Страж — страница 3 из 5

Нечто припрятанное

1

Я набрался терпения и не спрашивал у Сомервиля о том, куда подевалась Пенелопа, до начала уже третьего на этой неделе сеанса. Я решил наконец задать этот вопрос в порядке шутки, словно только что заметил ее отсутствие на сеансах; новой ассистентке Сомервиля в такой чести было отказано.

– Она поехала на несколько дней в Вашингтон повидаться с друзьями, – с улыбкой ответил Сомервиль. Он прекрасно понимал, где собака зарыта. – Сказала, что ей нужно развеяться. Не могла выбрать менее удачное время. Но, может быть, я заставлял ее работать с чрезмерным напряжением? – он поежился и, глубоко засунув руки в карманы брюк, вновь подошел к окну и принялся смотреть на улицу. Но он не сказал, когда она должна вернуться.

Возможно, она и впрямь уехала. Я был не в состоянии установить истину. У меня не было причины сомневаться в правдивости его слов. Но я не мог избавиться от ощущения, что она по-прежнему здесь, в Нью-Йорке. Мне пришло в голову, что рассказ Сомервиля о ее внезапном отъезде, нотки невольного раздражения у него в голосе – все это лишь уловки. Куда вероятнее казалось, что он освободил ее от ежедневных обязанностей лишь для того, чтобы она еще внимательнее за мной следила.

Я звонил по телефону Сомервиля в различные часы дня и ночи в надежде на то, что Пенелопа поднимет трубку. В дневные часы подходил Сомервиль или его новая ассистентка, а ночью, как правило, срабатывал автоответчик. Но кто бы ни поднимал трубку, я каждый раз клал свою, не произнеся ни слова.

Я стал проделывать свою дорогу с Мулберри-стрит до Девяносто третьей разными маршрутами, выделывая замысловатые крюки и неуклонно стараясь обнаружить слежку, – пытался поймать ее врасплох на уличных перекрестках, возле автобусных остановок, в тени витрин, в проездах и в воротах...

Но нигде никого не было.

И я продолжал посещать Сомервиля. Я появлялся на сеансы в одно и то же время и каждый раз приходил с запасом в несколько минут. Я начал даже тосковать по нашим встречам, дожидаться их с нетерпением. Постепенно я убедил себя в том, что она по-прежнему здесь, дома, у своего опекуна, и скрывается от меня где-то в глубине здания.

Порой, пока я шел в кабинет Сомервиля, у меня над головой слышались чьи-то торопливые шаги, как будто кто-то, желая остаться незамеченным мною, взбегал по лестнице на один пролет выше меня. Или же при уходе до меня доносился звук закрываемой двери именно в то мгновение, когда я оказывался на последнем лестничном марше.

Однажды мне показалось, будто я мельком ее увидел.

Сомервиль только что закончил прием последнего пациента и дал мне сигнал подниматься к нему. Выйдя из холла, я обнаружил, что хрустальная люстра, висящая у входа на лестницу, – большое и неуклюжее сооружение с множеством подвесок, выглядящее как опрокинутый свадебный пирог, – без видимой причины дрожит. Сквозняка не было, входная дверь была надежно закрыта (предыдущий пациент покинул дом несколько минут назад), а наверху, на лестнице, не слышалось ничьих шагов.

Поднявшись на один марш, я перегнулся через перила и протянул руку, чтобы унять раскачавшуюся и задевающую своих соседей подвеску. Она при этом позванивала и испускала всполохи призматического света. Поглядев вниз, сквозь причудливое переплетение проводков и стекла, я, как мне показалось, увидел кого-то у двери в дальнем конце холла, но эта дверь сразу же захлопнулась. Все произошло так стремительно, и движение было настолько быстрым – я даже не понял, что именно мне удалось увидеть. И я вовсе не был уверен в том, что это была Пенелопа. Образ был зыбок, разбит на тысячи хрустальных граней люстры, и все они покачивались.

Я полетел вниз по лестнице, промчался по мраморному полу в дальний конец холла. Дверь, обитая потрепанным красным войлоком, находилась на несколько ступенек выше холла, и я понятия не имел, что за ней скрывается. Раньше я никогда ее не видел. Комната, в которую она вела, располагалась точно под кабинетом Сомервиля.

Я взялся за ручку, но дверь была заперта.

Мой сеанс длился обычные сорок пять минут. Выйдя из гипнотического состояния, я испытал легкое головокружение и понятия не имел о том, что произошло в ходе очередной регрессии, поэтому инцидент с люстрой совершенно вылетел у меня из головы.

Я с трудом соображал, кто я и где нахожусь.

Сомервиль спросил, не хочется ли мне ненадолго прилечь перед тем, как отправиться домой. Но я рвался из этого дома, чтобы поскорее глотнуть свежего воздуха, и сказал ему, что чувствую себя превосходно.

Уже на выходе я остановился у висящего в холле зеркала, чтобы надеть пальто. С трудом попадая рукой в рукав, я поднял глаза и увидел в зеркале раскачивающееся отражение люстры прямо у меня над головой. Отражение плыло, но сама люстра оставалась неподвижной, и свет, игравший в ее хрустальных гранях, был дневным, пробивающимся из окна над входной дверью.

И тут я вспомнил.

Я вернулся на лестницу, перегнулся через перила и посмотрел в холл. В дальнем конце его обтянутая красным войлоком дверь оказалась полураскрытой.

Я слышал стук пишущей машинки из кабинета Пенелопы. Это была новая ассистентка. Сомервиль находился у себя в кабинете. Был час ланча. В холле не дожидался никто из пациентов. Я открыл входную дверь, выждал пару секунд, а затем с грохотом захлопнул ее. Этот грохот должен быть услышан во всем доме.

Затем я тихонько прокрался обратно в холл.

Я толкнул красную дверь, и она беззвучно раскрылась.

Внутри было темно. Я сделал пару шагов в глубь помещения – и они отозвались неожиданным шумом: здесь был голый, не покрытый ковром паркет. Окна наглухо закрыты. Единственный источник освещения – тусклая полоска света из холла у меня за спиной.

Я потянулся к выключателю. Он не работал.

Когда мои глаза привыкли к здешней тьме, я понял, что нахожусь в библиотеке. Стены от пола до потолка были заставлены книгами, одни из которых стояли на открытых полках, а другие – на застекленных стеллажах. Единственным предметом обстановки было мягкое кресло, задвинутое в угол. На его обивке лежал толстый слой пыли. Возле него стоял торшер с вывернутой лампочкой.

Я вытащил зажигалку и осветил ее пламенем ближайшую книжную полку. Книги, представшие моему взору, резко отличались от серийных изданий в одинаковых переплетах, которыми был уставлен кабинет Сомервиля. Здесь была мешанина новейших книг и потрепанных фолиантов. Многие из старых книг – в кожаных переплетах, иные из них, с загадочно звучащими латинскими названиями, наверняка были раритетами.

Я подумал, что эта библиотека является тайным образчиком другой – того тихого и спокойного помещения, в которое поднимаешься по винтовой лестнице и, выглянув из окна, видишь залитый закатным солнцем сад. Образчиком для той дорожной станции, с которой Сомервиль отправляет меня в путешествие во времени в начале наших сеансов и на которую возвращает в конце, совершая гипнотические странствия в моем подсознательном прошлом. Я едва ли не воочию видел сейчас стену в дальнем конце сада, поросшую жасмином и жимолостью, едва ли не в самом деле слышал скрип гамака, шепот моря, чувствовал дыхание теплого благоуханного бриза...

Послышался легкий щелчок.

Я поднял голову: на одной из верхних полок разошелся затвор. Стеклянная створка автоматически поехала вперед, и я увидел на ее темной поверхности собственное отражение, потому что зажигалка по-прежнему горела. Я подумал о том, как ночью на охоте егерь светит своим фонарем охотнику.

С открытой полки повеяло сладким мшистым запахом.

Передо мной на уровне глаз стояла книга, возвращенная кем-то на место, но не выровненная в один ряд с остальными. Это был тонкий изящный томик, переплетенный черной и зеленой кожей, и он явно отличался от остальных книг на этой полке, представлявших собой сборники статей по психологии. На золоченом корешке значилось название книги: «Ритуалы Вадуа». Я понятия не имел, что бы это могло значить. Имени автора нигде не было видно.

Я потянулся за книгой и снял ее с полки. Осторожно удерживая ее на ладони, я раскрыл книгу при помощи большого и указательного пальцев. К закладке была прикреплена пластинка с гравюрой, изображавшей бородатого старца, читающего книгу под сенью дуба. Стилизованные дубовые листья слагались в узор – экслибрис Рональда Сомервиля.

Я открыл титульную страницу.

Книга, написанная неким Ле Шином (наверное, псевдоним?) , была приватным образом выпущена в Париже в 1775 году. Судя по названиям глав и некоторым иллюстрациям, она представляла собой сатиру на Церковь, задуманную и осуществленную в жанре порнографии.

Гравюра на титульном листе, настолько маленькая по размерам и изящная, что казалась скорее миниатюрой, изображала сцену в часовне монастыря.

Юная послушница в белой одежде стоит на коленях перед алтарем, готовясь к причастию. Священник высится перед ней, золотой палочкой приподнимая ей подбородок, положив благословляющую руку на ее бритую голову. Глаза священника устремлены в небеса, а послушница, обхватив рукой его кряжистые колени, самозабвенно сосет ему. Но и сзади ее в то же самое время употребляют: ее юбка задрана и другая девица в маске, изображающей собачью голову, вводит в нее искусственный член из слоновой кости, привязав его к своим бедрам.

Я всмотрелся в миниатюру, изумленный и очарованный точностью и детальностью изображения. Оно обладало такой же резкостью, как мастерская фотография, из-за чего ощущение непристойности только усиливалось. Но еще один, совершенно неожиданный аспект гравюры произвел на меня шокирующее воздействие: я обнаружил, что стриженная послушница напоминает мне остриженную Анну.

Я захлопнул книгу и возвратил ее на место. Оставаться в этой комнате мне уже не хотелось. Когда я потянулся закрыть полку, запах праха и гнилости ударил мне в нос еще сильнее, чем прежде. Металлический корпус зажигалки уже обжигал мне пальцы, но положить ее было некуда.

Я видел, что дверь, ведущая в холл, отражается в стекле стеллажа. Пока я находился в помещении, дверь закрылась, а когда именно, я и не заметил. Из-за этого в комнате стало еще темнее. Я пошел вдоль стеллажей, на ощупь разведывая дорогу. Слева от двери высился еще один стеллаж, за ним стояли пыльное кресло и сломанный торшер. Затем пустота. И в дальнем углу библиотеки, мне почудилось, кто-то или что-то было.

Я резко выдвинул стекло и, стабилизировав отражение, вперился в глубину помещения у себя за спиной.

Безусловно, там кто-то был. На четвереньках.

Я увидел, как это нечто медленно поднимается и вроде бы движется по направлению ко мне, словно бы только для того, чтобы проверить собственные силы. Оно шевельнулось – и я увидел голые груди, довольно маленькие и торчащие вперед из-под рассыпавшихся по плечам седых волос.

Существо неторопливо поднялось на ноги и вразвалочку пошло ко мне по паркетному полу. Наблюдая за его бесшумными перемещениями в зеркальном отражении полки, я почувствовал, как бешено заколотилось у меня в груди сердце. Приблизившись ко мне – приблизившись настолько, что я мог ощутить его запах, – существо остановилось, протянуло ко мне обе руки и подняло голову.

– Мартин, – прошептало оно.

Я стремительно обернулся и на мгновение увидел перед собой Пенелопу, полностью обнаженную и держащую маску в виде собачьей головы под мышкой. Длинный и пышный седой хвост струился у нее между тесно сжатыми ляжками.

Но тут в моей зажигалке кончился газ.

– Мартин!

Сомервиль, силуэт которого показался в проеме двери, потянулся к выключателю.

– С вами все в порядке? Выключатель не работал.

– Дверь была открыта, и я... я решил посмотреть ваши книги.

Он раскрыл дверь настежь, чтобы в помещении стало как можно светлее.

– Вы уверены, что хорошо себя чувствуете?

– Со мной все в порядке.

– Я понятия не имел, что вы не ушли.

– Извините... это я не нарочно... Не обижайтесь на меня! Нет, правда, не обижайтесь за то, что мне захотелось взглянуть на ваши книги.

– Ну разумеется. Вы вправе чувствовать себя здесь как у себя дома.

На это я не знал, что ответить. И сказал наконец:

– У вас очень интересная библиотека.

Сомервиль кивнул.

– Большую часть коллекции собрал мой дед. Мой вклад только в том, что я переправил все это сюда из Европы перед войной. Вы говорите, дверь была открыта? Обычно мы ее держим запертой. Некоторые из этих книг, знаете ли, довольно дорого стоят. Должно быть, это горничная. К сожалению, когда Пенелопа уезжает, настоящего присмотра за порядком в доме нет.

– А она скоро вернется? – спросил я и тут же раскаялся в том, что задал этот вопрос.

Сомервиль улыбнулся:

– Я увижу ее в уик-энд. В субботу я делаю доклад в Ричмонде. Но у ассистентки будет для вас номер моего телефона. Если вам понадобится, вы найдете меня без малейшей задержки.

