, согласно закону кармы, человеку суждено время от времени сталкиваться с повторением ситуации, приведшей его к падению или гибели в предыдущей жизни, с тем чтобы на этот раз тогдашние затруднения преодолеть и постепенно выйти в более счастливое и более просветленное состояние. В случае с пациентом имеющиеся доказательства позволяют предположить, что он терпел поражение в каждом из своих предшествующих существований. Возможное объяснение этому может состоять в том, что в одном из его наиболее ранних воплощений – в каком именно, нам еще предстоит определить, – случилось нечто, повторения чего следует избегать любой ценой. Отрицая возможность избавления и просветления, пациент обречен на постоянное воспроизведение статичной ситуации бесконечных поисков. Я высказал предположение, согласно которому единственная надежда на избавление состоит в нашей совместной работе с целью локализации первоначальной травмы, воспоминания о которой преследуют и терзают его во всей последовательности воплощений.

Я предупредил его о том, что это окажется трудным и даже, возможно, опасным, но он сказал, что готов рискнуть практически чем угодно.

г) ИНТЕРПРЕТАЦИИ, НЕ ВЫСКАЗАННЫЕ МНОЮ ПАЦИЕНТУ

Телефонный звонок в Архив личного состава в Сан-Луи позволил установить, что письмо о Бегли (продемонстрированное пациентом в ходе последнего сеанса) было подлинным, но я далеко не уверен, что, руководствуясь этим открытием, он и впрямь предпринял поездку в Кентукки. В споре я бы поставил на то, что Бегли – дальний родственник пациента, а его история ему, по крайней мере отчасти, давно знакома. Я убежден в том, что Библия представляет собой подделку, хотя и чрезвычайно искусную. То, что он пошел на столь серьезные усилия для того, чтобы обмануть самого себя, равно как и психиатра, весьма согласуется с общим функциональным комплексом его личности.

д) ВЫВОДЫ И ПОСЛЕДУЮЩИЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ

В целом я нахожу, что заметен определенный прогресс и что мой прогноз в конце предыдущего отчета может оказаться чересчур поспешным. Теперь, когда пациент воспринял мысль о некоем изначальном преступлении, подавленном в глубинах подсознания, и о том, что это преступление необходимо выявить, именно теперь наступает время, когда я смогу ознакомить его с тем, что произошло на Филиппинах.

2

Побывав в такой переделке, я твердо намеревался какое-то время держаться от Сомервиля подальше – по крайней мере пока мне не удастся разобраться с собственными мыслями, – но я понял, что мое отсутствие может вызвать у него определенные подозрения. Поэтому наутро после возвращения из Кентукки я отправился к психиатру и выдал ему подвергнутый строжайшей предварительной автоцензуре отчет о том, что случилось в Индиан-Ридж.

Я продемонстрировал ему Библию Принта и в общих чертах обрисовал, где и при каких обстоятельствах она была найдена, не упомянув, однако, ни о мотеле «В сосновом бору», ни о Заке Скальфе. Я понимал, что его тело, скорее всего, обнаружат в ближайшие дни и, как принято, сообщат об этом в местной газете, однако я чувствовал себя в безопасности. Но возможность того, что Сомервиль прознает обо всей этой истории, была незначительна. Вторым человеком, который мог бы связать мое имя со Скальфом, был преподобный Пеннингтон из Пасфорка, но у него не было никакой возможности на меня выйти. Наш единственный разговор протекал по междугородному телефону, и я предусмотрительно назвал себя не Мартином Грегори, а Грегори Мартином, да еще сообщил, что по профессии я историк.

Сомервиль явно оказался под впечатлением того, что я ему продемонстрировал. Тщательно осмотрев Библию Принта Бегли, он заявил, что она представляет собой самое убедительное доказательство теории о переселении душ, которое когда-либо попадалось кому-нибудь на глаза. Я попытался объяснить ему, что жил я прежде или нет, а доказательства доказательствами, но какие-то сомнения у меня по-прежнему оставались, – это не имеет для меня такого уж большого значения. Все, что я предпринял, было сделано только для того, чтобы получить доказательства тем вещам, которые миллионы людей на земле принимают на веру или считают религиозным догматом. И мое открытие вовсе не принесло мне какой-то дополнительной мудрости. Сомервиль улыбнулся и сказал, что все изменится, как только мы обнаружим «подлинный источник» моих несчастий.

Мы договорились о встрече на следующий день. Против собственной воли (я боялся, что под гипнозом могу рассказать о Скальфе) я согласился еще на одну регрессию. Но это уж – в самый последний раз. Сомервиль предложил встретиться вечером, чтобы нам никто не мешал. Он попросил меня ничего не есть и не пить спиртного в течение четырех часов перед нашей встречей. Мне это как-то не понравилось: просьба прозвучала так, словно меня готовили к хирургической операции.

Затем он сухо сообщил мне, что Пенелопа вернулась и что она будет ассистировать ему во время сеанса.

Он стоял на своем обычном месте у окна, отвернувшись от меня, но я чувствовал, что он за мной следит, ожидает моей реакции на это известие. Выглядело чуть ли не так, будто он использует Пенелопу в качестве приманки. Сама мысль о том, что Сомервиль догадывается о моем интересе к ней, рассердила меня.

Я вышел из кабинета, не будучи уверен в том, что принял правильное решение. На лестнице я столкнулся с Пенелопой. Она стояла под люстрой на нижней площадке и поправляла прическу перед зеркалом. Ее плащ был переброшен через перила, и здесь и там валялись дорого выглядевшие свертки с покупками, как будто она только что вернулась из фешенебельного магазина.

С верхней площадки я наблюдал за тем, как она прихорашивается и мажет губы. Когда ее взгляд встретился с моим и зеркале, она отвернулась поначалу с совершенно бессмысленным выражением, как будто не узнала меня. Затем заулыбалась. И, состроив заговорщицкую гримаску, написала помадой на зеркале: «Как там в Кентукки?»

Я, засмеявшись, ответил:

– Прекрасно. Особенно для того, кто без ума от шахт.

Я спустился к ней, и мы встали на площадке, затеяв как бы непринужденный разговор. Что-то между нами все-таки было, включая и обоюдную настороженность. Поверх ее плеча я смотрел на зеркало и думал о том, когда же она найдет время для того, чтобы стереть свою фразу.

– Если вам не нужно работать сегодня допоздна, – сказал я, когда момент для этого мне показался оптимальным, – то почему бы нам сегодня вечером не поужинать?

– Идет! – воскликнула Пенелопа. Она широко улыбнулась, затем обвила меня руками и поцеловала в губы.

Я был настолько поражен, что ограничил свою роль наблюдением за нашим отражением в зеркале. Ее стройная спина изогнулась под моими руками, волна темных волос рассыпалась по плечам – мне казалось, будто я вижу все это в кино.

Она прижалась ко мне, прижалась очень сильно, ее руки медленно заскользили по моему затылку.

В зеркале я увидел, как рукав синего платья соскользнул у нее с руки, нечто серебряное мелькнуло на запястье. Это был браслет с медальоном, который я купил для Анны в аэропорту Кеннеди.

Я схватил ее за руки и сбросил их с себя.

– Откуда у вас эта вещь? Этот браслет?

Она посмотрела на меня с величайшим изумлением.

– Вы мне его подарили.

– Я? Когда?

– А вы сами не помните?

– Когда же?

– В тот вечер, когда мы встретились в библиотеке... Вы делаете мне больно, Мартин. Мы с вами выпили в Алгонквине. Вы же помните, – она широко раскрыла глаза. – Он мне так нравится. Я его с руки не снимаю.

– Прекрасно помню.

– Да нет, вы не помните, – она покачала головой.

– Я неважно себя чувствовал. Я... – Я сделал паузу. – Возможно, я слишком много выпил.

Я помнил о том, что думал подарить ей браслет. У нее на запястье была зеленая ленточка, и я подумал о том, что, если подарить ей браслет, она бы смогла носить его вместо ленточки (а коробочка с браслетом была у меня в кармане), но так и не решился. Я простился с Анной всего за несколько часов перед этим, и подобная «измена» показалась мне отвратительной и в каком-то смысле безвкусной.

Браслет я передал Сомервилю. Помню, как показал его врачу в следующий понедельник: мы поговорили о том, что случилось в аэропорту, и я оставил браслет у него в кабинете. Пенелопа, должно быть, нашла его там и взяла себе. Или ей его подарил он.

В обоих случаях получалось, что она мне лжет.

– Я ведь так и не поблагодарила вас за него, не правда ли?

– Он вам идет. Пусть он и впрямь будет вашим.

– Послушайте, Мартин, вы в самом деле его мне подарили.

– Ну, если вам так угодно, – я улыбнулся. – А сейчас мне пора.

Я начал спускаться по лестнице.

– А как насчет ужина? – крикнула она мне в спину.

Я даже не обернулся.

– Береженого Бог бережет. Пенелопа, я только что вспомнил, что у меня срочные дела. Я вам позвоню.

Спустившись по лестнице, я остановился и вытер испачканные ее помадой губы. Я подумал, не оказалась ли моя реакция чрезмерной. Возможно, память начинает откалывать со мной номера. Разве мне уже не случалось забывать о том, что я сделал? Вроде того, как я сказал Сомервилю, что собираюсь что-нибудь подарить Анне перед разлукой.

Но на этот раз было нечто иное. Такое было бы не так просто забыть. У меня были четкие воспоминания о том, что произошло. Дело ведь не в том, что я подарил Пенелопе браслет, а затем забыл об этом, – я знал наверняка, что оставил его у Сомервиля. Я запомнил, как он раскрыл маленькую белую коробочку и посмотрел внутрь; я запомнил, как он положил ее в ящик письменного стола.

Если только коробочка в тот момент не была пуста.

Едва дойдя до Публичной библиотеки, я позвонил Сомервилю и спросил, у него ли по-прежнему находится браслет. Он отвечал с явным удивлением в голосе. Говорю ли я о подарке, который я купил Анне в аэропорту? Да, мы касались в разговоре этой темы, но сам он браслета никогда не видел. Коробочку – да, видел, но... А я уверен в том, что оставил его именно там? Хорошо, он поищет, а с утра велит искать и уборщице.

– Не беспокойтесь, – выдохнул я. – Я, должно быть, ошибся.

На другом конце провода было молчание.

Я уже собирался было повесить трубку, когда Сомервиль произнес:

– Совершенно ясно, что это так или иначе связано с нашими сеансами, Мартин. К сожалению, провалы в памяти остаются одним из самых распространенных побочных эффектов при лечении гипнозом. Частичная амнезия, провалы в памяти, воспоминания о том, чего на самом деле никогда не было... Но это не должно вызывать у вас ни малейшего беспокойства. Это явление чисто временное, уверяю вас.

Прозвучало это так, словно он передо мной извинялся.

Гравюра была в основных чертах той же самой. Хотя перспектива несколько изменилась, все вроде бы находилось на своем месте – костяк пейзажа выглядел точь-в-точь таким же. Только теперь это уже был не парк, а залитая водой, заболоченная местность с полузатопленными деревьями и еще торчащими на поверхности клочками буро-зеленой почвы. Маленькие округлые холмы стали островками. Цветочные клумбы, фонтан, дорожки, люди, включая маленькую девочку верхом на пони, – все это исчезло.

Я прикинул: уровень воды поднялся на этот раз футов на двадцать пять.

Моей первой мыслью была надежда на то, что Ругандас сделал еще один вариант «Сумеречной прогулки» и что гравюры опять перевесили. Возможно, Нюрнберг в 1826 году был затоплен наводнением и художник решил запечатлеть стадии стихийного бедствия в цикле гравюр, последовательно воссоздающих один и тот же пейзаж. Это было бы достаточно оригинально для художника, работавшего в начале девятнадцатого столетия и не выходившего ни в одном другом отношении из рамок традиции; возможно, подумал я, О’Рорке даст мне по этому поводу исчерпывающие объяснения.

Прежде чем отправиться в отдел рукописей и архивов, я изучил раскрашенную от руки гравюру более тщательно. И тут я понял, что наводнение не обошлось без жертв. Одно из небольших деревьев на среднем плане, росшее на первой из гравюр на самом краю озера, не было затоплено целиком. Его верхние ветви скользили сейчас по поверхности воды, как водоросли. И в зелени листвы я заметил ярко-желтое пятно.

Это была шаль девочки, ехавшей на пони.

Вглядевшись еще пристальнее, я заметил и многое другое. Под поверхностью воды там и тут виднелись неясные очертания, напоминающие уносимые течением человеческие тела. Мне показалось, будто я вижу лица с рыбьими глазами и с разинутыми ртами, вижу руки, мучительно рвущиеся наружу из глубины. А за берег одного из крошечных островов и впрямь вцепилась из воды тонкая, неестественно изогнутая человеческая рука. На запястье у нее что-то зеленело – нечто вроде травяного браслета, и рука эта принадлежала не утонувшему человеку, а живому – она махала, звала, молила о помощи.

Разумеется, ничего нельзя было сказать наверняка. Какое-то мгновение я видел тела под водой, а затем они пропадали. А то мне начинало казаться, что вся поверхность пруда представляет собой слипшуюся массу утонувших и тонущих человеческих тел. А еще мгновение спустя все казалось спокойным и ясным.

На этот раз к двери подошел сам О'Рорке. Казалось, он чем-то изрядно озабочен.

– Слушаю вас.

– Выходит, ее опять поменяли, – сказал я, пытаясь напомнить о нашем знакомстве.

– Поменяли что? – О'Рорке вздохнул и скрестил руки на груди. – Боюсь, что я вас не вполне понимаю.

– Гравюру Ругандаса. Вид Нюрнберга вон там, на стене. Помните, я спрашивал вас об этом на прошлой неделе или пару недель назад? Но вы не сказали мне, что у гравюры есть и третий вариант.

– А что, мы с вами знакомы?

Его взгляд из-под очков был пытлив и недоверчив.

– Собственно говоря, да. Вы, должно быть, забыли. Вы еще сказали мне тогда, что в то утро к вам обращалось с этим же вопросом еще несколько человек.

О'Рорке покачал головой.

– Расскажите-ка все по порядку.

– Я хотел выяснить, почему гравюра нюрнбергского парка выглядит несколько иначе. На переднем плане был пень, то есть, прошу прощения, камень, который затем исчез. И вы сказали мне, что в библиотеке есть два варианта этой гравюры, почти идентичные, и что их просто поменяли.

– Вы меня с кем-то путаете. – О'Рорке деланно улыбнулся. – Со мной вы ни о чем не разговаривали. А я никогда не разговаривал ни с вами, ни с кем-нибудь еще по поводу этой гравюры. И эта гравюра Ругандаса у нас в одном экземпляре и в единственном варианте. И она нам не принадлежит: ее передали нам на месяц из частного собрания. И у нас вообще нет во владении картин. И мне кажется, если вы приглядитесь к гравюре повнимательнее, то увидите, что на ней изображен не парк, а пруд. Или озеро. А теперь, если вы позволите...

И он собрался было меня покинуть.

