Страж — страница 5 из 5

Придет последняя тьма

1

ДОСЬЕ: Мартин Грегори

ДАТА: 21 ноября

КАССЕТА: Г/М63

ТEMA: разговор с Анной Грегори

В пятницу вечером позвонила жена пациента и попросила о встрече со мной в начале этой недели. Ее голос по телефону звучал взволнованно, почти неконтролируемо, и она не раз повторила, чтобы я ничего не сообщал ее супругу о нашей предстоящей встрече. Я объяснил ей, что, поскольку какой бы то ни было контакт с пациентом прервался больше месяца назад, если не считать открытки с извещением о том, что он отказывается от дальнейшего лечения, я сейчас совершенно не в курсе дела, однако, если ей кажется, что я чем-то могу помочь, я буду рад ее выслушать.

Согласно данным ее лечащего врача, миссис Грегори вернулась из Европы три недели назад, едва узнав о случившемся, и сразу же отправилась домой, чтобы не покидать мужа, который к этому времени возвратился в Вустер. Доктор Хейворт осмотрел пациента после его возвращения из Кентукки, не нашел каких бы то ни было физических повреждений, за исключением нескольких небольших ссадин и шрамов, однако же счел его поведение – на поверхности кажущееся сугубо нормальным – глубоко тревожащим. Он позвонил миссис Грегори в Вену и сказал ей, что, с его точки зрения, происшедшее с ее мужем представляет собой попытку самоубийства и что он считает неразумным позволить пациенту и в дальнейшем жить одному. Во время дружеского визита в дом Грегори доктор Хейворт сумел под каким-то предлогом вторично осмотреть пациента. В ходе этого посещения он попытался убедить его возобновить лечение, в чем, однако, не преуспел. По моему настоянию он упомянул и о возможности принудительного лечения, что, судя по всему, вызвало бурную вспышку гнева.

Главным смыслом усилий Хейворта, как мне кажется, является забота о благополучии жены пациента; он не раз говорил мне о том, что ее состояние тревожит его все больше и больше. Он говорил о ней как о «чувствительном создании, близком к истерике и явно не могущем принять на себя бремя болезни мужа». На его взгляд, существует опасность нервного срыва уже с ее стороны. Вопреки этому, я нашел состояние миссис Грегори заметно улучшившимся – Хейворт применительно к ней явно утрачивает должную объективность, – но и речи быть не может о том, что дела у нее дома начинают складываться благополучно или на это есть хоть какие-нибудь намеки.

NB. Беседа носила неформальный характер, хотя и фиксировалась на пленке. Выдержки из разговора воспроизводятся буквально.

ЗАПИСИ/РАСШИФРОВКА

Раздел А (123–287)

Р.М.С.: ...Мы скоро к этому вернемся. А он что, очень подавлен?

АННА: Нельзя сказать, что подавлен. Я просто не в силах описать его состояние.

Р.М.С.: Замкнут?

АННА: Да, вроде бы глубоко ушел в себя. Взаимоотношения наши складываются непросто. Я, правда, иного и не ждала. Мне казалось, после того инцидента в аэропорту я не захочу или не смогу его больше видеть. Я и в самом деле поверила в то, что это окончательный разрыв. Он рассказывал вам о том, что там вытворил?

Р.М.С.: А почему вы переменили свое решение?

АННА: Я поняла, что он во мне нуждается, а я по-прежнему люблю его. И так хорошо, что он снова дома. Он сейчас дома все время. У него большой отпуск. Лишь иногда мне кажется, что я живу в одном доме с совершенно чужим человеком. И тогда сам дом становится каким-то иным.

Р.М.С.: Что вы имеете в виду?

АННА: Он не доверяет мне в той мере, как раньше. Но дело не только в этом. Он не ходит гулять, не принимает гостей – даже наших друзей он не хочет видеть. Ему все равно, во что он одет. Иногда он уезжает в Нью-Йорк в той же одежде, в которой возился в саду. Он отпустил бороду. В нашем городке на него глазеют, но он не обращает на это никакого внимания.

Р.М.С.: А как часто он ездит в Нью-Йорк?

АННА: Раз или два в неделю.

Р.М.С.: А вам известно зачем?

АННА: Не уверена. Он говорит, что у него дела. А больше он вообще из дома не выходит, если не считать прогулки по саду перед сном. Когда я только вернулась, он выходил со мной за покупками. Но сейчас уже не делает и этого. В прошлый уик-энд я попыталась уговорить его сводить меня поужинать в ресторанчик, который когда-то так нравился нам обоим. Я заказала по телефону столик, надела вечернее платье и всякое такое, но его было с места не сдвинуть.

Р.М.С.: А чем он занимается целыми днями?

АННА: Ходит по дому, проверяя, закрыты ли окна и двери, инспектирует сигнализацию – пока меня не было, он ее завел. Представляю себе, во сколько это встало! Он объяснил мне, как всем этим пользоваться, но мне такое все равно не по душе. Дом превратился в крепость. Он буквально одержим собственной безопасностью. То есть, я хочу сказать, от кого это нам так запираться? Я спросила у него об этом, но он сказал, что ему просто хочется, чтобы я чувствовала себя в безопасности.

Р.М.С.: А днем сигнализация тоже включена?

АННА: Да, а теперь он еще решил завести новых собак.

Р.М.С.: Вот как?

АННА: Да! Сторожевых собак! Доберманов. Я их терпеть не могу. У нас вышел крупный спор на эту тему. Он, похоже, удивился, что мне это так не нравится.

Р.М.С.: А он не упоминал кличек Клаус или Цезарь?

АННА: Нет, никогда.

Р.М.С.: Расскажите-ка мне поподробнее о том, как он коротает время.

АННА: Он говорит, что работает над какой-то книгой. Но я в этом не уверена. Он работает наверху, в мансарде, и дверь держит постоянно запертой. И вдобавок запирается изнутри на засов. Он перетащил туда часть своих пожитков. Там он и спал, пока я не вернулась. Он и сейчас там время от времени ночует.

Р.М.С.: В мансарде?

АННА: Да, когда он не хочет, чтобы его беспокоили. Если мне нужно о чем-нибудь с ним поговорить, я должна постучаться в дверь на лестницу, ведущую в мансарду, и тогда он ко мне спускается. Меня он туда не пускает.

Р.М.С.: Понятно.

АННА: Однажды я попросила его дать мне ключ. Чтобы уборщица могла пойти туда и прибраться. Он страшно разволновался; он сказал, что никого никогда туда не пустит! Просто взбесился. Правда, потом спустился ко мне с извинениями. Мне очень страшно за него, доктор Сомервиль. У меня такое чувство, как будто... Доктор Сомервиль, а почему мой муж спустился в эту пещеру?

Решив не рассказывать ей всю историю и не освещать «мистический» смысл инцидента в пещере, я объяснил ей уклончиво и иносказательно, что спуск представлял собой путешествие, которое пациент счел себя обязанным предпринять, так сказать, в глубину собственной души. Это ее более или менее убедило, однако она осведомилась о том, имелись ли у пациента, помимо «темных и мрачных фантазий», более реальные основания для того, чтобы чуть было не покончить с собой. Хотя в отличие от доктора Хейворта она не рассматривает случившееся как осознанную попытку самоубийства. Не вдаваясь в не имеющие большого значения детали, я повторил, что речь идет о стремлении к самопознанию, включая, возможно, и самопознание через смерть. Согласившись с тем, что ее муж ни в коем случае не предпринял осознанную попытку самоубийства, я подчеркнул, что далеко не так оптимистичен в отношении его намерений и настроений в ближайшем будущем. Ведь и на ее собственный взгляд, я настойчиво подчеркнул это, паранойя, которой страдает пациент, вступила сейчас в очень опасную фазу.

По возможности тактично я высказал предположение о том, что пациента, возможно, придется подвергнуть принудительному лечению. Миссис Грегори возмутилась и категорически отказалась обсуждать эту тему.

Раздел Б (369–522)

Р.М.С.: ...Хорошо, но если вы не согласны с тем, что Мартину необходима профессиональная помощь, то зачем вы тогда пришли ко мне?

АННА: Он ведь с вами столько разговаривал.

P.M.С.: С тех пор немало воды утекло.

АННА: Я думала, вы посоветуете, что мне делать.

Р.М.С.: А вы спрашивали у него, почему он прервал лечение?

АННА: Он сказал, что считает это пустой тратой времени. Мне известно, что Билл, то есть доктор Хейворт, пытался уговорить его к вам вернуться, но...

Р.М.С.: А вы поддержали доктора Хейворта?

АННА: Да, конечно. Послушайте, я не в состоянии ему помочь. Он меня к себе просто не подпускает.

Р.М.С.: К сожалению, со мной случай аналогичный.

АННА: О Господи! Но надо же ему с кем-нибудь поговорить. Вы обязаны ему помочь, доктор Сомервиль.

Р.М.С.: Я бы только рад, Анна... Вы ведь не против, если я буду звать вас Анной?

АННА: Да, конечно же. Только пообещайте мне, что вы ему поможете.

Р.М.С.: К сожалению, для этого уже, возможно, слишком поздно.

АННА: Что вы хотите сказать этим «слишком поздно»? Как это может быть – слишком поздно?

Р.М.С.: Прежде чем объяснить вам это, мне придется задать еще несколько вопросов. Мне придется расспросить вас о вашей личной жизни. Если вам не хочется отвечать...

АННА: Я отвечу.

Р.М.С.: Сколько вам лет?

АННА: Двадцать восемь. Месяц назад... исполнилось.

Р.М.С.: Вы выглядите гораздо моложе. У вас всегда была такая короткая стрижка?

АННА: Что? Ах нет, конечно же. Я подстриглась перед отъездом в Европу. У меня были длинные волосы – вот до сих пор.

Р.М.С.: Наверное, это очень вам шло. А то, что вы подстриглись, это была идея Мартина?

АННА: Нет, моя собственная.

Р.М.С.: Понятно...Мартин как-нибудь отреагировал на это?

АННА: Нет.

P.M.С.: И косметикой вы не пользуетесь, не так ли?

АННА: Послушайте, я просто не понимаю... Мартину не нравится, когда я накрашена. Он хочет, чтобы я выглядела «естественно». Я действительно не понимаю, какое это все имеет отношение...

Р.М.С.: Как он относится к вам с тех пор, как вы вернулись из Европы?

АННА: Я уже говорила вам: с известной отчужденностью.

Р.М.С.: А в плане секса?

АННА: То же самое.

P.M.С.: То есть вы хотите сказать...

АННА: А это и впрямь обязательно?

Р.М.С.: Да. Боюсь, что да.

АННА: С тех пор как я вернулась, мы с ним не спали. Да нет, мы спим, как правило в одной постели, но он ко мне не притрагивается. Сперва мне казалось, что он боится меня обидеть – после всего, что произошло, – но потом я поняла, что дело не в этом.

Р.М.С.: Возможно, вам следовало бы самой проявить инициативу. Вы не обдумывали такую возможность?

АННА: Мне действительно не хочется обсуждать это, доктор Сомервиль. Не обижайтесь, пожалуйста.

Р.М.С.: Я вас понимаю.

АННА: Так что же вы имели в виду, когда сказали, что помогать Мартину уже слишком поздно?

Р.М.С.: Расскажите-ка мне о вашем доме.

АННА: О доме?

Р.М.С.: Вы сказали, что он какой-то «иной»... Прошу вас, это может оказаться важным.

АННА: Ну что ж, хорошо. Наш дом – это бывшая ферма. Он стоит на вершине холма, и это очень красиво, на самом деле красиво. Он весь окружен деревьями. Это типичный для Новой Англии фермерский дом – в викторианском стиле, бревенчатый. У нас пять спален. Хотя нет, шесть... Для двоих это, конечно, слишком много, но...

Р.М.С.: Продолжайте.

АННА: Мы выкрасили его в ржаво-красный цвет с белыми полосами. Пропорции довольно забавные, но у нас есть собственный парадный подъезд с двумя колоннами, и большая веранда с задней стороны дома, и смотровое окно на самом верху. Из него видна вся долина.

Р.М.С.: А сколько этажей?

АННА: Два. Плюс мансарда.

P.M.С.: Судя по вашему рассказу, он замечателен. А какие-нибудь башенки и бельведеры? В викторианских домах такое бывает.

АННА: Ну, какая там башенка. Есть на самом верху прогулочная терраса и купол с окошками во все стороны. Вы об этом? Купол шестиугольный – так, по крайней мере, говорит Мартин.

Р.М.С.: А туда трудно забраться?

АННА: Из мансарды совсем нетрудно. Там есть лесенка. Если хочешь подняться в купол или выйти на крышу. Вид оттуда чудесный.

Р.М.С.: Значит, купол расположен непосредственно над мансардой?

АННА: Да, поэтому в ней очень светло. И поэтому Мартину нравится там работать. Там у него вместо письменного стоит мясницкий стол – и прямо под куполом. Сейчас он, наверное, как раз там и сидит. Там так славно. Поднимешь голову – и со всех сторон на тебя смотрит небо. А почему вы меня об этом спрашиваете?

Р.М.С.: Я вам еще немного понадоедаю. Расскажите мне, Анна, о крыше. Там есть какие-нибудь украшения? Литье, орнамент, статуи – что-нибудь в этом роде?

АННА: Прогулочная терраса обнесена железными перилами. И что-то есть на самом куполе. Да, там у нас телеантенна. Ах да, еще флюгер...

Р.М.С.: Флюгер над куполом?

АННА: Нет, в другом конце террасы.

Р.М.С.: А скажите-ка, этот флюгер случайно не какой-нибудь необычной формы?

АННА: Откуда это вам известно?

P.M.С.: В форме серпа или, скажем так, полумесяца?

АННА: Мартин вам об этом рассказывал?

Р.М.С.: В каком-то смысле... Да, он мне об этом рассказывал.

АННА: Тогда почему вы расспрашиваете об этом меня! Не могу понять.

Р.М.С.: А этот флюгер – он ведь медный, правда? Покрыт ярью-медянкой? Зеленоватого цвета?

АННА: Нет! Откуда мне знать, из чего он сделан? Он черный – точно также, как перила. Он поворачивается по ветру – то на север, то на юг. Точь-в-точь как любой другой флюгер.

Р.М.С.: А теперь, Анна, я попрошу вас хорошенько вспомнить. Скажите-ка, в последние несколько месяцев Мартин упоминал о флюгере? Упоминал или нет?

АННА: О флюгере? Разумеется, нет.

Р.М.С.: Вы уверены?

АННА: Абсолютно.

Р.М.С.: Если он упомянет о нем в каком угодно контексте, я прошу вас немедленно связаться со мной. Вы понимаете – немедленно!

АННА: Послушайте, вам придется объяснить мне, что все это значит?

P.M.С.: Чуть погодя.

АННА: Нет, сейчас.

P.M.С.: Вы обещаете мне поступить, как я сказал?

АННА: Нет, пока вы не объясните мне, что все это значит.

P.M.С.: Боюсь, Анна, что Мартин очень серьезно болен. Ему необходима помощь. Ему необходима помощь, которую я не смог бы оказать ему, даже если бы он сам попросил меня об этом. Вот что я имею в виду, говоря, что уже слишком поздно. Вы пришли, Анна, послушать мой совет. Вот я вам и советую: подпишите формуляр, необходимый для принудительного помещения его в больницу, где ему окажут полную и всестороннюю помощь, в которой он отчаянно нуждается.

АННА: Не хочу даже слышать об этом!

Р.М.С.: В таком случае вам необходимо покинуть этот дом как можно быстрее. В интересах вашей собственной безопасности.

АННА: Я не хочу покидать Мартина.

Р.М.С.: Что ж, как угодно. Но, пожалуйста, запомните хорошенько то, что я вам сказал, – свяжитесь со мной немедленно, едва он...

АННА: Хорошо. Хорошо.

Р.М.С.: Как только он скажет о флюгере хоть что-нибудь. Обещаете?

АННА: Хорошо, обещаю.

Р.М.С.: И еще один вопрос. Он держит там у себя в мансарде какой-нибудь источник света? Свечу, лампу, факел – открытое пламя?

АННА: Да, я видела свет в окне купола. Помнится, я сперва подумала, будто это звезда, а потом сообразила, что небо в тучах. Ну и что? Что это значит?

Р.М.С.: Это значит, что он взял у меня нечто ценное. Нечто принадлежащее мне.

2

Понедельник, 21 ноября

23.30. Анна сегодня вечером выглядела подавленной. За ужином из нее пришлось выдавливать буквально каждое слово. Сегодня она в первый раз ездила в Нью-Йорк после своего возвращения из Европы, и я был уверен в том, что ей захочется рассказать мне о своей вылазке. Я сам уговорил ее съездить в Нью-Йорк, мне казалось, такая поездка пойдет ей на пользу. Судя по всему, я ошибся. Единственная информация, которой она со мной поделилась, была относительно ланча с Шейлой у «Макмиллана»... Я спросил ее, как она провела все остальное время – ведь домой она вернулась только к семи. Она назвала несколько магазинов и парочку картинных галерей. Но я чувствовал, как она напряглась, как будто подозревая, что я вот-вот устрою ей форменный допрос. Но в чем мне, строго говоря, ее упрекать?

Разумеется, я прекрасно понимаю, в чем дело. Она повидалась с Биллом Хейвортом и не хочет говорить мне об этом, потому что они обсуждали «мою проблему» и это ее так расстроило. Вдобавок она почти ничего не ела, что тоже на нее не похоже. Я спросил у нее, почему у нее нет аппетита, а она ответила, что устала и у нее болит голова, поэтому я отправил ее спать.

Сейф доставили сегодня днем – четырехсотфунтовый свинцово-серый «Рыцарь ключа и запора» фирмы «Акме». Я заменю им то дерьмо, что приобрел у нас в городе. Они приехали в полпятого и вдвоем угрохали полчаса на то, чтобы поднять его по лестнице на ремнях. Когда я сказал им, где именно этому сейфу место, грузчики не пришли от моей идеи в большой восторг.

«Рыцарь» смотрится совсем неплохо. Стальная внешняя защита, самозащелкивающийся французский замок, верхние и нижние запоры – все из прочной стали. Я велел им занести его за бак и привинтить к полу. Перед уходом старший из представителей фирмы торжественно вручил мне запечатанный конверт, содержащий комбинацию, которую я сразу же выучил наизусть. Ключ от сейфа присоединился к остальным в связке на поясе.

Теперь я вправе несколько расслабиться. Я сделал все в точности, как задумано. На крышке сейфа, над наборным устройством, изображен воин с обнаженным мечом. Весьма кстати. В общем это обошлось мне в 850 долларов, но на такое никаких денег не жаль.

Все, что мне осталось сейчас, – подключить сейф к сигнализации. У «Адемко» есть так называемая «подковерная» система сигнализации, которая тут подошла бы. Но лучше, хотя это и встанет дороже, воспользоваться их же «ультразвуковым детектором перемещений», который в состоянии держать под контролем всю мансарду. Я даже смогу установить там отдельное пусковое устройство. Раз уж я все равно собираюсь сегодня в район Кэнел-стрит, я могу завернуть и к ним и купить все, что нужно.

Как только я с этим покончу, дом станет практически неприступным. И как знать? Не удастся ли мне в таком случае вернуться к нормальной жизни? Даже поступить на работу – где-нибудь неподалеку. Раньше или позже мне все равно придется устраиваться – хотя бы по материальным соображениям.

Но иногда мне становится как-то не по себе. Вспомнить только тот день, когда я в последний раз отправился за покупками вместе с Анной: все эти женщины в универмаге, шепоток в отделе «Собачья пища», взгляды искоса, показывание на нас пальцами. Откуда они знают об этом? Кто им рассказал? Наверняка не Анна. Та медсестра, что присматривала за Анной после того, как я убил собак? Почтальон? Может быть, Хейворт? Стоит мне теперь выйти в городок, – а и прогулка-то у меня только до вокзала, – все поглядывают на меня как-то странно. Я делаю вид, будто не замечаю этого, будто не замечаю таящейся в этом угрозы.