Я закрыл верхнюю полку и подошел к Сомервилю.

– Надеюсь, я как-нибудь дотяну до вашего возвращения.

– Вот еще о чем мне хотелось спросить вас, Мартин. Вы когда-нибудь бывали в Германии?

– Несколько раз. По делам. Мне не слишком нравится эта страна.

– А в Нюрнберге вы когда-нибудь были?

– Нет, – ответил я, вспоминая о литографии Ругандаса, висящей в зеленом коридоре Публичной библиотеки. – А почему вы об этом спрашиваете?

– Вы это поймете, прослушав кассету.

Я нащупал у себя в кармане твердую коробочку кассеты.

– А что, там было озеро? Я имею в виду в регрессии?

Он с любопытством посмотрел на меня:

– А что, вы запомнили это с утра?

– Не уверен. Я, как правило, ничего не запоминаю. Но скажите: оно там было? Парк где-то у городской стены, озеро, окруженное высокими деревьями?

– Полагаю, что могу ответить вам утвердительно, – важно произнес он.

Это не могло оказаться случайным совпадением. Может быть, регрессия держится на таком механизме. Подобно снам. Обрывки случайно полученной информации, инциденты из повседневной жизни, нанесенные, как у Шекспира, на канву исторической фантазии. То же самое было, должно быть, и с собаками из истории Фаукетта.

– А какое на этот раз было столетие? – спросил я. – Скажите, случайно не начало девятнадцатого?

Сомервиль покачал головой:

– Конец войны. Весна сорок пятого. Лучше идите-ка домой и послушайте запись. Я буду здесь, и, если захотите, можете мне потом перезвонить. Возможно, эта история вас несколько взволнует.

2

– Все время, свободное от уроков, я провожу в лесу, собирая ягоды, кору, орехи – все, что может годиться в пищу. Охотиться меня научил дядюшка Джо, мамин старший брат. Он всегда навещал нас по весне... Он научил меня ставить силки и капканы в лесу, показал все места, где клюет, на реке. По ночам я сплю под звездами и гляжу на них. «Настало времечко такое, что и до звезд подать рукою».

– А кто-нибудь тебя за это ругал?

– Папаша иногда ругается и называет меня мудаком. А бывает, и порет. Но мне начхать.

– А как тебя зовут?

– Бегли. Принт Бегли. П-Р-И-Н-Т.

– Откуда ты родом?

– Из Индиан-Ридж. Но я ни за что туда не вернусь. Ни за что! Разве что меня туда силком затащат.

– А почему? И что это за место?

– Шахтерский поселок на дне ущелья в Кумберленде. Раньше, пока не открыли месторождений, здесь жили одни чероки. А теперь все принадлежит компании. Но ужасно вшивое местечко.

– А где твоя школа?

– В Пасфорке. Но, знаете, у них не так уж много времени на все это... Мама научила меня читать по Библии. Она чероки, самая настоящая чероки, но умеет читать и писать и верует в Бога. Почти все здесь не умеют ни читать, ни писать. Все рано или поздно становятся рудокопами, так что им это ни к чему. Папаша и двое его братьев тоже рудокопы, и их отец – рудокоп, чумазые нищие рудокопы... Кроты... К десяти годам я решил, что кротом никогда не стану.

– А тебе велят идти в шахту?

– Именно что велят... В особенности папаша. Он говорит, что из меня все равно не будет проку, потому как я метис. Ругается, говорит, что не хрена было жениться на маме... грозит выкинуть нас обоих вон. Но я все равно не поддавался. Это, знаете ли, не то дело, для которого я предназначен.

– Что ты имеешь в виду?

– Пару лет назад тут была встреча «вторично живущих». Папаша предупредил меня, чтобы я с ними не путался. Он говорит: всякая вера – вздор, а та, что у «вторично живущих», – в особенности. Но я прокрался туда и следил за ними из-за сосен. Огонь истинной веры зажегся в Индиан-Ридж этой ночью. Все кричали во весь голос и молились. И вдруг в меня вошел дух, и я покатился по земле, заплясал, зарычал, заговорил на неведомом языке. Проповедник сказал, что меня опалило сладкое пламя Милости Господней. Но и после того, как оно отхлынуло, я знал, я знал наверняка, что я избран.

– Но для чего ты избран?

– Когда папаша понял, что произошло, он чуть с ума не сошел от злости. Он едва не разодрал Библию, которую подарила мне мама. Но я спрятал ее. На склоне холма, где мы держим кур, есть хибарка. Я выкопал дыру в земле под бревенчатым полом, под самой печью, и спрятал мою Библию там. Время от времени я прихожу туда поглядеть на нее. Сидя на полу хибары, пока вокруг разгуливают птицы, я вслух читаю Писание. Потом поднимаюсь в горы и жду. И когда-нибудь Господь Бог заговорит со мною.

Однажды дети подсмотрели, чем я занимаюсь в хибарке. Они разнесли по всей округе, что Принт Бегли разговаривает с курами. Люди стали смеяться и звать меня идиотом. Да меня и так называли идиотом, говорили, что с головой у меня не все в порядке.

– А ты никогда не думал оттуда сбежать?

– Когда началась война, я уже пять лет работал на ферме. Возил и месил навоз, а над головой у меня пролетали самолеты. Вечерами я сидел на скале и смотрел в небо, на звезды, я жаждал знака.

– Знака?

– Предупреждения... Видите ли, я с детства знал, что я избран, но не мог уразуметь Господних намерений на мой счет, не мог понять, в чем же заключается Его воля. Я впервые услышал это от дяди Джо. На охоте. Он передал мне слова стариков о том, что всегда есть люди, пребывающие на страже... Чероки верят, что когда-нибудь они увидят в небе знаки, которые будут означать конец света. Да и в Библии я читал о том же. А сейчас это Принт Бегли ждет знаков, ждет сигналов предупреждения. Видите ли, в этом и состоит мое предназначение – быть на страже.

– А как ты узнаешь эти знаки, когда они наконец появятся?

– Ближе к концу над землей пройдет звездный дождь. Звезды изменят свое положение на небесах, а луна повернется к земле обратной стороной. Будут и другие знаки, назвать которые я не имею права. Но в последний день солнце расцветет всеми цветами радуги. И вдруг станет темно... совершенно темно... темнее, чем при любом затмении. На землю упадет сплошная тьма, и нигде не будет ни искры света. Солнце, и луна, и звезды – они все исчезнут, и небо обрушится на землю... И никто не будет спасен.

– В чем же тогда смысл твоей стражи?

– О поколение червей, или я не предостерегал вас, чтобы вы бежали от грядущего гнева? У праведных будет время подготовиться, страхом и послушанием проложив дорогу к собственному спасению.

– А чероки?

(Молчание.)

– А когда все это случится?

– Скоро.

– Почему ты так думаешь?

– Прямо сейчас.

– Почему? Потому что идет война?

(Молчание.)

– Откуда у тебя такая уверенность?

– Я уже видел первый знак.

Люди начали выскакивать из подвалов и с чердаков, прокладывая себе дорогу в толпе в поисках пищи. Вооруженные палками, чтобы отбиваться от одичавших собак и разгонять крыс, в неистовом множестве снующих под ногами, они вершили свое дело в безнадежном молчании, витая как тени среди дымящихся развалин.

Он следил за ними со ступеней старого дома, защищенный от дождя козырьком над входом. Это было какое-то учреждение, укрепленное против бомбежки и обстрела мешками с песком, вал из которых был воздвигнут до высоты балкона второго этажа. Над входом реяло черно-белое знамя, ниша вокруг флагштока была разбита осколками. Поглядев вверх, он увидел черепичные крыши, уходящие в небеса и подобные крыльям огромной вспугнутой птицы.

Он был включен в похоронную команду приказом. Добровольцев для такого дела не нашлось. Они работали в масках, закрывающих нижнюю часть лица, но респираторы затрудняли дыхание и все равно пропускали запах. Город смердел смертью. Запах разлагающихся трупов забивал все остальное. Некоторые из тех, кого извлекли из-под развалин, погибли во время налета союзников уже несколько недель назад.

Он вспоминает скрип деревянных тачек на улицах Нюрнберга – тачек, доверху нагруженных трупами. Трупы немцев и американцев лежали вперемешку и слипались в кучу, чертовски противно было выдирать их из нее голыми руками.

Он вместе с остальными складывал тела в аккуратные штабеля, вроде тех, что из бревен складывают лесорубы в горном лесу около пещеры. Потом тела забирали грузовики Красного Креста, их заливали горючей известью и хоронили в траншеях, вырытых за городской стеной, а когда возникал непосредственный риск заражения, сжигали из огнеметов.

Вот этот-то запах и сводил его с ума – запах горелого мяса вперемешку с дымом и бензином.

Несколько раньше он со всей своей командой извлекал мертвецов из одного дома. Дом был полностью раскурочен. Конторы и жилые квартиры, обитатели которых давно уже перебрались в подвал, были разграблены. Шкафы, сундуки, письменные столы, чемоданы – все было взломано и раскрыто настежь. Нетронутая часть содержимого валялась на полу. Фарфор и хрусталь были сметены с полок шкафов и сервантов. Здесь были башмаки, ящики для сигар, дамское нижнее белье, шелковые чулки, парики, часы с кукушкой, американские сигареты, кожаные перчатки, бутылки с коньяком и флаконы духов – все в куче, и все в человеческой крови. Несколько тел, главным образом в эсэсовской форме, валялись на этой помойке. Подошвы прилипали к полу.

– Мне в этой дыре больше не выдержать. Такой жуткий запах... И мухи... Никогда не видел столько проклятущих мух. Надо выйти и глотнуть свежего воздуха.

– А что ты сейчас делаешь?

– Сижу здесь, под козырьком, и курю. Немного погодя мне надо вернуться. Если сержант поймает меня...

– А как называется твоя часть?

– Пятнадцатый пехотный. Нас оставили в тылу навести тут кое-какой порядок. Так мне и досталась эта чертова работенка.

– А когда закончились бои?

– Некоторое время назад... Кажется, в среду. У нас был парад победы на главной площади – у тех, кто остался в строю. Вся площадь разбита, дыры такие, что в каждую можно ведро опустить. Генерал произнес речь, сказал, что сегодня день рождения Адольфа Гитлера. Думаю, этот парень хорошенько проблюется, когда услышит сегодняшние новости, – так он сказал. Все стали смеяться и веселиться. Нам сказали, что война уже практически закончилась.

– А ты участвовал в боевых операциях?

– Кое в каких.

– Расскажешь мне об этом?

(Молчание.)

– Сколько тебе лет, Принт?

– Девятнадцать.

– А до службы тебе случалось уезжать из дому?

– Прошлой осенью я был в гостях у двоюродных братьев. Они живут в Рицтоне, в десяти милях от границы с Теннесси.

– Что ж, хорошо, продвинемся немного назад... Сосредоточься на своем дыхании...

Однажды ночью, во время первого генерального наступления на Нюрнберг, он убил человека, показавшегося в окне полуразрушенной башни. Это была одна из семи башен, венчающих на одинаковом расстоянии друг от друга стены средневекового города и используемых теперь его защитниками как снайперские гнезда. Вспышка во тьме – пламя зажигалки или спички, защищенное от ветра ладонями, – выдала ему позицию противника. Ветер был сильный, и немец прикуривал слишком долго. Бегли заколебался, прежде чем выстрелить, – не из-за своих религиозных убеждений, а потому что свет в бойнице, необычайно зыбкий, вызвал у него в душе какое-то бессознательное внутреннее сопротивление.

На какое-то мгновение он испугался. Потом прицелился, выстрелил – и огонек погас.

– Я увидел его тело на куче искрошенного цемента. Каска слетела у него с головы, а сама она, вернее, то, что от нее осталось, горела как факел. Да и весь город был охвачен пожаром. Небеса и те были багровыми, в воздухе витал пепел, а из огня восставали руины. Ветер раздувал пламя... все сильнее и сильнее...

– И что это тебе напомнило?

(Молчание.)

– Свет в бойнице – он ведь напомнил тебе что-то, не так ли?

– Не знаю...

– Разве это не был один из знаков, о которых ты мне рассказывал?

– Не знаю, просто мне показалось... показалось, что где-то затворилась дверь.

– Дверь?

– Тем утром, на озере.

– А что там произошло?

– Я увидел девочку... она гуляла по берегу... озера или пруда. Но я не мог – она не имела права находиться там... (Колеблется.) Мне кажется, я не мог...

– Продолжай. Что случилось дальше?

– Я не мог... дверь затворилась.

– Что ж, хорошо. Сосредоточься на своем дыхании. Так, очень хорошо. А сейчас перенесемся в то мгновение, когда ты впервые увидел эту девочку. Расскажи мне, что произошло... (Пауза.) Что ты видишь?

– Все деревья в парке сожжены... обугленные пни... сучья валяются поверх лисьих нор и засыпанных траншей. Даже трава почернела. Идет слабый дождь. Туман плывет над озером как дым. Толком не различишь, где кончается трава и начинается вода.

– А что ты делаешь?