– Нет, погодите-ка, – я повысил голос, чуть ли не заорал на него. – Погодите-ка, О'Рорке... Видите, я по меньшей мере знаю, как вас зовут. И тут еще был такой толстяк в очках с поломанной дужкой. Он работает вместе с вами. Я и с ним разговаривал. И он меня наверняка помнит.

– Весьма сожалею, сэр. Я вас никогда ранее не видел. И толстяки здесь никакие не работают. Тем более в очках. Мне кажется, что вы что-то путаете.

– Он стоял прямо на том же месте, где стоите сейчас вы, толстый такой парень, и жевал сандвич. Я этого не придумываю. Я с ним разговаривал. И это другая гравюра, черт бы ее побрал! Ее поменяли – и вы сами это знаете!

– Подождите меня здесь, – сказал О'Рорке и исчез в глубине архива. Чуть погодя он вернулся с каким-то машинописным листом. – Вот каталог выставки. Мне кажется, вам стоило бы связаться с владельцем гравюры. Давайте-ка посмотрим... – его палец побежал по бумаге. – Ага, вот она. Йоханн Мориц Ругандас. «Сумеречная прогулка». С подзаголовком «Город Нюрнберг». Предоставлена доктором Р. М. Сомервилем. К сожалению, мы не вправе сообщать посетителям адреса владельцев, но вы можете справиться в телефонной книге.

– Я знаю, где живет доктор Сомервиль.

3

Сухая и холодная рука у меня на лбу слабо пахла миндалем. Откинувшись в кресле, я глядел на давно облюбованную точку на потолке. Занавески на окнах были задернуты, горели свечи, из стереопроигрывателя доносилась нежная музыка. Углом глаза я видел Пенелопу, сидящую на своем обычном месте у письменного стола: она сидела как-то подчеркнуто прямо, подчеркнуто собранно, словно стенографистка, изготовившаяся к работе. На ней было короткое черное вечернее платье, стянутое на талии тонким золотым поясом. Она сидела закинув ногу на ногу и поджав пятки под кресло: чулок на ней, кажется, не было. Одна из туфелек соскользнула у нее с ноги, тонкие голубые жилки сквозили на ослепительно белой, почти сверкающей коже ее лодыжек.

– В древние времена, – сказал Сомервиль, – священники и занимающиеся врачеванием, понимали, какую важную роль в этом деле играет музыка.

– Не выключить ли свет? – спросила Пенелопа.

Теперь она улыбалась мне так, словно нас что-то связывало. Я поглядел на ее руку. Браслета не было. Я перевел взгляд на ее обнаженные ноги. На сгибе колена, с внутренней стороны, у нее выступили капли пота. Я заметил, как мышцы ее бедер напряглись – должно быть, она почувствовала, куда я смотрю, и капли пота засверкали на свету.

– Свет?

Сомервиль прочистил горло.

– Как только вы будете готовы.

Пенелопа встала и куда-то пропала из моего поля зрения. Внезапно в кабинете стало темнее и потолок растаял. По теплому воздуху плыл запах воска.

– Послушайте меня, Мартин, – Сомервиль говорил мне прямо в ухо. – Нам предстоит долгое и трудное путешествие. Успех, как вы знаете, вовсе не гарантирован. На этот раз вам придется нелегко. Если вы намерены отказаться, то сейчас самое время сказать об этом.

Я услышал звук собственного голоса:

– Я готов.

Музыка начала постепенно затихать.

Ранее этим же вечером я позвонил Сомервилю, чтобы отменить нашу договоренность. Я сказал ему, что, пожалуй, не выдержу еще один сеанс. Что я самым серьезным образом обеспокоен тем, что гипноз творит с моей памятью.

– Не хочу оказывать на вас излишнее давление, Мартин, но нам с вами чрезвычайно важно выяснить, что же произошло. А еще один сеанс не представляет для вашей памяти никакой опасности. Напротив, он ее, скорее всего, улучшит.

Как всегда, его аргументы казались осмысленными и уместными. Он еще раз уверил меня в том, что амнезия – явление временное и мне не о чем беспокоиться.

Со времени последнего сеанса регрессии прошло пять дней. Я почувствовал, что моя решимость сопротивляться ослабла.

Прежде чем повесить трубку, я спросил у него – просто не смог удержаться от этого вопроса, – не предоставил ли он в распоряжение Нью-Йоркской Публичной библиотеки гравюру из своего собрания. Он ответил, что не имеет ни малейшего представления о том, что я имею в виду, и что он даже не слышал о художнике по фамилии Ругандас, а затем повторил, что ждет меня в 8.30.

Окно библиотеки выходит на балкон... Спиральная лестница ведет в сад... Сосредоточьтесь на моем голосе... Только на моем голосе... Мы сейчас спустимся по лестнице... спустимся в сад. Он вам хорошо знаком: мы бывали там много раз. Мы слышим шепот волн... солнце жаркое... воздух чистый... Там, между деревьями, висит ваш гамак... Вы его видите? Я прошу вас подойти к гамаку и улечься в него. Чувствуете, как он покачивается, пока вы в него забираетесь? Покачивается... покачивается на теплом и чистом ветерке... Вы чувствуете себя спокойным и расслабленным, очень спокойным и расслабленным... Вы утопаете в гамаке все глубже и глубже...

Я с облегчением откинулся назад, не воспринимая ничего, кроме голоса Сомервиля и слабого поскрипывания гамачной сетки.

– Почувствуйте, как тепл воздух, который вы вдыхаете. Почувствуйте, как тепло разливается по всему вашему телу... расслабьтесь... глубже и глубже...

А сейчас, Мартин, мы уйдем отсюда. Мы отправимся вглубь времен... Отправимся так далеко, как мы еще никогда не забирались... Вглубь истории... И туда, где еще не началась история... Далеко-далеко, на самую зарю времен.

Это были последние слова Сомервиля, которые я в состоянии вспомнить. Относительно дальнейшего я должен довольствоваться свидетельством магнитофонной записи и тем, что позднее мне рассказала Пенелопа.

На кассете в этом месте возникла пауза длиной в три или четыре минуты. Все, что слышно в этот промежуток времени, – это звук моего дыхания, замедленного, но равномерного. Так, собственно говоря, было и во время предыдущих сеансов, только на этот раз пауза длилась дольше. В какой-то момент Сомервиль что-то сказал Пенелопе, но что именно, мне определить не удалось. И вдруг он обратился ко мне низким голосом, чуть ли не шепотом:

– Слышишь меня, Мартин? Снаружи темно. Дождь. Просто ливень. Повсюду вода. И он не слабеет... Припоминаешь? Ты хотел убежать и бросить их, но не смог решиться. Нет, сначала тебе предстояло кое-что сделать. Вон там, в углу... видишь ее? Забралась под кровать. Она боится тебя, Мартин. Только звать тебя не Мартин. Ты видишь: у нее в глазах страх. Ты видишь, как она протянула свои худые ручонки, чтобы удержать тебя... Припоминаешь? А где собаки? Тебе ведь надо было сделать это, не так ли? Все верно, я понимаю. Сейчас ты можешь рассказать мне об этом все... Ты можешь на меня положиться.

(Пауза.)

– Где ты сейчас? Кто ты? Как тебя зовут?

На кассете равномерный ритм моего дыхания прерывается низким ревом. Я пытаюсь сказать что-то, но у меня ничего не выходит. Пенелопа рассказала мне, что я весь в эту минуту покрылся потом и ей пришлось взять полотенце и вытереть мне лицо и руки.

– Где ты сейчас? Как тебя зовут?

И опять никакого ответа – только несколько судорожных вздохов, мычание и рев. И потом – уже знакомый мне щелчок, означающий, что в данном месте часть кассеты изъята.

Пенелопа, впрочем, объяснила мне, что Сомервиль в этот момент просто выключил магнитофон, решив, что я вот-вот выйду из транса.

Запись продолжается.

– Кто ты?

– Мне холодно... Темно. Не могу... река...

Голос едва слышен.

– Кто ты? Как тебя зовут?

– М... Магнус.

– Магнус? Расскажи мне, где ты находишься.

– На берегу... до воды мне не добраться... нет сил. Должен... должен встать... (Пауза.) К пещере... забрать его обратно.

– Там есть кто-нибудь, кто может тебе помочь?

(Пауза.)

– Я сейчас совсем один; все остальные мертвы... мертвы. Мне так хочется пить... не могу добраться... Если она придет за мной, я... Нет-нет, это я ей дал... это моя вина.

– А где ты? Как называется это место?

– Магмель.

– А где оно? В какой стране?

(Молчание.)

– Ты меня слышишь?

– Слишком далеко...

– Послушай, Магнус. Сосредоточься на своем дыхании. А теперь послушай внимательно. Сейчас я предложу тебе отправиться еще дальше к самому началу – туда, где все это началось. Я хочу, чтобы ты в точности рассказал мне все, что случилось. (Пауза.) После этого ты почувствуешь себя лучше. Я считаю, начиная со счета «три». По счету «ноль» ты окажешься там, где ты впервые ступил на тропу.

4

Город стоял в самом конце долины, выстроенный из красного песчаника и защищенный с трех сторон от мира изгибом реки. Вдоль по ее течению, меж фруктовых садов и виноградников, шла дорога в сельскую местность. Здесь начиналось открытое, незащищенное пространство, и тянулось оно на север, где долина сужалась и становилась ущельем.

Река текла с севера на юг, покидая Магмель через подземный туннель, под скалами Тланувы. В стеноподобных скалах, окружающих долину, не было естественных проходов, они были примерно одинаковой высоты и толщины. За их грядой со всех сторон город окружали вершины гор. Для того чтобы выбраться отсюда или сюда попасть, надо было перелезть через скалы. Насколько известно Магнусу, только один человек из мира сумел попасть в Магмель и никто никогда не хотел отсюда уйти.

– Отец рассказывал мне, что однажды, давным-давно, к нам прибыл странник из Наружного Пояса. Он заблудился в горах. Через несколько дней, оправившись от своих болезней, он попросил оставить его у нас. Раем назвал он нашу долину... Но никто не мог понять, что он имеет в виду. Ему разрешили остаться, но при одном условии: чтобы он никогда больше не говорил о Наружном Поясе.

Я спросил у отца, что случилось бы, если бы чужестранцу вздумалось вернуться туда, откуда он пришел. Отец ответил, что это исключалось. «Да и сам он понимал, что не было никакого смысла от нас уходить».

В Магмеле не существовало ни титулов, ни привилегий, и только одна семья – Магнус не без гордости признал, что его собственная, – имела по мужской линии наследственное право на особого рода власть. Кендаль, или Страж Долины, был окружен великим пожизненным почетом. Его чтили за мудрость, которую автоматически связывали с самим титулом Кендаля. Однако власти как таковой у него не было. Обязанности, на него возложенные, были ведомы только ему, его жене и – в положенный срок – его старшему сыну.

На протяжении столетий Кендали обитали в большом доме на краю города. Этот дом, единственный из всех в Магмеле, был обнесен высокой стеной. Мраморная башня поднималась над зелеными крышами города, с ее вершины можно было обозреть всю долину. И все время, в знак мира и безопасности, в верхнем окне башни горел огонь.

– Через несколько дней мне исполнится семнадцать – это самый главный день в моей жизни... Отец говорит, что мне надо покориться судьбе...

Накануне своего семнадцатого дня рождения Магнус проводил большую часть времени в одиночестве, рыбача на реке в северной части долины.

Он провел на берегу долгие часы, глядя вверх по течению на голый скалистый Тленамау – единственное место во всем Магмеле, куда никому нельзя было ходить. Да и искать там было нечего, однако же Тленамау притягивал к себе. Видя, как дикие козы неторопливо направляются туда по берегу реки, видя сумрачные холмы, резкие тени на склонах которых означают вход в таинственные пещеры, он мысленно пересекал порог и прикидывал маршрут возможного бегства. Актом дерзкого неповиновения был сам взгляд, устремленный туда, где долина сужалась, превращаясь в тесное ущелье, в темный проход среди скал, а тропа терялась из виду, устремляясь куда-то вверх, к красно-бурым уступам гор.

Однажды вечером, рыбача на реке, Магнус увидел, как что-то серебряным светом сверкнуло в воде. Решив, что это, должно быть, брюхо большой рыбы, всплывшей на самую поверхность, он забрался на бугор, чтобы получше рассмотреть ее. Река в этом месте была глубока, вода чиста. Ему пришлось поднести руку козырьком ко лбу, чтобы рассмотреть хоть что-нибудь в слепящем свете закатного солнца.

У поворота реки, обозначавшего начало запретной территории, большой плоский валун входил в воду как весло, а за ним возникло нечто вроде тихой запруды. Магнус вглядывался в воду, пытаясь понять, где рыба, брюхо которой только что сверкнуло перед ним, но вместо этого внезапно увидел узкую белую руку, взметнувшуюся из воды у камня и ухватившуюся за него. Когда она скользнула обратно в воду, послышался тихий всплеск. Вглядевшись, он увидел блики света на бледных плечах и круглую темноволосую голову – кем бы ни было это существо, оно быстро и ловко выплывало из прибрежной тени.

Магнус не отводил глаз от плывущей девушки. Он махнул ей рукой. Она также на мгновение подняла руку из воды, а затем нырнула, и ее нагота на какой-то миг открылась ему, прежде чем исчезнуть в темных струях. Девушка вынырнула уже подальше от берега и посмотрела оттуда на Магнуса.

– Как тебя зовут?

– Нуала, – ответила она. Затем отвернулась от него и поплыла вверх по течению, поплыла очень быстро. Он наблюдал за ней, пока ее серебристое тело не растаяло вдали.

Магнус знал, что никто не может жить в Тленамау, даже такое странное существо. Ее кожа была белой, как у покойника, а волосы – иссиня-черные, цвета спелого винограда.

В ее глазах, когда она посмотрела на него, играли отблески золотого света, но, пока она оставалась в прибрежной тени, он успел заметить, что они тоже черны.

– Нуала, – произнес он, пытаясь привыкнуть к ее имени.

На следующее утро Магнус вернулся на то же самое место на берегу и протомился там целый день в надежде, что она возвратится. Но только на закате, когда он потерял уже малейшую веру в удачу и собирался отправиться домой, он расслышал ритмичные всплески в воде, знаменовавшие собой ее приближение.

5

– Я пошел домой через поле, когда вокруг уже начало светать. Обернувшись, я видел, как смыкаются колосья пшеницы, раздвинутые мной, когда я проходил. В воздухе сладко пахло цветами... Я думал только о том, когда же вновь увижу ее.

Когда я пришел домой, все еще спали. Только собаки моей сестры Фалы бросились ко мне, радостно виляя хвостами, и принялись, как всегда, лизать мне руки. Затем они почему-то отпрянули от меня и, тихонько поскуливая, бросились прочь. Я громко рассмеялся и обозвал их трусливыми обормотами.

Когда я проснулся, солнце уже стояло высоко над городом. Фала вошла ко мне и присела на край кровати. Она была такой хорошенькой – как золотистый цветок, весь в каплях росы. Она хотела знать, где это я гулял всю ночь. Мне было бы лучше рассказать ей о том, что произошло, но я знал, что она меня не поймет.

Что-то поев, я быстро ушел из дома. Я сказал матери, что опять иду на рыбалку и вернусь поздно.