Я знаю, что Сомервиль назвал бы это паранойей, какой-нибудь разновидностью мании преследования. Но что он понимает? В любом случае я не имею права рисковать. Я еще не готов. У меня пока мало сил.

В Кентукки мне кое-что стало известно. И все же мне по-прежнему трудно осмыслить и принять происшедшее. Являюсь ли я и впрямь избранником? Принт Бегли наверняка смотрел на вещи именно так. Разумеется, не случайно он умер, а я родился в то самое мгновение, когда атомная бомба взорвалась над Хиросимой. Итак, я избран – но на что же? Предостеречь человечество? Но за те тридцать шесть лет, что мы прожили в тени Хиросимы, под постоянной угрозой всемирной ядерной катастрофы, запасы атомного оружия на Земле возросли в миллионы раз. Человечество знает об этом и знает, что следующий раз непременно окажется последним и что, как и в первый раз, все это разразится внезапно, без малейшего предупреждения. Но никто не в состоянии с должной серьезностью отнестись к тому, что он не может даже себе представить. Если бы сейчас, поглядев на кристалл, я увидел в нем признаки конца света, чему бы это помогло? Кто бы мне поверил? Нет, я избран для другого, куда более великого подвига.

Должен сказать, что с этим крайне тяжело свыкнуться. Сомнения представляют собой самое слабое место в системе моей обороны.

Бывают дни – и сегодня как раз такой, – когда я просто не могу в это поверить. Проснувшись сегодня и увидев возле себя в постели Анну, все еще спящую, такую кроткую, такую надежную, так похожую на маленькую девочку, я поневоле подумал: что ж, может, я там, в пещере, просто рехнулся.

Бедняжка Анна! Я по-прежнему люблю ее, но в моей жизни она занимает нынче все меньше места. Как будто я гляжу на нее теперь с далекого расстояния.

(Из дневника Мартина Грегори)

3

Вторник, 22 ноября

Полночь. Уже целая неделя. Интересно, заметила ли Пенелопа происшедшую во мне перемену? То, что я стал сильнее. Удастся ли мне на этот раз порвать с нею раз и навсегда? Это означало бы порвать последнюю нить, связующую меня с внешним миром. Может быть, проще было бы не смотреть на это под таким углом. Сейчас, как никогда, нужна твердость. Это должно закончиться.

Я ведь не увлечен ею по-настоящему. Постель – и ничего больше. И я убежден, что и она относится ко мне точно так же. Вопреки тому, как она себя ведет. Надо учесть и еще одно: разрыв с Пенелопой будет означать окончательное прощание с Сомервилем.

Это Пенелопа предложила придвинуть кровати к окну.

Вскоре после того, как я вернулся из Кентукки, – я не писал об этом из опасения, что мой дневник попадется на глаза Анне, – мы начали встречаться в квартирке на Мулберри-стрит. Это чертова комнатушка!

Мы придвинули кровати к стене в том месте, где раньше стоял стол, и я стянул их каркасы веревкой, с которой был в пещере, превратив этих чугунных близнецов в высокое и удобное двуспальное ложе. Оно нас вполне устраивает, хотя мы никогда не проводим там ночь, и удачно вписывается в оконную нишу. Пенелопа даже попросила у миссис Ломбарди постельное белье соответствующего размера, а та, в свою очередь, предложила подстелить под простыни одеяло, чтобы нам не мешала щель между двумя матрасами.

Мы выдвинули ширму из угла и поставили ее у кровати, как расставляют ее в больницах, когда доктору нужно осмотреть пациента, создав тем самым нечто вроде кабинки или купе, комнату в комнате. Мы убрали занавески с узкого окна, чтобы в комнате стало светлее, и перенесли телевизор на кресло в ногах у постели.

Ей нравится лежать здесь, в оконной нише, поверх застеленной постели, – лежать, как правило, совершенно голой и запустив руку себе между ног, лежать и любоваться на низкие крыши складских помещений. Я иногда подглядываю за ней из-за ширмы. Я любуюсь и пейзажем, и вписанным в пейзаж телом Пенелопы, ее алебастровая талия кажется дорожным указателем на обочине бескрайних небес.

В постели in extremis она ужасно кричит, поэтому, занимаясь любовью, мы включаем телевизор на полную мощность... Как мне заставить себя поверить в то, что я к ней совершенно равнодушен, когда прямо сейчас, написав это, я испытываю чудовищную эрекцию? Ее вопли стоят у меня в ушах. Она разгорячена, она вся дрожит, как человек, охваченный лихорадкой. Не знаю, как можно подделать такое, – в конце концов, она становится в эти минуты такой уродливой: язык вываливается изо рта, на губах проступает какая-то белая сыпь, кожа буквально обжигает. А потом, когда капли влаги начинают проступать у нее из ноздрей и глазниц и каждая складка тела наливается крупным потом...

Надо кончать. До добра это не доведет. Пора совершить обход.

0.20. Все спокойно.

(Из дневника Мартина Грегори)

4

Еще не узнав, откуда она взялась, я при виде этой розы изрядно насторожился. Красная роза в бокале, на самой кромке окна над кроватью. Она наполняла альков сладким, чуть гнилостным запахом. Мне захотелось сразу же вышвырнуть ее, но это рассердило бы Пенелопу. Не знаю почему, но у меня вдруг возникло ощущение, что Сомервиль опять что-то затевает. Пенелопа уверяла меня, что он и не подозревает о наших встречах, но сильно при этом переигрывала. Все он знает, старый мошенник, следит за каждым моим шагом ее глазами.

На подушке лежала записка, в которой говорилось, что он попросил ее сегодня задержаться попозже и что она появится, как только освободится.

У нас было заведено, что если кто-то из нас не сможет прийти или сильно задержится, то известие об этом надо оставить у миссис Ломбарди, позвонив ей по телефону. Какой смысл вместо этого тащиться через весь город? Миссис Ломбарди никогда не выходит из дома.

Поджидая Пенелопу, я устроил досмотр во всей комнате. Не то чтобы я держал здесь что-нибудь очень важное, но пару недель назад я заметил, что кто-то рылся в ящиках письменного стола. Тогда я решил, что охотничий нюх проснулся у миссис Ломбарди, но сейчас я не исключал и кое-что другое.

Пенелопа появилась в семь, на полтора часа позже условленного. Ожидая ее, я уснул, и она разбудила меня поцелуем.

Переспав с ней, я спросил о записке. Она сказала, что обедала с приятелем совсем неподалеку, у «Анджело», и ей показалось проще заскочить. И кроме того, она не любит прибегать к услугам домовладелицы. И не кажется ли мне, что роза необычайно красива? Она сама срезала ее сегодня утром в саду у Сомервиля. Странно, я не припоминаю в этом саду никаких цветов, однако я ей не возразил.

Интересно, что я ей чуть было не поверил.

Мы переспали еще раз, с куда большей страстью, чем в первый, и все утонуло в поднятом нами шуме. Я понял, что решение, к которому я пришел, не так просто выполнить. Эту интрижку прервать было жаль.

Как правило, мы, предавшись любви, были после этого неразговорчивы. Мы просто лежали у телевизора, пока мне не приходила пора отправляться на Центральный вокзал, причем я оттягивал это до последней минуты. Но сегодня все вышло по-другому. Пенелопа была в своеобразном настроении – она говорила о Кентукки, о том, как чудесно я спасся, о том, что, если бы она не позвонила в мотель и не сказала, что я, должно быть, по-прежнему в пещере, я бы не вышел оттуда живым. Выглядело это так, будто она хотела напомнить, что спасла мне жизнь.

Я слушал ее вполуха. Моя голова лежала у нее между ног, и ее открытая плоть, как компресс, прижималась мне к затылку. Я пытался найти нужные слова для того, чтобы объяснить ей, что мы расстаемся навеки.

– А что случилось после того, как ты нашел скелет Принта Бегли? Ты никогда, знаешь ли, не рассказывал мне об этом, – она плотнее обхватила ногами мою голову, чтобы расшевелить меня. – Мартин? – Я почувствовал теплую лужицу у себя на шее.

– Я не помню, что там произошло. Почему ты об этом все время спрашиваешь? Если бы я помнил, я бы тебе рассказал.

Более чем когда-нибудь я был сейчас уверен в том, что каждое сказанное мною слово передается в порядке боевого донесения Сомервилю.

– Ну, что-то ты же должен помнить.

– Я уже рассказал тебе все, что помню.

– Расскажи еще раз.

Я глубоко вздохнул и усталым голосом начал:

– Я оттолкнул камень. Я взобрался в сводчатую пещеру, по которой текла река, и пошел по тропе. Я шел вниз по течению реки. Мне показалось, будто я вижу свет в конце туннеля – там, где река вытекала из пещеры. Я пошел туда, и тут у меня погасла лампа. И сразу же я осознал, что она мне не нужна, потому что я вижу... Все, как я тебе и рассказывал. А больше я ничего не помню. Правда, теперь я уже не уверен, не был ли свет, который я увидел в конце туннеля, фонарем спасателей. Я очнулся уже на носилках, когда меня поднимали на поверхность.

– Но нашли тебя не у реки.

– Какая разница, где меня нашли?

Пенелопа перегнулась ко мне и обхватила руками мою голову.

– Ты сможешь вспомнить, если захочешь. Он поможет тебе вспомнить.

– Нет!

– Он беспокоится за тебя, Мартин.

– Ради всего святого! Я же сказал: нет!

– Он действительно хочет повидаться с тобой. Просто чтобы побеседовать. Никакого гипноза, если ты сам не захочешь, больше не будет.

– Почему это он сейчас внезапно из-за меня разволновался? Прошло больше месяца, и я не слышал от него ни единого слова. Не считая, конечно, неуклюжей попытки Хейворта убедить меня сдаться, хотя понятно, что Сомервиль приложил к этому руку.

– Мне кажется, он надеялся на то, что ты сам постараешься с ним связаться...

– Я прервал лечение. Запомни хорошенько! Разве он не показывал тебе мое письмо? Я прервал лечение в тот же день, как ушел с работы. Все думают, что я в отпуске, а на самом деле я ушел. Даже если бы мне захотелось обратиться к нему, я сейчас не в состоянии себе это позволить. Мне такое не по карману.

– Тебе не пришлось бы платить ему ни цента. Он очень хочет помочь тебе.

– Чушь!

– Но почему бы тебе просто не поговорить с ним?

– Бессмысленно, он все равно пропустит все, что я скажу, мимо ушей.

Она опять прижала к себе мою голову.

– Но я не пропущу.

– Послушай, со мной все в порядке. Я не нуждаюсь ни в чьей помощи. Ну не могу вспомнить – и не могу. Может, так и нужно, чтобы я ничего не помнил.

– Что ты имеешь в виду?

– Я нашел, что искал. И мне нужно было спрятать мою находку от них – от спелеологов, от спасателей, от всех этих экскурсантов. Мне надо было спрятать, причем абсолютно надежно.

– Спрятать что?

– Думаю, нет никакого смысла скрывать это от тебя. Ты единственный человек, которому я могу довериться. Я сумел вернуть его, Пенелопа, – я завладел кристаллом и... можешь доложить об этом доктору Сомервилю.

Она промолчала.

– Ты хоть понимаешь, что это означает?

Она по-прежнему ничего не ответила. Внезапно я почувствовал, что моя голова находится в пустоте. Я поднял глаза на Пенелопу. Она сидела тихо, подчеркнуто тихо, вскинув голову, как потревоженная птица, но глядя на меня сверху вниз.

– Рассказывай, – произнесла она наконец.

– Все, что я помню, – это мгновение, когда я там, в пещере, осознал, что мое предприятие оказалось успешным. Это когда они несли меня наверх на носилках. Я, должно быть, потерял сознание, потом очнулся где-то на полдороге, носилки были под чудовищным углом, я лежал вниз головой, и тогда, помню, подумал: «А он в безопасности?» Я тогда даже не знал, увидел я его или нет. И я был перебинтован и даже не мог протянуть руку проверить, тут он или нет. Но я что-то чувствовал, у меня на груди лежала какая-то тяжесть – в одном из больших нагрудных карманов комбинезона. Даже не можешь себе представить, что я тогда ощутил, какой восторг, какое торжество: я понял, что нашел его, что возвратил его.

Пенелопа тихо вздохнула и откинулась на подушки.

– А как он выглядит?

– В точности так, как я его описал на кассете. На свете нет ничего более прекрасного.

– А какой он формы?

– Шестигранный обелиск, все его узоры регулярно повторяются в трех измерениях. Он похож на безупречно обработанный алмаз, совершенно безукоризненный, он полон огня и...

– А он у тебя дома?

– Ты с ума сошла?

На мгновение мы оба умолкли. Затем Пенелопа сказала:

– Мартин, мне нужно тебе кое-что сообщить. Даже не знаю, как это получше сформулировать, – она потупилась, обняв обеими руками свои маленькие, с тугими сосками, груди. – Я верю тебе, я верю, что ты принес его из пещеры. Я всегда тебе верила – ты же знаешь. Но, к сожалению, в данном вопросе имеется и другое объяснение.

– О чем ты говоришь?

– Ты ведь помнишь люстру, висящую над лестницей в доме на Девяносто третьей улице? Только, пожалуйста, не сердись. Центральная подвеска исчезла. Доктор Сомервиль думает, что ее взял ты.

– Что? – Я расхохотался. – Ты, конечно, шутишь.

– Он не шутит. И он тебя не винит. Он говорит, что ты, должно быть, не осознавал, что делаешь.

– Он и впрямь считает меня сумасшедшим.

– Он просто хочет помочь тебе.

– Но подвеска даже не той формы... и потом я говорил тебе, что кристалл безупречен. Понимаешь? Подвески ведь всегда просверлены. В них такие маленькие отверстия, сквозь которые пропускают проволоку. Так их и скрепляют. А кристалл безупречен.

– Понимаю, – она взяла меня за руку. – Может быть, если ты покажешь ему кристалл, он тебе поверит. Если ты расскажешь ему, как все это произошло.

– Забудь об этом! – рявкнул я.

– Прошу тебя, Мартин.

– А почему тебе самой не рассказать ему обо всем? Тебе он поверит.

– Я убеждена, что тебе необходимо поговорить с ним.

– Я сказал: нет!

– Видишь ли, это не просто люстра. Она старинная, очень дорогая, это фамильная вещь. Она изготовлена из прекрасного старого уотерфордского хрусталя.

– Вот как? А мне показалось, что это самое настоящее дерьмо.

– Он требует вернуть это, Мартин.

– Требует вернуть – что? Я не понимаю, о чем ты говоришь. Я вырвал руку из ее пожатия. Пенелопа совсем поникла.

– Он, знаешь ли... Я просто боюсь того, что может произойти.

– Почему? Что он собирается предпринять? Напустить на меня полицию? Скажет, что один из его пациентов украл подвеску из какой-то вшивой люстры? Хватит об этом!

– Ты не понимаешь. Он чрезвычайно могущественный человек...

– Ну и что? Ты думаешь, ему нужна такого рода реклама? Кем бы он ни был, но дураком его не назовешь.

– Мартин, давай уедем. Вдвоем. И нынче же ночью. У меня есть деньги. Мы можем отправиться в Калифорнию, можем – в Мексику...

Я рассмеялся.

Она склонилась ко мне и страстно шепнула на ухо:

– Тогда уезжай один. Тебе опасно тут оставаться.

– Не говори глупостей! Как я могу уехать? У меня жена дома.

– Анна едва ли будет чересчур опечалена.

– Это не имеет никакого отношения... Ты прекрасно понимаешь, почему я не могу уехать, – меж тем у меня снова началась неконтролируемая эрекция. Я набросил на ноги одеяло, чтобы Пенелопа ничего не заметила.

– Я не понимаю. – Она покачала головой. – Давай-ка лучше оденемся, – сказал я. – Анна ждет меня к ужину.

Но я так и не смог сказать Пенелопе, что расстаюсь с ней: у меня не хватило духу.

5

Среда, 23 ноября

23.45. Наконец я нашел то, что так долго разыскивал. И где же? В самом углу мансарды, под стопкой старых номеров «Лайфа»! Это научная энциклопедия для юношества, которую я читал, когда мы жили на Филиппинах. На странице 251 в энциклопедии «Чудесный мир вокруг нас» значится:

«Кристалл – твердое, а иногда и жидкое вещество, атомы которого расположены в высшей степени упорядочение, примерно как каркас небоскреба. В отличие от него, стекло представляет собой хаос, в котором атомы и молекулы не имеют упорядоченной структуры... Большинство так называемых «хрустальных» люстр на самом деле изготовлены из стекла с высоким содержанием свинца».

Хочу вырезать это, наклеить на открытку и послать Сомервилю. Он лжет насчет отсутствующей подвески. Это заговор, затеянный для того, чтобы вновь заставить меня лечиться. Он не верит, что я завладел кристаллом, и знает, что я ничего не брал у него из дома. Он просто рассчитывает спровоцировать меня на какие-то угодные ему поступки. Почему он не хочет смириться с тем, что в его помощи больше не нуждаются?.. Потому что так оно и есть на самом деле: я не нуждаюсь в нем. Я освободился от тебя, Сомервиль, наконец-то я раз и навсегда от тебя освободился!

Может быть, Пенелопа права, может быть, нам стоит уехать вдвоем, пока он и впрямь чего-нибудь не предпринял.

Я решил провести эту ночь в мансарде. Анна к тому времени, как я вернулся, уже легла, и нет никакого смысла ее беспокоить.

2.10. Примерно полчаса назад я спустился в кухню приготовить себе сандвич и выпить стакан молока. Я не мог заснуть: лежал и думал о Пенелопе и о розе...

Поев и возвращая остатки еды в холодильник, я вдруг почувствовал непреодолимое желание броситься наверх и проверить, на месте ли кристалл, – просто посмотреть на него и почувствовать, как он холоден, надежен и тяжел в руке.

Я выключил сигнализацию на пульте под лестницей и вернулся в мансарду. А здесь сразу же подошел к сейфу, открыл его, взял кристалл, по-прежнему находящийся в кожаном мешке, и выбрался через купол на крышу. Стояла прекрасная, по-настоящему осенняя ночь, холодная и ясная. Глубокая, светящаяся синева неба была пронизана звездами. Вглядываясь в раскинувшийся передо мной пейзаж, я стоял и вдыхал ночную свежесть, затем достал кристалл и поднял его в ночи – точь-в-точь как поступил когда-то Магнус. И вновь я увидел, как он вбирает в себя свет звезд, отражая и преумножая их слабое свечение всеми своими гранями и призмами, пока они не слились в его глубине, в самой сердцевине, создав источник серебряного света невыразимой яркости. В первый раз за долгое время я, не думая ни о чем другом, всего лишь любовался его красотой.

Кристалл, пока я следил за ним, стал на ощупь вроде бы холоднее. Серебряное свечение разгоралось, достигнув в конце концов настолько нестерпимой интенсивности, что мне пришлось прикрыть глаза свободной рукой. И тогда я постиг, что в руке у меня сосредоточен сейчас свет всей Вселенной и что кристалл – это факел, поднятый мною над тьмой, грозящей в противном случае поглотить все живое.

И в это мгновение я осознал смысл своего избранничества. Я был возвращен на землю, чтобы стать носителем света точно так же, как древние Кендали – стражи Юдоли и хранители кристалла – были призваны и избраны давным-давно – задолго до той судьбоносной и роковой ночи, когда я предал это священное доверие. Я призван в час величайшей опасности, призван высоко держать пламя совести над миром, призван предотвратить властью, которую дарует кристалл, ядерную войну, грозящую уничтожить нашу планету.

Ощутив весь груз подобной ответственности, я понял, что стал отныне бесконечно одинок, но радость и гордость переполняли меня, потому что я был избран. Я, Мартин Грегори, был избран стать спасителем человечества.