– Жду приказа к наступлению. Топчусь тут в грязи... Я прячусь за большим кособоким камнем... Ах ты дьявол, промазал!

– А куда ты целился?

– Да тут свора поганых собак жрет мертвых солдат. Американских. Один из наших выстрелил, чтобы отпугнуть их.

– Ты хочешь сказать, это не ты сейчас выстрелил?

– Что патроны переводить? Сейчас я ее вижу. Там, на берегу.

– Ладно, опиши мне ее, пожалуйста.

– Она очень молоденькая. И хорошенькая – большие карие глаза. На голове у нее платок, а в руке зонтик. Медленно приближается к нам, как будто она лунатичка какая-нибудь, идет под дождем... Она не боится, что ее сейчас убьют.

– А ты не в состоянии этому препятствовать?

– Попытаюсь вытащить ее отсюда, пока не поздно... Черт! Ладно, поехали!

– Что случилось?

– Сигнал. Мы попали под обстрел. Сущий ад... Ладно, парни, вперед!

– А что с девочкой?

(Молчание.)

– Где она?

– Не знаю... я больше ее не вижу. Туман очень сгустился, причем совершенно неожиданно. Она просто исчезла.

– Ты уверен в этом?

– Вперед, парни, время не ждет!

– А сейчас ты ее не видишь?

– Дверь затворилась... Она затворилась, и я не могу ее открыть...

– О чем ты?

– Я вижу что-то в воде. Под водой. Почти на самой поверхности.

– Это девочка? Она утонула?

– Не знаю. Это слишком... слишком... Нет! Туда нельзя! Не открывайте ее!

– Дверь?

(Молчание.)

– Ладно, не буду. Тебе не о чем беспокоиться. А теперь слушай внимательно. Мы вернемся обратно в дом. Ты спокоен и расслаблен. Дыши глубже... И вот ты опять стоишь на ступенях старого дома, стены которого укреплены мешками с песком. И сломанный флагшток. Только сейчас уже прошло какое-то время...

Бегли последний раз затянулся и швырнул окурок под дождь. Закинув винтовку на плечо, он вошел в дом через вход, украшенный колоннами. Дверь у него за спиной захлопнулась. Внутри, в холле, темно. Окна первого этажа заклеены бумагой, электричество не работает. Поначалу ему приходится передвигаться на ощупь вдоль стен. Сделав несколько шагов, он останавливается и вслушивается в темноту. Откуда-то из подвала доносятся неясные голоса. Они все еще там – делят то, что осталось от перехваченных контрабандных товаров. Где-то тикают часы. Он медленно идет по направлению к лестнице. Его сапоги давят что-то на полу, хруст разносится по пустому холлу. У его ног – целые россыпи битого стекла на грязных мраморных плитах. Он дошел до лестницы и смотрит на разбитую люстру. Ее сорвавшиеся подвески мерцают там и тут на ступенях, как гребешки запенившейся волны.

– Это... красиво... это как водопад. И сквозь него видна противоположная сторона.

– И что на ней? Что ты там видишь?

– Дверь.

– Что за дверь?

– На самом верху лестницы... Она там одна-единственная.

– Она открыта или закрыта?

– Закрыта. Трудно сказать при таком освещении, но я знаю, что она закрыта.

– Собираешься подняться?

– Я уже на лестнице... Остановился, чтобы осмотреться по сторонам.

– Расскажи, что тебе видно.

– Ничего особенного... стопки книг и повсюду мусор. Белые пятна на стенах – там, где раньше висели картины. Большие бронзовые часы с орлом наверху... (Пауза.) Дыра в крыше. Должно быть, бомба.

– Хорошо, поднимайся.

– Поднимаюсь... Поднимаюсь... (Пауза.) Так и есть, дверь заперта. Я поднялся, и мне это видно... Ах ты!

– В чем дело?

(Молчание.)

– Тебе страшно?

– Надо надеть маску. Здесь чем-то воняет.

– Ладно. Ты поднялся по лестнице.

– Да, поднялся, и дверь заперта, и я (невнятно)... мне не сделать этого.

– Сделаешь. Просто сосредоточься на дыхании, на ритме дыхания. Вот так-то лучше. Хорошо, а теперь открой дверь.

– Нигде ни звука, только дождь барабанит по крыше. Нет, не выходит... Мне не сделать этого.

– Открой дверь.

– У меня ноги одеревенели.

– Открой дверь.

– Господи Боже, будь моей опорой и порукой!

– Открой!

– Я знаю, что я там увижу.

– Я с тобой. Ты в безопасности. Мы войдем вместе, но дверь открыть придется тебе.

– Ладно, открою. Я выбил ее ногой, но заклинило – она не откроется. Черт подери, заклинило. Защемило на ее... на ее руке. Я вижу маленькие ноготки, они торчат из-под двери... вцепились в ковер, как будто она пытается выбраться. И вдруг – вдруг дверь поехала, как... не знаю что... и вся рука наружу... И мне видно, что она отрублена... по локоть... и повсюду кровь... О Господи, помоги мне, повсюду кровь!

– Как это произошло?

(Молчание.)

– Ладно, давай войдем. Вместе. (Пауза.) Сейчас мы в комнате. Что тебе видно?

– Вижу руку. Костяшки пальцев раздавлены. Это я ее, дверью... Запястье обмотано шнурком... И тут же башмак. Я смотрю на руку, мне непонятно, откуда она взялась. Меня тошнит. Запах... И кровь повсюду... А сейчас – а сейчас я подошел к кровати. И она смотрит прямо на меня: маленькая куколка на подушках... белокурая, с голубыми глазами... глаза широко раскрыты... смотрит прямо на меня. А это... это... Нет, не могу. Я взглянул на другой край кровати... У стены, в углу... Нет, этого не может быть.

– Что ты имеешь в виду? Это девочка? Та девочка, которую ты видел у озера?

– Он изрубил ее на куски!

– Кто это – он?

(Молчание.)

– Это та же самая девочка?

– Ее совершенно изуродовали. Он рассек ей живот, как лягушке, вывернул внутренности, а потом, кажется... О Господи... Это бред!

– Посмотри на нее и скажи, та ли это девочка.

– Не могу... Не могу больше смотреть на нее... Не оставляйте меня!

– Все в порядке. Все будет в порядке. Ты в полной безопасности.

– Пожалуйста, не оставляйте меня здесь!

– Мартин, вы в полной безопасности. Сосредоточьтесь на дыхании. На звуке моего голоса. Мартин... Мартин! Вы спокойны и расслаблены. Вот так-то лучше. А теперь дышите глубже. Мы возвращаемся домой, возвращаемся в сад под окном библиотеки... Вы уже лежите в гамаке. Вы спокойны и расслаблены... спокойны и расслаблены.

3

Через некоторое время, когда Бегли так и не вернулся в подвал к остальным, один из членов похоронной команды, штатский, пошел наверх выяснить, что с ним случилось, и затем сразу же вызвал американскую военную полицию. Бегли обнаружили на верхнем этаже Пальменхофа, здешней штаб-квартиры гестапо (теперь он уже вспомнил название и назначение здания). Он сидел, скрестив ноги, на полу, в углу около кровати, и баюкал тело юной немки. Совсем еще девочки.

Худенькая, темноволосая, лет десяти – так и не удалось выяснить, ее или нет он видел в парке на берегу пруда, – девочка была убита несколькими ударами саперной лопатки по голове. Лопатка была полузасунута под кровать, и поверх ее окровавленной рабочей части была наброшена какая-то тряпка. Истрепанное бумазейное платьице, изорванное и залитое кровью, едва прикрывало тощие бедра девочки и выставляло наружу чудовищные раны на животе и в паху. Одна из рук девочки, отрубленная по локоть, лежала, как пустой чулок, у дверцы шкафа. На запястье был шнурок, свободным концом привязанный к мужскому ботинку.

Бегли, все еще в газовой маске, баюкал мертвую девочку не только руками, но и монотонной колыбельной, которую время от времени прерывал, чтобы прочитать вслух отрывок из Апокалипсиса или из Книги Исайи.

Полицейские вырвали тело девочки у него из рук и велели Бегли снять маску и назвать свое имя. Бегли не хотел выпускать ее тело. Когда его начали допрашивать, он подошел к окну и, отодвинув штору, выглянул на улицу. Он увидел лужи, целые реки грязи, груды превратившегося в прах кирпича, сожженные танки, разбитые автомашины, трупы лошадей... Он ничего не мог вспомнить – ни того, что произошло, ни даже собственного имени.

Неподалеку от перекрестка американский джип угодил в бомбовую воронку и застрял. Бегли увидел, как водитель выбрался из машины. Краснолицый и нелепо выглядящий в каске, он сердито заорал на своего напарника, отказавшегося от попыток вытолкнуть машину из ямы и, обескуражено смеясь, прислонившегося к ее дверце. В дальнем конце улицы выстроилась под дождем длинная очередь женщин к разбитой водоколонке.

Один из полицейских достал пачку «Честерфилда» и предложил сигарету Бегли. Прикуривая от зажигалки, зажатой в кулаке, он начал понемногу припоминать.

– Мне хотелось спасти ее... Понимаете... Только уже было слишком поздно. Я знал, что она все равно умрет. Что они все равно скоро умрут. Все люди, животные, птицы, рыбы... деревья. Все на свете. Вы умрете... я тоже... Мухи и те умрут. Это наступает. Я уже видел знак... Но так долго ждать я не могу...

– Ты хочешь сказать, что, когда нашел ее, она еще была жива?

(Молчание.)

Слезы побежали у него по лицу. Он стер их ладонями, все еще выпачканными в крови девочки. Когда на него надевали наручники, он не сопротивлялся.

– Разве я мог оставить ее умирать одну-одинешеньку? Мне пришлось сделать это. Господь не оставил мне выбора. Он бы ее не спас. Мне хотелось спасти ее из юдоли скорби...

После ареста капрал Принт Бегли был препровожден в штаб-квартиру Седьмой армии, расположенную в Нюрнбергской крепости, и обвинен в убийстве штатского лица.

4

Понедельник, 16 октября

14.30. Телевизор доставили рано – «Zenith», цветной, 19 дюймов по диагонали, последняя модель. Мне удалось подключить его, и я посмотрел Майка Дугласа, «мюнстерцев», «Мне снится Дженни» и добрую половину «Голливудских площадок», прежде чем отправиться к себе на работу.

Сегодня я был здесь в первый раз за две недели. Прежде чем подняться на административный этаж, я заглянул в «контору» – просто для того, чтобы пройти акклиматизацию. Я уже успел позабыть, какой чистой и какой мирной она выглядит. Операторы у экранов, ослепительные ряды готовой продукции, ни шума, ни запаха, ни пылинки...

Парни в конторе как будто сильно обрадовались, увидев меня. Даже чересчур обрадовались. Миссис П. была очень озабочена состоянием моего здоровья. Мне рассказали массу свежих анекдотов, главным образом о последнем компьютере Пентагона, брачок в котором, как сказал Аль, едва не привел к третьей мировой войне. Шли споры о том, был ли это чисто механический дефект, или здесь оказался задействован человеческий фактор. Я ничего об этом не знал, уже несколько дней я не заглядывал в газеты. У меня на столе лежала записка: «Нам вас недостает. Мозговой штаб».

Примерно получасовой разговор с Дианой помог разобраться в ситуации, затем настало время проведать Гринфилда. Стоило мне войти к нему в кабинет, как он вскочил на ноги, что всегда было дурным знамением, и потянулся ко мне обеими руками через гигантский письменный стол.

– Как хорошо, Мартин, что вы вернулись. Надеюсь, вы полностью поправились.

Закончив на этом приветственный спич, он уселся на место и принялся жевать мятную резинку в ожидании моего рассказа. Я сообщил ему, что хочу взять сейчас две недели в счет летнего отпуска.

– Семейные обстоятельства?

Он почуял добычу. Его маленькие глаза горят как два уголька. У меня хватило ума ответить:

– Нет-нет, ничего подобного. Просто мне нужно отдохнуть, – что по не слишком понятной ассоциации перевело разговор на тему о моем предстоящем повышении.

– Знаете, Грегори, разумная организация работы в любом учреждении заключается в том, что каждому достается штанга по силам. И сегодня, с учетом всех обстоятельств, для вас не лучшее время отдыхать... Вы ведь понимаете, что незаменимых у нас нет... Жаль, что вам придется пропустить конференцию группы общего планирования. Боюсь, что не вправе обещать вам при возвращении...

И так далее.

Я предоставил ему возможность выговориться, практически не вникая в суть его рассуждений. Когда дело дошло до чести фирмы и необходимости поклясться в верности флагу, я сделал это, вернее, издал соответствующие шумы – короче говоря, нахлебался дерьма в глазах Гринфилда, но не сдал своих позиций ни на дюйм. Я настоял на двухнедельном отпуске. Недовольный, но все-таки успокоенный, Гринфидд пожелал мне хорошо отдохнуть.