Мой отец не сказал мне в это утро ни слова, но я чувствовал, что он почему-то не сводит с меня глаз. Как будто он ожидал от меня предательства.

Я покидаю долину...

Нуала рассказала мне, как когда-то, давным-давно, их семью несправедливо изгнали из Магмеля и им пришлось искать спасения в Тленамау. Ее родители умерли, когда она была еще совсем маленькой, и с тех пор она жила в прибрежной пещере вдвоем с дедом. Старик уже почти лишился зрения, и ей приходится заботиться о нем. Ей давно уже хочется покинуть Магмель, но у нее не хватает смелости совершить в одиночку восхождение в горы. А сейчас мы можем уйти вместе. И это единственный способ для нас оказаться вдвоем.

Ее дед не хочет идти. Нуала сказала, что он сумеет справиться без нее – хоть он и слеп, но ухитряется видеть по-своему, не как другие люди. Она говорит, что он даже сумеет нам помочь.

Нуала поджидала у входа в запретную зону. Она сидела под деревом на другом берегу реки. Ее черные как ночь волосы были украшены желтыми цветами. Магнус поплыл к ней через реку, держа сверток с одеждой над головой. Он пошел за ней в саму запретную зону. Лишь однажды, когда он, обернувшись, понял, что отсюда уже не видно долины, на него напало неясное сомнение. Но Нуала взяла его за руку, и вдвоем они побрели по берегу узким ущельем под красно-бурыми скалами, уходящими все выше и выше в небо.

Дорога становилась все круче и с каждым шагом все труднее. Река, течение которой было здесь куда более быстрым, петляла и ветвилась посреди великого множества самым причудливым образом расположенных камней. Воздух был затхлым и тяжелым. Вокруг стаями носились летучие мыши, вылетая из потайных пещер. Эти стаи казались темными, дрожащими и кружащимися тучами.

Рёв реки становился все громче. Наконец, обогнув камень, похожий по форме на нос лодки, Магнус осознал, что они дошли до самого конца долины. Перед ним выросла красная стена песчаника. Горы возвышались отвесно, и только где-то посередине были перепоясаны чередой утесов. Выглядело это голой стеной, с одним-единственным отверстием в ней, откуда широким темным потоком вырывалась река.

Вода с грохотом разбивалась о камни, взметая мириады брызг, которые, сверкая на солнце, наполняли ущелье призрачным светом.

Нечто вроде естественной лестницы вело уступами ко входу в пещеру. Ступени были стерты и скользили под ногой, залитые тысячами брызг. Когда они вышли на более или менее широкую платформу, Нуала показала ему узкую тропу, ведущую под самую скалу, из отверстия которой вырывалась река.

Нуала пошла первой. Какое-то время они шли гуськом по самому берегу. Рев водопада у них за спиной постепенно стих, и они не слышали ничего, кроме шума собственных шагов. Когда уже совсем стемнело, Нуала обернулась к нему и, проведя рукой по его лицу, сказала:

– Подожди здесь. Скоро сюда придет дед. Он хочет поговорить с тобой с глазу на глаз.

Магнус хотел было воспротивиться и потянулся за ней в темноте, но Нуала исчезла. Он даже не мог понять, в какую сторону. Он прислушался к шагам, но их не было слышно, лишь равномерно стучала в скалу река.

– Не бойся, – голос старика был усилен под сводами пещеры многократным эхом. – Я бы зажег для тебя свет, но я прожил во тьме слишком долго, и его не вытерпят мои глаза.

Магнус уставился во тьму. Голос, казалось, доносился откуда-то сверху.

– Ты решил увести мою внучку. Я благословляю тебя на это. Мне всегда хотелось, чтобы она когда-нибудь ушла отсюда.

– Иди с нами.

– Я стар, дорога трудна. Здесь у меня есть все, что мне нужно.

Старик замолчал.

– Но есть нечто, что ты мог бы для меня сделать. Одна малость.

Магнус молчал, думая только о том, когда же вернется Нуала и они смогут уйти отсюда.

– У твоего отца есть – хотя, может быть, он сам об этом и не подозревает, – одна вещь, принадлежащая мне. Она не имеет никакой ценности. Это просто кусок кварца, который валяется где-нибудь в погребе или на чердаке, и никто о нем и не вспоминает.

– Ты хочешь, чтобы я попросил его у отца?

– Нет, он не должен знать, что мы с тобой виделись. Тебе надо принести мою вещь мне, не сказав об этом отцу. И никому другому тоже.

– Ты хочешь, чтобы я украл его.

– О какой краже может идти речь, если этот камень принадлежит мне по праву?

– Но мне придется поверить тебе на слово.

– Он принадлежит мне, Магнус. Я знаю его на ощупь, знаю каждую его сверкающую грань. Ни для кого он не представляет никакой ценности. Кусок стекла – и не более того. Но для человека, посвятившего всю свою жизнь изучению камней и проявлениям земной красоты в таком виде, он драгоценнее любого алмаза.

– Не знаю, – вздохнул Магнус. – Мне нужно время, чтобы все это осмыслить.

– У тебя нет времени. Едва ли надо напоминать, что завтра тебе исполнится семнадцать лет.

– О чем ты?

– О том, что, если ты хочешь покинуть долину вдвоем с моей внучкой, тебе надо выйти завтра до рассвета. Как только тебе дадут титул Кендаля, станет слишком поздно. Если тебе нужна Нуала, то кристалл ты мне должен принести сегодня ночью.

– А что, если я не найду его?

– Найдешь. Надо только знать, где искать.

Старик расхохотался, а затем подробно и точно рассказал, где именно лежит в доме Кендаля забытый всеми кристалл кварца. И еще раз предостерег Магнуса никому не говорить о том, что он затеял.

– А когда я вновь увижусь с Нуалой?

– Она будет ждать тебя у поворота реки, когда ты вернешься с кристаллом. Но тебе уже пора. Я покажу тебе дорогу.

Магнус почувствовал, как крепкая рука стиснула ему плечо. Старик был еще полон сил, его пальцы обжигали холодом кожу юноши. Идя с ним во тьме над речной быстриной, Магнус чувствовал себя так, будто шел в совершенном одиночестве.

Оставшись наконец один и слыша нарастающий грохот водопада, он поспешил вниз по тропе. Перед ним плыл зыбкий круг света, это было холодное свечение волн, устремляющихся в подземный туннель.

– Я выждал до полуночи, а когда все уснули, разулся и босиком пробрался в отцовскую комнату. Убедившись в том, что отец спит, я снял с кольца у него на поясе ключ от башни.

Я нашел кристалл на самом ее верху, в точности там, где он должен был находиться по словам старика, – на дне цистерны, стоящей на крыше и предназначенной для сбора дождевой воды. Пальцы у меня онемели, пока я искал его в холодной воде. Когда я увидел, как невзрачно и заурядно он выглядит – шестигранник длиной в локоть и не толще чем детская рука, – я перестал раскаиваться в том, что беру его. Руководствуясь наставлениями старика, я осторожно завернул кристалл в кожаное покрывало и положил в сумку с одеждой и съестным, приготовленную мной для нашего путешествия.

Я повесил ключ отцу на пояс. Затем вошел в комнату к Фале: мне надо было проститься с нею. Она мирно спала, положив голову на руку. Она выглядела такой безмятежной. На постели у ее ног лежали собаки. Я заключил с ними безмолвный уговор, велев им хорошенько заботиться о своей госпоже в мое отсутствие. Затем осторожно, чтобы не разбудить, наклонился и поцеловал ее в лоб.

На улицах не было ни души. Все было бело и тихо в ясном лунном свете. Я сбежал по мраморной лестнице, ведущей из нашего сада к купальням на реке. Обернувшись, я заметил, что в окошке башни больше не горит свет – должно быть, я нечаянно потушил его. Но времени на то, чтобы вернуться, у меня не было.

Ночь была очень душной, но я ни разу не остановился передохнуть, пока не дошел до границы с Тленамау.

Нуала, как и обещал старик, ждала меня на берегу, сидя неподалеку от плоского камня и запруды – в точности там, где я впервые увидел ее. Она сидела, уронив голову на руки и глядя прямо перед собой, на реку, – на мгновение я испугался, как бы она не передумала и не отказалась от мысли уйти вдвоем со мной. Но, увидев меня, она вскочила на ноги и обвила меня руками за шею.

– А я уж было подумала, что ты не придешь, – прошептала она. – Ты принес? Ты принес кристалл?

– Мне пришлось дожидаться, пока все заснут. Да, я его принес.

– Покажи-ка!

Она радостно рассмеялась и принялась хлопать в ладоши, пока я развязывал тесьму на сумке.

Я вынул кристалл из сумки, развернул покрывало и протянул его ей. Кристалл у меня в руке был холоден и тяжел, но сейчас я впервые осознал, насколько он прекрасен. Когда на него упали лучи звезд, из него самого, казалось, побежали живые искры. Они разгорались все сильнее – и вот я уже воздел в ночи пылающий факел. И тут я понял, почему ради обладания этой вещью старику было не жаль расстаться с единственной внучкой.

Нуала не переставая просила меня дать ей его подержать. Ликуя, я вручил его ей. Беря его у меня, она чуть улыбнулась, и я увидел, как те же загадочные искры вспыхнули у нее в глазах. Она посмотрела на меня, раскрыла рот – мне показалось, будто она хочет что-то сказать. Но вместо этого она прильнула ко мне и коснулась моих губ своими. И на глазах у нее я увидел слезы.

После этого все произошло очень быстро. Что-то скользнуло у нее за спиной – что-то в реке. Послышался всплеск... Ее черные волосы взметнулись широким крылом. Она отвернулась от меня. И пропала.

Через несколько мгновений я увидел ее посередине реки. Высоко над головой она держала кристалл. Она плыла по направлению к Тленамау.

Я окликнул ее. Не знаю, услышала она или нет, но только все равно не отозвалась. Я нырнул и попробовал поплыть вслед за ней, я по-прежнему выкрикивал во тьме ее имя. Но плавала она куда лучше меня, и расстояние между нами все увеличивалось... Свет, которым горел кристалл, и бледное свечение ее плеч становились все туманнее, пока окончательно не растаяли в ночи.

Я продолжал плыть, даже когда потерял ее из виду. Я все плыл и плыл. Но течение здесь было чересчур сильным. Меня относило назад.

В конце концов я выбрался на берег в полном изнеможении и почти на том же самом месте, откуда нырнул. Передо мной был плоский камень, и на нем лежала моя окаянная сумка – жестокой насмешкой, жестоким напоминанием о том, как я был обманут. Я подумал о том, чтобы, пройдя по берегу, перехватить Нуалу до того, как она доберется до пещеры, но на это у меня не было ни времени, ни сил.

Я уронил голову на руки и заплакал.

Когда я опять поднял голову, я заметил, что с рекой происходит нечто странное. Она казалась куда полноводнее, чем раньше, куда глубже, и течение ее стало куда быстрее. И еще я заметил, что моя сумка исчезла. Плоский камень, на котором она только что лежала, оказался залитым водой. С тех пор как я выбрался на берег, уровень воды поднялся – и он по-прежнему поднимается, заливая камни уже у самых моих ног.

6

Ниже по течению река уже начала выходить из берегов. Представив себе, что люди по-прежнему мирно спят и не подозревают о приближающейся опасности, Магнус попытался предупредить их. С криком он бросился назад, в город. Но его крик растаял на ветру.

Хотя ночь была уже на исходе, небеса оставались темными, над головой у него собирались грозовые тучи, с дальних гор доносились громовые раскаты. Потоками хлынул с неба теплый дождь. Тьму прорезали молнии, повеяло серой. Озаренные вспышками, здесь и там мелькнули коровы, по две-три стоящие на привязи под деревьями.

На деревенских дворах залаяли собаки. Когда Магнус проходил мимо них, они встретили его злобным воем. Затем одна-другая пустились за ним вдогонку, и вскоре по пятам неслась целая свора. Несколько раз он останавливался и пытался прогнать их криком, но они только замирали, а стоило ему побежать, продолжали травлю.

Уже почти добежав до города, он услышал слабый звук сигнального колокола над рекой. Тонкий, жалобный звук, едва слышный в нарастающем реве бури, дал ему на мгновение какую-то надежду; это ведь означало, что отец Магнуса по меньшей мере осознает опасность.

Одной из обязанностей его отца как Кендаля было оповещение людей в минуту опасности, но за всю историю Магмеля еще ни разу не приходилось бить в сигнальный колокол. Покрытый зеленой ржавчиной и невероятно старый, он в конце концов треснул, что ослабляло звон, делая его едва ли не бесполезным. Даже в самом городе его приглушенный голос был слышен далеко не всем. Конической формы колокол, изготовленный из железа и меди, находился в самом центре башни, на самом ее верху, на крыше. С улицы он казался лунным серпом, которым рука какого-то безумца вдруг начала колотить в небеса.

Убедившись в том, что мать и Фала находятся в безопасности, Магнус поспешил на вершину башни и поднялся по лестнице, ведущей с чердака на крышу. Попав туда, он увидел, что Кендаль занес высоко над головой железный посох, собираясь еще раз ударить в колокол.

– Это не поможет, отец. Они там все равно ничего не слышат. Я только что оттуда.

Кендаль изо всех сил ударил посохом по колоколу. Звук раздался сдавленный, жалкий и моментально растаял на ветру.

Кендаль еще раз занес свое било, и юноша увидел, что лицо его дышит гневом.

– Что ты сделал, Магнус?

– Не знаю, – обескуражено отозвался он. – А что я сделал!

Кендаль горько рассмеялся, и железное било со стуком вонзилось в крышу.

– Тебе не надо было брать его.

– Старик сказал мне, что он принадлежит ему. Никто не говорил мне, что брать его нельзя.

– Если бы ты догадался спросить у меня. Если бы ты догадался подождать всего один день.

– Прости меня, – юноша заплакал и упал в ноги отцу. – А что теперь с нами случится?

Кендаль ничего не ответил. Мягко отстранив сына, он вернулся к своему бесполезному и безнадежному делу.

Когда Магнус с лицом, залитым слезами, поднялся на ноги, над головами у них вспыхнула невероятной силы молния, подобная огненному дереву, растущему вниз головой с неба на землю. Она беспощадно озарила весь город и всю округу. Вслед за этим раздался чудовищный раскат грома, и гроза наконец разразилась над самой долиной.

В первые часы бури ливень смывал с земли все подряд. Поскольку стоял сезон засухи и почва была твердой, вода быстро стекала по склонам и заполняла каждую впадину, рытвину и овраг и перетекала оттуда в реку. Когда потоки с гор стали еще сильнее, они слились в единое мощное течение, бегущее но долине и смывающее все на своем пути. Расположенные ниже по долине хутора и деревушки просто-напросто снесло; поля пшеницы, фруктовые сады, виноградники, пастбища, ульи – все это было уничтожено. Вскоре после этого Тланува окончательно вышла из берегов и долина начала наполняться водой, как корыто.