Впервые в жизни я ясно осознал, как именно мне надлежит поступать... И я осознал, что любовь, представляющая собой всего лишь неизбывную жажду растворить быстротечность Вселенной, не означает ничего иного, кроме стремления остаться в полном одиночестве.

Стоя сейчас на крыше и держа пламя на башне горящим – темный полумесяц на фоне синевы небес, – я осознал, что вовсе не случайно мы с Анной поселились именно в этом доме и вовсе не случайно мне было дозволено вынести кристалл из пещеры Утраченной Надежды. Здесь, в Бедфорде, были как бы заново воссозданы условия для моего производства в ранг Кендаля – и власть моя, равно как и сфера воздействия кристалла, простираются теперь по всей земле.

(Из дневника Мартина Грегори)

6

Четверг, 24 ноября

22.30. Сегодня вечером, в полвосьмого, я спустился вниз принять ванну. Анна обычно принимает ее в семь, и я полагал, что она готовит ужин на кухне. Дверь в ванную была закрыта, хотя и не заперта. В последнее время мы, так сказать, научились не мешать друг другу. Так или иначе, не осознав, что она там находится, я вошел без стука.

Анна стояла у раковины и красилась. Когда наши глаза встретились в зеркале, она виновато улыбнулась и сказала:

– Всего лишь немного помады. Налить тебе ванну?

Через ее плечо я увидел шнур моей электробритвы, свисающий из-за дверцы шкафчика. Я обратил на это внимание, потому что, отпустив бороду, бритву там больше не держу.

– Я сам займусь этим, – сказал я, подходя к ней сзади. Она сделала шаг в сторону, чтобы пропустить меня к кранам. Анна была в своем длинном белом купальном халате, но еще не застегнула его, и, когда она отступила, он на мгновение распахнулся. Я мельком увидел ее гладкие розовые ноги, раскрасневшиеся после ванны, и пышный золотистый треугольник, который когда-то называл ее золотым руном. Может быть, потому что я уже давно не испытываю к ней никакого влечения или потому что я и впрямь постарался не смотреть, зрелище ее наготы оставило меня совершенно равнодушным. Но было нечто неприятное, почти жалкое в том, с какой поспешностью Анна попыталась прикрыться. Я испытал к ней сочувствие.

Видит Бог, я по-прежнему люблю ее. Только не в этом смысле. С этим покончено.

Анна сильно расстаралась с ужином. Она даже надела вечернее платье, как будто мы собирались праздновать какое-то торжественное событие. Но она нервничала и выпила заметно больше обычного, что привело ее в удивительно игривое настроение. Мне от этого стало очень неуютно. Когда я сказал ей, что мне надо подняться наверх поработать, она посмотрела на меня разочарованно и с лукавой улыбкой попросила меня не заставлять ее ждать.

23.15. Дует сильный ветер. Холодно. Я совершил обход, проверил сейф. Все спокойно. Но я не могу отделаться от ощущения, будто чего-то недостает.

(Из дневника Мартина Грегори)

7

– У тебя руки холодные. Ты уверена, что не мерзнешь?

– Просто обними меня, Мартин.

– Включи-ка обогреватель.

– Обними меня. И не уходи из постели.

– Самая настоящая зима, – я сделал вид, будто ласкаю ее, потрепал по загривку. – Послушай-ка, какой ветер.

– Когда такой ветер, мне всегда кажется, что вот-вот дерево рухнет на крышу дома.

Я обнял ее, и она повернулась ко мне лицом. Взяв ее за щеки, я нежно поцеловал ее в губы. От них пахло вином, которое она пила за ужином. Деваться мне было некуда и не хотелось заставлять ее проявлять инициативу самой. Но она не ответила на поцелуй. Я поцеловал ее еще раз, просунув язык ей в рот, но он наткнулся на частокол стиснутых зубов.

– В чем дело? – прошептал я.

– Ни в чем. Просто так долго этого не было.

– Давай-ка, малышка.

Она оперлась на локоть и посмотрела на меня, широко раскрыв глаза. Взгляд ее был пристален и испытующ.

– Ты по-прежнему любишь меня, Мартин?

– О Господи, что за вопрос! Ты сама знаешь, что да.

– Но что-то между нами произошло.

– Просто я в последнее время был как-то не в настроении, вот и все. Тебе станет лучше, если мы погасим свет?

– Может быть, тебе станет лучше, – с неожиданным лукавством ответила Анна. Сев в постели, она принялась стягивать с себя ночную рубашку. Я увидел, как ее груди, на мгновение задранные высоко вверх складками красной фланели, затем широко и бессильно опали. Не испытывая ни малейшего желания, я потянулся и погасил свет. Может быть, во тьме и впрямь окажется легче.

В окно ударила ветка, ее дрожь передалась оконному стеклу.

– Что это такое? – Анна испуганно приникла ко мне.

– Ничего. Ветер.

Она взяла мою руку и провела ею себе по груди. Я легонько забарабанил пальцами по соскам. Исполняя супружескую обязанность, я взял в рот сперва один сосок, затем другой и полизал их, добившись слабой, горьковатой на вкус эрекции. Анна начала тихонько вздыхать и, вновь найдя мою руку, провела ею себе по животу.

Сейчас я имитировал нетерпение, чтобы скрыть от нее отсутствие настоящего интереса. Я вставил ей в ухо язык и сильно скреб ее между ног.

– О Господи!

У нее перехватило дыхание. Ее колени разъехались, лоно рванулось ко мне навстречу.

Я почувствовал судорогу отвращения и отдернул руку.

– Что такое... Анна? – выдохнул я. – Анна, что ты сделала!

– Я тебя не понимаю.

– Там ничего нет!

– Не понимаю. Чего нет?

– Ты сбрила волосы!

– Мартин, прошу тебя, – прошептала она.

– Но это же... это же невозможно!

Я ведь видел их всего пару минут назад, когда она стягивала ночную рубашку. И в ванной перед ужином. Ее золотое руно! И тут я вспомнил о шнуре электробритвы, свисающем из аптечного шкафчика.

– Я зажгу свет.

– Нет, пожалуйста! Это пустяки. Тебе просто почудилось. Вот, смотри, – она взяла мою руку, вернула на прежнее место и крепко зажала между ног.

Я прикоснулся к ней. Она затрепетала под моими пальцами. У меня произошла эрекция.

Анна засмеялась, и этот смех мне показался совершенно незнакомым.

– Анна, погоди-ка.

Я попытался проникнуть в нее.

– Лежи смирно. Давай я сама...

Она перекинула через меня ногу, очутилась сверху и крепко зажала обе ноги своими. Затем, стоя на коленях надо мной, принялась легонько подпрыгивать, вереща и орошая слюной мою грудь. Войти в нее поначалу оказалось невероятно трудно.

Я скользнул пальцами в узкую щель между ее ягодицами и страстно усадил ее на себя. Анна по-поросячьи взвизгнула.

Внезапно устрашившись чего-то, я потянулся ощупать ее лицо, ее уши, углы ее губ, колючий ежик ее волос – только чтобы убедиться в том, что это моя Анна.

Она начала скачку, сначала медленную, едва заметную, поднимаясь и опускаясь надо мной во тьме.

Она нашла нужный ритм, он стал теперь постоянным, мы положили руки друг другу на плечи.

Но нечто ворочалось у меня в мозгу, вращалось и билось в такт хлопкам друг о друга наших шевелящихся тел.

Я почувствовал головокружение – тьма сгущалась, кружилась, вертелась на оси моего члена. Мы неслись теперь с единой, все нарастающей скоростью.

Затем я нечто расслышал – этот звук пробивался сквозь стены – лязг и щелканье металла о металл.

Этот звук доносился сверху. И тут же я вспомнил о сейфе, о кристалле – кто-то пытался проникнуть в мансарду с крыши!

– Послушай, – зашептал я. – Послушай, Анна! – Я обхватил ее за плечи и прижал к себе, не давая заговорить.

– А в чем дело?

– Шум! Ты слышишь?

– Нет, ничего не слышу.

– Но он такой громкий. Ты должна его слышать. И вроде бы он доносится с крыши. Слышишь этот скрежет? Вот!

– Ерунда, – она вернулась к прерванному занятию. – Не обращай внимания.

Но я не мог последовать ее настоянию. Все, кроме этого шума, потеряло малейший смысл. Анна попыталась закрыть мне рот своими губами. Ее мокрый язык заскребся возле моих ушей. Я перевернул ее и очутился сверху.

– Что ты делаешь? – простонала она.

Но я потерял к ней всякий интерес. И почувствовал, как поник в ее теле.

– Очень жаль, Анна, но ничего не получится. Мне надо идти.

– Идти куда?

Потянувшись к выключателю, я зажег свет. Мы посмотрели друг на друга, еще ослепленные после пребывания во тьме. Я начал выкарабкиваться из постели.

– Теперь я слышу, – прошептала она, прижавшись ко мне. – Это просто какая-нибудь ржавая петля. Или та дверь у портика. Ты же знаешь, ее всегда открывает ветром.

– Да, так оно и есть! Даже наверняка! – Мне хотелось говорить как можно увереннее: пугать ее было незачем. – Но нельзя же лежать тут и ночь напролет слушать этот скрип. От этого рехнуться можно. Я скоро вернусь.

– Не ходи, Мартин.

– Я скоро вернусь. Прямо сейчас, обещаю.

Я натянул джинсы и пуловер и прошел в ванную. Сейчас уже ничего не было слышно. Все в доме было тихо. Возможно, Анна не ошиблась и это действительно хлопала дверь. Хотя я был убежден в том, что шум доносился с крыши. Может, телеантенна? Но сперва и звуков-то никаких не доносилось, а только нечто сосущее у меня в мозгу. Я почувствовал, как полумесяц своими рогами ворочается во тьме.

Внезапно я понял, что это за шум, и поневоле расхохотался.

Не зажигая нигде света, я прошел в нижний холл и проверил контрольную панель сигнализации. Красная лампочка горела, что означало, что вся система функционирует. Любой взломщик, если он захочет проникнуть в дом с крыши или из какой угодно точки, потревожит сигнализацию, и зажгутся лампы над входом, и завоет сирена, которая, поднимет на ноги весь городок.

Но, разумеется, стопроцентной гарантии не дает никакая система.

У входа в мансарду я остановился и прислушался. Ветер утих. Шум с крыши тоже вроде бы стал потише, но это был тот же самый непрерывный скрежещущий звук, сопровождающийся тихим поскрипыванием вроде того, когда ведут мелом по грифельной доске. У меня застучали зубы.

Во тьме было не так-то просто найти нужный ключ. И все же я нашел его, отпер дверь и, стараясь двигаться как можно тише, прошел в мансарду.

Здесь все тоже было вроде бы в полном порядке. Я проверил сначала сейф, а потом полез на купол.

Поднявшись на самый верх лесенки, ведущей на крышу, я остановился у окна и вгляделся в ночную тьму. На небе не было ни луны, ни звезд. В дальнем конце мне удалось рассмотреть слабо поблескивающие рога флюгера. Он вращался на ветру, как радар, но сейчас уже почти беззвучно. Лязг прекратился. Возможно, его просто нужно смазать, хотя не исключено, что с ним и впрямь что-то не в порядке: то ли нарушена балансировка самого полумесяца или же вышло из строя расположенное под ним компасное приспособление.

Нечто заставляло флюгер дрожать, порой просто ходить ходуном и не позволяло стрелке оставаться зафиксированной строго по направлению ветра: она почему-то виляла. Необходимо с утра вызвать мастера, чтобы он его починил. А пока я могу только снять его с оси.

Потянувшись к окну, чтобы открыть его, я увидел возле задвижки магнитные контакты и вспомнил – как раз вовремя, – что сигнализация по-прежнему включена. Мне предстояло спуститься и отключить ее на контрольном табло.

Я полез по лесенке вниз.

Поскольку опасности вроде бы больше не было, я включил настольную лампу и, закатав ворот свитера, сел выкурить сигарету у стола, за которым обычно работал. Я взглянул на часы: без десяти двенадцать. Я решил подождать и посмотреть, что случится, когда опять разыграется ветер, – не исправится ли механизм флюгера сам по себе. Мне не больно-то хотелось лезть на крышу.

Я взял со стола связку ключей и принялся искать тот, которым отключается сигнализация. Связка была тяжеленькой – ключей у меня нынче набралось как у привратника. Номерков или чего-нибудь в этом роде ни на одном из них не было, но с виду я различал их все, а большинство – и на ощупь, поэтому я так удивился, что среди них завелся «новичок».

Не понимаю, как я не обращал на него внимания раньше. Это был, собственно говоря, не ключ, а тонкий серебряный амулет в форме сердечка. Я сразу же узнал его: он был из браслета, который я купил Анне в аэропорту Кеннеди.

Пенелопа, должно быть, добавила его к связке вчера у миссис Ломбарди, когда я заснул. Но с какой стати? С какой стати она вынула амулет из браслета, который я подарил ей, – если я его ей действительно подарил, – и прикрепила к моему брелоку? Что это – шутка? Или знак внимания? Сентиментальной особой ее не назовешь.

Я раздавил окурок в пепельнице и начал снимать амулет с брелока.

Там была такая крошечная застежка, которую мне пришлось открыть ногтем. Когда сердечко распалось на два маленьких серебряных полумесяца, из внутреннего отверстия в нем на стол выкатилась какая-то таблетка или, вернее, катышек, издававший неприятный растительный запах. Я растер его пальцами и среди семян, лепестков и Бог знает чего еще обнаружил три клубочка черных волос.

8

ДОСЬЕ: Мартин Грегори

ДАТА: 24 ноября

КАССЕТА: Г/М64

ТЕМА: Разговор по телефону с Анной Грегори

Время звонка 23.47

АННА: Можно попросить доктора Сомервиля?

П.Т.: К сожалению, нет. Не угодно ли вам оставить ему сообщение?

АННА: Мне надо поговорить с ним. Крайне срочно.

П.Т.: Я ассистентка доктора Сомервиля. Может быть, я смогу вам помочь?

АННА: Я понимаю, что сейчас поздно, но он позволил мне звонить в любое время.

П.Т.: Не угодно ли вам представиться?

АННА: Миссис Грегори. Анна Грегори.

П.Т.: Вы лечитесь у доктора Сомервиля?

АННА: Нет, мой муж лечится... лечился... Пожалуйста! Это очень срочно.

П.Т.: Если вы подождете у телефона, я попытаюсь для вас что-нибудь сделать.

АННА: Пожалуйста, поскорее!

П.Т.: Миссис Грегори? Сейчас соединяю.

P.M.С.: Это вы, Анна?

АННА: Доктор Сомервиль? Какое счастье!

P.M.С.: Что-нибудь случилось?

АННА: Не знаю. Речь идет о Мартине. Мне за него страшно. Вы сказали, что надо связаться с вами, как только он...

P.M.С.: Вам надо прийти в себя, Анна. Я с трудом понимаю то, что вы говорите. Откуда вы звоните?

АННА: Из дома. Но у меня нет времени. Он сию минуту вернется.

P.M.С.: А в какой вы комнате?

АННА: В спальне.

Р.М.С.: А где Мартин?

АННА: Пошел в мансарду. Ему послышался какой-то шум на крыше. И это подействовало ему на нервы. Я сделала вид, будто тоже слышу, только чтобы не раздражать его еще сильнее. Он весь вечер вел себя крайне странно. А я, доктор Сомервиль, ровным счетом ничего не слышала.

P.M.С.: А какого рода шум? Он сказал вам?

АННА: Такой скрежещущий, скребущий звук. Я хочу сказать, все это его фантазия, но он, кажется... О Господи!

Р.М.С.: Слушайте меня внимательно, Анна. Я прошу вас сегодня вечером покинуть дом и отправиться в Нью-Йорк.

АННА: Но как вы не понимаете! Даже если бы я решила уйти, я бы не смогла. Сигнализация включена. Все ключи у Мартина. Стоит мне открыть окно или дверь, завоет сирена.

Р.М.С.: А не можете ли вы придумать какой-нибудь предлог? Сказать, что вам хочется прокатиться или еще что-нибудь?

АННА: Он мне не поверит.

Р.М.С.: Тогда отправляйтесь к соседям. Не думайте о сигнализации. Просто выйдите из дома.

АННА: Но у него ключи от гаража. И от машины тоже. Ближайшие соседи живут за милю от нас... Мне пора заканчивать.

Р.М.С.: Погодите-ка минутку.

АННА: Я слышу, он уже на лестнице. Он возвращается. Мне надо заканчивать. Прощайте.

Р.М.С.: Погодите-ка, Анна. Позвольте мне переговорить с ним.

АННА: С Мартином? Он не захочет с вами разговаривать.

Р.М.С.: Скажите ему, что это я ему позвонил. Что у меня важное дело.

АННА: Это не поможет. Пожалуйста...

Р.М.С.: Делайте, как я сказал.

АННА: Не вешайте трубку, доктор Сомервиль, он сейчас войдет... Мартин, это тебя!

МАРТИН: Я слушаю.

Р.М.С.: Понимаю, что это немного необычно, Мартин, и прошу прощения за столь поздний звонок.

МАРТИН: Доктор Сомервиль? Мне не о чем с вами разговаривать!

Р.М.С.: Однако прошу вас не вешать трубку.

МАРТИН: Что вам от меня нужно?

Р.М.С.: Сейчас узнаете. У меня для вас хорошие новости. Думаю, они способны внести перелом в наш случай. Сегодня вечером я еще раз прослушивал записи и понял кое-что в самом конце регрессии, связанной с Магмелем...

МАРТИН: Наш случай? С какой стати! Полагаю, я достаточно недвусмысленно объявил вам о том, что отказываюсь от лечения.

Р.М.С.: Убежден, что вам будет весьма полезно послушать то, что я собираюсь вам сказать.

МАРТИН: Я все это уже не раз слышал. Вы не можете сказать ничего, что мне хотелось бы услышать.

Р.М.С.: Просто выслушайте меня, Мартин. Просто выслушайте. Попытайтесь расслабиться.

МАРТИН: Ничего не желаю слушать. Оставьте меня в покое.

9

Голоса, донесшиеся до меня, когда я спускался по лестнице, – они мне не почудились. Они звучали и в самом деле. Но потом я понял, что слышу только один голос – собственной жены. С предельной осторожностью я открыл дверь спальни. Анна сидела на краю кровати и разговаривала по телефону. Она посмотрела на меня с волнением и с опаской прижала трубку к груди.

– Это тебя.

Она протянула мне трубку, зажав рукой микрофон.

– А кто это?

– Доктор Сомервиль.

– Чего ради! Что ему от меня нужно? Я не желаю разговаривать с ним.

– Мартин, пожалуйста. Он говорит, что это очень важно.

Я заметил, что у нее дрожит рука.

– Это он тебе так сказал? – Вопреки всему, мне было интересно узнать, что ему нужно. – Что ж, ладно.

Взяв у нее трубку, я сел на кровать. При этом я обнял Анну за плечи и крепко прижал к себе.

– Ну, – произнес я, – в чем дело?

Какое-то время мы поговорили, затем я услышал сдавленный шум, означавший, что телефонная трубка перешла из одной руки в другую. Я тут же вскочил с кровати и, схватив телефон, уволок его подальше от Анны на всю длину шнура.

– Я знаю, о чем ты сейчас думаешь, – зашептала Пенелопа. – Даже когда она вся затрепетала, а ты проник в нее сзади, ты думал только о нас с тобой. Верно?

– Не понимаю, о чем вы говорите, – громко произнес я.

– Все ты прекрасно понимаешь. И не вздумай увиливать, – Пенелопа рассмеялась. – Мне хочется сказать тебе, как я рада тому, что вы с Анной опять нашли друг друга. Ты не поверишь мне, Мартин, но во всем, что произошло между вами сегодня ночью, виновата я, и только я.

– Не собираюсь это слушать!

– Ты ведь нашел амулет, верно? Когда ты открывал его, мне почудилось, что ты открываешь меня, прикасаешься ко мне... Трахни ее как следует, Мартин. На этот раз без осечки. Трахни ее ради меня. Ради нас...