19.00. С каждой новой «жизнью» мы с Сомервилем вытягиваем очередную пустышку. Не то чтобы я ожидал чего-то иного. Терапия, в конце концов, это всего лишь игра, всего лишь способ отвлечь пациента и помочь ему убить время. После отъезда Анны мы провели пять сеансов в течение пяти дней. Считая Фаукетта, мы выявили шесть «жизней». Шесть! И никакого результата, никакой зацепки, не говоря уж о путеводной нити. Возможно, делу помогло бы, если бы мне объяснили, что именно я должен найти, но Сомервиль упорствует в том, что мы идем «единственно верным путем».

Не могу объяснить этого, но у меня постепенно возникает такое чувство, будто ему от меня что-то нужно. Не просто гонорар, а что-то другое, большее.

На этой неделе я подметил одно любопытное обстоятельство. Когда мы сидим в креслах лицом друг к другу, он каждый раз пытается полностью продублировать мою позу. Стоит мне расставить ноги, или закинуть их друг на друга, или сунуть руки в карманы – он, чуть выждав, делает то же самое. Сперва это меня несколько настораживало, затем начало раздражать, и я собрался было сказать ему об этом, но просто не успел. Не смог, настолько он меня ошарашил. Потому что теперь он уже повторяет все мои жесты, даже мимику.

Из-за этого у меня возникло нелепое ощущение, будто я постоянно стою перед зеркалом, а кто-то другой стоит в Зазеркалье и рассматривает меня сквозь мое же собственное отражение.

После нюрнбергской истории, которую мы извлекли из регрессии во вторник, нам не удавалось толком поговорить. Я сказал Сомервилю, что послал запрос в Сан-Луи, чтобы выяснить, действительно ли Принт Бегли служил в армии США, но его это, казалось, оставило совершенно равнодушным. Уж сколько раз я передавал ему фрагментарную информацию, которую мне удалось на тот или иной момент раскопать в библиотеке, а он, выслушав меня с самым невинным видом, не произносил в ответ ни слова. В конце концов, я спросил его в пятницу, добились ли мы, на его взгляд, хоть какого-нибудь прогресса.

Он ограничился отговоркой:

– Ну, вы ведь чувствуете себя лучше, не правда ли?

Может быть, имеет место кумулятивный эффект от ежедневных сеансов гипноза, но я действительно чувствую себя лучше. То есть я, собственно говоря, вообще ничего не чувствую, кроме определенного отупения, как будто мои мозги стали ватными.

Расшифровка кассеты – дело неторопливое, поэтому я ложусь спать поздно и у меня даже не остается времени вести дневник. Но сплю я хорошо. Никаких «видений», никаких страшных снов, по крайней мере со вторника, и ни малейшей потребности в «белом дружке», хотя Хейворт и настоял на том, чтобы я запасся еще одной упаковкой. Он спросил меня вчера вечером, не имею ли я каких-нибудь известий от Анны.

Я не хочу ни о ком и ни о чем знать, кроме Пенелопы. После сегодняшнего сеанса я еще раз попробовал проникнуть в библиотеку под лестницей, но красная дверь оказалась, как всегда, запертой. Вспоминая случившееся со мной там, я понимаю, что имела место галлюцинация. Но мне нравится играть с мыслью о том, что я разоблачил тайную страстишку Сомервиля: едва ли он сообщает всем и каждому о своем увлечении первоклассной порнографией.

В Публичной библиотеке я разобрался с вопросом о «Вадуа». Оказалось, что это название секты еретиков в средневековой Франции. Приверженцев секты обвиняли в обожествлении дьявола и в массовых оргиях, «на которых появлялась и обрызгивала сектантов собака». У секты была дурная репутация по всей Европе, и разговоры об этом шли вплоть до самого конца девятнадцатого столетия. Ее приверженцев обвиняли в колдовстве и каннибализме.

Сомервиль по-прежнему не говорит ни слова о том, когда следует ожидать домой Пенелопу. Когда она вернется, – а, кажется, она и впрямь уехала, – я приглашу ее поужинать, а потом приведу сюда. Хотя бы для того, чтобы выяснить, что произойдет. И если это окажется тем, чего я боюсь, тем, что мне так часто снилось, – что ж, тогда...

(Из дневника Мартина Грегори)

5

Всю неделю я работал с новыми кассетами в надежде открыть в моих регрессиях хоть какую-то связующую нить. После каждого сеанса я брал домой свежую кассету, пару раз прослушивал ее, а затем переносил содержащийся на ней текст на бумагу. На следующее утро, ровно в 9.55, я сидел возле каменных львов «Терпение» и «Стойкость», дожидаясь вместе с ними открытия библиотеки. Каждый раз, как и в истории с Фаукеттом, я принимался за дело, полный энтузиазма, но, чем глубже я зарывался в очередное исследование, тем яснее мне становилось, что я вновь попусту трачу время.

Жизни шестерых моих «предшественников» были разбросаны во времени всего последнего тысячелетия. Никто из них, если не считать Фаукетта, не был известной исторической фигурой, но трое упоминались или же принимали участие в зарегистрированных событиях и процессах, что могло быть использовано для проверки их «свидетельских показаний». Непросто было установить относительно каждого, существовал ли он на самом деле (так, я по-прежнему работал над историей Принта Бегли), но их рассказы как будто отвечали установленным фактам. В определенных отношениях – и в определенных частях рассказа – детали, упоминаемые ими, оказывались поразительно точными.

Подлинные затруднения поджидали меня, лишь когда я начал сводить мои «жизни» воедино и выяснять, в каком смысле они могли бы стать определяющими для моей собственной, так сказать, нынешней. Было достаточное количество из ряда вон выходящих совпадений: темы, повторяющиеся образы, определенные фразы и ключевые слова, всплывающие во многих, хотя и не во всех, регрессиях. Так, например, в кассете «Бегли» – непрерывный дождь, туман, мухи, голодные собаки, свет в окне башни, слово «водопад». Все это совпадало с описанием странствий Фаукетта по джунглям Мато-Гроссо. Но на этом все и заканчивалось. Связи были сами по себе бессмысленными, и, несмотря на беспрестанные попытки, мне не удалось выстроить их (или из них) ни структуры, ни какой-нибудь последовательности.

К концу недели я серьезно подумывал о том, чтобы обратиться к своему сослуживцу Алю и попросить его прогнать весь материал через один из наших больших компьютеров. «Менса IV» при наличии хорошо составленной программы была способна промчаться через целое тысячелетие и в течение нескольких микросекунд выдать правильный ответ на любой вопрос. Я даже начал готовить наметки такой программы, но сразу же в ходе работы выяснилось, что мое знание этих шести жизней было настолько фрагментарным, что составить работоспособную базу исходных данных представлялось невозможным. Возникало слишком много вариативных ситуаций.

Со временем я изготовил нижеследующие суммарные характеристики шести регрессий. Хотя, рассмотренные воедино, они представляют всю информацию, необходимую для правильного осмысления того, что произошло в последующие недели, я располагаю их здесь в хронологическом порядке (в отличие от порядка расшифрованных записей).

ЧЕТВЕРТАЯ КАССЕТА. Торфинн (род. в 947), мореплаватель, земледелец. Возглавил группу норманнов из Ватнсфиорда, Норвегия, и переселился на маленький отдаленный остров Боререй (установить местонахождение по карте не удалось). Собирался обрести здесь покой и вести существование в мире с людьми и с природой, что в его родном краю представлялось уже невозможным. Верил, по невыясненным мотивам, что остров представляет своего рода Святую Землю. Переселенцам пришлось несладко. Суровый климат, челны разрушены бурей, постоянная нехватка пропитания. На острове не было деревьев, и поэтому новых челнов изготовить не удалось. Все оказались в ловушке. Распри и войны между переселенцами. Торфинн, на которого возложили вину за провал всей затеи, вместе с семейством был изгнан из общины. Поселился в пещере, умер от голода.

ТРЕТЬЯ КАССЕТА. Жан Кабе (примерно 1250–1288). Аптекарь, алхимик. Жил и занимался медициной в Лионе и Эксе. Втайне посвятил себя поискам философского камня – алхимической формулы, позволяющей получать идеально чистое золото, был убежден в возможности достичь личного бессмертия путем последовательного совершения семи смертных грехов. Жена и двое детей умерли от чумы во время эпидемии. Жан Кабе винит себя в том, что заразил их, работая с зачумленными. Весеннее наводнение в Провансе разнесло чуму. Обитатели Экса сочли виновником эпидемии Жана Кабе и сожгли его заживо в его собственной лаборатории за занятия колдовством. На пороге смерти он увидел «огромные врата, за которыми, надежно сокрытый, лежит Камень», однако врата для него не раскрылись.

ПЯТАЯ КАССЕТА. Томмазо Петаччи (1558–1589). Поэт, философ, монах. Уроженец Неаполя, сын рыбака. Вступил в орден доминиканцев в двенадцатилетнем возрасте. Больше увлекался науками, чем религией. Проявлял независимость в оценках и суждениях и вскоре вступил в серьезную борьбу с римскими религиозными инстанциями. Критиковал Церковь и политическую систему. Был убежден в том, что конец века принесет великие социальные потрясения. Утверждал, будто во сне Господь Бог открыл ему план создания «Универсальной республики». Описание этого плана перенес в трактат под названием «Город звезд», оставшийся неопубликованным. Рукопись конфискована тайной полицией папского престола и предана публичному сожжению. Петаччи арестован и обвинен в ереси римской инквизицией. Заточен в башню в окрестностях Фьезоле. Умер под пытками.

ВТОРАЯ КАССЕТА. Субхуто (1761–1821). Тибетский лама. Вступил в орден Сангха, представляющий собой Врата, через которые каждый может выйти на Великую тропу. Испытывал озарения, но понял, что не хочет войти в окончательную Нирвану и слиться воедино с Вечной Матерью, «бесконечным бытием Вселенной» прежде, чем окончатся страдания всего человеческого рода и будут спасены все земные твари. Все больше и больше разочаровывается в спиритуальной жизни, однако осознает, что не способен вести никакую другую. Однажды в глубоком отчаянии уходит в снега на вершины Гималаев, чтобы уже никогда не вернуться оттуда.

ПЕРВАЯ КАССЕТА. П. Г. Фаукетт (1867–1925). Офицер, путешественник и т. д. Одержим маниакальным стремлением найти «исчезнувшие города» в джунглях Бразилии. Считал их остатками забытой цивилизации, возможно, атлантов. В ходе последней экспедиции (многочисленные отсрочки по причине плохой погоды, болезней и т. д.) отослал спутников и продолжил путь в одиночку. Искал водопад и каменную башню в лесу – был убежден, что найдет там «Z» – древний город, окруженный кольцом дикарских племен. Ослаб в результате недоедания. Рассказал о том, что проложил дорогу к цели. Убит индейцами племени морсегос в нескольких шагах от предмета поисков.

ШЕСТАЯ КАССЕТА. Принт Бегли (1925-?) . Батрак на ферме, солдат. Место рождения – Индиан-Ридж, жалкий шахтерский поселок в горах на востоке штата Кентукки. Слыл дурачком. Был предметом насмешек как полукровка. Скрытная натура. Отказался стать по семейной традиции рудокопом. Религиозное рвение, резко осуждаемое его отцом. Спрятал Библию после посещения религиозного собрания секты «повторников», в ходе которого ему открылось, что он «призван». Воспринял как личную миссию старинный обычай чероки следить за звездами, чтобы заблаговременно объявить о конце света. Призван в армию и отправлен в Германию в феврале 1945 года. Недолгий, но весьма интенсивный опыт боевых действий. Участник битвы под Нюрнбергом – одного из самых упорных и кровопролитных сражений последнего периода войны. По завершении битвы остался в оккупационном гарнизоне и был включен в похоронную команду.

В моих детализированных заметках по поводу возможных связей между шестью регрессиями удалось выявить несколько повторяющихся образов, непосредственно восходящих к моему личному опыту.

У меня не было, например, сомнений относительно того, что люстра в нюрнбергском Пальменхофе, заставившая Принта Бегли подумать о водопаде, возникла в регрессии под впечатлением от той, что висит в холле на Девяносто третьей улице. И когда Бегли, отведя от нее взгляд, видит наверху дверь, это тоже едва ли может быть простым совпадением. Равно как и образ девочки, прогуливающейся по берегу озера, или камень, похожий на ползущего человека, или даже выражение «юдоль скорбей» в лексиконе Бегли. Несомненно, все это восходит к впечатлениям из моего недавнего прошлого, что означает конец всем спекуляциям на тему о том, что «жизни» являются подлинными историческими воспоминаниями.

Насколько на данном этапе я мог судить, регрессии сотканы из того же зыбкого вещества, что и сны; происходящий на бессознательном уровне процесс запоминания самых обычных деталей повседневного существования вызывает к жизни причудливые, но имеющие всего лишь маргинальное отношение к реальности, фантазии. Но затем мне пришло в голову, что на все это можно посмотреть и по-другому. Стоит мне признать собственную жизнь лишь седьмой «серией» всего цикла – как оно, строго говоря, и было, ведь, готовя материал для программирования, я присовокупил к списку шести «жизней» краткую автобиографию, – стоит поступить так, и окажется, что все образы, так или иначе всплывающие в регрессиях и как будто выводимые из моего личного опыта напрямую, на самом деле окажутся не в большей, но и не в меньшей мере иррелевантными, чем внутренние связи между шестью фиктивными жизнями. Иначе говоря, мы все семеро сольемся в одно целое, ключа к пониманию которого не будет по-прежнему, хотя все и встанет на свои места.