Застигнутые врасплох, сотни людей, живущих за городом, утонули – или во сне, или при попытке бегства из своих затапливаемых домов. Некоторые из них, разбуженные бурей раньше, чем остальные, взобрались на крыши домов в тщетной надежде на то, что вода не доберется до них. Другие, стремись выбраться на более возвышенное место, попытались добраться до города.

На рассвете южная часть долины оказалась уже полностью потопленной и пласт красного песчаника, на котором был воздвигнут город, превратился в единственный островок посреди бушующего и бесконечного черного озера.

Магнус бросился на улицу, в людские толпы. Дождь хлестал людей, и ветер свистел у них над головами, пока они протискивались сквозь главные ворота. У стены дома Кендаля свора собак, пустившаяся вдогонку за юношей, томилась в ожидании, как будто он должен был отдать ей какой-нибудь приказ.

Почти безуспешно пытаясь перекричать рев бури, Магнус призывал беглецов из сельской местности искать спасения на главной площади. Охваченные ужасом и неудержимым стремлением куда-нибудь спрятаться, они не обращали на его призывы никакого внимания, как будто он вдруг стал невидимым. Казалось, ему внемлют только собаки. Они не отходили от него ни на шаг, куда бы он ни направился.

Когда главный удар грозы обрушился уже на сам город всей своей непредставимой и непобедимой мощью, люди на улицах словно бы разом обезумели. Зигзаги молний били из словно бы закипевших туч, гром грохотал так, что лопались барабанные перепонки, и даже когда он на мгновение прерывался, в воздухе стоял неумолчный рев, подобный рокоту водопада. Магнус увидел, как молния ударила в женщину, держащую на руках ребенка. С этой женщиной он был знаком; сейчас и она, и ее дитя превратились в сполох сине-белого пламени и мгновение спустя сгорели дотла. Люди с криком метались по улицам, падали замертво, растаптывали друг друга, врывались в здания, во дворы, в переходы – повсюду, где им мерещилась надежда на спасение.

И тогда поверх урагана и человеческого неистовства Магнус услышал низкий и мягко звучащий шум. Поглядев над озером в ту сторону, где начинался Тленамау, он увидел, как нечто, казавшееся темно-зеленым склоном холма, начало медленно надвигаться на долину и город.

Он повернулся и бросился домой. Собаки мчались за ним до самых ворот. Они отчаянно лаяли на чудовищную волну, которая накатила на город и затопила его.

7

– Не знаю, сколько времени прошло. Мы потеряли счет дням. Да и какое это имеет значение? Я похоронил ее в саду рядом с отцом. Мне пришлось разрыть могилу, потому что у меня не было сил выкопать другую.

Она умерла в страшных мучениях. Я видел, как умерли они оба... (Пауза.) Мать простила меня. Никого не осталось, кроме нас двоих, да и Фала теперь долго не протянет. Надеюсь, что так. Ради нее самой надеюсь. Весь Магмель покрыт густым туманом. Я смотрел с крыши башни. Иногда туман редеет, и тогда видны развалины города. И повсюду мертвецы. И мертвые животные.

С тех пор как вода спала, я выходил из дома только раз. Фале почудилось, будто кто-то скребется в дверь. Я спустился посмотреть. Потому что, если кто-нибудь еще уцелел, это означает надежду.

Да и впрямь там кто-то был. Когда я окликнул, никто не отозвался, но стук стал более настойчивым. Стук и какое-то странное царапанье. У меня ушло некоторое время на то, чтобы разобрать баррикаду, воздвигнутую у входа. Все там, внизу, по-прежнему было сырым, холодным, скользким. И под ногами чавкала грязь. Одна из стен кухни рухнула, а с потолка клочьями свисали какие-то зеленые растения, вроде водорослей. И там страшно воняло.

Как только я открыл дверь, стук прекратился. Сперва мне ничего не было видно из-за тумана. Я вышел из дома и сделал несколько шагов вперед. Здесь туман был чуть реже, и в его зыбкой дымке выросли фигуры людей. Один подошел совсем близко... Он был высок, и – сперва мне показалось, что это фокусы тумана, – на голове у него было белое покрывало. Все остальные не производили ни малейшего шума; безмолвные, как изваяния, они маячили у него за спиной. Когда он повернулся ко мне, я увидел его лицо.

Оно было грубым и окровавленным – красная маска с узкими щелками глаз. Он протянул руку – и я увидел, что она вся в язвах. Все его запястье было выедено, и сквозь белизну виднелись жилы и кости. Я отпрянул... Он попытался что-то сказать, но губ у него не было, а язык, черный и почти неподвижный, застревал между зубами. Из горла у него послышался тот самый скрипящий звук. Я вернулся в дом и вновь забаррикадировал дверь.

Мы ведь ничем не могли помочь им. Но стук сразу же раздался вновь. Так он и продолжался, не становясь громче, на протяжении довольно долгого времени. А потом однажды вечером прекратился. Сейчас они все уже мертвы... (Пауза.) Там, снаружи, нет никакой пищи. Да и откуда ей взяться? Все уничтожено.

Сегодня утром, когда я открывал могилу отца, чтобы похоронить мать, я заметил, что капли пота у меня на руках стали красными, в них появилась кровь – как и у всех остальных. Это первый признак. У меня осталось не много времени.

Единственная надежда – возвратить кристалл. Мне надо добраться до пещеры. На это потребуются все силы, которые у меня остались. Фала не переживет нынешнюю ночь. Да ей и не надо.

Магнус решил подождать, пока Фала умрет, прежде чем отправиться в Тленамау. Пока он не останется совсем один. Ему невыносима была мысль о том, чтобы оставить ее умирать в полном одиночестве.

Но она цеплялась за жизнь с поразительным упорством.

На протяжении всего дня он следил за ней и пытался ее утешить. Ему постоянно приходилось напоминать себе, что отвратительное создание, которое он сжимал в объятиях, это гниющее заживо и распадающееся тело, было его любимой сестрой Фалой. Ночью он слышал, как она борется со смертью, как дышит, и каждый вдох сопровождается стоном мучительной боли. Спасти ее ему хотелось куда сильнее, чем самого себя.

Обнаружив первые красноватые нарывы у себя под коленями и на сгибах рук, он понял, что не вправе ждать больше.

Собаки не отходили от Фалы ни на шаг. Они отощали и ослабели от недоедания, но чума их не брала. Фала лежала с ними на матрасе, все трое свились в один клубок на чердаке, в углу. Ему пришлось оттащить их от нее за загривки. Он сказал ей, что отведет их вниз, в конюшню, чтобы покормить конской падалью. Лошади во время бури выскочили из конюшни и умчались прочь, но Фала никогда не узнает об этом.

Он сам умирал от голода.

На кухне, взяв нож, он перерезал собакам горло. Он собрал их кровь в чашу. Затем выпил ее и съел столько собачьего мяса, сколько смог себя принудить.

Позже он принялся ходить из комнаты в комнату по всему дому, пытаясь заставить себя подняться наверх с ножом. В конце концов, не мог же он оставить ее умирать одну. И кроме того, он вызволял ее из юдоли скорби... Но она по-прежнему оставалась его сестрой, его Фалой. Как он мог подумать о том, чтобы причинить ей хоть какой-то вред? С отвращением он отшвырнул нож и вышел из дома.

Он пошел по улицам, прокладывая себе дорогу среди одетых туманом развалин, переступая через трупы жертв наводнения и чумы, многие из которых, как он с ужасом осознавал, были когда-то его друзьями. В отчаянии Магнус подумал о том, что судьба позволила изо всех уцелеть одному ему неспроста: ему надлежало раскаяться в смертельной жатве того, что он сам посеял.

Вернувшись домой, он прошел на кухню и заставил себя еще раз поесть собачины. Остатки сил ему надлежало беречь и лелеять. Наевшись до отвала, он уселся и принялся ждать.

Хотя он редко позволял себе вспоминать о Нуале, она вечно витала в его воображении. Он не мог допустить того, что она едва ли существовала на самом деле, что она была иллюзией, единственный смысл которой состоял в том, что он в нее верил. Он по-прежнему любил ее – несмотря на то, что она сделала или ее заставили сделать. Вопреки малейшему смыслу, он надеялся найти ее и уговорить помочь ему отнять у ее деда кристалл.

Если бы ему только удалось дожить до того времени, как он очутится на реке.

Когда уже почти стемнело, он поднялся на башню, моля небеса о том, чтобы найти Фалу мертвой. Он пинком открыл дверь на чердак. Фала ползком выбралась на середину помещения, и по полу за ней тянулись влажные струйки крови, слизи и гноя.

Она спросила у него, где собаки. Уснули после пиршества, ответил он. Она хотела было улыбнуться, но кожа вокруг ее губ, приросшая, казалось, прямо к кости, едва шевельнулась.

Он перенес ее на матрас и накрыл одеялом.

– Ближе к концу я уже не мог оставаться в одном помещении с ней. По лестнице я взобрался на крышу башни, чтобы подышать свежим воздухом. Море тумана разливалось над долиной до самого Тленамау. До него, казалось, сейчас бесконечно и безнадежно долго идти. И я понял, что больше не имею права откладывать решение на потом. Уходить надо было немедленно.

Я огляделся по сторонам в поисках железного посоха, которым отец бил в колокол. Его нигде не было, так что я решил использовать сам колокол. Мне удалось как-то снять его, взвалить на плечи и спуститься с такой ношей на чердак... (Пауза.) Очень тяжело. Мне пришлось передохнуть. Фала спросила, что у меня на уме. Я сказал, чтобы она попробовала уснуть, но она только тихо поскуливала у себя в углу. И опять задала вопрос о собаках. На этот раз я ей не ответил. Просто не смог... Я знал, что стоит мне заколебаться сейчас, и я уже никогда не решусь на это.

Я перетащил полумесяц колокола туда, где она лежала. При этом он издавал глухие скребущие звуки. Обеими руками ухватившись за рукоять, я изловчился занести тяжелое оружие над головой. На мгновение увидел немой вопрос в глазах Фалы, а затем она от меня отпрянула. Она завизжала, она воздела свои тощие изъязвленные ручонки в попытке предотвратить удар.

А вспомнить только, какой она была в то утро, когда, воротясь с реки, присела на край моей кровати, – маленький сине-золотой цветок, омытый росой, вся жизнь, и смех, и счастье... Я обрушил на нее свою секиру всей тяжестью.

В последнее мгновение я закрыл глаза и закричал изо всей силы, чтобы не видеть и не слышать удара.

Первым ударом я отсек ей руку повыше локтя. Мне пришлось ударить ее еще дважды, прежде чем она перестала шевелиться.

Когда все было закончено, я, перепачканный в крови моей сестры – в крови всего моего рода, всех друзей и каждого, кто когда-либо жил в этом доме, – отправился в пещеру, чтобы вернуть кристалл и исправить все зло, которое я причинил.

8

Белый платок наплывает мне на глаза. Рука тянется ко мне и отирает пот.

– Не пытайтесь говорить, Мартин. Сейчас еще не время. С вами все будет в порядке.

Она наклоняется надо мной, и я чувствую ее холодные нежные губы у себя на лбу.

Пенелопа.

Мне хочется спросить у нее, где я, что со мной, какой сегодня день. Из-за занавесок пробивается свет. Естественный или неоновый? Я слышу какой-то шепот. Дверь затворяется. Шаги удаляются по коридору.

Я ничего не помню. Как всегда.

Когда я вновь открываю глаза, у изножья кровати стоит Сомервиль. Он в белом медицинском халате, на шее у него стетоскоп, он смотрит на меня с сочувствием и бодростью, но ото всего буквально разит фальшью.

– Привет, Мартин. Как вы себя чувствуете?

Я вижу, как шевелятся мои губы, прежде чем до меня доносится звук собственных слов.

– Где я, в больнице? – Голос доносится словно бы с расстояния в миллион миль. – Что со мной?

– Нет, вы не в больнице. Вы у меня в гостях. В моем доме. Все прошло просто прекрасно. Но, как мы и предвидели, это был трудный сеанс. Трудный, но крайне успешный. Я решил, что вам лучше некоторое время побыть здесь – просто для того, чтобы мы за вами могли присмотреть. Пока вы не оправитесь. Вы сейчас проспали примерно восемнадцать часов. С вами все в порядке, беспокоиться совершенно не о чем. Все прошло очень успешно. Очень.

– Но что со мной? Что произошло?

– Мы поговорим об этом позже, когда у вас прибавится сил. А сейчас вам необходимо как можно лучше отдохнуть. Я загляну к вам с утра.

И прежде чем я успел произнести хотя бы слово, он вышел.

Возвратилась Пенелопа. Она принесла бокал апельсинового сока и какие-то таблетки. Поняв, что я лежу под простыней совершенно обнаженным и что, скорее всего, раздела и уложила в постель меня именно она, я испытываю нечто вроде потрясения.

Я пью сок и, дождавшись мгновения, когда она за мной не следит, избавляюсь от таблеток.

Этой ночью, когда все в доме Сомервиля затихло, я выскользнул из постели и спустился по лестнице в кабинет. Обыскав письменный стол Сомервиля и картотеку в комнатке Пенелопы, я обнаружил запись последнего сеанса на кассете, лежащей на крышке магнитофона. Сидя в полной темноте, я прослушал ее, по возможности приглушив звук, чтобы кого-нибудь не разбудить. Но голоса становились то громче, то тише совершенно непредсказуемо, и мне пришлось не убирать руку с регулятора звука.

Когда я уже прослушал третью кассету примерно до середины, в кабинете зажегся свет. Подняв глаза, я увидел в дверном проеме Сомервиля. Его рука была на выключателе. Он был в зеленом шелковом халате и домашних туфлях, украшенных монограммой. Морщинистая шея выглядывала наружу из ворота халата. Он выглядел усталым и рассерженным, как старая ящерица, которую потревожил ударом палки ребенок.

– Что вы здесь делаете, Мартин? Вы хоть представляете себе, который час?

Я выключил магнитофон.

– А чем, по-вашему, я занимаюсь?

– Вы прекрасно могли бы прослушать записи с утра, – Сомервиль мрачно вздохнул. – Вам необходим покой.

– Извините, но мне нужно прослушать это сейчас.

Сомервиль поежился, но ничего не ответил. Он отказался от дальнейших попыток отговорить меня. Я снова включил магнитофон, и через пару минут голоса, доносившиеся с кассеты, настолько захватили меня, что я полностью забыл о его присутствии. Позже, когда кассета закончилась и я поставил последнюю, четвертую, мне бросилось в глаза, что Сомервиль неподвижно сидит в своем кресле у окна. Там он, не произнеся ни слова, оставался до тех пор, пока запись не кончилась.

Гневный крик Магнуса еще стоял у меня в ушах, когда я заметил, что за окном кабинета Сомервиля уже светает. Узнав себя в Магнусе с такой силой, как это мне не удавалось в предыдущих воплощениях, разгадав в его истории первоисточник моей собственной, я почувствовал бесконечное и чрезвычайно волнующее облегчение. Все обрело отныне смысл, все сошлось, все фрагменты головоломки попали на свои места, хотя я и понимал, что на самом деле ровным счетом ничего не изменилось.

Я еще раз прослушал последние пять минут записи. Немало времени прошло, прежде чем я оказался в состоянии заговорить.