– Кажется, я недвусмысленно объявил, что прекращаю лечение, – я почувствовал, что мой голос дрожит. – Я больше не являюсь вашим пациентом. У вас нет никакого права докучать мне впредь...

Опять в трубке послышался какой-то щелчок, как будто связь вот-вот должна была прерваться, а затем до меня вновь донесся голос Сомервиля:

– Почему бы вам просто не выслушать меня, Мартин... Попробуйте расслабиться. Сосредоточьтесь на звуке моего голоса... Ради Анны, Мартин, ради нее... Она ведь сущее дитя, о ней нужно заботиться. Нам обоим... Сосредоточьтесь на звуке моего голоса... Мой голос – единственное, что сейчас важно... Вы начинаете чувствовать себя спокойным и расслабленным...

Внезапно телефон вырвался у меня из рук и грохнулся оземь. Выругавшись, я наклонился поднять его и положил трубку на рычаг. Затем перенес аппарат на прежнее место – на ночной столик. Я застыл в неподвижности, чувствуя сильнейшее головокружение.

– Милый, – Анна подошла ко мне сзади и, обняв за пояс, прижалась ко мне. – Милый, прости. Надо было сказать ему, что ты спишь. Или вышел. Или еще что-нибудь.

– Я не слышал звонка.

Я обернулся и посмотрел ей в глаза. Анна потупилась.

– Я буквально сразу же взяла трубку. Я так удивилась, что телефон вдруг зазвонил, я испугалась.

– Анна, – я взял ее за подбородок и притянул ее лицо вплотную к своему. – Скажи мне, ты с ним разговаривала в первый раз после своего возвращения? Ты ведь с ним не встречалась, верно?

Она покачала головой.

– Этот человек внушает мне ужас.

– Мне тоже, – я улыбнулся и легонько поцеловал ее в губы. – Я люблю тебя, Анна. Ты ведь знаешь об этом?

– И я тебя.

– А все остальное не имеет никакого значения.

У нее на глаза набежали слезы.

– В чем дело, солнышко? Почему ты плачешь? Не плачь!

– Я счастлива, – она прижалась ко мне, и я почувствовал, что она слегка дрожит. – Я счастлива, вот и все.

Ветер снаружи меж тем совершенно затих. Ночь стала мирной. С крыши не доносилось больше ни шороха. Все было исполнено тишиной и покоем. Золотое руно грело и ласкало мне руку. Все выглядело так, словно на самом деле ровным счетом ничего не произошло: я не слышал только что голоса Пенелопы по телефону, не находил амулета в связке ключей... Чудовищные образы, появления которых я боялся, стоит мне только закрыть глаза, так и не пришли.

Лежа рядом с Анной во тьме, я воображал, что мы с нею дети, мирно уснувшие друг у друга в объятиях. Мы даже любовью не стали заниматься. Это сейчас представлялось лишним. Время для страсти миновало.

– О чем ты сейчас думаешь?

– О нас с тобой, – ответил я. – Воображаю, что мы дети. Оставшиеся вдвоем. Одни-одинешеньки. Больше никого не осталось.

– Но ведь мы не были знакомы, когда были детьми?

– Может, не были, а может, и были. Откуда нам знать? Любящие друг друга всегда находят какой-то способ соединиться, и необязательно в этой жизни.

– А с каких пор ты начал... Мы были очень влюблены друг в друга? – Она прижалась ко мне теснее.

– Может быть, были. А может, нас связывало нечто другое. Скажем, родственные узы.

– Это было бы тоже прекрасно. Мне бы хотелось в такое поверить. Так утешительно было бы думать, что на самом деле никого не дано потерять.

– Ты была когда-то моей сестрой.

– Вот как?

– Ты была младше меня. Года так на четыре. Но мы очень любили друг друга.

– А когда ты сказал, что мы остались одни-одинешеньки...

– Не считая твоих собак.

– Моих собак?

– Все остальные умерли.

– Ох, Мартин, – она опять заплакала, уткнувшись головой мне в плечо. Я чувствовал, как по нему текут ее слезы.

Я попытался утешить ее, обнял, начал баюкать, как малое дитя, пока она наконец, отплакавшись, не уснула.

Долгое время я лежал рядом с нею, уставясь в потолок и совершенно ни о чем не думая. Помню, я поглядел на часы – на них было 2.39. Вскоре после этого я, очевидно, задремал.

Я проснулся, запомнив сон. Мне снилось, что я плыву или лечу в пространстве, в какой-то бесконечной иссиня-черной тьме. И только где-то вдали передо мной постоянно маячит лучик света. Я попытался нагнать его, устремляясь вперед по океану небытия. И по мере моего приближения свет становился все ярче, а источник его – как будто мощнее. Он был невероятно ярок – с ослепительно белым центром и синеватым свечением вокруг него, но он не обжигал мне глаз. Неудержимо стремясь навстречу ему, я почувствовал, что он излучает тепло и некую воспринимающую и всепоглощающую любовь, которая окружала и обволакивала меня, пока я не слился с нею, не стал ее частью и не утратил малейшего представления обо всем, кроме того, что я стал единственным избранником этого блаженства, единственным обитателем царства совершенной чистоты, пребывание в котором возможно только в геометрически безупречном образе кристалла.

Проснувшись, я почувствовал себя так, словно умер во сне, а сейчас возвращаюсь к жизни вопреки собственной воле.

Я проснулся с мерзким вкусом во рту, а затем извлек нечто из-под языка. Это был катышек волос.

Я вновь взглянул на часы: 3.10.

В комнате было сейчас холодно и сыро. И в то же время воздух казался спертым. Мне трудно было дышать.

Выбравшись из объятий Анны и ухитрившись ее при этом не разбудить, я сел в постели и попробовал продышаться. На третьем или четвертом глубоком вздохе у меня начала кружиться голова. Что-то у меня в горле затикало, забился сильный и явно не на месте пульс. Затем я ощутил первый приступ тошноты.

Надеясь, что тошнота пройдет, я продолжал глубоко дышать, причем старался задерживать дыхание, но вскоре сообразил, что это не приведет ни к чему хорошему. Теперь я убедился в том, что меня вот-вот вырвет. Я встал и в темноте поплелся в ванную. Здесь, в ванной, пульс у меня в горле внезапно защелкал, как зашкаливающий счетчик Гейгера. У меня заломило в груди, чудовищно заломило – как будто кто-то распорол ее и старается рукой вырвать мои легкие. Я сел на пол и подтянул колени к подбородку. Я не мог вздохнуть.

«Я сейчас задохнусь и умру, – подумал я. – Точь-в-точь, как Зак Скальф».

Должно быть, я закричал или заплакал, потому что проснулась Анна. Я услышал, как она окликает меня по имени. Ей было неизвестно, где я нахожусь.

Зажегся свет.

– Мартин! О Господи, что с тобой?

Она подбежала и опустилась на колени рядом со мной. В глазах у нее были волнение и тревога.

Но сейчас худшее уже было позади, и я оказался в состоянии нормально дышать, хотя меня по-прежнему подташнивало.

– Ничего страшного, – ее реакция напугала меня. – Должно быть, что-нибудь съел.

Пока Анна помогала мне, я видел, как она встревожена и как ей меня жаль. Она сняла с кресла мой пуловер и накинула его мне на плечи. Она даже хотела остаться в ванной, но я не позволил.

– Возвращайся в постель. Со мной все в порядке.

Я заперся в ванной и на мгновение прислонился к двери. Я закрыл глаза, и волны тошноты вновь нахлынули на меня. Я наклонился над унитазом, сунул палец в рот. Меня начало трясти, все сильнее и сильнее, я раскашлялся, мне было очень больно, но рвота не наступала. Как будто у меня в горле не открывался какой-то шлюз.

Затем я, должно быть, потерял сознание.

Очнувшись, я обнаружил, что смотрю в воронку, в которой плещется ярко-синяя вода. Я не чувствовал себя больным. Напротив, ощущал какое-то облегчение, напоминавшее легкую контузию: все тело было разбитым и голова болела. Я подошел к раковине, пустил воду и попытался промыть лицо.

В зеркале я увидел свое отражение – бледное призрачное лицо в крупных каплях пота. Под левым ухом у меня висела красная нитка. Она была с ночной рубашки Анны. Но, когда я снимал ее, она расплылась кровью у меня под пальцами.

Должно быть, это царапина. Выходит, я порезался.

Помывшись, я вытер лицо и руки полотенцем. На нем остались красные следы. Снова кровь. Я осмотрел себя в зеркале, но так и не сумел понять, откуда она льется.

Я услышал, как у меня за спиной тихо поворачивают дверную ручку. Решив, что это Анна пришла из спальни посмотреть, как у меня идут дела, я бросил взгляд через плечо и увидел, что ее белый халат висит на внутренней стороне двери. Дверь, однако же, не открылась.

Затем я услышал еще кое-что – тихий ноющий звук, который не смог идентифицировать. Казалось, он доносится снизу, из кухни, – наверное, Анна спустилась попить или еще за чем-нибудь. Но всего лишь за мгновение перед этим я слышал, как она ходит по спальне. У нее не было времени на то, чтобы спуститься по лестнице.

Из глубины моего живота пахло смертельным холодом. Кроме нас с Анной в доме еще кто-то был! Я подумал, не окликнуть ли ее, но пугать ее мне не хотелось. Я застегнул ворот пуловера и накинул на голову капюшон. Затем через другую дверь вышел на лестницу.

На самом ее верху я остановился во тьме и прислушался. Мне показалось, будто я слышу шаги и глухой царапающий звук, как будто что-то тяжелое волокли по покрытому линолеумом кухонному полу.

Я включил свет, и эти звуки сразу же замерли.

Посередине коридора я еще раз остановился и прислушался. Теперь я держал в руке железную клюшку для гольфа, прихваченную из стойки для зонтиков. Передо мной, плавно покачиваясь на петлях, висела открывающаяся внутрь дверь, которая вела на кухню. Судорога пробежала у меня между лопатками. Из-за двери, однако же, не доносилось ни звука. Единственное, что я сейчас слышал, был шум дождя, барабанящего по крыше.

Открыв дверь плечом, я ворвался на кухню и сразу же потянулся к выключателю.

Лампа дневного света на потолке зажглась, заливая всю кухню холодным люминесцентным светом. Помещение было пусто. Все, казалось, было в полном порядке, все на своем месте, все как всегда, – все, за исключением темной лужи, подтекшей у задней двери. Туда попадал дождь.

Задняя дверь стояла раскрытой настежь.

Озадаченный, я подошел и закрыл ее, потом сразу же запер на ключ. На двери и на замке не было никаких следов взлома. Так что же, это ветер распахнул ее? Но если бы Анна забыла запереть ее вечером, я бы наверняка заметил это во время обхода.

И почему не сработала сигнализация?

Я почувствовал, что наступил на что-то холодное и мокрое, и посмотрел вниз. Мои босые ноги оставляли влажные следы на полу. Никаких других следов не было. Кто бы ни проник сюда снаружи, он сделал это еще до того, как начался дождь.

И тут я внезапно понял, что же на самом деле произошло. Задняя дверь оказалась открытой вовсе не потому, что кто-то проник через нее в дом, а потому, что кто-то вышел и даже не позаботился ее закрыть. И, судя по всему, это была Анна.

Должно быть, пока я находился в ванной, она взяла у меня с пояса ключи, отключила сигнализацию и выскользнула из дому. Но почему? Чего ради понадобилось ей выходить из дома в такую ночь, да еще не сказав мне ни слова? Пройтись под дождем? Подышать свежим воздухом? Совершенно исключено!

Сообразив, что слишком далеко она уйти не успела, я вернулся в холл, поставил клюшку на место и отправился проверить контрольную систему сигнализации, чтобы убедиться, что она выключена.

Она и впрямь оказалась выключенной: маленькая красная лампочка не горела. Сигнализацию вырубили ключом, который затем из панели извлекли. Когда я потянулся открыть крышку панели, мои пальцы прикоснулись к металлу, произошла яркая вспышка, и дом мгновенно погрузился в полную тьму.

10

ДОСЬЕ:Мартин Грегори

ДАТА: 25 ноября

КАССЕТА: Г/М65

ТEMA: Телефонный разговор с Анной Грегори

Звонок в 3.28

АННА: Доктор Сомервиль, это вы? Вы меня слышите?

Р.М.С.: Да, я вас слышу. У вас все в порядке?

АННА: Слава Богу, да. Но вы должны помочь мне, доктор Сомервиль. Пожалуйста! Не то случится нечто страшное. Я уверена. Он опять ушел, и... и я не знаю, что мне делать.

Р.М.С.: Постарайтесь держать себя в руках, Анна. Расскажите мне, что случилось.

АННА: Мне нельзя рассказывать вам. Он убьет меня, если узнает, что я рассказала.

Р.М.С.: Вы правильно сделали, что позвонили мне. Я несколько раз пытался связаться с вами, но у вас, должно быть, была снята трубка.

АННА: Вот как? Я не заметила.

Р.М.С.: Когда я разговаривал с Мартином, он был в менее возбужденном состоянии, чем я ожидал. Что, потом стало хуже?

АННА: У него случился какой-то припадок. Минут десять назад. Я нашла его на полу, в жутких корчах. Он сказал, что что-то не то съел, но такое совершенно исключено. Он еле-еле добрался до ванной.

P.M.С.: А почему вы не ушли из дома, раз вам предоставилась такая возможность?

АННА: Потому что не могла! Ему стало так плохо. А потом все стихло. И забеспокоилась я, только когда он не вернулся.

Р.М.С.: А сейчас он по-прежнему в ванной?

АННА: Нет, внизу. Я постучалась, но никто не ответил. Тогда я вошла. Дверь не была заперта. Он просто вышел с другой стороны... Доктор Сомервиль, он оставил мне послание!

Р.М.С.: Что вы имеете в виду, говоря «с другой стороны»?

АННА: Аптечка была открыта. Закрывая ее, я увидела себя в зеркале. И послание было написано у меня на лбу.

Р.М.С.: Что было написано? Что он такое написал?

АННА: Написано было красным. Он использовал мою помаду. Ту, которой запрещает мне краситься. О Господи, это так страшно!

Р.М.С.: Скажите же мне, что он написал?

АННА: «Из юдоли скорби»! То же, что тогда на белой коробке. Только на этот раз адресовано мне. Понимаете?

P.M.С.: Слушайте внимательно и сделайте все в точности так, как я вам скажу. Немедленно заприте обе двери.

АННА: Я уже заперла.

Р.М.С.: Отлично. Ни при каких обстоятельствах не пускайте Мартина в спальню. Какие бы доводы он ни привел. Даже если начнет умолять вас. Вам это понятно?

АННА: Понятно.

Р.М.С.: Быстро оденьтесь. У вас, возможно, осталось мало времени. Откройте окно спальни и спускайтесь наружу. Вы ведь такое уже однажды делали?

АННА: При свете дня.

P.M.С.: От этого сработает сигнализация, но тем лучше. Кто-нибудь услышит и приедет поинтересоваться, в чем дело.

АННА: Мне придется слишком долго спускаться.

P.M.С.: У вас нет выбора.

АННА: Ладно, но... О Господи, только что погас свет!

Р.М.С.: Вы уверены? Попробуйте выключатель.

АННА: Я пробую... Все в точности так, как он и обещал. Он сознательно выключил свет. Я слышу, как он там внизу ходит. О Господи, нет... Прекратилось. Шум прекратился. Он говорил, что это случится. Но что это будет не более чем игрой. Пожалуйста, не позволяйте ему делать этого. Помогите мне! Нет... Мартин!

P.M.С.: Анна, вы меня слышите? Анна, алло! Алло!.. Вы меня слышите? Алло, алло...

11

Должно быть, она спутала проводки. Одному Богу известно, как ей это удалось. Конечно, нет ничего проще, чем отключить сигнализацию. Но ведь Анна не понимает в технике. Я выругал ее сквозь зубы за то, что она ввязывается в дела, в которых ни хрена не соображает. Если ей приспичило выйти, достаточно было меня об этом попросить! Я открыл дверцу комода и полез на верхнюю полку за карманным фонарем, который держал там на случай срочной необходимости. На положенном месте его не было, но все же я его достаточно быстро разыскал. Светя себе фонарем, я нашел коробку с электросвечами и предохранителями.

Выйдя из чулана в холл, я услышал сдавленный плач. Это была Анна. Но звук доносился не снаружи. Она находилась наверху, в спальне.

– Помогите мне... Нет... Мартин!

Кто-то туда к ней проник. В ужасе я оглянулся по сторонам, ища клюшку. Но тут, только что вспомнив о том, что я поставил ее на место, в стойку для зонтиков, я вновь услышал голос Анны. И вдруг осознал, что там с ней никого не было: она разговаривала по телефону.

Я осветил фонарем столик в холле. Параллельный аппарат был здесь, полузаваленный всякой рухлядью. Я отшвырнул ее в сторону и взял трубку.

– Алло, алло... Доктор Сомервиль! – Телефон у нас устроен так, что теперь нам было слышно друг друга, но никак не кого-то третьего. – О Господи, ничего не слышно... Нет, пожалуйста... Доктор Сомервиль, ничего не слышно. Он перерезал провод...

– Это я, Анна, – вмешался я в ее монолог. – С тобой все и порядке? Только не волнуйся, малышка. Я сейчас поднимусь. У нас короткое замыкание.

Я услышал, как она издала отчаянный вопль, а затем бросила трубку.

Я помчался по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки.

– Анна! Ты здесь? С тобой все в порядке? – Дверь в спальню была заперта. – Поговори со мной, Анна.

Я крутил и дергал ручку, я принялся молотить кулаками по двери, но Анна ничего не отвечала. Я перебежал через лестничную площадку и рванул дверь в ванную. Она тоже была заперта. Я вернулся и посветил фонарем в щель под дверью в спальню. Я принялся водить лучом туда и сюда.

– Анна, что происходит? – Сейчас мне было слышно, как она тихо и жалобно плачет. – Почему ты заперлась? Все в порядке, малышка, не о чем беспокоиться. Ну, короткое замыкание – подумаешь, великое дело! Послушай, впусти-ка меня.

Я вновь схватился за дверную ручку. Затем услышал, как Анна вплотную подошла к двери с противоположной стороны. Низким, каркающим, едва узнаваемым голосом она прошептала:

– Держись подальше.

– Не глупи, малышка, открой дверь. Тут холодно!

– Убирайся, Мартин, или я вызову... Я ведь знаю, что ты затеял. Ты просишь меня открыть дверь, чтобы зарезать меня. Точь-в-точь как ты зарезал собак. Ты хочешь зарезать меня и положить меня в коробку! Теперь меня!

– Малышка, приди в себя! Ты сама не понимаешь, что ты сейчас говоришь. Ты связалась с этим мудаком Сомервилем, и он внушил тебе всю эту психологическую херню, которую он вечно несет.

– Дело не в этом, Мартин. Я ведь сама видела.

– Ты сама видела? Что же ты видела? О чем ты говоришь?

– Я видела, что ты написал на зеркале!.

Ее голос перешел в чудовищный крик.

– Но я ничего не писал на зеркале! У тебя просто истерика. А теперь, пожалуйста, успокойся и открой дверь. Будь умницей. Я тебя не обижу. Анна, я люблю тебя.

– Убирайся... не приставай ко мне!

Она отошла от двери. Мгновение спустя я услышал, как она рухнула на постель и истерически зарыдала.

– Я никуда отсюда не уйду, пока ты не образумишься и не позволишь мне войти.

Я выключил фонарь и положил его в карман. Он звякнул, ударившись о что-то металлическое. Ключи!.. Ключи-то по-прежнему были у меня! Их тяжесть, их груз стали мне настолько привычны, что до этой секунды я и не вспоминал о них. А сейчас понял, что прикрепил их к поясу, как только спустился из мансарды, а значит, все это время они находились у меня.

А значит, это не Анна отключила сигнализацию.