И эта идея, для меня как для программиста сама по себе привлекательная, ничего не объясняла хотя бы отчасти. Потому что все равно повисал вопрос о том, с какой стати мрачная немецкая гравюра в коридоре Нью-Йоркской Публичной библиотеки или люстра в доме моего психиатра приобрели столь доминирующее и столь тревожащее воздействие на мое воображение. Данные по-прежнему не коррелировали, связующая нить, которую я надеялся найти, не давалась в руки.

Принт Бегли оказался единственным из шести, история которого оставалась незавершенной. Мне надо было знать, что случилось с ним дальше, поэтому я спросил у Сомервиля, не может ли он еще раз вызвать «Бегли» в ходе сеанса. Поначалу Сомервиль отнесся к этой идее скептически. В принципе это возможно, сказал он, но регрессия, связанная с Бегли, была сама по себе настолько травмирующего свойства, что проводить ее дальше будет просто опасно. В конце сеанса, сразу же после того, как Бегли был арестован за убийство, Сомервилю пришлось вывести меня из транса, потому что я начал проявлять признаки панического ужаса. Я возразил, что не имеет смысла оставлять незавершенной ту регрессию, которая, судя по всему, представляет наибольший интерес, и в конце концов Сомервиль нехотя уступил моим настояниям.

К прискорбию, этот сеанс оказался неудачным. В результате причудливого «сдвига по фазе», как выразился Сомервиль, мы с ним вместо Нюрнберга или гор в Кентукки вновь очутились на маленьком и суровом острове Боререй, попали вместе с Торфинном и его семьей в пещеру, ища там приют от ледяного северного ветра.

Необходимо отдать должное Сомервилю: он никогда не утверждал, будто ему удастся стопроцентно определить, какая именно инкарнация осуществится в каждом конкретном случае. Это подобно поиску определенной станции на шкале радиоприемника, сказал он, притом эта станция меняет длину и диапазоны волн совершенно произвольно. Даже в разгар очередной регрессии, особенно когда он «продвигал» персонаж вперед или назад во времени, неожиданно возникали и другие голоса, одни из которых были нам уже знакомы, а другие не поддавались идентификации. Но ни один из них не принадлежал Принту Бегли. Его низкий голос, его аппалачский говорок с твердо произносимыми согласными мы бы ни с чем не спутали.

Любопытно, что, чей бы внутренний облик я ни принимал, отвечал я Сомервилю неизменно по-английски. Иногда в моих рассказах всплывали слова, значение которых мне было практически неизвестно, в моем словаре начисто отсутствовавшие, а, с другой стороны, мои «предыдущие воплощения» пользовались выражениями из моего лексикона, которые наверняка не были известны им. Петаччи, например, внезапно заявил о том, что ему надоел «неусыпный контроль» со стороны ватиканской полиции, что конечно же прозвучало чудовищным анахронизмом. Сомервиль объяснил мне, что регрессия представляет собой визуальный опыт, в ходе которого подсознание самым естественным образом «переводит» происходящее на современный язык.

В случаях с Фаукеттом и Бегли я вроде бы говорил с соответствующими обстоятельствам произношением и речевыми формулами (которые, будучи плохим имитатором, я в дальнейшем не мог хоть в какой-то мере воспроизвести). Сомервиль объяснял, что, поскольку эти «воспоминания» были наиболее яркими, их речевой фон оказался почти в той же мере адекватным. Я предположил, что это связано скорее с тем, что и Фаукетт и Бегли – мои ближайшие «предшественники по времени» и что мы все трое исходно говорили по-английски, но Сомервиль продолжал настаивать на том, что главное здесь – в глубинной значимости их рассказов (особенно рассказа Бегли) на подсознательном уровне.

Меня отнюдь не убедила его аргументация. Согласен, что рассказ Бегли задевал меня куда сильнее, чем все остальные. Когда я выяснил, что он убил девочку в Пальменхофе, я ходил под впечатлением от этого несколько дней. Но, несмотря на его преступление, он казался мне самым симпатичным из всех шестерых. А поскольку Бегли был моим непосредственным предшественником, и поэтому его история поддавалась самой большой проверке на предмет ее достоверности, казалось только естественным, что мне надлежит сосредоточиться в своих поисках на нем и попытаться хотя бы установить, существовал ли он на самом деле.

Библиотекарша из отдела генеалогии и краеведения в Публичной библиотеке посоветовала мне обратиться в армейские инстанции за копией личного дела военнослужащего Принта Бегли. Я объяснил ей, что разыскиваю дальнего родственника из небольшого городка в южной части Кентукки, а известно мне о нем только то, что он был призван в армию во время Второй мировой. Она проявила верх любезности, показав мне, как надо заполнить «форму № 180». Я заполнил ее и отослал в армейский отдел личного состава в Сан-Луи.

Она также посоветовала написать в мэрию городка, где родился мой родственник. «Там должно быть свидетельство о рождении, – сказала она, – а начинать следует именно с него».

Я уже отыскал по атласу Индиан-Ридж и по крайней мере убедился в том, что такое место действительно существует. Оно расположено в ущелье у южного конца Кумберлендских гор, вблизи от границы штата Теннесси и примерно в восьми милях к востоку от города Пасфорк в Белл-Канти. Именно в Пасфорке Бегли, по его словам, ходил в школу. Согласно старому справочнику из Кентукки, который извлекла откуда-то библиотекарша, Индиан-Ридж был основан на месте поселка индейцев чероки под названием Тускарора в 1903 году Кумберлендской горнодобывающей компанией и представлял собой шахтерский поселок. В 1937 году в нем было сто пять жителей. Индиан-Ридж в справочнике описывали как «деревушку, не представляющую никакого интереса».

В Индиан-Ридж не существовало никаких официальных институтов. Я позвонил в мэрию Пасфорка и нарвался на секретаршу, объяснившую мне сонным голосом, что, насколько ей известно, Индиан-Ридж попадает под тамошнюю юрисдикцию, однако всю информацию касательно смертей, рождений и бракосочетаний надлежит требовать письменным запросом. В тот же день я послал ей такой запрос, хотя у меня и создалось впечатление, что на слишком быстрый ответ рассчитывать в данном случае не стоит.

Затем я решил поискать имя Бегли в телефонном справочнике Белл-Канти. Я нашел там троих Бегли, но ни один из них не проживал в Индиан-Ридж. Двое первых и слыхом не слыхивали о родственнике или однофамильце по имени Принт, третий, Аарон Бегли из Пайнвиля, повесил трубку, как только я упомянул о своем «кузене».

Библиотекарша также посоветовала мне связаться с кем-нибудь из священников забытой Богом округи, заявив, что «в этой части мира Церковь по-прежнему является главной хранительницей местных преданий».

В телефонном справочнике Белл-Канти, в разделе «Церкви», не было ни одной, расположенной в Индиан-Ридж, хотя в Пасфорке, напротив, их оказалось едва ли не больше, чем жителей. Мне пришлось обзвонить добрую половину их, прежде чем я получил хоть какую-то зацепку.

Преподобный Чарльз Ф. Пеннингтон, священник церкви Святого Причастия и Троицы, сказал мне, что припоминает, будто супружеская пара по фамилии Бегли и впрямь проживала когда-то в Индиан-Ридж. По его мнению, эти люди то ли умерли, то ли уехали оттуда лет тридцать назад.

– В церковь они не ходили, так что у меня не было с ними никакого контакта. Но имени Принт Бегли я, по-моему, никогда не слышал. Много парней из здешних мест отправились на войну, и почти никто сюда уже не вернулся.

– Не думаю, что он был убит, – сказал я. – Его, возможно, посадили в тюрьму. Или даже в психбольницу. Его нельзя было назвать чересчур нормальным.

– А вы не пробовали обращаться в психиатрическую больницу графства?

– Да, пожалуй... но я это отложил напоследок.

– Насколько припоминаю, супруги Бегли не пользовались доброй славой в округе, хоть и не могу сказать почему. Это всегда было не лучшее местечко – даже когда еще на шахтах была работа.

– Но наверняка кто-то из тамошних обитателей, те, что старше, должны были знать их?

– Вы сказали, что работаете над книгой?

– Да, над книгой о войне. Я опрашиваю ветеранов Седьмой армии.

– Не думаю, что они захотят с вами разговаривать. Жители гор – народ скрытный, особенно когда приезжает чужеземец и начинает докучать им расспросами. Можете вы минуточку подождать у телефона? Я хочу спросить у жены – она уроженка тамошних мест и знает округу куда лучше, чем я.

Я услышал, как его ладонь накрыла телефонную трубку, а затем до меня донесся сдавленный шум, означавший беседу вполголоса у аппарата.

– Мистер Грегори? Жена говорит, что у Бегли был сын, хотя ей кажется, что его звали не Принт, а как-то иначе. Это ведь из ряда вон выходящее имя, даже для Кумберленда. Разумеется, это могло быть и какое-то другое семейство. Сейчас там никаких Бегли нет. Но жена говорит, что их родственники проживают здесь, в Пасфорке.

– А как вам кажется, они захотят со мной разговаривать?

– Есть тут один парень по имени Зак Скальф, у него мотель по дороге в Пайнвиль. Он, наверное, сможет вам помочь. Но для этого вам придется сюда приехать. Не думаю, что он скажет вам что-нибудь по телефону.

– А как, вы говорите, называется этот мотель?

– Мотель «В сосновом бору».

6

ДЕСЯТЫЙ СЕАНС

17 октября

Перерыв после предыдущего сеанса – 24 часа

а) ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ОЖИДАНИЯ

Дальнейший прогресс и постоянно уменьшающаяся напряженность без какой бы то ни было перемены в наших взаимоотношениях.

б) АТМОСФЕРА

Пациенту не терпелось начать сеанс. Он был необычайно разговорчив. Казалось, что он нашел какие-то ключи к происходящему и стремился поскорее рассказать мне об этом, хотя и оттянул свой рассказ до середины сеанса. Сейчас я понимаю, что он хотел сперва услышать мое мнение о ходе регрессий, а потом уже поделиться со мной своим открытием. Поэтому в атмосфере чувствовалось известное напряжение.

Его манера поведения заметно переменилась после того, как он уселся в «свое» кресло. Перенимая любую принятую мной позу, что на данный момент стало для него автоматическим рефлексом, он становится куда спокойнее. Вскоре все наши жесты и телодвижения стали синхронными и начали отражать ритм разговора. Такая согласованность, однако, вызывает куда меньше подозрения, чем синхронность нашего поведения между действиями; последнее обстоятельство означает, что он, скорее всего, сознательно старается копировать мои жесты и мимику, оставаясь наедине с самим собой.

Мое влияние на пациента значительно выросло, однако и сам психотерапевт никогда не в состоянии полностью избежать воздействия на него со стороны пациента со всеми его печалями. Во время всего сеанса меня одолевали неприятные предчувствия.

в) ОСНОВНЫЕ ТЕНДЕНЦИИ И ТЕРАПЕВТИЧЕСКОЕ ВМЕШАТЕЛЬСТВО

Я начал с того, что поздравил пациента с его достижениями в качестве объекта гипнотического воздействия в течение последней недели, и сказал ему, что еще никогда не проводил регрессий с таким успехом и с такими интересными результатами. Он нетерпеливо возразил мне, что и сам бы считал результаты интересными, если бы понимал, что они означают. Затем вкратце изложил мне теорию метемпсихоза: душа, покинув тело, заново рождается в другом теле, и ее характер, обстоятельства и условия в каждой новой жизни зависят от того, что ей удалось совершить в предыдущих. Иногда вера в карму бывает полезна в психотерапевтических целях, но в данном случае я тщательно избегал всяких упоминаний о метемпсихозе, за исключением справки о том, что вера в переселение душ или неверие в него не имеют значения в регрессивной терапии. Сейчас я ненадолго поддержал этот разговор только затем, чтобы развеять страхи пациента касательно того, будто я ему что-то навязываю. Предубеждение против теории реинкарнации у него несколько ослабло.

Мы оба сошлись на том, что необходимо найти ответ на нижеследующие вопросы: А) почему именно эти шесть жизней? Б) что между ними общего? В) какое отношение они имеют к сегодняшним трудностям пациента?

А. В пяти из шести случаев (история с Бегли для нас с ним еще не завершена) жизни кончились трагически и неестественной смертью. Учитывая то обстоятельство, что люди склонны вспоминать из своей жизни самые прекрасные или по крайней мере самые волнующие моменты, тот же принцип может быть распространен и на предшествующие существования.

Б. На первый взгляд весьма немного. Несколько бессознательных мотивов, имеющих чисто маргинальное значение. Все шестеро могут быть названы в каком-то смысле первопроходцами, каждый из них погружен в духовные поиски того или иного рода. Будь это попытка Торфинна восстановить утраченную безгрешность путем возвращения на лоно природы, или поиски философского камня метафизической алхимии, предпринятые Кабе, или даже странствия Фаукетта по лабиринту джунглей, предпринятые с целью найти ответ на древнюю загадку, – все это глубоко связано с попыткой достичь заведомо недостижимого. Возможно, подлинно объединяющим все шесть существований мотивом был задуманный каждым – и заведомо обреченный на неудачу – проект типа поиска Грааля.