– Собственно говоря, это ничего не меняет, – уныло начал я. – То есть, я хочу сказать, я ничуть не изменился... Хотя нет, это не так. Правда, я сам не понимаю, почему.

Я искоса посмотрел на Сомервиля, который не подавал никаких признаков того, что он меня слушает. Он откинулся в кресле, закрыв глаза и положив голову чуть набок. Тусклый свет из окна упал на его гладкий лоб и заставил его сверкать, как отполированный камень.

– Тот факт, что я знаю, что именно произошло, – теперь я заговорил громче, чтобы привлечь его внимание, – не избавляет меня от того, что сделано. Я сделал нечто, нечто настолько ужасное, что я никогда не смогу...

– Не стоит ничего преувеличивать, – зевнув, отозвался Сомервиль. Он потянулся, затем сел прямо и посмотрел на часы. – История Магнуса конечно же весьма драматична и весьма болезненна, но мне не кажется, будто он сделал нечто ужасное. Он был так юн, ему хотелось увидеть мир, он был, наконец, влюблен.

– Сделанное мной необходимо оценивать исходя из последствий, к которым оно привело.

– Что вы сделали, Мартин? – Сомервиль улыбнулся. – А не слишком ли поспешно вы идентифицируете себя с человеком из далекого прошлого? Не воспринимаете ли вы вещи несколько чересчур буквально? Все это произошло давным-давно, по вашим же собственным словам. А сейчас у нас семь утра, на дворе стоит 1981 год, дело происходит в Манхэттене. В понедельник. Если хотите, пойдем погуляем в саду или отправимся куда-нибудь выпить чашечку кофе. Мартин, вы меня слышите?

– Вспомните, как в конце записи Магнус лежит на берегу реки. Он при смерти. Ему так и не удалось добиться цели, не так ли? Ему так и не удалось добраться до пещеры, так и не удалось возвратить кристалл. Вот почему они все потерпели неудачу – Фаукетт, Бегли, Петаччи и остальные, потому что кристалл по-прежнему у старца. Ничего не изменилось. И все продолжается – сейчас. Разве вы этого не понимаете? Передав старцу кристалл, я высвободил в мире какие-то темные силы, какое-то чудовищное зло. И теперь мой долг заключается в том, чтобы... В том, чтобы...

– Сойдите, пожалуйста, со своего креста, Мартин. Вы ровным счетом ничего не высвободили. Никакого зла. Я имею в виду, вы сами. А теперь послушайте меня. Мне не кажется, что в случае с историей Магнуса нам надо интерпретировать ее буквально. Единственное значение имеет символический смысл. Нам не следует требовать друг от друга веры в кристаллический талисман, в магические силы и тому подобное. Главный смысл этой истории заключается в ней самой. В «Магмеле» вы создали вашу собственную легенду – нечто среднее между мифом и волшебной сказкой, причем восходящую или имеющую множество параллелей в мифологии и фольклоре Запада. Вы создали эту легенду, чтобы объяснить мир или, вернее, чтобы объяснить вашу неудовлетворенность миром. Чтобы объяснить это самому себе. Вы создали модель рая на земле, подлинный Эдем или, если угодно, страну Утопию, – называйте это как угодно. Создали, чтобы иметь возможность разрушить.

– Чего ради стал бы я так поступать?

– Чтобы понять, как вы, именно вы были изгнаны из рая. О Люцифер, сын утра! Магнус. Мятежник в раю. Единственный истинный рай – тот, который мы потеряли. Когда-то в детстве, возможно когда вы жили на Филиппинах, вы испытывали блаженство, которое вам больше не дано было ощутить.

– Вы пытаетесь меня убедить в том, что я просто выдумал Магмель?

– Думаю, что настало время оценивать подлинное значение ваших «предшествующих существований» – взглянуть на них в свете того, что и привело вас ко мне в первую очередь. В регрессивной терапии, Мартин, нам приходится иметь дело с чрезвычайно деликатной способностью души абстрагироваться от конфликтной ситуации; это, если вам угодно, своего рода психологический механизм, благодаря которому подсознание создает некую фиктивную личность, чтобы пролить определенный свет на темные стороны самого объекта гипноза. В вашем случае истинной целью всего этого было избавиться от чувства вины.

– Но я уже говорил вам, что не испытываю чувства вины из-за того, что убил собак. Теперь уже не испытываю. А эта история вообще все объясняет.

– Вот именно, – Сомервиль улыбнулся.

Я с подозрением посмотрел на него:

– О чем это вы?

– Вы нашли для себя способ объяснить случившееся.

– Вы хотите сказать, что на самом деле вы в это не верите? Вы не верите в то, что я жил раньше? Все это время вы позволяли мне думать... А сами совершенно в это не верили? Господи, да ведь это вы меня во все это втравили. Буквально втравили!

– Нет, Мартин, – мягко возразил Сомервиль. – Вам пришлось постараться самому. И здорово постараться. Я не удерживал вас от этого. И на то у меня была вполне основательная причина. Ваши «прошлые жизни» по крайней мере показали мне структуру вашего заболевания. И к тому же мне кажется, что это имело прекрасный терапевтический эффект...

– Чушь собачья! А как насчет Библии Принта Бегли? Или вы думаете, что я и ее из пальца высосал?

– Я не верю в переселение душ, Мартин. И никогда не говорил вам, что верю. Обычно я сообщаю об этом своим пациентам на самом раннем этапе, но в вашем случае такая оговорка оказалась бы контрпродуктивной. Я считаю регрессии, включающие в себя «прошлые жизни», не чем иным, как драматическими фантазиями, порожденными подсознанием. Специальный термин, обозначающий это явление, – криптомнезия.

– Но у меня есть доказательство, не так ли? Библия Принта! А как насчет этого, умник вы хренов?

Сомервиль поднял руки, как бы капитулируя передо мной. Проделал он это, однако же, крайне насмешливо.

– Вы продемонстрировали мне Библию, которую, по вашим словам, обнаружили под полом в хижине где-то в Кентукки. Мне надлежало поверить вам на слово.

– Вы забываете о том, что у меня есть свидетель! – Эти слова вырвались у меня вопреки собственной воле.

– Правда!

Я подумал о Заке Скальфе. О кости, вонзившейся ему в горло. О Заке Скальфе, который лежит сейчас мертвый под соснами.

– Совершенно верно, свидетель.

С невероятным трудом я сдерживал бушующую во мне ярость.

– Я вам не верю, – спокойно ответил Сомервиль.

– Полагаю, что если бы я рассказал вам кое о чем, что, как вы думаете, больше не имеет для меня ни малейшего значения, вы сказали бы, что это еще один симптом моего «заболевания». Но это ваша проблема, Сомервиль, а не моя. Ну а теперь, когда я во всем разобрался, мне уже не потребуется ваша помощь. Больше никогда не потребуется.

– Что ж, прекрасно, если вы убеждены, что поступаете правильно, – он проворно вскочил с места и быстрым движением руки привел в действие механизм одной из штор. Она моментально взвилась до самого потолка, заливая все помещение дневным светом. – На случай, если вы передумаете, вам известно, где меня всегда можно найти.

Он протянул мне руку и улыбнулся, его глаза помаргивали, привыкая к внезапно яркому дневному свету. Я медленно встал, еще не вполне оправившись от стремительности и легкости, с которыми вдруг оборвалась наша связь. Слишком уж легко он отпускал меня.

– Если вы не против, я бы прихватил их, – сказал я, указывая на четыре кассеты с историей Магмеля.

– Ах вот как! – Сомервиль убрал протянутую руку и потер ею подбородок. Широкий рукав халата откинулся, обнажив безволосую руку с печеночного цвета возрастными пятнами и крапинками. – Мне бы хотелось еще немного поколдовать над ними. Может быть, когда я изучу их потщательнее... Это ведь и впрямь весьма примечательная регрессия.

– Но мне они нужны сейчас, – непреклонно произнес я. Он постоял, продолжая оглаживать подбородок, а затем начал медленно двигаться мне навстречу и вновь вытянул руку, однако уже не ладонью, а тыльной стороной вверх.

– Мне кажется, лучше оставить кассеты здесь. Тут они по крайней мере в безопасности, – улыбка его стала более чем напряженной.

– Но они нужны мне. Мне надо проследить мой путь к самым истокам. Эти кассеты – моя единственная зацепка. Пожалуйста. Я изготовлю для вас копии.

– К истокам, Мартин?

– Да пошли вы!

Сомервиль вздохнул.

– И все же вам куда лучше было бы последовать моим советам, Мартин. Вам за последнее время многое пришлось пережить. Когда вы почувствуете себя лучше – спокойнее, расслабленнее, заходите ко мне, и мы обо всем потолкуем. Но, Мартин, вам необходимо немного остыть.

И вся моя решимость противоборствовать ему внезапно как сгинула. Я поглядел на Сомервиля и, к собственному стыду, понял, что я опять уступаю его напору. Не произнеся больше ни слова, я положил кассеты в его подставленную руку и пошел прочь.

– Мартин.

Уже в дверях я услышал это и обернулся. Все еще держа кассеты, он стоял спиной к свету, так что лицо его оставалось в тени.

– Вы говорили мне, что ребенком на Филиппинах вы играли, если не ошибаюсь, с дочерью поварихи. Как ее, вы говорите, звали?

– Мисси. Мы называли ее Мисси. А какое это имеет отношение ко всему, о чем мы говорили?

– Вы с ней играли. А в какие игры?

– Откуда мне знать? Это было Бог знает когда.

– Попробуйте вспомнить.

– Вы, кажется, считаете это важным.

– Возможно, так оно и есть.

– Мы играли... ну, во что дети обычно играют. Не знаю, в какие-то игры.

– А где вы с ней играли? В доме?

– В саду. Там, в саду, был сарай, а сразу за ним начинались заросли. Там мы обычно играли. Мисси не разрешали бывать в доме. Только на кухне, когда там была ее мать Цу-лай. В те времена... ну, вы же знаете, как оно тогда было.

– А ваши родители были против того, что вы с ней играете?

– Наоборот. Они были рады, что я нашел себе подружку. Ведь ни у кого из американцев, живших поблизости, не было детей.

– А как эта Мисси выглядела?

– Честно говоря, толком не помню. Она была полукитаянкой-полуфилиппинкой. Хорошенькая, вроде бы на пару лет старше меня, довольно рослая. И вечно смеялась. И еще, помню, была порядочной дикаркой. Она мне нравилась, я был даже, наверно, в нее слегка...

– Понятно. Продолжайте.

– Она едва говорила по-английски, так что мы с ней изобрели свой собственный язык. Мы подражали голосам зверей, птиц, обезьян. И ей это удавалось куда лучше, чем мне. Иногда она меня изрядно раздражала. Думаю, я был в нее влюблен, если, конечно, можно быть влюбленным в таком возрасте.

– А нашли ли вы... – Сомервиль сделал паузу. – Было ли ваше чувство взаимным?

– Да, мой первый, так сказать, сексуальный опыт связан с Мисси, если вы об этом. Мы были еще детьми, так что дело выглядело сравнительно невинно. Даже не могу в точности вспомнить, что именно мы с ней делали. Но ведь девушки в тропиках созревают рано. Это ведь общеизвестно?

– А ваши родители понимали, что происходит? И мать Мисси?

– Никоим образом! Мне кажется, на этот счет у них не было ни малейших подозрений. А мы старались, чтобы нас не поймали. Это входило в игру.

– А вы помните, как это случилось впервые? Она соблазнила вас?

– Да стоит ли об этом столько распространяться! Я, право же, не вижу смысла в дальнейших разговорах на эту тему.

– Тогда еще только одно. Есть ли у вас хоть малейшее представление о том, что случилось с Мисси после того, как вы покинули Филиппины и вернулись в США?

– Мне не хотелось уезжать оттуда. Но мне было всего десять лет. Я о ней начисто забыл. Что-то смутно припоминаю, как мать сказала мне, будто она вышла замуж. Нет, наверняка не помню. В любом случае, не понимаю, почему это вас так заинтересовало.

– Да просто так, подумалось, – улыбнулся Сомервиль.

9

Понедельник, 23 октября

19.45. Вернувшись сегодня утром от Сомервиля, я принял снотворное и проспал семь часов. Впервые с тех пор, как я прохожу лечение гипнозом, мне приснился сон. Приснился, но не запомнился. Проснувшись, я почувствовал легкую головную боль, однако общее состояние заметно улучшилось. Оставался в постели весь день. Смотрел телевизор с вырубленным звуком и перечитывал некоторые из расшифровок шести сеансов.

Разбираясь с материалами относительно Бегли, я вдруг осознал: Принт спустился в пещеру вовсе не потому, что он боялся, будто наступает конец света, а потому, что он надеялся этот конец предотвратить. Он, возможно, и сам не знал в точности, почему именно спустился в пещеру, даже наверняка не знал, но отныне я убежден, что он подсознательно стремился, как Фаукетт, Кабе, Петаччи и все остальные, найти Магмель и вызволить кристалл.

Я решил не возобновлять просьбу к Сомервилю о кассетах с Магмелем. Они мне больше не понадобятся. И, кроме того, он ждет от меня чего-нибудь в таком роде.

Час назад я позвонил Хейворту узнать, нет ли у него каких-нибудь известий от Анны. И сообщить ему о том, что я расстался с Сомервилем. Он сказал, что никаких новостей нет. Увижу ли я ее когда-нибудь?

Хейворт, как всегда, испортил мне настроение. С Сомервилем он, оказывается, уже беседовал. Не знаю, что именно ему известно – в любом случае он последний человек на свете, способный в этой истории разобраться, – но совершенно очевидно, что он пребывает в убеждении, будто на этот раз я уже абсолютно спятил. Я сказал ему, что затрахивать себе мозги и платить за это по шестьдесят долларов в час мне просто надоело.

Так или иначе, Бог в помощь тем, кто в состоянии помочь себе сам.

Сначала я подумывал о том, чтобы поехать на поезде в Бедфорд – взять одежду и еще кое-какие вещи, необходимые мне в дороге. Но потом понял, что мне этого не вынести: безжизненный дом, полный воспоминаний. Вместо этого я позвонил к себе в контору и спросил у Аля, где можно достать все необходимое. Он порекомендовал магазин туристического снаряжения «Бен Семинофф» на Чамберс-стрит.

Мой рейс завтра днем, так что все утро я могу посвятить продуманной подготовке.

(Из дневника Мартина Грегори)

10

Миссис Ломбарди подстерегла меня в холле. Она вывалилась из своих апартаментов на первом этаже в старом халате и в бигуди. Ее маленькие черные глазки поблескивали, упиваясь пикантностью ситуации.

– У вас посетительница, мистер Грегори, – возвестила она громким шепотом, указав пальцем на потолок. – Пришла в полдевятого, может, в девять. Я сказала, что вас нет, но ей захотелось дождаться.

– Вы впустили ее ко мне?

– Конечно, – миссис Ломбарди заговорщицки улыбнулась. – Это ведь жена.

– Моя жена! – я покачал головой. – Это исключено. Она в Европе.