Я медленно поднялся на ноги, охваченный теперь уже чувством чудовищной неуверенности. В горле у меня пересохло. И опять забился этот чертов пульс. Из спальни не доносилось ни звука. Анна больше не плакала. Снаружи все еще шел дождь, но он явно уже затихал. Меня начало трясти... Это был тот же самый запах, холодный дьявольский запах, разливавшийся по воздуху и буквально душащий. Густой и грязный. Я почувствовал себя стиснутым, запертым, как будто очутился в пещере и со всех сторон на меня навалилась скала. Во мне заворочался ужас. Я огляделся по сторонам в поисках выхода. Во взвившейся вихрем тьме тени, казалось, скопились и столпились в каждом углу – тени, в любое мгновение способные принять вполне конкретные очертания.

Я выхватил из кармана фонарь, но в спешке и волнении ухитрился уронить его. Нагнувшись за ним и шаря по полу, я нагнулся на холодные влажные следы: что-то здесь было пролито или разбрызгано. Я нашел фонарь, осветил ковер под ногами и увидел цепочки темных следов у обеих дверей в спальню. Я посмотрел, откуда они идут, и обнаружил их на верхней площадке лестницы и в коридоре, ведущем к мансарде.

Внезапно из спальни донесся страшный грохот.

– Что такое? У тебя все в порядке? – После короткой паузы до меня донесся звук тяжелого предмета, перемещаемого по полу. – Ради Бога, Анна, что там происходит?

Мне показалось, что она сдвинула тяжелое бюро и пытается приставить его к двери.

– Ты совсем с ума сошла, Анна! – закричал я. – Стоит мне только захотеть, и я пройду к тебе через ванную. А теперь не валяй дурака и открой дверь!

Она не ответила. Но шум движущихся предметов прекратился, и мне стало слышно, как тяжело она дышит.

– Малышка, пожалуйста! Впусти меня.

Молчание не прервалось. Затем я услышал ее голос, доносившийся издалека – из самой глубины спальни, – но ясный и отчетливый:

– Спаси и помилуй меня, Господи...

– Анна, прекрати!

– Спаси и помилуй...

– Прекрати, Анна!

– Не убоись ни мрака ночного, ни стрелы, трепещущей днем, ни чумы, блуждающей во тьме полуночной, ни смерти, встающей в свете полуденном...

Я заорал на нее из-за запертой двери:

– Анна! Немедленно перестань молоть эту ерунду! Немедленно!

В ответ раздался грохот куда более оглушительный, чем в первый раз. Он сотряс пол у меня под ногами и разнесся по всему дому, отозвавшись стуком дверей и скрипом окон. Только на этот раз загрохотало не в спальне.

Сердце у меня бешено застучало. Я помчался по лестнице, светя фонарем во все стороны. Но ничего не увидел.

Я остановился, вцепившись в лестничные перила.

До меня донесся пронзительный режущий звук, сопровождающийся звоном стекла. Я не понимал, откуда он доносится. Затем глухой и равномерный стук из мансарды.

Шум окружал меня теперь со всех сторон. В моей голове грохотало эхо, отовсюду – с крыши, из-под половиц, из стен – грохотало, гремело, взвизгивало, словно весь дом должен был сию минуту обрушиться.

– И не будет содеяно тебе никакого зла, и болезнь обойдет твой дом стороной. Ибо сила ангелов Его над тобой и поможет тебе во всем.

Голос Анны, тихий и спокойный, звучал теперь где-то поблизости.

Серия оглушительных взрывов потрясла дом. Со стены над лестницей сорвались и рухнули на ступени картины. Тяжелая китайская ваза слетела со столика у входа в спальню, миновала всю лестничную площадку и, упав наземь, разбилась на мелкие куски.

Я услышал, как с места стронулась мебель, как полетели посуда, банки, бутылки, как с треском оружейной пальбы лопнули электролампы, столовое серебро загремело на кухне. Я скорчился у перил, зажав уши обеими руками, а гром и грохот все нарастали.

Затем внезапно, словно по мановению волшебной палочки, все разом затихло.

В ушах у меня по-прежнему звенело. Я ждал, что грохот возобновится с минуты на минуту, но ничего не происходило. В доме вновь воцарились тишина и покой. Я слышал только собственное дыхание и стук смятенного сердца.

Анна закончила свою адскую молитву.

Моя рука дрожала, когда, зажав в ней карманный фонарь, я прошел по коридору и начал медленно подниматься в мансарду. Каждый шаг давался мне с великим трудом, и в то же время ничто не могло бы отвлечь меня от моего жуткого маршрута – я понимал, что у меня нет выбора. Стены и потолок были покрыты какой-то влагой, поблескивающей в желтом луче раскачивающегося фонаря. Дверь в мансарду была распахнута настежь, хотя я и оставил ее запертой. Чудовищно пахло росой. Перед тем как войти, я остановился и стер пот, заливающий мне глаза.

Славу Богу, я не слишком опоздал. Лампа все еще горела, хотя свет ее лихорадочно дрожал. Дождь лился сквозь купол, заливая мой стол. Должно быть, одно из верхних окон было открыто... Я принялся водить лучом по полу, вглядываясь в мечущиеся тени, то и дело оглядываясь через плечо, в любое мгновение ожидая увидеть сам не знаю что.

Насколько мне удалось выяснить, ничто здесь не было потревожено. Горящее пламя означало, что кристалл в безопасности. Но не время было доверяться таким приметам: необходимо удостовериться своими глазами. Я встал на колени у сейфа. Фонарь я зажал зубами: мне надо было прочитать числа на табло и нужны были обе руки, чтобы открыть тяжелую дверцу. Да, слава Богу, он на месте – лежит в глубине верхней полки. Я достал кристалл и, вынув из кожаного мешка, поднес к свету. С ним все было в порядке. Я спрятал его, быстро закрыл дверцу, набрал комбинацию и запер сейф.

Теперь пора было отдышаться. Сидя на корточках, я положил фонарь на пол и вытер лицо рукавом куртки. Затем, стиснув обеими руками шею и глубоко дыша, попытался восстановить дыхание. В процессе этого я краем глаза заметил что-то, торчащее из бака. Что-то, что не должно было там находиться... Не понимаю, как я мог не заметить его раньше, он поблескивал в луче фонаря – большой двурогий железный полумесяц, еще влажный после дождя.

Значит, я все-таки снял его.

Выходит, проверив флюгер ранее этой же ночью, я не оставил его на месте и не вернулся в постель, а сошел вниз, выключил сигнализацию, а потом вернулся сюда. Именно так я и собирался поступить, только потом раздумал – или мне показалось, что раздумал...

Я вспомнил, как сидел за столом и курил сигарету. Тогда я и обнаружил серебряный амулет в связке ключей. Помню, как я расстегнул его. Но если все так и есть, то где же сейчас этот амулет? И его отвратительное содержимое? Не у меня в связке, не в мусорной корзинке, не на полу – должно быть, все это мне пригрезилось. И разговор с Пенелопой по телефону. Пригрезился тоже. Мираж. Вроде того, как я решил, что Анна сбрила свое золотое руно...

И во всем этом виноват Сомервиль. Это он ухитрился так затрахать мне мозги.

Когда я сейчас спущусь по лестнице, я найду дверь в спальню открытой, а Анну мирно спящей в постели, свернувшись в клубок, – так, словно ровным счетом ничего не случилось.

Я поднялся на ноги и медленно подошел к баку.

Серп флюгера, оказалось, доставал мне до подбородка. Когда стоишь с ним рядом, он куда больше, чем кажется снизу. Слегка пригнувшись, я взвалил его себе на плечо и поднял, держа древко под компасом. Хотя он и сделан из чистого железа, он оказался не слишком тяжелым. Он так хорошо сбалансирован, что нести его нетрудно. Мне не составило труда спустить его по лестнице.

Запах росы наполнил мне ноздри.

Видит Бог, я действительно люблю ее.

Я уже собирался снести флюгер вниз, когда до меня донесся вопль, – вопль настолько истошный, что он не мог оказаться моей фантазией.

За те несколько секунд, что я спускался на второй этаж, вопль не умолк. Не умолк он и когда я замолотил кулаками в дверь спальни, окликая Анну по имени. Она продолжала вопить. Этот звук буквально раздирал меня на части. Я был не в силах его вынести. Что они с ней делали? Но дверь и в самом деле была заперта, по крайней мере это мне не почудилось. Да и стены коридора на самом деле были влажны, ковер в самом деле был в пятнах и в осколках стекла и фарфора.

Я обнаружил, что молюсь, чтобы поспеть вовремя.

Я просунул острый конец флюгера в щель между дверью и дверной коробкой и потянул на себя рукоять, как рычаг. Дверь треснула, стаей взметнулись щепки, и я услышал, что вопль замер у нее в горле.

Я толкнул дверь. Она не поддавалась, упершись во что-то тяжелое, но я навалился на нее всем телом, отжал и протиснулся в спальню.

Все вслед за этим произошло настолько быстро, что я не могу с точностью определить, что именно бросилось мне в глаза в первое мгновение, а что я вспомнил и сложил одно с другим уже потом. Я припоминаю опрокинутый платяной шкаф, вывалившаяся из которого одежда грудой валялась на полу, занавески, раздувшиеся парусами возле разбитых окон, матрас, наполовину сдернутый с кровати, кресло, придвинутое к двери, ведущей в ванную, – следы жалких попыток Анны не впустить меня или убежать самой. Она зажгла несколько восковых свечей на ночном столике, и поэтому в комнате сильно пахло церковью.

Сперва я ее не увидел. Я решил, что она, должно быть, спряталась в оконной нише. Я сразу же кинулся к окнам, но услышал тихий прерывистый плач у себя за спиной. Я резко развернулся, занеся над головой флюгер.

В глубокой тени возле вернувшейся в прежнее положение двери я увидел Анну, сидящей на корточках на полу. Полуголая, она забилась в угол, вобрав голову в тощие плечи. Над ней возвышался крупный мужчина в одежде с капюшоном – одежде, покрытой красной сочащейся жидкостью. Он занес над головой чудовищное кривое оружие, похожее на огромных размеров турецкую саблю. Обернувшись к нему, я, как в замедленном кадре, увидел, что шея у незнакомца взбугрилась мышцами, пока сам он, вложив всю силу в удар, опускал свое смертоносное оружие на голову Анне. В ее глазах, устремленных ко мне, я заметил отблески ужаса и отчаянную мольбу.

Я поспешил обрушить флюгер на голову чужака. Анна закричала. Помню, что не сводил с нее в это мгновение взгляда. Но стоило мне замахнуться, фигура с ятаганом исчезла. К собственному ужасу, я обнаружил, что, кроме нас с Анной, здесь никого нет. Но было слишком поздно для того, чтобы предотвратить удар. В какую-то долю секунды я, ощущая собственную беспомощность, понял, что убиваю ее. Я закрыл глаза. В последнее мгновение я отчаянно закричал, чтобы не слышать самого удара.

Ужас содеянного отозвался резкой болью у меня в руках. Я не мог определить, попал я в нее или нет. Долгое время я не осмеливался посмотреть в ее сторону.

Когда я наконец открыл глаза, Анна исчезла. Сперва я подумал, что не просто убил ее, но и уничтожил тело. Но потом услышал, как она спускается по лестнице. Должно быть, ей удалось отпрянуть, удалось отползти от моего удара. Железный полумесяц врезался в стену примерно в том месте, где только что находилась ее голова. Он застрял там накрепко.

Я услышал, как хлопнула входная дверь.

Я сел на край кровати. Меня затрясло. Я снял с себя куртку и пижамные брюки. Они промокли насквозь. Затем я завернулся в одеяло и стал ждать, пока не кончится ночь.

12

ДВЕНАДЦАТЫЙ СЕАНС

25 ноября

Перерыв после предыдущего сеанса – пять недель

ПРЕАМБУЛА

Час назад – я диктую эти строки непосредственно после встречи с пациентом – мне позвонил доктор Хейворт и сообщил, что жена пациента находится в полной безопасности у него в кабинете. Он осмотрел ее, дал слабое успокоительное и отправил в сопровождении собственной жены в их квартиру в Грамерси-парк.

Анна сама звонила мне около четырех часов утра, вскоре после того как пациент попытался убить ее, из дома их соседей. Она сообщила мне, что с ней ничего не случилось. Конечно, ее голос по телефону звучал очень расстроено, но она достаточно владела собой, чтобы объяснить мне, что произошло. В ходе нашего разговора после долгих колебаний она в конце концов согласилась с тем, чтобы ее мужу была оказана медицинская помощь того рода, в которой он нуждается.

а) ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ОЖИДАНИЯ

Крайне неопределенны. Пациент появился на пороге моего дома сегодня в 7.30 без малейшего предупреждения. События нынешней ночи давали возможность предположить, что нам с ним придется еще поработать, но его появление по собственной инициативе оказалось для меня сюрпризом. Я ожидал напряженных взаимоотношений, психопатического поведения, не исключал и попыток насильственных действий со стороны пациента.

б) АТМОСФЕРА

Атмосфера странным образом напоминала царившую в нашу первую встречу: формальная, трезвая, с сугубыми предосторожностями, по крайней мере поначалу. Пациент выглядел усталым и, понятно, испытывал серьезный стресс, но контролировал себя достаточно уверенно. Внешне он выглядел весьма необычно. Аккуратно одетый, в темном «выходном» костюме, в белой рубашке и галстуке, но, судя по всему, подо все это была поддета другая, довольно мешковатая одежда. Он это никак не объяснял, я, в свою очередь, не могу предложить какой-нибудь разумной интерпретации.

В ходе собеседования манера его поведения, поначалу выдержанная и разумная, становилась все более резкой и даже враждебной. На протяжении всей встречи он избегал смотреть мне в глаза и не раз демонстративно закрывал уши руками, показывая, что не желает слушать то, что я ему говорю. Он даже обвинил меня в попытке загипнотизировать его вопреки его воле. Терпимость к контраргументам весьма незначительна. Столкнувшись с возражениями или контрдоводами, пациент принимался кричать, перебивал меня и грозил прервать разговор. Некоторые признаки параноидального поведения проскальзывали во внешнем облике: постоянная неконтролируемая дрожь, поглядывание через плечо, частые подходы к двери, с тем чтобы убедиться, что она заперта (после того как он с самого начала настоял на этом), неизменное и бессмысленное жевание, проявление мании преследования. На исходе часа впал в рассеянность и некоммуникабельность. Он на грани подлинного безумия.

в) ОСНОВНЫЕ ТЕНДЕНЦИИ И ТЕРАПЕВТИЧЕСКОЕ ВМЕШАТЕЛЬСТВО

Делая вид, будто мне ничего не известно о том, что произошло прошлой ночью, я осведомился у пациента о причине его визита. Он начал с того, что в последнее время испытывал волнение и тревогу, а затем сердито объявил мне, что не желает, чтобы я контактировал с его женой у него за спиной, потому что она, как он выразился, чрезвычайно впечатлительна. Позже он сознался в том, что пришел ко мне, потому что ему кажется, что жизнь Анны находится под угрозой. Некие неведомые силы предприняли нынешней ночью психическую атаку на его дом в попытке, прибегнув к помощи его жены, завладеть кристаллом. Когда я попросил его подробнее объяснить, что конкретно он имеет в виду, пациент поднялся с места, подошел к окну и отвернулся от меня.

После долгой паузы он поведал мне темную и сбивчивую историю своего «духовного превращения», базирующуюся на буквальной интерпретации мифа о Магмеле. Пациент верит и то, что завладел кристаллом во имя высокой цели. Он избран «стражем Вселенной», священным долгом которого является «поддержание огня» во имя спасения человечества от самоуничтожения в последние десятилетия нашего века, с тем чтобы мир не погрузился снова, и на этот раз, может быть, навсегда, в Темные Века.

После этого знаменательного повествования, в ходе которого он неоднократно именовал себя Кендалем, пациент начал проявлять признаки рассеянности и беспокойства. Он отправился проверить, заперта ли дверь, затем неожиданно повернулся ко мне и закричал:

– Вы ведь убеждены, что я все это выдумываю, верно? Что я взял свой кристалл из вашей дешевой стеклянной люстры на лестнице? Вы думаете, что я сумасшедший! Вы с самого начала думали, что я сумасшедший. Отрицая это, вы лгали мне – лгали и лгали!

Несмотря на крайнюю напряженность на данной стадии разговора, я решил именно сейчас предъявить пациенту филиппинский материал и ознакомить его с магнитофонной записью его признания (раздел третий) в том, что, как я теперь полностью убежден, было не воображаемым, а реальным убийством. Существовала опасность окончательного срыва, но шанс того, что произойдет благоприятный перелом катарсического свойства, представлялся мне, как минимум, пятидесятипроцентным. Прежде чем проиграть кассету, я объяснил пациенту, как и почему произвел из нее изъятие цензурного свойства и как купировал в постгипнотическом состоянии его память, поскольку на том этапе мне представлялось, что он не готов к тому, чтобы осмыслить всю полноту информации. Он никак не комментировал мои пояснения.

Запись он прослушал молча, сидел при этом спиной ко мне, чтобы я не видел, как именно он реагирует на услышанное. Затем покачал головой и довольно мирно сказал:

– Я не убивал Мисси. Да и чего ради стал бы я ее убивать? Она была моей подружкой, моей единственной подружкой, я любил ее. Сама мысль о том, что я мог причинить ей какой-то вред, представляется абсурдной. То есть я, разумеется, понимаю ваши резоны. Но нет, за этим ничего не кроется. Это всего лишь игра воображения. И, кроме того, Мисси жива – я ведь вам говорил: она вышла замуж и переехала в Лондон. Более того, я могу доказать это.

Это была смелая и искусная оборона, хладнокровно и продуманно выстроенная пациентом, который, казалось, проявил даже известную терпимость, чтобы не сказать снисходительность, к моей «ошибочной интерпретации». Но когда и в ответ на это я не пожелал переменить свое мнение и не встал на его позицию, поведение его переменилось, став агрессивным и оскорбительным. Он обвинил меня в том, что мне хочется верить в то, что он убийца.

Тут я и ввел в разговор проблему мотива. При этом я не упомянул, что уже в нескольких случаях во время сеансов регрессии возвращал его в один и тот же возраст (разумеется, не давая ему об этом узнать), и поступал я так в надежде выяснить нечто новое о взаимоотношениях с Мисси, и каждый раз его подсознание блокировало мои расспросы... Однако же я подчеркнул важность в процессе лечения, не говоря уж о его результатах, разблокировки травмированной памяти пациента, равно как и выяснения мотивов убийства.

Пациент развязал галстук, расстегнул ворот рубашки (из-под нее показалось нечто вроде куртки) и начал усиленно раскачиваться в кресле. Затем он внезапно встал и, дрожа от ярости и размахивая руками, закричал, что все это не имеет ровным счетом никакого значения и что я никогда не найду мотив убийства хотя бы потому, что он ее вовсе не убивал. Заботясь о том, чтобы не противоречить ему сейчас, я заявил, что единственным способом пролить свет на всю эту историю теперь, когда она известна ему в полном объеме, было бы возвращение к этому инциденту под гипнозом для того, чтобы выяснить, что же на самом деле тогда произошло.

На мгновение мне показалось, что пациент вот-вот на меня набросится. Но вместо этого он просто забастовал. Он зажал уши руками и категорически отказался говорить со мной по той причине, что я являюсь «злодеем и манипулятором», пытающимся подчинить себе его сознание.

г) ИНТЕРПРЕТАЦИЯ

Несмотря на отчаянное сопротивление пациента, я решил перейти в наступление и изложить ему некоторые аспекты того, как я понимаю его дело. Во-первых, я попытался внушить ему, что «подавленное подсознанием преступление», которое, как я с самого начала знал, лежало в основе чувства вины и враждебности, испытываемых им по отношению к жене, представляет собой не очередное мелодраматическое воплощение из его мифического прошлого, а действительно имевшее место травматическое происшествие из поры его детства.