Однако вынужден признать, что я не вижу и следа кармической прогрессии между существованиями.

В. Я высказал пациенту предположение, согласно которому возможная связь с его собственным существованием может базироваться на подавленном ныне идеализме его студенческих дней. Он с презрением отверг подобную возможность.

Как и следовало ожидать, вышеприведенный компендиум вызвал у пациента сильное разочарование. Несмотря на мои уверения в том, что все эти связи имеют определенное значение, он отверг их, как «надуманные» и «иррелевантные». Я напомнил ему, что это всего лишь мои предварительные заметки, сделанные исключительно по его настоянию, и что по-прежнему слишком рано для каких бы то ни было выводов.

Тогда пациент извлек из кармана какие-то бумаги и вручил их мне без всяких комментариев. Это были бурого цвета документ и приложенное к нему письмо на официальном бланке. Документ назывался «Стандартная форма 180. Выписка из архива Вооруженных сил» и был заполнен на имя Принта Бегли. Сопроводительное письмо, показавшееся мне подлинным, я отксерокопировал, прежде чем вернуть его пациенту:

Архив личного состава

ВООРУЖЕННЫХ СИЛ

9700 Пэдж-Бульвар

Сан-Луи, № 63132

13 октября 1981 г.

Дорогой мистер Грегори!

Архив личного состава Вооруженных сил за последние 75 лет закрыт для личного пользования, согласно Акту об общественной информации 1966 г. Документы из архива не могут подвергаться обследованию или копироваться, хотя содержащаяся в них информация может быть получена.

В общем и целом в отличие от запросов в государственные инстанции мы реагируем только на обращения прямых родственников ветеранов ВС. Однако же исключение делается в тех случаях, когда речь идет о необходимости идентификации того или иного ветерана. Такие просьбы находят отклик.

Согласно послужному списку, капрал Принт Бегли служил в Седьмой армии (15-й пехотный полк, 3-я рота) со 2 февраля по 25 июля 1945 г. Никаких нарушений или воинских преступлений за ним за это время не числится. Как Вы упоминаете, он был арестован и обвинен в убийстве гражданского лица из немцев, некоей Эффи Гастлер, совершенном 23 апреля 1945 г. Однако же он был освобожден без каких бы то ни было условий в результате расследования, показавшего, что жертва к моменту, когда он нашел ее, была мертва уже на протяжении сорока восьми часов. Мать убитой девочки, работавшая поварихой в Пальменхофе, показала представителям американской военной прокуратуры, что ее дочь была замучена, а затем убита двумя эсэсовцами, ошибочно принявшими ее за еврейку, вечером накануне падения Нюрнберга.

Бегли прошел медицинское обследование на протяжении нескольких недель на предмет возможной контузии, а затем возвращен в свою часть. После войны он хотел перейти в ВВС и пройти подготовку как пилот, однако был отвергнут по медицинским показаниям.

Дата и место рождения: 5 мая 1925 г., Индиан-Ридж, штат Кентукки. Родители: Престон и Ида Бегли. Семейное положение: холост. Относительно того, жив ли он в данное время, рекомендую Вам обратиться в Вашингтонский Национальный Центр и запросить номер его социального страхования.

Надеюсь, что эти сведения будут Вам в какой-то мере полезны.

С уважением

сержант Дебора Б. Джонстон

Прочитав все это, я поздравил клиента с безупречно проведенным расследованием. Когда он понял, что я намерен воздержаться от дальнейших комментариев, пациент спросил, считаю ли я это письмо доказательством того, что он живет на земле не впервые. Я ответил, что не считаю. Тогда он спросил, не допускаю ли я такой возможности, что Бегли до сих пор жив. Я ответил, что все возможно, но, на мой взгляд, это маловероятно. Он рассмеялся и сказал, что рад слышать это, потому что если Бегли до сих пор остается в живых, то спрашивается, кто же таков он сам.

г) ИНТЕРПРЕТАЦИИ, НЕ ВЫСКАЗАННЫЕ ПАЦИЕНТУ

Появление убитой девочки в истории Бегли (четвертый сеанс) имеет очень большое значение. Вывод, что сам Бегли или кто-то другой изрубил ее саперной лопаткой, образует четкую параллель с убийством Мисси на Филиппинах, осуществленным лопатой. Хотя в конце концов и выяснилось, что Бегли не убивал девочку, равно как и Фаукетт в итоге не смог себя заставить убить собак, обе истории надлежит рассматривать как подсознательные попытки пациента снять с себя ответственность за преступление, совершенное в детстве.

Сегодня он сказал мне, что чувствует себя лучше, потому что его «не гложут муки совести». Когда я спросил почему, он несколько загадочно ответил, что осознает теперь, что действовал не в одиночку. Я спросил, означает ли это, что он подключает к своей истории «прежние жизни», и он ответил мне: «Нечто в этом роде».

Как представляется, такое объяснение его весьма устраивает. Когда я обратил его внимание на то, что мне по-прежнему не понятно, что конкретно он имеет в виду, он пожал плечами и посмотрел в сторону окна с таким безразличным видом, словно понимание мною происходящего потеряло малейшее значение.

Если «прежние жизни» пациента могут быть описаны как образный ответ на вызов, предлагаемый гипнозом, то сейчас я начинаю опасаться, как бы наличие фактических доказательств не начало приводить его сознание на грань распада.

д) ВЫВОДЫ

В конце сеанса, который на сей раз лучше назвать собеседованием, пациент объявил, что не собирается приходить ко мне до конца недели, поскольку он планирует поездку в Кентукки, чтобы на месте посмотреть, не удастся ли раздобыть побольше сведений о Бегли. Он сказал, что настроен идти до конца, чтобы прийти в этом вопросе к однозначным выводам – «к тем или другим». Моим первым побуждением было предостеречь его, сказав, что он воспринимает все чересчур буквально, и отсоветовать подобную стрельбу по мишеням вслепую, но на данной стадии такие уговоры имели бы результат прямо противоположный желательному.

Вместо этого я пожелал ему удачи. Он отреагировал холодно. Сказал, что почувствовал, как сегодняшняя встреча отдалила нас друг от друга и что мы больше «не настроены на одну волну», как раньше. И впрямь он выглядел сегодня замкнутым и недоступным. И больше не делал попыток, сознательных или нет, имитировать мои движения и позы. После его ухода я осознал, что он решил расстаться со мной навсегда.

е) ПОЗДНЕЙШИЕ СООБРАЖЕНИЯ

Я далеко не уверен в том, как именно надлежит интерпретировать столь резкую и внезапную перемену в поведении пациента. Одним из возможных объяснений является неуклонное нарастание его паранойи, ставшей теперь настолько сильной, что пациент вышел из-под моего влияния.

Можно отметить стремление пациента оборвать крепнущую связь, чтобы обрести утраченную было самоуверенность и самодостаточность. Это защитный механизм, достигший, однако же, зловещей интенсивности. Бегство пациента позволяет предположить, что его фантастическое стремление к полной независимости – от жены, семьи, друзей, службы, а вот теперь уже и от меня – может быть осуществлено только ценой тотального разрыва с действительностью.

7

Среда, 18 октября

21.30. Сидя здесь и дожидаясь возвращения Скальфа из города, я должен задать себе вопрос, какого черта я тут делаю. Чего это меня занесло в эту грязную комнатушку мотеля на полдороге в полное никуда...

Вчера в полдень я вылетел из Ла-Гуардии рейсом «Республики» (никогда не слышал о такой авиакомпании раньше) в Ноксвиль, штат Теннесси, взял там напрокат машину и поехал по предгорьям в Пайнвиль. Когда я пересекал границу между штатами, было уже темно, так что Кентукки я до сих пор толком не видел. Я остановился перекусить в грязной забегаловке на окраине Мидлсборо и приехал в мотель в 20.30.

Насколько мне кажется, слежки за мною не было.

Я здесь вроде бы единственный постоялец, в чем, впрочем, нет ничего удивительного – мотель «В сосновом бору» явно знавал лучшие времена. Все шале выглядят так, словно их завтра поставят на капитальный ремонт. Скальф говорит, что никого нет из-за плохой погоды – уже всю неделю, говорит, плохая. Однако можно быть уверенным в том, что и в хорошую любой водитель в здравом уме и трезвой памяти проедет мимо мотеля, не снижая скорости.

Первое, что я сделал, попав сюда, – раскрыл настежь все окна и тщательно проинспектировал помещение на предмет уничтожения следов его бывших обитателей. Под кроватью я нашел ржавую жестянку из-под пива, наполненную окурками и дохлыми тараканами, дешевую сережку, кучу желтых обрезков ногтей и пустую бутылку из-под содовой. В ванной на полочке для мыла лежал выжатый тюбик спермицидной мази. Я истратил весь запас дезодоранта, но помещение по-прежнему благоухало конюшней или, вернее, случкой в конюшне.

Чем быстрее я со всем этим разделаюсь и отсюда смоюсь, тем лучше.

Скальф оказался достаточно приветливым, хотя я и велел себе воздержаться от расспросов, пока он не управится с уборкой. В момент моего прибытия он стоял у себя в конторе за стойкой и с кем-то беседовал по телефону. Непосредственно рядом с журналом постояльцев высилась откупоренная пинтовая бутылка виски. Когда я вошел, он лениво поднял руку в знак приветствия, означавшего, впрочем, одновременно и просьбу подождать, потому что сразу же вслед за этим он скользнул в заднюю комнату, прихватив телефон и виски с собой. Его не было минут десять. Я не слышал, о чем он говорил, но голос его звучал чрезвычайно рассерженно.

В ожидании я изучил рекламные тексты на старых открытках, выставленных напоказ под запыленным стеклом на стойке. Один из текстов гласил: «Каждый год в июне очаровательные альпийские розы покрывают склон холма и вершину утеса своими очаровательными алыми цветами». И на каждой открытке внизу было впечатано машинописью: «МОТЕЛЬ В СОСНОВОМ БОРУ. ХОРОШАЯ КУХНЯ И РАДУШНЫЙ ПРИЕМ. ВСЕГО ПЯТНАДЦАТЬ МИЛЬ К ВОСТОКУ ОТ ПАЙНВИЛЯ».

Вернувшись в контору, Скальф настоял на рукопожатии, поздравил меня с прибытием к нему и чересчур формально представился как Закария Скальф. Я спросил, найдется ли для меня комната, но ему, казалось, было куда важнее постоять со мной, обдавая меня своим проспиртованным дыханием. Он говорил поразительно медленно, стремясь отделять каждое слово паузой, чтобы они, не дай Бог, не слились, и столь же поразительно многословно, всякий раз сообщая куда больше, чем от него требовалось. Но момент для расспросов о Принте Бегли представлялся неподходящим.

Если он и был родственником Принта, то наверняка по отцовской линии, так как в нем не было и следа индейской крови. Все в нем было белым, неаккуратным и каким-то рассыпчатым – в точности таким же, как и его мотель. Почему-то я ожидал едва ли не прямо противоположного. Передо мной стоял грубый и тупой мужик. Лет, должно быть, под пятьдесят, порядочно раздобревший, с нездоровым цветом лица... На нем были ковбойские сапоги, затрепанные джинсы на огромном ремне, обтягивающем столь же непомерное брюхо, и грязная рубаха с открытым воротом. Длинные рыжевато-седые волосы были откинуты назад и свисали по плечам крысиными хвостами – прическа, которая скорее подошла бы рокеру шестидесятых. Он старался выглядеть добродушным увальнем, но в глазках у него было что-то хитрое и подлое, и мне это пришлось не по вкусу. С места в карьер он сообщил мне, что воевал во Вьетнаме пилотом вертолета, но поверить в такое весьма трудно.

Немного поговорив со мной, он внезапно объявил, что ему немедленно, буквально сию же секунду, надо ехать в город. Он снял ключи с доски, на которой они висели, и буквально шваркнул их передо мной на стол. При этом почему-то сделал шумный вдох, как будто эта рутинная процедура придала ему сил. Затем прихватил истрепанную зеленую жилетку, валявшуюся на крышке допотопного холодильника, накинул ее себе на плечи и заплетающимися ногами переступил через порог.

Мгновение спустя я услышал, как отъехала машина.

P.S. Только что обнаружил, что дверь в моем шале не запирается, так что я приставил к ней стул и прижал его письменным столом. Таким способом взломщика надолго не задержишь, но по крайней мере никто не застигнет тебя врасплох. Жаль, что я не взял с собой чего-нибудь почитать. Телевизор не работает, а Библия на ночном столике мне не поможет. Придется спать.

(Из дневника Мартина Грегори)

8

Проснувшись, я был удивлен тем, что на улице еще темно. Взглянул на часы: 0.13, значит, спал меньше двух часов. Я поднялся с постели и, неуверенно передвигаясь, подошел к окну и отдернул штору. Во всем остальном мотеле было темно – ни единой машины. Все выглядело на редкость заброшенным, как какой-нибудь город призраков, только в миниатюре.

Я влез в шлепанцы, разобрал баррикаду у двери и вышел во тьму.