Должно быть, Анна решила вернуться, повинуясь мгновенному импульсу. Я ощутил вспышку влечения к ней – все схлынуло, когда я осознал, насколько фальшивым оказалось бы подобное воссоединение: обоюдная настороженность, боль, слезы снисхождения, выплески эмоций, на которые у меня сейчас нет ни малейшего права. Она не могла бы выбрать худшего времени для такого визита.

Дверь в мою комнату была раскрыта настежь. Я немного постоял снаружи, голова у меня чуть кружилась от подъема по лестнице, свет из комнаты косыми полосками играл у меня на туфлях. Я только что поужинал у «Лачоу», где наверняка выпил лишнюю рюмку.

Я вошел и закрыл за собой дверь.

Пенелопа сидела на кровати в позе лотоса. Она положила обе подушки себе под спину и листала какой-то журнал. На меня она посмотрела с вялым интересом. Потом произнесла:

– Привет.

– Я мог бы догадаться, – я тяжело прислонился к дверному косяку. – Что это вам взбрело в голову?

– Я вас дожидаюсь. – Она вновь уткнулась в журнал. – Я не застала вас и поэтому сказала этой женщине, что я ваша жена... Вы ведь не обиделись, правда? Мне же не хотелось, дожидаясь вас, околачиваться на улице.

– А зачем вы пришли? – сухо осведомился я.

– Ах да, – она вновь посмотрела на меня и улыбнулась углами губ. – Я вам кое-что принесла.

Пенелопа раскрыла сумочку и извлекла оттуда блок кассет, перетянутый толстой резинкой. Она положила его на постель.

– Это записи вашего последнего сеанса.

– Вас послал Сомервиль, не так ли? Убедить меня не отказываться от терапии. Верно? – Я нервно расхохотался.

– Он даже не знает, что я их взяла.

– Вы и впрямь надеетесь, что я в это поверю?

– Мне казалось, что вам хочется получить эти записи, – она вздохнула, потом потупилась. – Я ведь слышала, что вы говорили сегодня утром. О своей решимости найти Магмель...

– Никакого Магмеля не существует. Разве он не объяснил вам это?

– И все же я решила, что они вам нужны.

– Ладно, допустим. Ну а теперь, когда вы совершили свое самаритянское деяние, почему бы вам не отправиться домой?

– Я просто подумала, что вы... – она не закончила фразу и вновь потупилась.

– Подумали, что я что?

Она покачала головой:

– Ничего.

Возникла пауза. Затем я сказал:

– Пенелопа, сейчас поздно. Я очень устал.

Она вскочила с постели, схватила сумочку и плащ и рванулась к двери. Я сделал шаг в сторону, пропуская ее, но в последнее мгновение ее лицо скривилось и с тихим стоном она прильнула к моему плечу. И сразу же разрыдалась.

– Как вы не понимаете: если он обнаружит, что я их взяла, он... Я не могу туда вернуться. Пожалуйста, позвольте мне остаться на ночь, пожалуйста. Только на ночь.

Я держал ее в объятиях, пытаясь устоять перед ее плачем, пытаясь устоять перед нежной теплотой ее тела.

Когда я постучался к миссис Ломбарди и попросил отдать мне вторую кровать – ту самую, которую я с трудом заставил ее убрать пару недель назад, она в первый момент посмотрела на меня так, словно я спятил. Затем, всплеснув пухлыми ручками, расплылась в улыбке.

– Конечно, для вашей жены!

Она помогла мне достать кровать в разобранном виде из кладовки и собрать ее в углу моей комнаты – в точности, где она стояла раньше. На обоях остались отметины там, где железная спинка кровати упиралась в стену. Миссис Ломбарди принесла простыни, подушки и одеяла. При этом она проходила рядом с Пенелопой, едва не задевая ее, хотя та, отплакавшись, сидела с подавленным видом у очага и не обращала на хозяйку никакого внимания. Как только миссис Ломбарди застелила постель, я поблагодарил ее и пожелал спокойной ночи. У дверей она обернулась и ободряюще помахала мне рукой.

Только гораздо позже мне пришло на ум, что во всех этих приготовлениях было нечто ненатуральное. Я ни на мгновение не поверил в то, что Пенелопа действительно боится вернуться в дом к Сомервилю. Но мне хотелось оставить ее в убеждении, что благодаря такой уловке она сумела уговорить меня дать ей переночевать. Я был убежден, что Сомервиль не отдал мне кассеты сразу только затем, чтобы иметь впоследствии возможность прислать Пенелопу и заслужить тем самым мое доверие. Но мне было интересно узнать, что же это они такое против меня затеяли – по крайней мере, я объяснил себе это именно так.

Я решил вновь установить ширму и сумел настоять на этом. Пенелопе ведь нужно раздеться. Увидев ширму, она расхохоталась.

– Викторианская штучка, не правда ли? – и, так как я ничего не ответил на это, она продолжила: – Я не знала, что в Нью-Йорке такое еще попадается.

Она болтала со мной из-за ширмы и пока раздевалась. Она сказала, что чувствует себя героиней вестерна, оказавшейся в салуне. Уже в постели я закурил и уставился в потолок, жадно прислушиваясь к каждому шороху из-за ширмы.

Пенелопа вышла из-за ширмы с распущенными волосами и одетая только в одолженный мною халат, который был ей слишком велик.

Пока она пребывала в ванной в дальнем конце холла, я подошел к ее кровати и осмотрел ее одежду, пытаясь обнаружить сам не знаю что.

Я лежал во тьме, прислушиваясь к слабому звуку ее дыхания и к скрипу пружин, раздававшемуся каждый раз, стоило ей пошевелиться.

Я вспомнил сон, приснившийся мне в первую ночь в этом доме. Девушка на другой кровати. Я тогда с нею только что познакомился. Ассистентка Сомервиля, но она снилась мне всю ночь.

Пенелопа.

Вся комната дрожала в такт ее одиноким утехам.

Неужели ее появление здесь – это всего лишь совпадение? Или исполнение желания? Несу ли я ответственность, может и сам того не зная, за воспроизведение условий тогдашнего сна? Эротическая фантазия, без отдельного предупреждения превратившаяся в грязный и удушливый ночной кошмар...

Все это казалось просто абсурдным. Я ведь ее сегодня не приглашал. Ее прислал Сомервиль. Это Сомервиль прислал ко мне Пенелопу.

Я лежал, ожидая, когда же это начнется, когда низкий настойчивый голос, который я так хорошо знаю, позовет меня на другую половину комнаты.

Но ничего не происходило.

Ее дыхание постепенно становилось ровнее и глубже. Теперь она спала, судя по тишине, не шевелясь.

Я прошептал ее имя.

И ничего не произошло.

Вскоре после этого я, должно быть, задремал. Я был пьянее, чем себе казался. Когда я проснулся, было по-прежнему темно. И тут я услышал тихое пение, звук которого заставил меня застучать зубами. Я понимал, что не должен обращать на это внимания, что надо попытаться заснуть, но просто не мог.

Я сел в постели. Меня трясло.

Пенелопа стояла у окна. Она была совершенно обнаженной. Окно было широко распахнуто, и она глядела из него в ночь, опершись локтями о подоконник. Занавески ниспадали на нее с двух сторон, как какой-нибудь романтический плащ. Она стояла, не шевелясь и как будто не чувствуя ночного холода. Белизна ее тела, озаренного неоновым светом с улицы, казалась ослепительной и вместе с тем призрачной. Когда ветер стих, занавески опали, в комнате стало темнее, а верхняя часть ее тела полностью предстала моему взору.

Я откинул одеяло, выбрался из постели и подошел к окну.

Пение сразу же оборвалось. Я откинул занавеску и нежно прикоснулся к плечу Пенелопы. Ее кожа была холодной и гладкой, как мрамор.

– На что ты смотришь? – мягко спросил я, пытаясь проследить направление ее взгляда, скользящего над крышами и теряющегося где-то возле грязно-желтой кромки небес.

Она ничего не ответила. Я наклонился и поцеловал ее в спину между лопатками. Она вздрогнула и слегка отпрянула. Что-то звякнуло внизу. Я посмотрел туда. На одной из лодыжек она носила браслет Анны.

– Ничего не говори, – прошептала Пенелопа, и я увидел, что она улыбается. Ее темный заостренный язычок высунулся изо рта, ища мой.

Я стиснул обеими руками ее маленькие ледяные грудки и пустился губами в медленное странствие по ее позвоночнику, вылизывая тонкие волоски, растущие там от затылка до самых ягодиц, и замечая при этом, что волосы гуще всего там, где у животного должен находиться хвост. Так я спустился до самого низа, вдыхая слабый запах лаванды и ощутив в конце концов на губах тонкую горечь Пенелопы. Я опустился на колени у ее ног и снизу припал к набухшему, частично выбритому лобку. И тут вдруг я почувствовал, что плыву в теплом пахучем болоте, густо поросшем травой и полном юрких торопливых созданий, выплескивающих свои налившиеся соком струи в мое раскрытое горло.

Влага струилась у нее по ляжкам, извергаясь из лона, как темный поток из пещеры Нуалы. Я вошел в нее и был встречен неожиданным жаром изнутри, куда меня вовлекало все глубже и глубже. Она вскрикнула и изогнулась, прижимаясь ко мне, ее голова упала мне на плечо, руки вцепились в оконную раму.

Чуть согнув ноги, она ответила мне быстрыми и сильными толчками, жадный, чавкающий звук напоминал о прибое, разбивающемся о берег. Наши руки и ноги переплелись, языки бешено блуждали, блудили в густой слюне. Я обвил ее руками за шею и стиснул горло. Ночной ветер дул нам прямо в лицо, занавески раздувались как паруса. Она вырвалась из моей хватки и укусила меня в основание большого пальца. Я дал ей затрещину. Она засмеялась, она зычно расхохоталась, и смех ее разнесся по пустынным улицам. Я ударил ее еще раз, и она упала на пол, потянув меня за собой.

Мы разъединились и, лежа оба на животе, уставились друг на друга. Под нами и между нами был истрепанный ковер. Пенелопа непроизвольно подрагивала. У нее вырывались тихие крики и всхлипы. Она встала на четвереньки и принялась кружить около меня, поглаживая, пощипывая и вылизывая меня со всех сторон. Ухватив ее за волосы и вдавив головой в ковер, я укусил ее во влажную шею и оседлал сзади.

Она издала гневный вопль, зародившийся где-то в глубине ее груди и переросший, по мере того как ее тело начали сотрясать последние конвульсии, в подлинный рев. Этот звук буквально пронзил меня. Мне показалось, что голова у меня разлетается на куски. И внезапно я поравнялся с нею. Я издал звериный крик, слившийся с ее воплем в порыве дикой гармонии, а затем вырвавшийся, как птица, из открытого окна и растаявший в синей металлической ночи.

– Ты возьмешь меня с собой? – прошептала она.

– Ты мне будешь мешать.

– Кажется, я тебе мешаю прямо сейчас, – Пенелопа вздохнула и тяжело села на кровати. Волна темных волос упала ей на лицо.

– Я этого не говорил.

– Но по крайней мере в аэропорт мне с тобой поехать можно?

– С какой стати? Или это еще одна из его задумок?

Она покачала головой:

– Я пришла отдать тебе кассеты. Я же тебе уже говорила. Я... – она вздохнула и прикусила губу. – Я подумала, Мартин, что тебе кто-то нужен. Пожалуйста, позволь мне помочь тебе.

– Ты сама знаешь, что ты не сумеешь.

– Я могу ждать тебя у входа в пещеру.

Я рассмеялся:

– Как Рори? Верная коричневая собачонка. Но если ты не сдохнешь с голоду, тебя пристрелят.

– Ну пожалуйста.

– А почему ты так уверена, что я вернусь? Принт не вернулся. И никто из них не вернулся.

Она потянулась ко мне и обвила меня руками за шею. Тушь была размазана на ее полузакрытых глазах.

– А ты вернешься.

11

Поездка в горы отняла больше времени, чем мне запомнилось по первому разу. Прибыв в Ноксвиль в начале шестого, я сел в зеленую «хонду-аккорд», которую взял напрокат в аэропорту, и поехал той же дорогой, что и неделю назад, в Пайнвиль. Как и в прошлый раз, я прилетел рейсом «Республики» из Ла-Гуардии – тем же самым рейсом, и вообще все было то же самое, я даже подумал было завернуть поужинать в тот же самый ресторанчик в Мидлсборо – только для того, чтобы убедиться, что меня не опознают. Но в последний момент решил не искушать судьбу.

Подъехав к Пасфорку, я сделал изрядный крюк, чтобы избежать мотеля «В сосновом бору»: у меня возникло нелепое предчувствие, будто моя «хонда» сломается прямо перед мотелем и мне придется зайти в него и попросить у вдовы Скальфа разрешения позвонить. В результате я прозевал нужный поворот и окончательно заблудился.

В Спрингфилд я приехал примерно в полдесятого. Мне пришлось остановиться у единственного в этом городишке бара, чтобы узнать дорогу к пещере. А я терпеть не могу спрашивать о том, как проехать или пройти. Однако пещера, оказалось, была всего в двух милях от города и, как радостно мне сообщили бармен и завсегдатаи, вывеска там такая, что «нипочем не проедешь мимо». На краю города гигантские рекламные щиты, выхваченные из мрака фарами моей «хонды», устало возвещали о том, что пещера Утраченной Надежды представляет собой восьмое чудо света.

Мне не составило труда найти номер в мотеле «Пещера» – приземистом белом строении с центральной конторой и столовой, врубленными в горный склон. На стоянке находилось не больше десятка машин, хотя, конечно, по сравнению с мотелем «В сосновом бору» это выглядело вавилонским столпотворением.

В процессе регистрации я разговорился с молодой, хотя и седовласой женщиной за конторкой, оказавшейся владелицей мотеля. Она носила очки в золотой оправе, и лицо у нее было красноватое, иссеченное местными ветрами. Я спросил у нее, сколько народу бывает в пещере за день. Эдак в среднем.

– Сейчас сезон заканчивается, – в ее голосе прозвучали оборонительные нотки. – Человек пятьдесят, может, сто. Зимой здесь вечно то дождь, то снег. А раз так, то внизу полно воды. Нам приходится закрывать пещеру с начала ноября до конца апреля.

– Выходит, я успел только чудом, – ответил я, улыбнувшись.

Стены в конторе были увешаны цветными фотографиями, на которых представали главные подземные аттракционы, а также висела крупномасштабная карта пещер в окрестностях Спрингфилда, которую я решил изучить потщательнее.

– А в какое время дня посетителей больше всего?

– Смотря по обстоятельствам. Завтра с утра прибудут два автобуса с экскурсантами из Де-Мойна. Если вам не по душе большие толпы, идите на экскурсию часов в одиннадцать.

Весь маршрут занимает два часа. И чуть меньше, если группа оказывается совсем небольшой.

– Завтра днем у меня деловая встреча в Лексингтоне, – приврал я. – Может, для верности мне лучше принять участие в девятичасовой?

– Что ж, как хотите, – она приветливо улыбнулась. – Но предупреждаю вас: будет куча народу.

– Ничего не поделаешь, – рассмеялся я.

Куча народу – это именно то, что мне было нужно.