Я начал объяснять пациенту, что сильно сексуализированное поведение в пубертатном возрасте имеет тенденцию становиться патологическим, как правило, в результате каких-либо физических изъянов, но что в его случае раннее половое пробуждение имеет своей причиной скорей необычные внешние обстоятельства, а именно пребывание в течение долгого времени наедине с сексуально уже созревшей туземной девушкой в тропическом раю. Латентный период с восьми до десятилетнего возраста, отбрасываемый Фрейдом как асексуальный, в высшей степени знаменателен для психологического развития, потому что именно в эти годы мы впервые заводим дружеские связи и равным образом впервые люди, не входящие в тесный круг семьи, начинают играть в нашей жизни большую роль, причем еще когда мы пребываем в полном неведении относительно всех неопределенностей любовного чувства. Я высказал предположение, согласно которому мотив если не убийства, то желания убить Мисси может быть найден в определенном разочаровании в ней, в боязни утраты или измены и т. п.

Пациент по-прежнему зажимал уши руками. И не подавал и виду, что он меня слушает. Тем не менее я продолжал. В первый раз подвергнувшись регрессии, пациент сообщил, что в девятилетнем возрасте он совершил убийство, но не позволил мне узнать почему. В ходе последовавших за этим сеансов гипноза он упорно сопротивлялся всем моим попыткам разблокировать его подсознание. Однако же, отвечая на вызов, каким, по сути дела, является воздействие гипноза, он создал несколько причудливых фантазий, собственно говоря, целую систему веры или мировоззрения, включающую в себя элементы мифа, истории и реального мира, стремясь, разумеется, вовсе не отыскать талисман типа Святого Грааля – вся история с «кристаллом» имеет ярко выраженный характер трансцендентного символа, – а соткать более или менее приемлемую историю, которая объяснила бы, а возможно, и свела на нет убийство им девочки. Данной цели ему удалось достичь, выйдя на историю Магмеля, в которой он препоручил Мисси роль своей возлюбленной младшей сестры, которую ему приходится вопреки собственной воле уничтожить. В результате его ошибки, однако ошибки по неведению, она смертельно заболела и испытывала такие муки, что он просто вынужден был, прибегнув к «кинжалу милосердия», нанести ей последний удар, трактуемый как акт любви.

Теперь уже пациент начал к моим словам прислушиваться. Я продолжал рассказ, объяснив ему, что примерно к тому времени, когда он обратился ко мне за помощью, ему удалось перенести и «изгнать» бремя своей неизреченной вины, сфокусировав ее на убийстве собак. Хотя он в то время и не понимал, почему убил их, поиски мотива в конце концов привели его к эпизоду с собаками в самом конце истории Магмеля. И это объяснение настолько устроило его на подсознательном уровне, что и во всю историю он поверил в буквальном смысле. Ему удалось отвлечь собственное внимание от подлинного мотива, заключавшегося в желании убить жену.

Поэтому и история Магмеля, представлявшая собой скрытую метафору его внутренней жизни, хранящуюся в подсознании на протяжении довольно долгого времени (отсюдасны, видения, галлюцинации), выйдя на свет, стала для него откровением и единственной «истиной». Но истинный конфликт, так и не разрешенный, продолжал исподволь мучить его.

Его подсознательной целью стало убийство Анны – он считал себя обязанным совершить это по той же, вне всякого сомнения, причине, по которой он убил Мисси. Когда он в конце концов решился на это, в своем сознании, в какой-то части его, он доигрывал или переигрывал последний эпизод истории Магмеля, которую он инсценировал деталями, позаимствованными из его собственного повседневного быта: его вилла соответствовала при этом дому Кендаля, ее купол – башне; в этот же ряд входят мансарда, флюгер (колокол в виде полумесяца) и т. д. Все выглядит так, как будто Магмель нарочно создан для этой цели. Миф и реальность в конце концов слились воедино. И вот произошла «атака» на дом. Ему не оставалось ничего другого, кроме как убить Анну – вывести ее «из юдоли скорбей».

Но почему?

В этот момент пациент поднялся с места.

д) ВЫВОДЫ

В состоянии крайнего волнения пациент несколько раз повторил, что не предпринимал никаких попыток убить жену. Осведомился, где она сейчас находится, сказал, что ему «необходимо с ней объясниться». Я предупредил его о том, что содеянное ночью подпадает под статью уголовного кодекса, и предложил подписать согласие на помещение в психиатрическую клинику. Тут он опять раскричался. Он заявил, что докажет, что Мисси жива, и что это будет означать, что он невиновен и совершенно здоров. Так называемое доказательство он, по его словам, хранит в Бедфорде. Он предложил немедленно отправиться за ним и привезти его мне. Поскольку никакой возможности задержать его вопреки его воле у меня не было, я согласился на это, добавив, что он заодно может возвратить и подвеску люстры, висящей в холле. Мы договорились на час дня.

е) ДОПОЛНЕНИЕ

Жена пациента прибудет в одиннадцать с разрешением на помещение его в психиатрическую лечебницу. Доктор Хейворт, как лечащий врач, поставил на этом разрешении вторую подпись.

13

Пятница, 25 ноября

11.25. Я пишу это в поезде, идущем в Нью-Йорк. Пишу просто для того, чтобы не бросать дневник. Совершенно неизвестно, когда у меня появится время для очередной записи. Моя единственная защита в процессе, который выстраивает против меня Сомервиль – как представляется теперь, с самого начала, – заключается в этих заметках... И в письме, разумеется. Письмо – основной аргумент защиты.

Было бы проще послать ему по почте, но я не в силах отказаться от удовольствия понаблюдать за выражением его лица, когда он будет читать письмо. Карточный домик его анализа рухнет, и он поймет, что я одержал победу. И тогда я извлеку из портфеля – из потрепанного портфеля, с которым я езжу в этом поезде уже восемь унылых лет, – кристалл, как ослепительно сверкающий меч, молниеносный меч, которым я сражу всех своих супостатов...

Письмо, датированное 21 мая 1964 года, написано моей матерью. Это одно из ее нечастых, но обстоятельных посланий из Гольфстрим-Кей. Довольно трудно было разыскать его в таком бардаке, который представляет собой мой архив, но в конце концов это удалось. Поскольку всякое может случиться со мной, прежде чем я смогу снять с него ксерокопию, я переношу в дневник имеющий решающее значение пассаж:

«Вчера мы совершенно неожиданно получили письмо от Цу-лай. Ты ведь помнишь Цу-лай? Она была нашей стряпухой в Маниле, когда мы жили на краю света. Она осведомляется, не можем ли мы помочь ей. Она, видишь ли, надумала перебраться в Америку, со всем семейством! Ты ведь знаешь, что там был кое-кто и помимо Мисси. Мы с твоим отцом были бы рады помочь чем можем, но дело представляется довольно трудным. Цу-лай пишет также, что Мисси в прошлом году поехала в Лондон и устроилась служанкой „в семью добрых католиков“, но через пару месяцев влюбилась в какого-то сумасбродного молодого ирландца. Кажется, родственника хозяев. Так или иначе, они поженились! Что ж, это нисколько меня не удивляет. Мисси всегда была очаровательной девочкой, умненькой и прехорошенькой, конечно на свой лад. И вот она превосходно устроилась, не правда ли?»

Сегодня утром, когда я уезжал в город, было еще темно. Домой я вернулся примерно в десять и отправился погулять в тайной надежде на то, что все происшедшее ночью окажется дурным сном. В саду было так тихо, даже птицы не пели. Но когда я открыл дверь, я застал картину полного разрушения, поразившую меня так, как будто я увидел ее впервые.

При дневном свете это выглядело еще ужаснее. В доме все было разгромлено, буквально разнесено на куски. Повсюду вода, обломки древесины, обрывки линолеума, еда, одежда, битое стекло. На каждом шагу вся эта дрянь трещала у меня под ногами. Мне вспомнилось, как Принт Бегли бродил по разбомбленному Пальменхофу. Затем я представил себе, что Анна лежит где-то наверху в луже крови... Ведь могло случиться и такое.

Сквозь разбитую дверь спальни я увидел флюгер, врезавшийся своей секирой в ворс ковра. Я попробовал в точности вспомнить случившееся ночью, но детали от меня ускользают.

Телефон работал, свет – нет. Я позвонил Хейворту и попросил к телефону Анну.

– Она спит, дружище, – ответил он своим фальшивым, как бы дружеским голосом. – Почему бы вам не перезвонить попозже? Я знаю, что она хочет поговорить с вами.

Что ж, может быть, я перезвоню с Центрального вокзала.

Я еще не решил, что предпринять после встречи с Сомервилем. Абсолютно ясно, что домой я возвратиться не могу, но крайней мере пока не объяснюсь с Анной. Машину я оставил для нее в гараже, ключи положил в бардачок – она знает, где их найти. Если бы мне только удалось устроить совместный разговор с ней и с Сомервилем! Я хочу, чтобы она стала свидетельницей, – свидетельницей его унижения и позора, свидетельницей того, как на свет Божий выплывает то, что он самый настоящий шарлатан. Что бы он ни успел наговорить ей, настраивая против меня, когда он прочтет письмо, ему придется взять свои слова обратно. Тогда, может быть, она осознает, что сумасшедший во всей этой истории не я, а кто-то другой.

Однажды я поведаю ей всю эту историю. Я разложу перед ней все доказательства: кристалл, кассеты, Библию Принта Бегли, даже этот дневник; я не хочу ничего скрывать от нее. Кто-то верно подметил, что для того чтобы сказать правду, нужны двое: тот, кто говорит, и тот, кто слушает. Мне нужен кто-то способный меня выслушать, кто-то, кому я могу довериться.

Анна.

...Кто-то только что сел на сиденье прямо напротив меня. Я абсолютно уверен, что это он. Это все, что мне нужно. Если не буду поднимать головы, он меня, может быть, не узнает и мне удастся скрыться, прежде чем... Нет, слишком поздно. Он увидел меня. Он уже затевает разговор со мной... О Господи!

(Из дневника Мартина Грегори)

14

Р.М. СОМЕРВИЛЬ,

доктор медицины, психиатр

15-Ист 93 улица

Нью-Йорк, 10028

ЗАПИСКА

Пятница, 12.15

Пенелопа!

На случай, если мне придется уйти до вашего возвращения и мы не сможем обсудить ситуацию. Сертификат заполнен и готов к отправке в Океанский санаторий. Все документы, включая прошение за подписью миссис Грегори, – на вашем рабочем столе. Сейчас они с доктором Хейвортом вернулись к нему в Грамерси-парк, но оба пребывают в пределах досягаемости на случай каких-либо затруднений.

Санитарную машину я вызвал на 12.30. Прошу вас проследить, чтобы они не забыли: парковаться у главного входа нельзя. Вызывая эту службу, я подчеркнул необходимость действовать с предельной деликатностью, и диспетчер пообещал мне прислать двух лучших сотрудников. Пусть они до прихода Грегори побудут в курительной. Он появится в час. А если раньше, то препроводите его прямо в мой кабинет. Как только я выйду к нему, пригласите санитаров к себе в кабинет. Когда они мне понадобятся, я дам два звонка.

NB: Пациент, скорее всего, будет послушен.

15

– Мы с вами где-то встречались? – Мужчина в сером в полоску костюме подался вперед и похлопал меня по колену свернутой газетой. – Эй, послушайте!

Волей-неволей я поднял голову и посмотрел на него.

– Ну конечно же! Я так и знал, что это вы, – на его обрюзгшем красноватом лице появилась радостная ухмылка. – Вас уже кто-нибудь узнавал в таком маскараде? Ха-ха-ха! Я имею в виду бороду. Как поживаете?

– Разве мы с вами знакомы? – холодно возразил я.

– Шутите? Мы с вами ездим этим поездом уже Бог знает сколько лет! А куда вы в последнее время запропастились?

– Ах да! Извините. Теперь вспомнил, – я заставил себя улыбнуться.

– Представляете, какое совпадение! Я как раз сегодня вспоминал о вас в разговоре с женой.

– Я был в отъезде. В отпуске.

– Она сказала: Гарри, возьми-ка эту штуку с собой. Может, этот тип, прошу прощения, тоже теперь ездит позже. И оказалась права! Недаром она почитает себя ясновидящей.

– Не понимаю, о чем вы.

Мужчина поставил портфель между коленями, открыл и принялся рыться в нем.

– Вспомните-ка: мы с вами однажды поспели на 4.48. Буквально в последнюю минуту. Это было в пятницу, пару месяцев назад. У вас еще было с собой столько свертков.

– У моей жены был день рождения, – поспешил вставить я.

– Выходит, вы умеете отмечать такие праздники как следует. А вот один подарок вы не донесли! Оставили его на сиденье, – широко улыбаясь, он достал плоскую коробку, завернутую в синюю оберточную бумагу, и протянул мне.

– Благодарю, но...

Я не узнал этот сверток. Выглядел он так, будто внутри книга.

– Я вернулся из вагона-ресторана, вы сошли в Бедфорде, а эту штуку оставили. Бежать за вами было слишком поздно, но я подумал: какого черта, мы же ездим вместе по понедельникам, вот я вам ее и верну.

– Сердечно благодарю.

– Извините, но я, знаете ли, открыл ее. Примерно через неделю. Вас все не было, и я подумал: «Проверю-ка лучше – вдруг там имя или адрес». Интересная, скажу я вам, эта книжонка. Не скажу, чтобы я был силен во французском, однако... – Он ухмыльнулся и заговорщицки посмотрел на меня. – Не волнуйтесь. Я не показывал ее всем и каждому. Так вы говорите – это подарок вашей жене?

– Да.

Я кивнул, отчаянно пытаясь придумать способ положить конец этому разговору и отвязаться от попутчика.

– Картинка в начале книги – это ведь вы, верно? – он весело расхохотался. – Посмотрел телефонную книгу, но не нашел там никакого Сомервиля.

– Сомервиля?

– Фамилия с внутренней стороны обложки.

Я разорвал сверток. Это была та же самая книга – более дешевое издание, в матерчатом переплете, но те же самые «Ритуалы Вадуа» с порнографическими иллюстрациями, которые я разглядывал когда-то в библиотеке Сомервиля. Экслибрис, изображающий бородатого старца, читающего, усевшись в тени дуба, и имя Рональда М. Сомервиля.

– Где вы ее раздобыли?

– О чем вы? – Улыбка моментально исчезла с его пунцового добродушного лица. – Послушайте, старина, полегче на поворотах. Я только что объяснил вам. Вы забыли ее в поезде. Послушайте, вы нормально себя чувствуете?

– Не оставлял я ее в этом долбаном поезде!

– Но она лежала на вашем сиденье! Ваш сосед сказал мне, что вы ее забыли. Тот мужик, который помог вам вынести все эти свертки из вагона.

Меня затрясло. Никто не помогал мне на выходе из вагона.

– Какие еще свертки? И как мужик выглядел?

– Да Господи, сейчас и не вспомнить. Сколько воды утекло. Мужик не сказать чтобы молодой. Хорошо одетый. В синем пиджаке... И с ним еще была девушка. Верно. Такая темноволосая, недурненькая, молодая. Годилась ему в дочери. А может, и дочь. Они помогли вам вынести этот самый большой сверток...

– Погодите-ка! Это было после того, как поезд остановился?

– Нет, мы только подъезжали. Я стоял в самом конце вагона. Я тогда, не стану спорить, пропустил пару стакашков, но прекрасно помню, что к тому моменту, когда поезд остановился, вы были уже у выхода со всеми вашими свертками. Я прошел по проходу и увидел, что вас уже нет. Ваша жена поджидала вас на платформе с двумя желтыми лабрадорами. Я узнал ее, потому что встречал и раньше.

– Не лабрадоры, а золотистые ретриверы. А что этот мужчина сказал вам? Почему он отдал книгу именно вам?

– Откуда мне знать? Передал ее мне, когда я проходил, и сказал, что вы ее забыли. А я сказал: «Ладно, непременно отдам, прямо в понедельник и отдам».

– А еще что-нибудь он сказал? Ну хоть что-нибудь?

– Больше ничего.

– Что ж, благодарю за любезность.

Я убрал книгу к себе в портфель.

– Пустяки, – попутчик улыбнулся. Затем, вытаращив глаза, наклонился ко мне: – Послушайте, если вас интересуют такие книги, я могу вас познакомить с одним приятелем...

– Вы не понимаете, в чем тут дело. Это чистое недоразумение. Извините, я сейчас вернусь.

Я встал и устремился в проход, торопясь избавиться от него. Но подобный поворот совершенно не входил в его планы.

– Послушайте, мне показалось, что вы знакомы с этими людьми. То, как вы трое себя вели.

– Никогда в жизни их не видел.

Он озадаченно посмотрел на меня.

– А разве не они передали вам самый большой сверток? Когда мы с вами столкнулись на вокзале, у вас его определенно не было.

– Что? – я остановился и посмотрел на него сверху вниз. – Вы в этом уверены?

– На все сто! Дружище, у вас, боюсь, не все дома. Вы нипочем бы не управились со всем вашим скарбом, да еще с таким свертком в придачу!

– Вы правы, – спокойно ответил я. – Должно быть, у меня просто вылетело из головы. Еще раз благодарю вас за книгу. Еще увидимся.

– Не берите в голову!

Он расхохотался. Он все еще смеялся, когда я вышел из вагона.

Я прошел по вагонам по ходу поезда и отыскал свободное место. Скрючившись так, чтобы меня нельзя было увидеть сзади – на случай, если моему попутчику вздумается отправиться на поиски, – я начал обдумывать только что услышанное. Новость была ошеломляющая, ее последствия – непредсказуемы. Единственное, что сразу же пришло мне в голову, – и Сомервиль, и Пенелопа, а это наверняка были они, являлись частью всего этого заговора, всей этой истории с самого начала. Они участвовали в ней раньше, чем я осознал, что она началась.

Должно быть, он с первой встречи загипнотизировал меня, а затем стер воспоминания о ней из моей памяти. Этим можно объяснить постоянное ощущение, что я его откуда-то уже знаю, хотя и не могу вспомнить, откуда. Этим же объясняется и то, что я чуть ли не забываю начисто, как он выглядит, стоит расстаться хоть на час.

Но тогда каким образом Сомервиль вторгся в мою жизнь? И другой вопрос: зачем? Ясно одно: это никак не связано с характеристикой, выданной ему Хейвортом: блестящий психиатр, с которым он познакомился на конференции врачей, практикующих гипноз, в Чикаго. Все это как-то подстроено. Все вокруг меня подстроено.

Если именно Сомервиль подсунул мне белую коробку, в которую я уложил тела собак, – а я ведь так и не могу вспомнить, откуда она взялась, – тогда почти наверняка он же и внушил мне мысль убить их. Это кажется невероятным, но, как только я свыкся с мыслью, что не несу никакой ответственности за их смерть, тут же встало на свое место и все остальное. Браслет с медальоном, купленный мной для Анны в аэропорту, фигура человека в синем пиджаке, виды Нюрнберга в Публичной библиотеке... Они хотели, чтобы я думал, что я параноик. Вот почему за мной следили или, вернее, меня вели. Я ничего не выдумал. Им понадобилось убедить меня в том, что я сошел с ума, в том, что я нуждаюсь в помощи – в их помощи, с тем чтобы любой мой поступок, любой мой шаг погружал меня все глубже и глубже в эту трясину.

Когда я в последний раз возвратился из Кентукки, у Сомервиля хватило сообразительности не оказывать на меня давления, не настаивать на встречах с ним и на возобновлении лечения. Он предоставил это занятие другим: Пенелопе, Хейворту, даже Анне. Он подсказал Пенелопе способ весьма деликатно внушить мне, что моя находка похищена из его дома, что она представляет собой недостающую подвеску из его чертовой уотерфордской люстры. Я чуть было не клюнул на эту удочку, чуть было не поверил.

Прошлой ночью они предприняли новую попытку завладеть кристаллом. Им понадобилось, чтобы я убил Анну. Не знаю, как именно им удалось мне это внушить, да и неважно как, потому что, слава Богу, покушение оказалось безуспешным. Но тогда они заставили меня отправиться к Сомервилю.