Ночь стояла теплая и ясная. Некоторое время я вглядывался в звездное небо над крышами шале. В воздухе стоял запах сосен; где-то неподалеку журчала вода. На пути в контору я не раз и не два останавливался и, обернувшись, глядел на белые шале, четко выделяющиеся на темном фоне холма. Шале были пусты. А сама прогулка напомнила мне о ночных выходах из дома в Бедфорде непосредственно перед сном.

Дверь была полуоткрыта и тихо, но равномерно поскрипывала на ветру. В доме никого не было. Скальф, должно быть, по-прежнему ошивался в Пасфорке – в баре или еще где-нибудь – и к настоящему моменту был уже наверняка мертвецки пьян. Я прошел в дом. На стенах в конторе играли отсветы неонового объявления «Свободные места», горящего в окне, но все равно было темно. Мне пришло в голову воспользоваться телефоном. Мне захотелось позвонить Сомервилю – просто на тот случай, что трубку может взять Пенелопа. Я потянулся к выключателю, но тут же отдернул руку. И не зря – мгновение спустя с дороги послышался шум приближающейся машины.

Старый белый «крайслер» свернул с дороги, объехал по кругу стоянку и затормозил у заднего входа в контору. Я пригнулся, чтобы меня не озарили фары, а затем выскользнул из главной двери и поспешил в сторону шале.

Внезапно во тьме на меня обрушилась музыка. А затем столь же внезапно смолкла. И я услышал, как хлопнула дверь.

Дойдя до своего шале, я обернулся и посмотрел на здание конторы. Свет в окнах горел, и мне был виден темный силуэт Зака Скальфа возле открытой двери. Хозяин наблюдал за мной.

– Чудесная ночка! – крикнул я ему, пытаясь представить дело так, будто я только что вышел проветриться.

После долгой паузы Скальф наконец отозвался:

– У меня к тебе дельце, парень. – Он вроде бы был ничуть не пьянее, чем когда уезжал, но теперь в его голосе слышалась злоба. – Ты позабыл зарегистрироваться. И если ты не против, я хотел бы получить деньги заранее.

– Конечно, – отозвался я, нащупывая в кармане бумажник. И пошел по направлению к конторе.

Запахом алкоголя и потного тела меня обдало уже на подходе.

– Как поживаете? – учтиво осведомился я.

Не проронив более ни слова, Скальф повернулся и вошел в дом. Я пошел следом.

В задней комнатушке работал телевизор, и отблески изображения играли в проеме двери, как будто там, внутри, бушевало пламя. Хозяин зашел за стойку, принялся рыться там и наконец извлек на Божий свет коробку из-под башмаков, в которой хранил вылинявшие синие регистрационные карточки и несколько шариковых ручек.

– Во бардак, – пробормотал он. – Ни фига найти не могу! – Затем он неожиданно разоткровенничался: – Моя старуха бросила меня на прошлой неделе. Во сука! Ну не совсем, правда, бросила. Поехала к родне в Лексингтон, только меня не предупредила. Вот так-то, – он срыгнул, словно для того, чтобы подчеркнуть свое негодование. – А хренова служанка больна. Ровно двадцать долларов, нормально?

Я протянул ему бумажку, а он подхватил ее и кинул в коробку из-под башмаков.

– Самый настоящий бардак! Глянь-ка, сколько дерьма, – он показал на груду пустых жестянок из-под пива и немытых тарелок на кофейном столике красного дерева, стоящем в жилой половине комнаты. – Вот черт!

Пока я у стойки заполнял регистрационную карточку, он нырнул в заднюю клетушку, чтобы немедленно появиться оттуда с упаковкой баночного пива. Откупорив одну банку, он протянул ее мне, а другие поставил на стол.

Высосав свою банку, он глубоко вздохнул, сунул большие пальцы под мышки зеленой жилетки и заявил:

– Хочу, парень, задать тебе один вопрос.

– Валяй, – ответил я, наблюдая за тем, как Скальф завалился на диван и закинул ноги на стол.

– Чего это ты тут делал в доме, пока меня не было?

– О чем ты? – я нервно рассмеялся. – Я просто вышел пройтись.

– Искал что-нибудь? – Он уставился на меня и запустил руку в свою длинную гриву. Рыжую, грязно-седую.

– Ладно, признаюсь. Мне хотелось позвонить. Хотя это и было не слишком важно. Когда я увидел, что никого нет в конторе...

– А не поздновато ли беспокоить людей, а? – кротко осведомился хозяин.

– И, когда я увидел, что в конторе никого нет, я пошел к себе в шале.

Скальф улыбнулся:

– Ой ли?

Взяв банку пива, я подошел к столу и, не дожидаясь приглашения, сел в кресло напротив хозяина.

– Я кое-кого разыскиваю. Человека по имени Принт Бегли. Мне пришло в голову, что ты можешь мне помочь.

– Кого, ты сказал, ищешь? – Он выбросил банку и разразился хохотом. – Принта Бегли! А какого черта, интересно, тебе от него понадобилось?

– Означает ли это, что он жив?

Скальф ничего не ответил. Он сидел трясясь от безудержного смеха.

– Я пытаюсь найти его, потому что я готовлю материалы для книги о Второй мировой войне. Я опрашиваю ветеранов Седьмой армии, принимавших участие в битве под Нюрнбергом.

– А почему это ты решил, что мне до этого есть дело?

– Я говорил с преподобным Пеннингтоном, священником церкви Святого Причастия в Пасфорке. Он сказал, что ты Бегли родня.

– Вот как? И ты являешься сюда, да не откуда-нибудь, а из самого Нью-Йорка, чтобы спросить меня о Принте? – Он подался вперед и внезапно грохнул кулаком по столу. – Будь я проклят!

– А ты знаешь, где он сейчас?

– Ты издеваешься? От него ни слуху ни духу тридцать пять лет. Смылся через пару дней, как вернулся с войны, ушел в горы, и только его с тех пор и видели. Он ведь, знаешь, был дурачком, вот люди и решили, что Господь прибрал его... По крайности, так говорят.

– Но куда он пошел? И что с ним случилось?

– Я же говорю, не знаю. Я был пацаном лет четырнадцати, может, пятнадцати. Мы с Принтом двоюродные братья, но мои старики не велели мне с ним водиться. Мне запрещали ходить в поселок, потому как люди там были бедные и грубые и ничего хорошего там взяться не могло. А говоря «ничего хорошего», они имели в виду Принта.

– Мне кто-то рассказывал, что он всех чурался.

– Это уж точно. Себе на уме, хоть и дурачок. Но мы с ним все одно якшались. Он называл меня «Крошка Зи». А, как тебе это? – Скальф рассмеялся и еще раз стукнул кулаком по столу.

На этот раз я рассмеялся вместе с ним.

– Он брал меня с собой на охоту в горы. Это для него было все одно что церковь. Надо было разуться у хижины его мамаши, чтобы в лесу нас никто не слышал. А уж насчет охоты он был мастак каких поискать! Голыми руками ловил бурундуков и белок. И освежевывал их тоже голыми руками. Потом ел мясо – сырое, разводить костер ему было лень. Жевал и глотал. И говорил еще, что так оно полезнее. Чудной был парень, этот Принт. И вечно помалкивал. Нипочем не скажешь, о чем он сейчас думает.

Мой папаша терпеть его не мог. «Этот парень сущее несчастье с того самого дня, как появился на свет Божий. Держись от него подальше, понял?» А когда он прознал, что мы с Принтом ходим на охоту, он совсем спятил и начал называть его всеми словами, какие знал, а уж знал он их немало! Да здесь все на него смотрели как на черную кошку – будто он им где дорогу перебежал. Наверное, потому что он метис. Его мамаша – индианка. Индианка из племени чероки. Но, думаю, не только поэтому. Нет, не только.

Скальф сделал паузу и, со значением посмотрев на меня, присосался к банке.

– Тут его побаивались.

– Но почему?

– Я тебе, парень, кое-что покажу. Сиди на месте.

С поразившей меня легкостью он поднялся с места и проскользнул в заднюю комнату. Вернувшись, он принес старый альбом коричневой кожи, потрепанная обложка которого была скреплена изоляционной лентой. Он расчистил на столе место, отодвинув жестянки в сторону, заботливо протер его рукавом и только после этого водрузил книгу на стол.

– Это моей матушки, – сказал он не без затаенной гордости. – Вечно вырезала всякую всячину из местной газетенки – рассказы, стишки, картинки, что ей приспичит. А особливо что касается нашей родни. Получился как бы семейный альбом.

Он вытер ладони о джинсы и, послюнив большой палец, начал медленно переворачивать страницы.

– Вот оно. 30 мая 1925-го. День, когда родился Принт. Видишь, она приписала это к статье. А теперь прочти, что тут написано.

Он передвинул альбом ко мне и грязным ногтем указал на вырезку, которую рекомендовал мне прочесть. Это была заметка из «Пайнвильского курьера» от 31 мая. Ее текст гласил:

Прошлым вечером в Кумберлендских горах произошло одно из самых страшных наводнений, которые помнят в здешних местах. Оно унесло более ста жизней обитателей шахтерских поселков в Белл-Канти. Тысячи голов скота погибли во время наводнения и колоссальные разрушения были причинены жилым домам, имуществу и шахтам, многие из которых теперь, по мнению их владельцев, подлежат закрытию. Полные размеры потерь и разрушений могут быть определены только через несколько дней. Да и число погибших, когда схлынет вода, наверняка окажется большим.

Теплая весенняя погода, стоявшая вчера в Белл-Канти, не давала никакого повода для беспокойства. На заре начали собираться на горизонте пока еще небольшие тучи. Время от времени вспыхивали молнии и с гор доносились отдаленные раскаты грома. Все это предвещало грозу, но отнюдь не подлинное стихийное бедствие.

В 8.30 вечера гроза разразилась над Пасфорком и Индиан-Ридж, и уровень выпавших осадков сразу же превзошел всякие ожидания. Когда тучи пошли на северо-восток, вдоль по течению реки Кумберленд, где произошли затем наибольшие разрушения, ливень достиг небывалой силы.

В этом месте заметки, напечатанной на желтой газетной бумаге, было вписано от руки мелким и четким почерком примечание, воссоздающее детали появления на свет Принта Бегли. Время его рождения – 8.30 вечера – было жирно подчеркнуто красными чернилами, и отсюда шла стрелка к тем словам в заметке, где речь шла о начале бури.

Вода сбегала с холмов широкими потоками. Ущелья и овраги превратились в грохочущие водовороты, в которых плавали развалившиеся на части бревенчатые хижины и сорванные с фундаментов дома более прочной кладки. Люди пытались спастись на крышах, но сверху на них рушились гигантские камни, горы щебня и потоки грязи. Человеческие вопли терялись в реве стихий. К одиннадцати ночи люди, находившиеся на крышах, уже совершенно обезумели...

Я попытался продолжить чтение, но слова передо мной внезапно расплылись. Газетного листа словно бы не стало, стены поползли на меня со всех сторон, и вот уже мне показалось, будто я вглядываюсь в жалкую поверхность кофейного столика сквозь длинный сужающийся туннель. Скальф что-то говорил мне, но это не имело никакого значения. Уши мне наполнил свистящий и скребущий звук. Затем все вдруг пропало. Несколько секунд мне казалось, что я вот-вот потеряю сознание. Закрыв глаза, я вцепился, что было мочи в подлокотники кресла.

– Его обвинили в этом. Обвинили в том, что можно было назвать Господней волей. Понимаешь, что я хочу сказать? Эй, что с тобой?

Нечто белое и расплывчатое надвинулось на меня из тьмы. Образ медленно сфокусировался, и мне стало ясно, что я смотрю на Скальфа. Перегнувшись через стол, он протягивал мне очередную банку пива.

Я покачал головой в знак отказа. Говорить я не мог.

– Он ведь ничего не сделал, просто взял и родился в тот вечер, – он сделал паузу и открыл банку уже не мне, а себе. – Чертовы предрассудки, вот что я тебе скажу. Суеверие. А когда паренек подрос и оказался немного не в себе, все решили, что это доказательство: они, мол, про него знали. Мамаша сказала мне, когда Принт уже пропал, что кое-кто в поселке считает, что он был к ним послан вроде как ангел разрушения. Может, дьяволом, а может, и Богом.

– А как ты считаешь, он еще может быть жив? Я услышал, как сам произнес эти слова.

– Он мертв. То есть в точности я не знаю, но я так чувствую. Он уже из Германии вернулся совсем другим. Что-то там, наверное, с ним произошло. Он стал просто сволочью, даже со мной, а ведь мы были друзьями. Ну и дурил: разговаривал сам с собой и все такое. И ни черта не делал. Просто сидел на склоне холма и смотрел на облака.

Ну и работы вообще-то не было, кроме как в шахте. А он поклялся, что ни в жизнь туда не спустится. Помню, в день как уйти он сказал мне: «Зи, я не получил образования, я едва умею читать и писать, но я не крот, чтобы зарабатывать себе на хлеб, роясь в земле».

– А ты не помнишь, когда он ушел?

– Летом, это я помню. Кажись, в сорок пятом.