Главный вход в пещеру находился не более чем в пятидесяти ярдах от столовой мотеля. Это было искусственное отверстие, вырубленное в скале и укрепленное бетоном. Выглядело оно как врата собора, возведенного современным архитектором. По обеим сторонам от ворот стояли будка билетерши и небольшой сувенирный киоск. Экскурсанты уже прибыли и сейчас осматривались. Я с удовлетворением отметил, что у многих из них были рюкзаки и фото– и киноаппаратура в чехлах. Мой армейского цвета рюкзак, приобретенный в магазине «Бен Семинофф», не будет привлекать к себе внимания.

Я сидел в столовой у окна, дожидаясь, пока туристы не начнут заходить, а дождавшись этого, встал и быстро направился к себе в номер, находящийся в другом конце здания, чтобы взять все необходимое. На обратном пути я занес ключ от номера в контору, объявив служащей, что уеду сразу же по окончании экскурсии. Перед завтраком я предусмотрительно перегнал «хонду» и запарковал ее на дороге примерно в полумиле от мотеля. Было маловероятно, что кто-нибудь обратит внимание на то, что моей машины нет на стоянке, по крайней мере до тех пор, пока экскурсия не закончится, а тогда все решат, что я просто поспешил с отъездом.

Испытывая своего рода тихую эйфорию, я присоединился к экскурсантам уже в самой пещере, но уже неподалеку от входа я бесцеремонно протиснулся в самый центр группы. После занявшей всю ночь поездки из Индианаполиса туристы выглядели усталыми и заспанными. Пожилая пара, стоявшая прямо передо мной, ворчливо рассуждала о том, что такое расписание для немолодых людей слишком утомительно, и делала сравнения – явно не в пользу пещеры – с прошлогодней поездкой в Вермонт «на листопад». Пока мы готовились к длительному спуску по лестнице, которая вполне комфортабельно вела к искусственному утесу в центре залитой призрачным светом пещеры, я обернулся и бросил последний взгляд на далекий уже от меня круг синего неба, решив, что, если мне и суждено сейчас проститься с этим миром навсегда, я сделаю это без особого сожаления. Когда подошла моя очередь, мальчик на входе проверил мой билет и пожелал мне приятного времяпрепровождения. На мой рюкзак он не обратил ни малейшего внимания.

Билеты даже не были пронумерованы. И по головам нас никто не считал.

– Общий привет! Меня зовут Карен Дэйр, я ваш гид на сегодня, – заорала в микрофон туповатого вида блондинка в красном пиджаке, подходя к нам из глубины пещеры. – Добро пожаловать в лабиринт Утраченной Надежды! Наша экскурсия продлится ровно два часа десять минут, и мы с вами как следует исследуем... Извините, сэр, здесь не курят... исследуем эту подземную сказочную страну, поражающую красотой и завораживающую струением известняковых вод на протяжении бесчисленных столетий. Я расскажу вам о геологической истории пещеры, обращу ваше внимание на самые интересные ее особенности и отвечу на любые ваши вопросы.

Где-то в первых рядах женщина в водонепроницаемом плаще с капюшоном подняла руку и сдавленным голосом поинтересовалась, есть ли здесь где-нибудь туалет.

– Увы... К сожалению, нет, – отозвалась гидша, говоря по-прежнему в микрофон, и ее носовой южный говорок отозвался в пещере многократным эхом. – Ладно, начинаем!

Она воздела короткую, в красном рукаве, ручонку и послала нас вперед жестом, каким Джон Уэйн в голливудском фильме мог бы бросить в бой кавалерийский полк.

Туристы вереницей двинулись по проходу, ведшему наискосок к началу туннеля в дальнем конце пещеры. Я подался назад, с тем чтобы в любом случае оставаться где-то в хвосте. Женщина в водонепроницаемом плаще решила было вести себя точно так же, но в последний момент уточнила свои намерения и, нарушая строй, опрометью кинулась к выходу. Никто, казалось, не обратил на нее никакого внимания.

Пока мы продвигались по туннелю, наши тени, невероятно увеличенные здешним светом, гротескно скользили по арочному своду. Люди разговаривали друг с другом понизив голос, как будто они попали в церковь, почтительно останавливаясь перед каждым достаточно экспрессивным естественным образованием, будь это сталактит, сталагмит, прозрачный пещерный камень или природные барельефы. Все это было освещено фонарями, придававшими скальным породам ненатуральный блеск. Сверкающие иголки и цветные стрелы, кристаллы кальцита и матово поблескивающий гипс – ото всего этого рябило в глазах. Каждое «пиршество для взора» изрядным образом напоминало Диснейленд и вызывало соответствующие выражения удивления и восторга.

Прямо перед нами скальные образования прерывались, и только вода бежала изогнутой струей по известняковой стене. Чистый и сильный поток, ограниченный по обоим бокам железными перилами, бежал по туннелю, оставляя на полу то там, то здесь незамутненные, как зеркало, лужицы. Мы перешли через него для того, чтобы полюбоваться тем, что Карен, наш гид, назвала «лилией пещеры», – сталагмитами, поднимающимися со дна подземного озера и расцветающими по всей его поверхности, как лепестки лилии. На вершину одного из этих каменных лепестков кто-то заботливо водрузил семейство зеленых лягушек из пенопласта. Они вызвали у экскурсантов бурю аплодисментов.

Мне не терпелось начать свое предприятие, и я уже начал высматривать место, удобное для того, чтобы спрятаться. Но мне хотелось дождаться момента, когда мы окажемся в самом центре пещеры. Изучая карту, висящую на стене в конторе мотеля, я обнаружил, что маршрут нашей экскурсии рано или поздно приведет нас к развилке, именуемой Темным Трезубцем. Под ней находится Маленький Грот Тринадцати – самая примечательная пещера во всем спрингфилдском лабиринте. Здесь экскурсантам предстоял десятиминутный привал. И отсюда я и решил начать.

По карте пещеры было трудно ориентироваться, потому что на ней учитывались как горизонтальные, так и вертикальные параметры. Насколько мне удалось выяснить, Темный Трезубец представлял собой единственную перемычку между «музейной» и «дикой» частями пещеры, причем последняя по-прежнему оставалась в значительной мере неисследованной, неучтенной на карте и запретной для всех, кроме спелеологов, – единственную перемычку, не требовавшую утомительного спуска по веревочной или раскладной лестнице. Я взял с собой минимум снаряжения, и у меня отсутствовал какой бы то ни было спелеологический или альпинистский опыт, если не считать посещения маленькой пещеры под Бостоном на школьной экскурсии и восхождения на Адирондаке, предпринятого совместно с братом, когда я учился в колледже.

Однако я почему-то понимал, что отсутствие у меня соответствующего опыта в данном случае не играет никакой роли. Когда Принт Бегли спустился в пещеру Утраченной Надежды в каске рудокопа и с тридцатифутовой веревкой, перекинутой через плечо, он тоже был новичком. И вдобавок, как сказал Скальф, он боялся темноты. Идя по его пути или, скорее, как мне представлялось, по моему собственному, я не имел ни малейшего представления о том, куда он меня может завести, ни даже о том, что я на самом деле ищу, однако я был убежден, что на этот раз – с седьмой, так сказать, попытки, может быть, и с последней – я сумею справиться с задачей.

Карен Дэйр стояла на священной почве. Под маленьким водопадом, струившимся из стены у нее за спиной как растаявшее мороженое, из воды вырастала широкая каменная плита, плоская и тоже белая, размером с концертный рояль. Здесь, объяснила Карен, священник стоит у алтаря, лицом к врачующимся и к пастве, взирающей, точь-в-точь, как мы сейчас, на блаженное озеро.

– Эта часовня основана экуменической церковью в 1975 году. С тех пор здесь проходят свадьбы, крещения и заупокойные службы, – она улыбнулась. – Ровно месяц назад здесь поженилась парочка из Тампа-Бэй. Это была необычайно красивая церемония. И жених и невеста были в белом, ансамбль камерной музыки расположился на самом берегу, – она указала на песчаную полоску на дальнем берегу озера.

– Вот туда мы сейчас, друзья мои, и отправимся. Устроим небольшой привал, прежде чем продолжим осмотр. Обойдите по этой тропе вокруг озера, а я пойду в противоположном направлении вам навстречу.

Экскурсанты послушно поплелись по тропе, но группа держалась теперь не так кучно, как раньше, и кое-кто выбился из рядов. Это означало, что я смогу спрятаться в часовне, не привлекая к себе ничьего внимания. Как только последний из экскурсантов вошел в проход, ведущий в Маленький Грот Тринадцати, я спрятался за алтарем.

Все вышло куда проще, чем я ожидал.

Я посидел там несколько минут, пока все вокруг не затихло, а затем встал и пошел в обратном направлении по берегу озера к Темному Трезубцу. Перешагнув через низкую загородку, я попал в ту часть пещеры, вход в которую экскурсантам был запрещен. Я спустился по довольно крутому склону в узкий проход, шедший под низко нависшими сводами и поворачивающий под прямым углом туда, где начиналась кромешная тьма. Как раз перед поворотом, где было еще сравнительно светло, но уже никто не мог заметить меня сверху, я раскрыл рюкзак и быстро переоделся в свою пещерную экипировку.

Я все предусмотрел и приготовил заранее. Сейчас мне оставалось только натянуть поверх джинсов комбинезон из чертовой кожи и надеть каску. Комбинезон был с защитными кожаными прокладками на локтях и на коленях и с большими карманами, в которых помещались запасы провизии и питья, двухфунтовая водонепроницаемая банка карбида и карманный фонарь, закрепленный ремнем у меня на поясе. Сапоги на резиновом ходу уже были у меня на ногах, я носил их с понедельника, чтобы они разносились. Вокруг пояса у меня была намотана нейлоновая веревка с фиксатором, позволяющим образовывать петли любых размеров. Другая веревка, значительно более длинная, была перекинута через плечо, как обруч. Снаряжение мне показалось несколько тяжелее, чем в тот раз, когда я примерял его в «Бен Семинофф», но оно было удобным и отнюдь не обременительным.

Поскольку вполне могло оказаться и так, что мне придется провести в пещере больше двенадцати часов, я решил использовать не современный электрофонарь, а ацетиленовый. Ацетилен менее эффективен, и открытое пламя горелки легко может быть залито водой, но, как мне объяснили, в случае долгого пребывания под землей он представляет собой более надежный источник освещения. И кроме того, лампу примерно такого типа наверняка использовал в 1945 году Принт Бегли.

Я насыпал серого карбида в нижнее отделение лампы и наполнил ее верхнюю часть водой. Затем закрыл лампу и вывел металлический язычок на переднюю сторону моей каски. Прикрыв рукой отражатель, я крутанул колесико зажигания. После нескольких попыток такого рода послышался слабый щелчок и появился газ. В центре отражателя зажглось ярко-желтое и надежное пламя. Я изменил интенсивность подачи газа, и пламя стало ослепительно сине-белым.

Надев каску, я обнаружил, что, куда бы я ни поворачивался теперь, тьма передо мной магически расступалась. Казалось, будто свет струится из моих собственных глаз. Это придало мне странное ощущение могущества. Здесь, во тьме, говорил я сам себе, ничто не имеет права существовать, пока я не удостою его взглядом.

До сих пор все шло строго по плану: начало выдалось многообещающим. Было уже почти пол-одиннадцатого, через сорок пять минут экскурсанты поднимутся на поверхность. Я рассчитывал на то, что даже если случится худшее и кто-нибудь обнаружит мое отсутствие, то пройдет не меньше получаса, прежде чем за мной отправятся на поиски, и, по всей вероятности, куда больше, прежде чем они выяснят, какой маршрут я избрал.

Я замел следы, стерев отпечатки ног с песчаной отмели, и спрятал зеленый рюкзак за утес. А затем завернул за угол. Сразу же за поворотом тропа полого пошла вниз.

12

Стены в проходе поднимались по обеим сторонам вертикально, и казалось, будто и там, наверху, они не сомкнутся никогда. Воздух был свеж и холоден, и мне пришлось напомнить самому себе, что я нахожусь в пещере, а не гуляю зимней ночью в горах.

Достаточно скоро спуск стал более трудным. Тропа, усеянная камнями и обломками льда, стала уже и круче, камни под ногами – крупнее, но реже, потом они начали громоздиться друг на друга, и, не успев осознать что к чему, я уже спускался по хаотической лестнице, составленной из огромных остроконечных глыб. Затем стены сомкнулись почти под прямым углом, земли под ногами не стало вовсе и я обнаружил, что меня несет куда-то по щели столь тесной, что только с трудом я мог бы в ней повернуть голову. Через двадцать или около того минут спуска, более всего напоминающего путешествие по дымоходу, мои ноги опять ступили на твердую почву – и внезапно я очутился в просторном и совершенно безмолвном зале.

Стены пологими каскадами, напоминавшими террасы, шли вниз, пол был усеян гигантскими глыбами и осколками сталактитов, упавших, должно быть, с невидимого мне свода. Ни его, ни дальних стен мне не удалось увидеть и в свете моего фонаря. Зал был огромен. И казалось, со всех сторон в него просачивалась тьма, натиск которой лишь на мгновение удавалось сдержать тонкому дрожащему лучу, испускаемому моей лампой. Уверенность, которую внушил мне поначалу фонарь, мгновенно улетучилась. В первый раз я ощутил страх перед здешней бездной.

Много времени у меня отнял обход зала. Я шел вдоль стен, ища начало нового спуска, но каждый раз натыкался на сплошную скалу. Согласно карте, здесь должен быть туннель, ведущий в каскад декоративных пещер, но я так и не смог отыскать его. Завершив круг по залу, я устало приник к щели, из которой сюда попал. Если здесь нет другого выхода, значит, мне предстоит вернуться к Темному Трезубцу или к тому, что я счел Темным Трезубцем, и начать все сначала.

Внезапно мной овладело малодушие. Снаряжение, казалось, становилось с каждым шагом все тяжелее, одежда под балахоном взмокла от пота, а на левой ноге я натер изрядную водяную мозоль. Я обнаружил, что думаю о Пенелопе, гадая, провела ли она эту ночь на Мулберри-стрит или вернулась к Сомервилю. Какого черта я валандаюсь в этой дурацкой дыре, когда у меня роман с такой женщиной?

Теперь мне хотелось одного: вернуться туда, откуда я начал свой спуск. Я оставил надежду найти другой выход из этого зала. Но, обойдя его столько раз в попытке исследовать весь периметр, я совершенно перестал в нем ориентироваться. Я не имел ни малейшего представления о том, где мне искать эту чертову щель. Мысль о том, что я, возможно, прошел мимо нее и, значит, мне придется совершить круговой обход еще раз, повергла меня в отчаяние.

И тут луч моей лампы выхватил из мрака туманные очертания некоей скальной формации, показавшиеся мне почему-то знакомыми. Надеясь обнаружить, что я уже описал полный круг, я вскарабкался на огромный известняковый массив и подошел к самому его краю, чтобы рассмотреть здешнюю округу повнимательнее.

На небольшом плато посреди россыпи белого кальцита, казавшегося поднятой ветром поземкой, высилось несколько сталагмитов, похожих на готические соборы. За ними тьма на стене становилась еще гуще, что могло означать только одно: там был проход. Причем не та щель, через которую я сюда попал. Я нашел другой выход отсюда.