А он сплел для меня очередную паутину своих измышлений, назвал меня убийцей, пригрозил отправить в тюремную психлечебницу. Он понимал, что мне придется раз и навсегда разоблачить его ложь, но на этот раз потребуется принести ему то, чем он и хочет завладеть, – неопровержимое доказательство.

История повторилась. Сейчас мне стало ясно полное значение того, что должно было произойти. В конце концов создалась в точности такая же ситуация, какая привела к гибели Магмеля. Точно так же, как Магнус, не осознавая, что он делает, отдал талисман старцу в пещере, я сейчас собирался передать его Сомервилю по собственной доброй воле.

Поезд зарычал на выходе из туннеля и помчался в южном направлении уже по городу. Мы ехали в сторону 125-й улицы, последней остановки перед Центральным вокзалом, и по обеим сторонам дороги мелькали трущобы и убогие многоэтажки Гарлема. А что, если меня поджидают на перроне? Решение необходимо принять именно сейчас: уклониться ли от встречи или дать поймать себя в ловушку, уже осознавая, что это ловушка, чтобы посмотреть, что из этого выйдет?

А ведь столько еще остается загадочного. Кто такой Сомервиль? Кто такая Пенелопа? Как они меня нашли? Пересекались ли наши дороги в прежних существованиях? Является ли он перевоплощением старца? А она – Нуалы? Или они всего лишь современные адепты старого волшебства, чародей и его помощница, посланные в наш хрупкий, исполненный спесивого самообмана мир властью Хозяина, пребывающего в затерянной в бездне веков и покрытой туманом юдоли? Все, что известно мне наверняка, заключается в том, что Сомервиль использует меня для того, чтобы завладеть кристаллом – что ему самому по какой-то неизвестной причине не дано совершить, – и что во что бы то ни стало я обязан не допустить, чтобы кристалл попал в его руки.

На карту поставлена судьба всего мира.

Повинуясь мгновенному импульсу, я встал, подхватил портфель и пошел по проходу в сторону выхода.

Проводник прошел по вагону, объявляя остановку, и поезд прибыл на 125-ю улицу. Двери с шипением раскрылись. Я вышел на платформу. Ярко светило солнце, и воздух был непривычно свеж. Пару минут я постоял, глубоко вдыхая его. Двери поезда закрылись у меня за спиной. В тот момент, когда поезд тронулся, я обернулся и мельком увидел своего попутчика в сером костюме. Он неподвижно сидел у окна. Он тоже меня увидел и повернулся ко мне, широко раскрыв рот и шевеля подбородком, как будто хотел что-то сказать.

Было полпервого. Встреча с Сомервилем назначена на час. По лестнице я спустился с высокой платформы на улицу и возле грузового лифта нашел телефон-автомат. Я набрал номер Хейворта. На другой стороне улицы, прислоняясь к полосатой красно-белой будке торговца хот-догами, стоял человек, откровенно следивший за мной. Я поглубже забрался в будку и прижал к телу портфель, чтобы наблюдатель не заметил, что он прикреплен цепочкой к моему брючному ремню. Я услышал несколько длинных гудков, а затем повесил трубку.

Я подождал пять минут. Наблюдатель ушел. Я вновь набрал номер Хейворта. На этот раз успел раздаться только один гудок. Трубку подняла Анна.

– Не называй моего имени. Ты одна? Или кто-нибудь еще в комнате?

– Никого, но...

Я почувствовал, что при звуке моего голоса у нее перехватило дыхание.

– Не называй моего имени.

– Хорошо.

– В том, что произошло сегодня ночью, есть определенный смысл. Я не могу сообщить тебе этого по телефону.

– А где ты?

– В городе.

– Ты идешь к Сомервилю?

– Нет. Мне надо встретиться с тобой. Ты согласна?

– Я...

– Анна, прошу тебя. Я не сделаю тебе ничего плохого. Мы можем встретиться в любом месте по твоему выбору – на улице, где полно народу, где хочешь. Но мне нужно объясниться с тобой. Это все, о чем я прошу. Пожалуйста.

– А тебе не кажется, что лучше было явиться на встречу? – ее тон несколько смягчился. – Ты нездоров, дорогой. Поговорить мы могли бы и позже.

– Когда ты услышишь то, что я собираюсь тебе сказать, ты переменишь свое отношение к доктору Сомервилю. Это он убил наших собак, Анна. Он, а не я. Я был всего лишь орудием в его руках.

На другом конце провода ничего не ответили.

– Анна!

– Да, я слушаю. Я просто... Я просто не знаю, что сказать.

– Скажи, что ты согласна. Пожалуйста. Скажи, что ты согласна.

В разговоре возникла еще одна долгая пауза. Затем Анна быстро произнесла:

– Хорошо. Я встречусь с тобой. Давай встретимся в церкви Риверсайд.

– Когда ты там будешь?

– Через полчаса.

– Я буду ждать тебя. Но не говори никому, куда ты идешь. Никому. Ты поняла?

– Хорошо, договорились.

– Я люблю тебя.

– Всего хорошего, Мартин.

16

В парке Риверсайд было холодно. Северный ветер приносил сырость с Гудзона и ворошил палую листву на пустынных аллеях. Я оглянулся на реку: тонкая сине-стальная полоса воды блестела из-за деревьев. В парке никого не было – лишь несколько детей играли в мяч у исчерканной надписями гробницы генерала Гранта.

Я сел на скамью в аллее, соседней с той, что вела к церкви. Я высматривал такси, на котором она приедет. Пока мы жили в Нью-Йорке, я каждое воскресенье отправлялся сюда с собаками и встречал Анну на выходе из церкви. Не поэтому ли она выбрала такое место для встречи?

Мне кажется, что с тех пор минула целая вечность.

Холод начал доставать меня и под двойным слоем одежды. Я посмотрел на часы. Без двух минут час. А Анны все нет. Вот-вот Сомервиль поймет, что его план не сработал... Я улыбнулся, представив себе, как он, в свою очередь, в нетерпении меряет шагами комнату и смотрит на свои часы.

Меня одолела дрожь. Я встал и медленно побрел по направлению к церкви. Когда я пересекал аллею, часы на башне пробили. Я остановился и посмотрел на них. Высоко-высоко в небе парил башенный колокол. У меня слегка закружилась голова.

Опустив глаза, я увидел человека на ступенях у входа в церковь. Бесстрастный, как фигуры святых, изваянные из камня над церковными вратами, он молча следил за моим приближением. Дубовая дверь у него за спиной легонько подрагивала, он только что вышел оттуда.

Это был мужчина лет сорока, высокий, аккуратно одетый, с невыразительным мальчишеским лицом. На нем были джинсы, мокасины, твидовый пиджак с поднятым воротником. Я узнал в нем священника, которого Анна называла своим «духовным наставником». А я шутливо называл его «небесным лоцманом». Он был настоятелем здешней церкви, но я даже не помнил, как его зовут. Те пару раз, что мы виделись, он не показался мне особенно привлекательным. Но сейчас я был рад ему.

– Как поживаете? – Он ухмыльнулся и, спускаясь по ступеням, протянул мне руку. – Вы ведь Мартин, не так ли? Какой приятный сюрприз! Не видел вас давным-давно. Как поживает Анна?

– Отлично, – ответил я. Он, конечно, меня помнил. – Просто отлично.

Я подумал о том, ввела ли его Анна в курс дела. Часы замолкли. Я вновь посмотрел на башенный колокол. Но дрожал не он, а небо над ним.

– Вы зайдете? Здесь довольно зябко. Заходите и расскажите мне про вас с Анной.

– Я должен встретиться с ней здесь.

В его кротком, но внимательном взоре вспыхнули искорки интереса. Он улыбнулся:

– Давайте подождем ее у меня в кабинете. Она туда непременно заглянет.

Я прошел следом за ним через дверь-вертушку в темную церковь с каменными сводами. Здесь было столь же холодно, как и на улице. Знаком велев мне подождать, священник подошел к справочному бюро и сказал что-то, чего я не сумел расслышать, дежурной. Я увидел, как она посмотрела в мою сторону и кивнула. Затем он вернулся ко мне, шаркая мокасинами по мраморному полу.

– Кабинет занят, там какая-то конференция. Давайте пойдем в часовню. Подождем ее там.

Пожилая женщина в черном, стоявшая на коленях перед алтарем, при нашем появлении поднялась и поспешила к нам по проходу. Мы сели в резные деревянные кресла в самом конце часовни и продолжали разговор, перейдя на шепот. Когда женщина подошла, священник поднялся и открыл перед ней тяжелую бронзовую дверь.

– Благодарю вас, отец. Да благословит вас Господь.

В часовне никого не было. Пылинки вились в сине-золотых лучах света, падавшего сквозь дымчатые окна. Все это напоминало мне первую, «экскурсионную» пещеру. Мне захотелось крикнуть, чтобы выяснить, раздастся ли эхо.

– Удивительно, что Анны еще нет, – сказал я, чуть повысив голос. – Может быть, она ждет снаружи.

– Не беспокойтесь, она нас отыщет. Я велел дежурной встретить ее, – священник прокашлялся. – Вы говорили, что хотите меня о чем-то спросить.

– Да, говорил... Но я не знаю, стоит ли... – Я помедлил. – Не хочу обижать вас, но, думаю, вы просто не поймете того, о чем мне пришлось бы говорить.

Он пожал плечами:

– А вы попробуйте.

– Даже если поймете, то не поверите.

– Но может быть, вы дадите мне шанс разобраться в этом самому?

– Вы верите в прорицания?

– О чем это вы? – он улыбнулся. – Об Откровении Иоанна Богослова? Или о новомодных предсказателях?

– Я не так выразился. А в мифы вы верите?

– Как в проявление божественного начала в человеке – да, верю. Как в некую истину, некий архетип. Истину, неподвластную времени, если хотите. Но, конечно, не буквально.

– Истина мне открылась благодаря тому, что вы бы назвали мифом. И в совершенно буквальном смысле, как выяснилось, – я подался к нему поближе и зашептал: – Оно здесь, в этом портфеле, доказательство вашего божественного начала.

– Ну что ж, в таком случае вы определенно не ошиблись адресом, – он засмеялся и поднял руки в знак капитуляции. – Хорошо-хорошо, я вам верю.

– Да ради Бога, – я отвернулся от него. – Просто решил посмотреть, как вы отреагируете.

– Думаю, Мартин, мне известно, что у вас.

– Вот как?

Лицо его стало выглядеть озабоченным.

– Анна говорила мне, что вы последнее время неважно себя чувствуете. Она была у меня пару дней назад, и мы с ней немного потолковали. Она говорила, что вы обратились к психиатру. Вы ведь понимаете, Мартин, что такое может случиться с каждым. Вы мне не поверите, но я и сам однажды прибег к такой помощи. Я перестал понимать, во что я на самом деле верю. Но я понял, что когда доходит до дела, есть только одна вещь, в которую мы можем верить.

– Анна ничего об этом не знает. Я ей не рассказывал. Люди, утверждающие, будто я психически болен, лгут. Они завладели моим разумом, они попытались использовать меня в своих зловещих целях. Это заговор... с целью разрушить мир. Им нужна вещь, находящаяся у меня. Я нуждаюсь в убежище. Как вы понимаете, не для себя... Речь идет о...

И внезапно я понял, что нет ни малейшего смысла продолжать.

– Убежище?

– Забудем об этом.

– К сожалению, Мартин, мы живем в тяжелые времена. Мир и сам по себе достаточно ужасен. Я понимаю, что вы ищете, когда говорите об убежище. Нам всем нужно убежище. Попытайтесь реально представить себе все, что происходит в нашем мире, и как сказал один мой друг, – не будем недооценивать разумность помешательства.

– Не вешайте мне лапшу на уши, отец. Я прекрасно понимаю, что происходит в мире, мы все знаем, к чему он идет. Отец, мы просто не можем признаться себе, что это на самом деле должно произойти. И скоро. Все прорицания начинают сбываться.

– Мы можем уповать только на Господа.

– И понимаете, я единственный, кто в состоянии что-то сделать. Анна уже наверняка пришла. Пойду к воротам.

– Погодите еще немного. Она придет сюда. Давайте опустимся на колени и помолимся. Давайте помолимся вместе.

Что-то в его голосе насторожило меня.

– Почему это вы меня всеми силами задерживаете?

– О Господи, – он опустился на колени. – Во тьме земной ненависти, алчности и предубеждений помоги нам не загасить пламя любви...

Его зычный голос разносился по всей часовне.

– Вас попросила об этом Анна? Вы поджидали меня у входа, не так ли? Она, должно быть, позвонила вам сразу же после разговора со мной.

Я встал, перешагнул через его мокасины и направился к выходу.

– Да, ваша жена позвонила мне. Она просила помолиться за вас. Она очень любит вас, Мартин.

17

Она стояла на ступенях спиной к церкви и глядела в парк по направлению к гробнице генерала Гранта. Какое-то время я наблюдал за ней из-за двери-вертушки. Сначала мне показалось, будто она высматривает меня на одной из скамей. Но потом она обернулась, понурила голову, начала переминаться с ноги на ногу от холода, и я понял, что она просто ждет.

Но почему же она не заходит в церковь?

Когда я положил руку на дверную ручку, намереваясь открыть дверь, Анна огляделась по сторонам и наши взоры сквозь дымчатое стекло встретились. По тому, с каким выражением она посмотрела на меня, я сразу же понял, что что-то сорвалось. У нее во взгляде читалось сочувствие – и ничего больше. И на губах – горькая и грустная улыбка, поведавшая мне сразу обо всем.

И тут через аллею я увидел санитарную машину, большой серый «мерседес» без окошек, величиной с два нормальных автомобиля. Дверцы открылись, и из машины вышли двое мужчин.

Анна слабо вскрикнула, но я, не внимая ей, бросился в глубь церкви, к справочному бюро. Я спросил у ошарашенной дежурной, нет ли из церкви запасного выхода. Она ответила мне изумленным взглядом. У нее за спиной из часовни выскользнул священник и устремился навстречу мне, его мальчишеское лицо сейчас казалось маской.

Справа от основного прохода группа школьников со своими наставниками входила в один из ведущих на башню лифтов. Второй не работал.

– Билет на колокольню, – потребовал я у служительницы.

Она замерла. Не дожидаясь, пока она решит, что ей делать, я швырнул четвертак на стол перед ней и устремился к лифту. Мне удалось втиснуться вслед за последним школьником.

Уже из-за закрытой двери я услышал крик Анны:

– Подожди, Мартин! Подожди! Это совсем не то, что ты подумал.

Жирная женщина средних лет в оранжево-желтой накидке зачитывала в лифте текст из путеводителя:

– На колокольне церкви Риверсайд расположены службы Мемориального центра Рокфеллера. Вершина башни находится на высоте 392 футов над уровнем города. Лифт идет до двадцатого этажа, на котором расположена интересная экспозиция колоколов и старинный, однако работающий, орган. Оттуда по лестнице можно попасть на колокольню и на наблюдательную площадку. Вам предстоит одолеть 147 ступеней...

Она остановилась и огляделась по сторонам. На лице у нее было выражение горькой обиды.

– Вот что, ребята, я ведь собираюсь рассказать о колоколах. Пожалуйста, послушайте.

Школьники, совсем маленькие, скорее всего третьеклассники, продолжали ребячью возню. Лифт поднимался медленно, но не делая остановок. Мы были сдавлены в нем, как сардины в банке. Не без труда я развернулся в толпе и встал спиной к ней и лицом к двери. Переложив портфель в левую руку, я сунул правую под пальто и расстегнул цепочку, которой он был пристегнут к брючному ремню.

– Подбор колоколов, или карильон, – запомните это слово – представляет собой дар покойного Джона Д. Рокфеллера-младшего церкви Риверсайд. Этот дар посвящен памяти его матери. В подборе 74 колокола общим весом свыше ста тонн. «Бурдон», отбивающий время, весит двадцать тонн. Это самый большой и самый тяжелый из звучащих колоколов во всем мире...

Найдя нужный ключ, на что у меня ушло некоторое время, я отпер портфель. Прижав его к груди, я раскрыл его на несколько дюймов, просунул руку внутрь и нащупал кристалл. Когда моя ладонь замкнулась на его холодной граненой поверхности, маленькая девочка с чрезвычайно черной кожей и узкими кошачьими глазами внезапно протерлась сквозь толпу и очутилась рядом со мной. Она пристально наблюдала за тем, как я извлек кристалл из портфеля, сунул за пазуху и поместил во внутренний карман комбинезона, поддетого под костюм.

– Что там у вас, мистер? – прошептала она. Я покачал головой и поднес в знак молчания палец к губам. Затем защелкнул портфель и намотал свободный конец цепочки себе на запястье. Девочка отвернулась и отошла.

– На колокольне имеются два помещения – это машинное отделение и органный зал. В машинном отделении размещено оборудование для автоматической эксплуатации колоколов. Самые крупные из них обеспечены электропневматической «поддержкой», позволяющей звонить к началу службы или по особым случаям. В дневные часы автоматика колокольного подбора настроена на мотив Святого Грааля из оперы Вагнера «Парсифаль»... Эй, вы там двое, сзади, прекратите сейчас же!

Лифт задрожал, останавливаясь.

– Спешить совершенно некуда. Пусть сначала выйдут посторонние.

Стальные двери разомкнулись, и ребячья гурьба с громкими криками устремилась наружу. Я успел опередить их и поспешил по проходу, быстро оглядываясь по сторонам. В выставочном зале, просторном и светлом помещении, проходящем по всему периметру башни, никого не было. Дети, не обращая никакого внимания на блестящие колокола, расставленные вдоль стен, устремились к большому кожаному дивану в углу, взгромоздились на него и принялись скакать, как на трамплине. Женщина в оранжево-желтой накидке, державшаяся сзади и по-прежнему зачитывавшая что-то из путеводителя, закричала на них, требуя, чтобы они вели себя прилично и хотя бы не портили церковное имущество.

Ориентируясь на указатель, на котором было написано: «КОНСОЛЬ КАРИЛЬОНА И НАБЛЮДАТЕЛЬНАЯ ПЛОЩАДКА», я обошел шахту лифта и оказался у начала узкой винтовой лестницы, сто сорок семь ступеней которой вели на вершину башни.

На дверях с табличкой «КОЛОКОЛЬНАЯ СЛУЖБА» была прикреплена машинописная справка, извещавшая, что колокола вновь заговорят в 13.30. Это время уже прошло, и колокола молчали. Снизу, из выставочного зала, до меня доносились ребячьи голоса. Из конторы «Колокольной службы» не было слышно ни звука. Я подергал дверную ручку: заперто.

Еще через несколько ступенек на западной стороне башни я обнаружил окно, из которого можно было посмотреть вниз. К собственному изумлению я обнаружил, что далеко-далеко внизу двое мужчин по-прежнему стоят возле кажущейся отсюда игрушечной санитарной машины. Должно быть, Сомервиль велел им ждать. Затем я заметил пару полицейских машин, запаркованных в двух кварталах от Риверсайд-драйв, и сообразил, что к настоящему моменту, скорее всего, уже оцеплена вся округа. Так что он мог позволить себе не горячиться.

Поднявшись по лестнице, я вышел к узкой металлической двери. Она отворилась, впустив меня в высокое, продуваемое ветром помещение, наполненное машинным оборудованием, – шумно дышащий и позвякивающий лабиринт труб и шестерен, напоминавший машинное отделение теплохода. Ржавые железные ступени шли тремя зигзагами на самую крышу. Трапециевидные дорожки, защищенные выкрашенными в зеленый цвет проволочными перилами, пересекали пространство башни на нескольких уровнях. На площадке у меня над головой находился органный зал. Была мне видна и втулка карильона со множеством проводов, шестерен, пружин и канатов, уходящих по направлению к пульту. Колокола были здесь повсюду. Подвешенные на стальных тросах на общую перекладину, они располагались группами по размеру – самые маленькие висели почти под сводом, затем, расцветая гигантскими чугунными гиацинтами, они, группа за группой, становились все больше, оказываясь одновременно все ниже и ниже, а ряд массивных басовых колоколов висел всего лишь в нескольких футах от пола.

Здесь было страшно холодно. Вместо окон – уставленные в небеса решетчатые бойницы, пропускавшие колокольный звон и разносившие его над городом. Воздух врывался сюда со всех сторон, сама башня, казалось, слегка раскачивалась на ветру. На такой высоте мысль о том, что ты предан во власть стихиям, внушала тревогу. Голова у меня закружилась, когда, взявшись за перила, я начал последний подъем.

Я остановился на консольной площадке и быстро огляделся по сторонам, затем заглянул через окно в органный зал. Там, за пультом управления карильоном, сидел спиной ко мне какой-то мужчина и читал с листа музыку. Он был в рубахе с закатанными рукавами. Он курил трубку. На большом и указательном пальцах обеих рук у него были кожаные наперстки – должно быть, для того, чтобы бить по деревянным клавишам пульта. Его маленькие старческие ножки в домашних туфлях не доставали до педалей. У стены в этой комнатке находился электрокамин, а на стене – пара фотографий в рамочках и бронзовые часы; мне показалось, будто я подглядываю в окошко чужого дома. Но звонарь не подозревал, что за ним наблюдают.

У меня практически не оставалось времени. Мой единственный шанс заключался в том, чтобы найти здесь подходящее место и спрятать кристалл. Меня ни за что не отпустят, пока не сумеют заполучить его. Как знать, может, не сообразят поискать в органном зале. Я постучал по стеклу. Старик перевернул страницу в нотном альбоме, но глаз не поднял. Я постучал еще раз, погромче.

Голос у меня за спиной произнес:

– Он не слышит вас, Мартин. К сожалению, отец Игнациус глух как пень.

Я обернулся как ужаленный.

Это был Сомервиль. Он спускался по лестнице с крыши. В полном одиночестве. Ветер натягивал на нем одежду, заставляя казаться выше и стройнее, как будто сверху вниз по стене башни скользила длинная тень.

– Я подумал, что, возможно, найду вас здесь, – многозначительно произнес он, сходя с последней ступеньки и медленно продвигаясь по направлению ко мне. Он улыбался и держал руки прямо перед собой, как бы демонстрируя тем самым, что в них ничего нет и что он не собирается причинить мне никакого вреда.

Я попятился.

– Не подходите ко мне. Даже не смейте глядеть на меня. Я не собираюсь подпускать вас к себе.

– Мартин, я не причиню вам вреда. Я всего лишь хочу с вами поговорить.

– Держитесь от меня подальше, Сомервиль! Я вам серьезно говорю!

Я отошел к перилам, держа портфель в обмотанной цепочкой руке и прикрывая им голову, как щитом.

– Давайте пойдем на компромисс, Мартин. Стойте там, где вы стоите, я тоже останусь на месте. И мы сможем поговорить, по крайней мере пока не зазвонит колокол.

Избегая встречаться с ним взглядом, я искоса посмотрел на него. Он остановился в дальнем от меня конце площадки и, перегнувшись через перила, смотрел на подбор колоколов.

Затем он начал:

– Красивые все же штуки эти колокола, вы со мной согласны? Нечто в самой их форме приносит какое-то глубинное удовлетворение. И это удивительно гулкое звучание. «Звон хрустальный, погребальный», как сказал поэт. И ведь в них – прелюбопытная история. Известно ли вам, что в средние века существовало поверье, согласно которому вибрация большого колокола отпугивает бесов? Колокола тогда использовали и для лечения душевнобольных. Хотя, разумеется, самого термина «душевное заболевание» не существовало. О больном говорили, что он одержим дьяволом.

Желая изгнать бесов, несчастного привязывали внутри большого колокола и оставляли там на несколько дней. И разумеется, все это время колокол звонил. В большинстве случаев у жертвы лопались барабанные перепонки и она умирала, что в своем роде тоже лечение, не так ли?

Он рассмеялся.

Я посмотрел на него краешком глаза.

– Не двигайтесь с места!

Мне удалось заметить, что в ходе своей импровизированной лекции Сомервиль подобрался ко мне, держась за перила, и находится теперь куда ближе.

Сомервиль улыбнулся и покачал головой:

– Я и не двигался.

– Полагаю, вы сейчас собираетесь сообщить мне, что порядки у нас нынче не средневековые и что лечение душевнобольных производится не столь бесхитростным образом... Где Анна?

– Внизу. Она вас ждет. Когда вы будете готовы, мы к ней спустимся.

– К сожалению, я не намерен спускаться, – внезапно я повернулся и заорал на него: – Стойте! Ни шагу с места!

Сомервиль опять рассмеялся:

– Но я ведь и впрямь стою на месте. Вам просто чудится. Послушайте, мы с вами можем решить этот вопрос двумя способами. Или вы сейчас спуститесь...

– Я знаю, что вам нужно, – произнес я и отстегнул второй конец цепочки от ручки портфеля.

– Мне нужно помочь вам, Мартин, вот и все. Поверьте. Поверьте, пока не стало слишком поздно. Нынешней ночью вы пытались убить собственную жену. Разве она не нуждается в защите? Сойдите вниз ради нее. Положитесь на меня, Мартин. Вам не о чем беспокоиться. Это будет всего лишь нечто вроде большого отпуска. И вы нуждаетесь в отдыхе. Вам нужно расслабиться. Просто расслабиться...

В воздухе запахло миндалем. Я поднял глаза – Сомервиль стоял рядом со мной. Стоял со смущенной, как бы извиняющейся улыбкой; в его серых глазах прочитывалось мягкое понимание. На мгновение мне показалось, будто я совершил ошибку, будто я относительно него все это время ошибался. Он протянул гладкую, без малейших признаков растительности руку.

Я ударил его в лицо обмотанным металлической цепочкой кулаком. Он отшатнулся и привалился к стене органного зала. Я увидел, как кровь сочится у него из разбитой губы, и испытал невероятное облегчение. Затем я схватил пустой портфель и зашвырнул его как можно дальше. Перелетев через перила, он упал в карильон, натолкнулся на какую-то передачу, задел один из колоколов и с грохотом полетел вниз, на самое дно.

– Если вам нужна ваша подвеска, попробуйте возьмите! – закричал я и бросился вверх по лестнице. И уже с самого верха посмотрел на Сомервиля. Он постепенно пришел в себя, вытер тыльной стороной ладони окровавленный рот. И в это мгновение зазвонил первый из колоколов, затем – второй, третий, четвертый, пятый, пока вся башня не затряслась под раскатами грохочущего грома.

Отец Игнациус начал свой концерт.

18

Именно в то мгновение, когда я попал на площадку басового колокола, дверь в колокольную камеру с шумом раскрылась и из нее высыпали наружу школьники. Они пронеслись мимо меня, зажимая уши руками, крича и смеясь, а сразу же вслед за этой группой по узкой каменной лестнице из выставочного зала начала подниматься вторая толпа. Я увидел, как прокладывает себе дорогу толстуха в оранжево-желтой накидке, используя в качестве тарана нескольких ребятишек. Я услышал, как она ими командует. Укрыться от нее здесь места не было. Взглянув вверх, я был в состоянии рассмотреть подошвы башмаков Сомервиля на ступенях винтовой лестницы. Он уже добрался почти до самого верха. Почему я не дал ему как следует? Я перелез через низкую зарешеченную дверцу с табличкой «Вход воспрещен» и побежал по широкому опоясывающему коридору между тяжелыми басовыми колоколами в центре карильона. Как только мне показалось, что с платформы меня здесь не видно, я остановился, спрятался за одним из колоколов, присел на корточки и посмотрел из своего укрытия на платформу.

Сомервиль был уже там, и его окружали школьники. Отсюда мне была видна только нижняя половина его тела, но по выражениям ребячьих лиц было ясно, что он им что-то говорит. Одна из школьниц подошла к перилам и показала в моем направлении. Это была негритяночка с кошачьими глазками, так внимательно наблюдавшая за мной в лифте. Она была в крайнем возбуждении, хотя из-за грохота колоколов мне было не слышно, что именно она говорит.

Ноги Сомервиля мгновенно тронулись с места. На секунду он остановился у выхода на лестницу, словно раздумывая над тем, не спуститься ли вниз за помощью. Но затем, судя по всему, передумал. С удивительной ловкостью он перемахнул через дверцу и, не обращая внимания на мой портфель, все еще валявшийся там, куда он упал, то есть всего в паре футов от края площадки, пошел по опоясывающему коридору по направлению ко мне. Я увидел, как он достал из кармана небольшой серебряно поблескивающий предмет.

Это был шприц.

Надо было убить его, пока я имел такую возможность.

Я оказался в ловушке. Я бросил взгляд вверх – перекладины шли слишком высоко, чтобы за них можно было ухватиться. Под куполами колоколов, уходящих под самый свод, мне были видны железные била, выкрашенные в красно-белую полоску; их приводили в движение или заставляли замолкнуть провода, подведенные из органной камеры. Здесь, в самом центре карильона, звук был особенно нестерпим. Я вскочил на ноги и перебежал в другой колокольный ряд. Попав во второй опоясывающий коридор, параллельный первому, по которому шел Сомервиль, я пригнулся, стараясь хоть как-нибудь укрыться от его взора. Моим единственным шансом было вернуться на площадку, на которой по-прежнему находились школьники. Он не рискнет предпринять что-нибудь, если будет существовать угроза подвергнуть опасности посторонних.

Пробираясь за колоколами, я заметил, что Сомервиль тоже перешел во второй коридор и стоял сейчас прямо передо мной, преграждая мне дорогу. В отчаянии я огляделся по сторонам. Справа от Сомервиля, отделенный от остальных колоколов и подвешенный ближе к стене, поднимался массивный соборообразный «Бурдон». Прямо за ним сквозь незарешеченную бойницу, как на почтовой открытке, представала панорама Гудзона. Снаружи бойницу осеняли горгульи с когтистыми крыльями, а в отдалении синей полоской слабо поблескивал мост Джорджа Вашингтона. На мгновение я задумался, не выбраться ли через эту бойницу наружу, чтобы подняться по стене до уровня смотровой площадки наверху. Но от одной мысли об этом у меня сразу же стала раскалываться голова.

Гигантский язык басового колокола гремел так сильно, что я вынужден был зажать уши. Мне было видно, что Сомервиль поступил точно так же и серебристая игла засверкала поблизости от его головы. Выйдя из своего укрытия, я выбежал из-за басовых колоколов, остановился перед «Бурдоном» и забрался под него.

Оказавшись под колпаком колокола, я забрался на одну из парных стальных подпорок, поддерживающих его двадцатитонную тяжесть на высоте нескольких футов от пола. Защищенный теперь со всех сторон шестидюймовой броней, я был уверен, что Сомервиль не сможет до меня добраться, если только не рискнет последовать моему примеру. Восстановив дыхание и прощупав комбинезон, чтобы убедиться, что кристалл по-прежнему на месте, я почувствовал себя в безопасности и принялся следить за круглым входом в мое убежище, откуда пробивался, доходя мне сейчас примерно до коленей, свет.

Ждать мне пришлось недолго. Он вошел под колпак с дальней от меня стороны, явно рассчитывая застигнуть меня врасплох, но тень его выдала. Как только я увидел его голову уже под ободом, я прыгнул ему на плечи, вскочил на его сутулую спину и повалил наземь. Пока мы катались по полу, я перехватил запястье руки, в которой был шприц, своей левой, а правая, по-прежнему обмотанная цепочкой, сдавила ему горло.

Сомервиль оказался сильнее, чем я рассчитывал, но он быстро выдохся, и мне удалось, прижимая его руку к стальной подпорке и как бы расплющивая ее, добиться своего: издав резкий крик, Сомервиль выронил шприц. Я отпихнул его ногой, и шприц полетел куда-то в глубь карильона. Затем, встав на ноги, я схватил его за шею обеими руками и притиснул голову к внутренней стенке колокола.

В это мгновение сверху донесся какой-то шум, послышалось какое-то шипение явно пневматического характера. Подняв голову, я увидел, как гигантское железное било, на мгновение задрожав, обрушилось всей своей тяжестью на гулкий внутренний свод «Бурдона» всего в одном футе от того места, где я держал прижатой к стенке голову Сомервиля.

Теперь, казалось, вокруг нас обоих взорвался сам воздух. Я увидел, как Сомервиль разинул рот. Он что-то кричал, но мне не было слышно ни звука.

Когда дрожь колокола затихла, я заметил, что из уха Сомервиля бежит тонкая струйка крови. Я несколько ослабил хватку, и Сомервиль рухнул передо мной на четвереньки.

– Так ведь это и делают? – закричал я, обращаясь к нему. – Именно так и изгоняют бесов?

Он ничего не ответил. Я ухватил его за ворот пальто, заставил подняться на ноги и вновь притиснул к стенке колокола, на этот раз прижав голову так, чтобы било обрушилось прямо на нее.

– Наверняка эта музыкальная вещица вам известна. Как вам кажется, Сомервиль, много ли у вас осталось времени до тех пор, пока отец Игнациус не возьмет следующий аккорд?

Он начал биться в моих руках, но я был сильнее.

– Ради всего святого, Мартин... – в его глазах был теперь невыразимый ужас. – Вы не отдаете себе отчета в том, что делаете.

– А если вещица кончилась, мы просто подождем, пока часы не начнут отбивать время. В лучшем случае вам остается жить три минуты. Ну а теперь откройте мне – кто вы есть? Как вы нашли меня?

– Мартин, не делайте этого, не делайте! Вы больны, вы нуждаетесь в лечении, – он вскинул руки и жалко поскреб ими о мои, скрещенные у него на горле, в попытке ослабить хватку. – Я не могу дышать!

– Как вы меня нашли?

На висках у Сомервиля набухли жилы, пот заструился по его впалым щекам. Он в оцепенении глядел прямо перед собой, загипнотизированный железным языком колокола, остановившимся в каком-то футе от его лица.

– Я не находил вас, Мартин. Вы сами пришли ко мне. Ради всего святого...

Именно в это мгновение музыка достигла крещендо, и колокола начали перезвон серией последовательных арпеджио, идущих сверху вниз по диапазону. Я не сводил глаз с Сомервиля в те секунды, когда он ожидал заключительного аккорда. Колокола пробили, настала пауза, а затем, взяв последнюю высокую ноту, подбор колоколов погрузился в молчание.

– Концерт окончен, – с улыбкой сказал я ему. – Но который у нас, однако, час?

Сомервиль поднял дрожащую руку словно бы для того, чтобы я посмотрел на его часы. Но внезапно рука его изменила маршрут и воровато скользнула в карман моего комбинезона. И стоило ей прикоснуться к кристаллу, как я почувствовал во всем его теле прилив чудовищной энергии. Он попытался вытащить кристалл из моего кармана, но это было не так-то легко. Обе мои руки по-прежнему лежали у него на горле. Я почувствовал, как напряглась дряблая кожа его шеи, когда он попытался оторвать голову от стенки колокола. Он боролся за жизнь, и на какое-то мгновение мне показалось, что ему удастся взять верх.

Но все-таки я был сильнее.

Откуда-то сверху до нас доносилось пневматическое шипение. Я закрыл глаза и, прижав голову Сомервиля к железной стенке, прождал целую вечность, пока язык колокола не огласил окончательный приговор.

19

Когда все было кончено, я снял костюм и сорочку, вытер руки и выбрался из-под «Бурдона». В колокольной камере не было ни души. Никто не видел того, что произошло. Школьники перешли на смотровую площадку наверху. Люди из санитарной машины и полицейские, должно быть, по-прежнему находились внизу, дожидаясь сигнала от Сомервиля. У него на поясе я нашел свисток, которым я так и не дал ему шанса воспользоваться. Я подобрал свой портфель и запихал в него окровавленную одежду. Туда же я положил кристалл и шприц. Комбинезон, поддетый под костюм, в котором я вошел в собор, оставался чистым. Я прошел по всей площадке басовых колоколов и оказался у винтовой лестницы, ведущей к лифтам.

Единственный функционирующий лифт был поднят, он дожидался меня. Я понял, что это, возможно, ловушка, но выбора у меня просто не было: спускаться по лестнице было бы слишком долго. Я доехал на лифте до третьего этажа, остановил его и вышел в ярко освещенный коридор. Борясь с желанием помчаться что есть мочи, я прошел быстрым шагом вдоль комплекса административных служб и очутился в восточном крыле здания. Я вспомнил, как толстуха в желтой накидке рассказывала школьникам, что в подвале расположено бомбоубежище, используемое в мирное время как подземный гараж.

Было слишком поздно для поисков надежного места, куда можно было бы спрятать кристалл. Ориентируясь по черно-желтым указателям, я вышел на пожарную лестницу и спустился по ней в темное убежище.

В глубине этого помещения я нашел белый грузовичок «додж» с ключом зажигания. Я влез в машину и завел ее. Положив шприц Сомервиля на сиденье рядом с собой на случай, если мне понадобится прибегнуть к оружию, я поехал к выходу из гаража, где замедлил ход и непринужденно помахал сидящему в своей будке работнику автостоянки. Он читал газету и не удостоил меня хотя бы взглядом. Секунду спустя я очутился уже на улице. Я поехал в северном направлении через Клермонт-авеню. В зеркале заднего обзора мне было видно, что полицейская машина припаркована у Объединенной теологической семинарии, но, по крайней мере пока оставалась мне видна, машина не тронулась с места.

На Бродвее я повернул на юг и поехал прямо в дом к Сомервилю Я вошел туда, воспользовавшись ключами, позаимствованными у него из кармана. Я поднялся наверх, чтобы забрать у него из кабинета свое досье, а со стола Пенелопы – другие касающиеся меня бумаги. Я понимал, что искушаю свою удачу, но мне нужны были улики. Когда я был наверху, зазвонил телефон. Кто-то сразу же взял трубку. Возможно, сработал автоответчик, но мне это все равно не понравилось. Нельзя было терять ни секунды. Вот-вот каждой патрульной машине во всем городе станет известен номер белого грузовичка, получат они и описание водителя.

Я бросил «додж», неправильно запарковав его на Девяносто шестой улице, взял такси, заехал в банк и забрал там деньги, а затем отправился пешком на Припортовый автовокзал и купил там билет на первый же отходящий автобус. Он шел в Атланту. Оттуда я поехал на запад – во Флагстафф, штат Аризона, а оттуда – на север, в Орегон, где только и остались нынче по-настоящему безопасные места.

Поскольку я по-прежнему нахожусь в положении изгоя, иначе говоря, преступника, укрывающегося от правосудия, я не имею права приводить чересчур много деталей относительно того, что произошло впоследствии. Разумеется, гибель Сомервиля получила самую широкую огласку. Был объявлен всеамериканский розыск, в программах новостей вся история держалась несколько недель, и все это время мне не оставалось ничего другого, кроме как переезжать с одного места на другое, оглядываясь по сторонам, и жить в постоянном страхе того, что меня опознают и сдадут Федеральному бюро.

Теперь, когда шум начинает затихать, я уже могу себе позволить задержаться в маленьком городке (а других я не посещаю) на денек-другой. А если мне там нравится, то даже на пару недель. Но у меня не возникает желания где-нибудь осесть и, так сказать, воссоединиться с миром. В конце концов я надеюсь отыскать какое-нибудь место – в горах или в пустыне, – где я смогу быть уверенным в том, что кристалл обрел безопасное прибежище. Там я смогу начать свою стражу.

Теперь мне понятно, что мне никогда не удастся доказать людям, что я не убивал Сомервиля, что его просто невозможно убить, а если бы такое и удалось, то на его место непременно найдется кто-нибудь еще. Я не убивал Сомервиля, я одолел его.

Но я верю в то, что настанет день, когда я смогу выйти из пустыни, и в этот день я возвещу Истину. Я поведаю людям свою историю, и они непременно за мной пойдут.