Я издал победный крик, отозвавшийся коротким эхом и проглоченный протяжным молчанием зала. Подойдя поближе, я обнаружил, что тени на стене означали не один проход, а целых два, примерно одинаковых размеров, но ведущих в разные стороны. Столкнувшись с проблемой выбора, я тщательно осмотрел оба входа, пытаясь заглянуть в них поглубже и надеясь на то, что интуиция подскажет мне, на что же решиться. Но они казались совершенно неотличимыми друг от друга. Будучи не в силах сделать сознательный выбор, я решил бросить монету. Я начал расстегивать комбинезон, потому что в кармане джинсов у меня была какая-то мелочь, но тут вдруг мне бросилось в глаза, что сталагмиты на плато несколько изменили свое расположение.

Конечно, это была иллюзия, элементарный эффект параллакса. Сейчас я смотрел на них под другим углом, и поэтому они не казались мне более слитной группой, а превратились в прерывистую линию, своего рода стрелу, направленную от входов в туннели к центру зала. Я подошел и осмотрел их потщательнее: шесть серых обтекаемых колонн примерно моего роста, молчаливо застывших на своей снежной дорожке подобно затерянным мореплавателям, безнадежно ожидающим избавления на палубе затертого льдами корабля.

Может быть, именно поэтому они и показались мне знакомыми. Их было шесть: Бегли, Фаукетт, Субхуто, Петаччи, Кабе и Торфинн...

Со мной будет семь.

Встав за ними в ряд и посмотрев оттуда в сторону туннелей, я ясно понял, что, если бы они вдруг стронулись с места, они все попали бы в тот туннель, который вел влево.

Сперва это была всего лишь легкая вибрация, тихое гудение, которое я не то слышал, не то воспринимал на ощупь... Оно шло откуда-то издали, пробиваясь сквозь толщу стен. Решив, что это одна из великого множества подземных рек, пронизывающих спрингфилдский лабиринт, я поначалу не придал этому никакого значения.

Уже чуть ли не целый час я брел по сухой песчаной тропе, полого спускавшейся между двумя гладкими стенами из цельного камня, уводящей все дальше и дальше, в самую глубь земли. Тропа была ровной и прямой, никаких поворотов, почти никаких препятствий. Иногда мне приходилось проходить через небольшие гроты, пребывавшие, возможно, в вечной тьме, пока ее не потревожил луч моего фонаря. Там я останавливался поискать следы предыдущих посещений, но ни гроты, ни сам туннель не принесли мне никаких открытий, и мне ничего не оставалось, как продолжать свой монотонный путь. Казалось, я бреду ночью по морскому берегу, слышу шум прибоя, буквально каждое мгновение жду, что меня обдаст волной, но так и не обнаруживаю океана.

Мне начало казаться, что, вопреки всем предчувствиям, я сделал неправильный выбор и что мне надлежит вернуться обратно, к входам в туннели, но тут гудение стало несколько громче.

Теперь, казалось, оно доносится из туннеля, летит прямо навстречу мне, наполняя воздух неясной дрожью. Теперь уже задрожала и земля у меня под ногами, и я заметил, что стены и своды, блестящие в луче моего фонаря как барабан револьвера, покрылись влагой. Песчаная почва постепенно превратилась в жидкую грязь.

Шум, представляющий собой нечто среднее между звериным ревом и раскатами грома, неуклонно становился все громче и громче. Когда тропа прервалась, резко поворачивая направо, к какой-то развилке, этот шум внезапно превратился в оглушительный грохот.

Оглушенный им, я медленно вышел на развилку. Одна из троп была ярдов двадцать длиной или около этого, а затем прерывалась, свод смыкался с полом в хаотическом нагромождении камней. Другая вела в низкий круглый грот, в середине которого зияла черная пропасть, не оставлявшая ни малейшей возможности перебраться через нее и выйти на видную отсюда тропу в дальней части грота. Чудовищный рев доносился из глубины этой пропасти и, усиленный постоянным эхом, разбивался о низкие своды пещеры.

На четвереньках я подполз к самому краю пропасти и глянул вниз. Используя и карманный фонарь, и лампу на каске, я начал исследовать склоны, но оба луча быстро потерялись в густой и влажной тьме. Не было ни малейшей возможности определить, далеко ли отсюда до самого дна. Я вспомнил слова Скальфа: «Утраченная Надежда глубока, как ад. У нее просто нет дна». Я представил себе гигантский водоворот где-то глубоко под нагромождениями скал и толщей известняка, вечно грохочущий в воронке, стиснутой гладкими котлообразными стенами...

Я вспомнил, что он там находится. Внезапно я вспомнил.

Я ведь здесь уже был.

У меня так отчаянно закружилась голова, что я вынужден был отпрянуть от обрыва. Отползая в сторону, я почувствовал, что моя левая нога зацепилась за что-то. Я поглядел туда. Рядом с тем местом, где я сейчас находился, в скалу был вбит ржавый железный крюк. К нему была привязана веревка, один из концов которой свободно болтался. И, глянув вниз, я увидел под скалой, на расстоянии не более двадцати пяти футов от меня, вход в туннель, ведущий в стену над пропастью.

Я не медлил ни мгновения. Да и стоило бы мне только заколебаться, и я не решился бы на это ни за что. Я снял с крюка старую веревку, намотал на него, смастерив примитивный узел, мою нейлоновую, натуго закрепил, проверил крепость узла тяжестью собственного тела и перекинул веревку через край. Ее вполне хватило, даже остался какой-то запас.

Я привязал веревку себе к поясу, крепко ухватился за нее обеими руками и, перегнувшись через край, нырнул в бездну.

Осторожно приземлившись на узкую каменную тропу перед самым входом в туннель, я некоторое время передыхал, прежде чем продолжить свое предприятие. Определив, под каким углом удобнее всего проникнуть в щель, я подумал о том, как вел себя на моем месте Принт Бегли. В какой-то момент его веревка, должно быть, не выдержала, и он разбился насмерть.

На этот раз мое снаряжение было куда более надежным.

Невольно я бросил взгляд вниз. Глубоко вниз. Отсюда я различал темное мерцание водоворота – как будто снизу, из тьмы, на меня глядел чудовищный глаз паука. Но вдруг этот дрожащий глаз стал неподвижным, стены пропасти, напротив, заходили ходуном, все перед моим взором поплыло, теряя узнаваемые очертания. Мои ноги утратили опору, и я полетел в пространство. Весь вес моего тела удерживался только захватом рук, нейлоновая веревка, уже повлажневшая, выскальзывала у меня из пальцев, пока я пытался вцепиться в нее.

Если бы не узел у меня на поясе, я бы наверняка рухнул в бездну. А сейчас мне удалось худо-бедно подтянуться на руках до того уровня, на котором располагался вход в туннель. Очутившись там, внутри, и, следовательно, в безопасности, я простерся ниц, с облегчением ощущая, как холодная мокрая скала у меня под головой перестает трястись и мой страх постепенно проходит.

Отвязав веревку, я поел кое-чего из принесенных с собой припасов, пополнил запас карбида в лампе, подлил в нее воды, а затем отправился в глубь туннеля. Он оказался меньшим, чем выглядел сверху, – в нем с трудом можно было развернуться, – и слишком низким для того, чтобы идти во весь рост. Единственным приемлемым способом передвижения здесь было ползание на четвереньках. Но не прополз я и пятидесяти ярдов, как и это оказалось чересчур большой роскошью.

Ширина прохода сократилась до какой-то пары футов, а высота стала такой, что, поставив локти наземь, я доставал до свода кончиками пальцев. Теперь, когда я пополз уже на животе, я обдирал плечи о стены прохода, а свод тяжело наваливался мне на спину.

Через каждые несколько ярдов мне приходилось останавливаться и отдыхать. Я глубоко вдыхал здешний зловонный воздух, пытаясь совладать с ужасом, охватывающим меня все сильнее и сильнее. Страх застрять в здешней тесноте, оказаться придавленным или похороненным заживо, не покидал меня ни на минуту. Время от времени желание повернуть назад становилось почти невыносимым. Повернуть, пока еще не поздно. Пока у меня еще оставалось время. Но в проходе теперь уже было не развернуться, и проще казалось продолжать ползти вперед.

Затем, за каким-то довольно страшным поворотом, лампа высветила в нескольких ярдах передо мной гладкую глыбу, преграждавшую путь. Я подполз к ней, ощупал стены там, где они сходились с глыбой, и не обнаружил никакой щели. Я попробовал протолкнуть глыбу вперед, но она не поддалась моим усилиям.

Понимая, что занятие мое совершенно безнадежно, я тем не менее продолжал, бранясь, толкать глыбу и молотить ее кулаками, пока силы у меня полностью не иссякли и я вынужден был признать свое поражение. Мне ничего не оставалось, кроме как вернуться той же дорогой, которой я сюда попал. Но мысль о том, чтобы проделать весь этот путь в обратном направлении, а потом взобраться по веревке над бездной, была просто невыносима. Я поник, уронив лицо в самую грязь.

Тихое шипение карбидной горелки казалось слишком громким в тесноте туннеля. Развязав на подбородке шнурок, я снял каску и отложил ее в сторону. Но тут я заметил, что сине-белое пламя в центре отражателя заколебалось. Я затаил дыхание и принялся пристально следить за ним. Пламя по-прежнему дрожало, время от времени становясь по краям желтым.

Это могло означать только одно: в проход откуда-то поступал воздух. Откуда-то сверху.

Как бы тесно я ни был стиснут, мне удалось перекатиться на бок и посмотреть назад и вверх. Менее чем в десяти футах от того места, где я сейчас находился, на своде пещеры чернела какая-то тень. На пути вперед я почему-то ухитрился не заметить ее. Я торопливо потянулся за каской, водрузил ее на голову и пополз ногами вперед по туннелю, норовя подобраться к тому, что должно было быть выходом. Сердце мое бешено колотилось, когда я заглянул в тамошний проход.

И мгновенно последняя надежда на то, что из туннеля может найтись другой выход, меня оставила. У меня над головой было и впрямь какое-то отверстие, частично закрытое тяжелым камнем. Но еще выше шел сплошной скальный массив, полностью перекрывавший возможную дорогу.

Я в отчаянии уставился на него.

На камне, частично закрывавшем отверстие, начали постепенно проступать какие-то очертания. Я увидел ногу в потрепанных штанах, согнутую в колене, голову, опущенную на сутулые плечи, чернильного цвета пятно, которое под определенным углом казалось устами, искривленными хохотом.

Это было точно так же, как в тесте Роршаха.

А чуть пониже я разглядел что-то, странным образом напомнившее мне старый башмак...

Теперь я уже и сам смеялся – смеялся, не совладав с собственными нервами.

На подошве горели письмена. Это был серийный номер Вооруженных сил США, выведенный фосфоресцирующей краской.

Он висел на собственных запястьях; камень, заблокировавший верхнюю часть прохода, отдавил ему руки. Должно быть, эта плита рухнула и придавила его, когда он пытался сдвинуть ее в сторону. Потом он и сам каким-то образом ухитрился забраться в проход, должно быть надеясь сдвинуть плиту головой и плечами, чтобы освободить тем самым сдавленные руки или просто затем, чтобы снять с них тяжесть собственного тела. Интересно, как долго он еще оставался в живых, повиснув подобным образом?

Несчастный Бегли – он сжался в комок, подтянув колени к груди, его голова запрокинулась, кости и обрывки материи торчали из его вытянутых рук, он казался заснувшей летучей мышью. Если не считать рук, его скелет был совершенно невредим. Насколько я мог разглядеть, он был покрыт дряблой мучнисто-белой кожей: постоянная температура в пещере предохраняла его от разложения. Фосфорический блеск и каменная сохранность останков не помешали мне в полной мере осознать весь ужас и все мученичество его смерти. Теперь я понял, почему под гипнозом так отчаянно сопротивлялся попыткам Сомервиля выяснить, что же в конце концов с Принтом приключилось. Уж лучше было бы ему сорваться и утонуть в водовороте. Но, как ни странно, столкнувшись с ужасным доказательством того, как я, а я был убежден, что это я, погиб в своем предыдущем воплощении, я не испытал ни страдания, ни страха, а только непреклонную решимость совершить на этот раз то, что мне не удалось прежде.

Закрыв глаза, я взмолился Господу, чего не делал с самого детства, и попросил его даровать мне силу.

Затем я заставил себя сесть и медленно протиснулся в щель рядом со скелетом Принта. В верхней части прохода места для двоих не было: я должен был вызволить его оттуда, чтобы занять его место. Его тело отделилось легко, с тихим сухим треском переломившись на запястьях. Оно приникло ко мне, на удивление легкое и маленькое, затем рухнуло наземь, где и застыло в какой-то нелепой позе. Я оттолкнул его ногой, чтобы выгадать чуть больше места, а затем подтянулся вверх и навалился на плиту.

Я чувствовал себя усталым и разбитым после столь долгого пути, проделанного ползком, и мне пришлось заново привыкать к стоячему положению. Но тут я обнаружил, что обладаю по сравнению с Бегли значительным преимуществом: я был выше его почти на целый фут. И, будучи не в состоянии распрямиться в проходе, я мог удачнее использовать собственное тело в качестве рычага.

Сперва я попробовал поднять плиту обеими руками, но она едва шевельнулась. Затем, упершись в нее головой и плечами, я принял на себя всю ее тяжесть и медленно, дюйм за дюймом, поднялся во весь рост. Глыба сдвинулась, и холодный воздух, слабо пахнущий известняком, хлынул в проход. Теперь я толкнул ее, собрав воедино всю силу, которая у меня еще оставалась. И тут я услышал громкий треск и на мгновение испугался, что это рушатся своды. Но тяжесть, давившая на меня сверху, исчезла, плита завалилась набок, и, глянув вверх, я увидел туманные очертания низкого сводчатого потолка.

Я пополз вверх по проходу, пока мои голова и плечи не оказались уже в верхнем гроте, затем весь выбрался на поверхность. Грот был очень узким и представлял собой не что иное, как небольшое расширение речного ложа. По всей его дальней стене текла широкая темная река, маршрут которой, независимый от моего, сошелся тем не менее с ним в данной точке. В молчании она текла прочь, уходя в гладкоствольный туннель в одной из скал.

Я пошел вдоль берега реки по тропе, повторяющей ее путь. Остановившись, я подошел к самому краю и поглядел в воду, пытаясь определить ее глубину в свете моей лампы. Щеки мне обжег ветер. Воздух, порывы которого овевали меня, был сладок и таил запах цветения... В это мгновение я осознал, что кто-то стоит у меня за спиной.

Я стремительно обернулся. Но там никого не было.

И тут совершенно внезапно и необъяснимо моя лампа погасла.

Я потянулся за фонарем в боковой карман комбинезона. Но, по мере того как мои глаза начали привыкать к здешней темноте, я понял, что никакой лампы мне больше не понадобится. Прямо передо мной, как в перевернутом бинокле, я видел слабый круг света и мерцание речного потока, струящегося к выходу из пещеры.

Книга пятая