– В августе? Шестого августа? Не можешь вспомнить? Скальф покачал головой:

– Об этом надо спросить старушку Иду. Она знает. Только она тебе не скажет.

– Ты имеешь в виду его мать? Она жива?

– Жива. Очень старая. Престон уже умер прилично тому назад и ничего не оставил, кроме угольной пыли, а она нет. Как жила себе в поселке, так и живет. Компания отобрала у нее дом и 20 акров земли на склоне холма, обжулила. Стали там рыть и погубили землю. Ничего у нее не осталось, кроме хибарки в лесу, где они раньше кур держали. Там она и живет.

Так что и хибарка на месте. Я почувствовал, что у меня перехватывает дыхание.

– А она живет одна?

Он с любопытством посмотрел на меня и кивнул.

– Но не советую к ней ходить. Понапрасну время потеряешь. Она нынче не больно-то разговорчива.

– А может, если ты пойдешь со мной, она захочет поговорить с нами о Принте?

– Может, и так. Она им всегда гордилась.

Сцепив руки на затылке, Скальф растянулся на диване. Долгое время он пролежал так, уставившись в потолок и как будто не в силах на что-то решиться. Наконец, зевнув, он объявил:

– Ида гостей не любит.

– А если я пойду один?

– Не стоит и пробовать, – ухмыльнулся хозяин. – Но попытка не пытка. Можешь сказать, что я тебя послал. – Затем выдал мне еще одну охранную грамоту: – И вообще, спросят тебя, какого черта ты тут ошиваешься, говори всем, что ты друг Зака Скальфа.

– Спасибо, так и отвечу, – я встал, собираясь уйти, и сразу же помещение оказалось напоено какой-то тревогой. – Интересно потолковать с тобой, старина. И спасибо за пиво.

Уже дойдя до двери (а теперь мне не терпелось поскорей очутиться у себя в шале), я услышал, как он произнес мне вдогонку:

– Когда он пропал, люди тут же ждали другого наводнения. Но ничего не произошло.

9

У въезда в долину асфальтированная дорога заканчивалась. Грязный и пропыленный проселок тянулся дальше по дну ущелья, следуя за изгибами почти пересохшей реки. На дороге и вокруг нее валялось невероятное количество металлолома. По обоим берегам реки под деревьями стояли блочные домики; у большинства из них был такой вид, будто в них давно никто не живет, но все же, присмотревшись, можно было увидеть занавески на окнах, запасы угля во дворе, даже развешанное на веревке белье. Чувствуя себя в кабине автомашины в полной безопасности, я пристально вглядывался и каждый из них, надеясь, что мне удастся что-то вспомнить. Но я не испытывал ничего, кроме легкой, но вполне определенной подавленности. Долина или, если угодно, ущелье было мрачным, не ведающим солнечного света, отрезанным от мира уголком; камни теснились со всех сторон и угнетали меня. Дорога петляла по густому и темному лесу, уходила вверх, на холмы, и терялась на горизонте.

Я свернул на обочину и припарковался возле какой-то замызганной колымаги. Это был «додж»-пикап, сквозь заднее стекло которого была видна пустая полка для ружья. По бамперу шла надпись; «ЭТА РАБОТА ПО ТЕБЕ, ПАРЕНЬ!» Внезапно сама мысль о том, что я некогда жил в этой Богом забытой дыре, будучи к тому же метисом и идиотиком, показалась мне совершенно невероятной, я разразился хохотом. И тут же поспешно огляделся по сторонам, чтобы убедиться, что меня никто не слышит. Но никого не было.

Я закурил и какое-то время просидел в машине, пытаясь сообразить, каким образом лучше всего охмурить Иду Бегли. Хотя, собственно говоря, мне не так интересно было с ней поговорить, как попасть к ней в хижину. Может быть, имеет смысл представиться инспектором комиссии по борьбе с грызунами – кем-нибудь в таком роде. А то как иначе удастся убедить старуху, живущую в полном одиночестве и на отшибе, пустить совершенно незнакомого человека к себе в дом и позволить ему производить раскопки в земляном полу около очага?

Переобувшись в болотные сапоги, которые я предусмотрительно купил в Пайнвиле, я запер машину и поплелся по грязному проселку по направлению к домам. Возле ближайшего из них двое чумазых ребятишек, которых я заметил на въезде, играли в кустах около забора, выстроенного из железнодорожных шпал. Увидев меня, они замерли, а затем опрометью бросились домой. Чувствуя себя своего рода туристом, я изобразил на лице нечто вроде улыбки на случай, если за мной наблюдают из узких, в небольших наличниках окон. Однако признаков жизни там не было.

Где-то впереди по улице залаяла собака. Я пошел чуть быстрее. Подойдя к основной группе домов, в точном соответствии с инструкцией, выданной мне Скальфом, я увидел тропку, ведущую к хижине Иды. К большому моему облегчению, по дороге я ни с кем не столкнулся. Чем меньше мне пришлось бы вдаваться в объяснения, тем лучше.

Я перешел через речку по камушкам, изображающим здесь нечто вроде мостков, и вышел на твердую каменистую тропинку, ведущую лесом на вершину холма. Она была крутой и тяжелой, под ногами скользила осыпавшаяся с деревьев хвоя. Не пройдя и ста ярдов, я вынужден был остановиться и отдышаться. Я понял, в какой плохой я форме, и подумал о том, каково старушке, а ей наверняка за семьдесят, взбираться сюда или спускаться отсюда. Хотя, возможно, она никуда и не ходит, может быть, ей приносят сюда все, что ей нужно. Мысль о том, что я могу застать ее не в одиночестве, начала тревожить меня: это ведь сильно усложнило бы дело.

Час стоял еще ранний. В долине, куда не проникал солнечный свет, было холодно. С вершины холма пахло дымом. Я решил, что он идет из хижины, а значит, старушка дома. Но этот запах имел для меня и другой – куда больший – смысл, он приносил с собой ощущение надежды. Нелегкое, впрочем, ощущение. На кассете Принт Бегли говорил о железной печке в хижине, – о печке, на которой его мать держала птичий корм. А у подножия этой печки мальчик, как он утверждал, припрятал Библию.

Чем ближе я подходил к цели моих поисков, тем тревожнее становилось у меня на душе. Может быть, я боялся того, что найду там, или того, что не найду ничего. Боялся того, что открою в себе самом и относительно себя самого. Но дело заключалось не только в этом. Я еще раз остановился передохнуть и, тяжело опершись на дерево, бросил взгляд вниз, в долину. Я вспомнил при этом рассказ Принта о том, как он, схоронясь за деревьями, подсматривал здесь за встречей «повторников». Возможно, существуют вещи, к которым лучше вообще не притрагиваться, некие безмолвные и неписаные законы веков, нарушить которые, однако же, нельзя. Я чуть было не повернул назад – и повернул бы, не знай я, что решение зависит уже не от меня.

Когда я возобновил подъем, то обнаружил, что тропа с каждым шагом становится все круче и круче. Невероятным усилием воли я заставил себя дойти до вершины. Зубчатая гряда камней на вершине холма глядела на меня поверх деревьев на фоне бледного неба. Мне хотелось выбраться туда, где сиял свет. Вырваться из этого чертова ущелья прежде, чем его края сойдутся у меня над головой.

Затем совершенно внезапно прямо передо мной показалась хижина, выглядывающая из-за деревьев как замшелый старый пень. Она стояла на бревнах, уже порядком сточенных временем. В дальнем от меня конце крыши, над заколоченным окном, как скрюченный черный палец, в небо торчала труба.

Дым из нее не шел.

Теперь я уже был полностью уверен в том, что все идет вкривь и вкось. Стараясь не шуметь, я свернул с тропы и подошел к двери в хижину.

Стоя за дверью, я прислушивался к происходящему в хижине и одновременно пытался привести в порядок дыхание и вытер пот со лба и с рук. Далеко-далеко, в противоположном конце ущелья, заревела и завизжала электропила. Из хижины же не доносилось ни звука. Если старушки нет дома, все окажется куда проще.

Я пару раз постучал. Никто не ответил. Я взялся за дверную ручку. Она была изготовлена из подковы, настолько проржавевшей, что я испугался, как бы она не рассыпалась в моей руке.

Ручка, однако же, повернулась, и дверь несколько приоткрылась.

– Миссис Бегли? – я дал двери легкого пинка. – Есть тут кто-нибудь?

Дверь поддалась с большим трудом, как будто кто-то изнутри ее придерживал.

– Миссис Бегли, – повторил я.

Запахом сырости и гниения обдало меня из темного помещения. Преодолевая тошноту, я понял, что никого тут нет. Или я вышел не на ту хижину, или Скальф ошибся и Иды Бегли уже нет в живых. В этой хижине явно никто не жил уже давным-давно.

Надавив плечом, я все-таки открыл дверь.

И увидел печь.

Она высилась как трон в дальнем конце комнаты: роскошная реликвия из прошлого столетия, покрытая сейчас пылью и паутиной. Оглядевшись еще раз по сторонам, чтобы убедиться, что здесь никого нет, я вошел внутрь. Послышался страшный скрип, как будто все сооружение готово было рассыпаться и покатиться вниз по склону. Пройдя в глубь комнаты, я склонился к печи, а затем опустился на колени возле скульптурной, в форме звериной лапы с когтями, ножки.

Палкой, подобранной по дороге, я принялся расчищать от листьев и всякой дряни основание из листового железа, на котором стояла печь. Убрав мусор, я увидел, что основание привинчено к полу тяжелыми болтами примерно через каждые три дюйма по периметру. Прямо перед печью, там, где доски пола уходили под ее основание под прямым углом, трех болтов не хватало.

Именно так Бегли все и описал на кассете.

Я очистил место вокруг недостающих болтов как можно тщательнее, а затем принялся поднимать половицы при помощи все той же палки. Одна из них, бывшая заметно короче остальных, сдвинулась сразу же.

Я отложил палку в сторону и начал отдирать половицу руками. В комнате вроде бы стало темнее, как будто на нее неожиданно упала какая-то тень. Внезапно почувствовав, что за мной наблюдают, я резко обернулся. В проеме двери с ружьем в руке и заслоняя своей массивной фигурой почти весь проход, стоял Зак Скальф.

– Смотрите-ка, кто сюда пожаловал, – зловеще произнес он. – Ну, парень, и как ты думаешь, чем это ты сейчас занимаешься? Слышал когда-нибудь о неприкосновенности чужой собственности? И о вторжении в частное владение?

– Да брось! Да погоди минуту, – шутливо запротестовал я. – Ты ведь не говорил мне... – И тут я понял, что он не шутит. Я хотел было подняться на ноги, но он живенько вскинул ружье.

– Ну-ка, полегче! Полегче, я тебе говорю!.. Ни с места! Стой, где стоишь, чтобы мне было тебя видно. На коленях, а обе руки к полу. Вот так-то лучше.

– Да что это ты? Разве не об этой хижине ты мне рассказывал?

– Видел Иду?

– Слушай, почему бы тебе не оставить ружье в покое? Оно меня раздражает. Давай поговорим спокойно.

Он хмыкнул и немного опустил ружье, дуло которого, однако же, по-прежнему целилось мне прямо в грудь.

– Ну а теперь выкладывай: какого хрена ты заявился сюда из Нью-Йорка и какое тебе дело до братца Бегли? И не вешай лапшу на уши насчет книги – не на такого напал.

– Но это правда. И я могу доказать это. Когда мы вернемся в мотель...

– А кто тебе сказал, что ты вернешься в мотель? – хмыкнул Скальф. – Я застукал тебя возле этой печи. Чего ты тут искал?

– Библию.

– Не пудри мне мозги, парень, – мягко произнес он и взвел курок. – Что там, выкладывай!

– Честное слово, Библия! Когда Принт был мальчиком, если это только та хижина, он приходил сюда иногда почитать Библию. Он прятал ее здесь под печью.

– Ну а ты-то как про это прознал?

– Мне сказал его товарищ по оружию.

– Сказал про Библию? – Скальф оскалился в злобной ухмылке.

– Послушай-ка, я даже не знаю, на месте ли она. И все остальное, – я вздохнул. – Он ведь мог забрать все с собой, когда ушел...

– Это правда? – Глаза Скальфа сузились от любопытства.

– Да ты же сам его в тот день видел. Не помнишь, у него было с собой что-нибудь?

Он покачал головой, а затем, надеясь извлечь какую-то выгоду из ответа, добавил:

– У него была веревка, шахтерская каска и лампа. Все от его папаши. Я спросил его, куда это он с таким хозяйством собрался и уж не решил ли таким образом стать шахтером. А тут он мне и ответил насчет крота, который роется в земле. А куда собирается, так и не сказал. И собака его при нем была.

– Собака? Что за собака?

– Коричневая такая. Вечно брал ее с собой на охоту. Но тогда она уже ослепла от старости.

– Ее звали Рори?

Это имя Принт пару раз произносил на кассете. Скальф кивнул.

– Из-за этой собаки мы в конце концов и проведали, что случилось с Принтом.

– Что ты имеешь в виду? – я буквально остолбенел. – Ты же сказал, что он пропал.

– А он и точно пропал. Только, сдается, никак не рассчитывал, что собака за ним увяжется, – Скальф прислонился к двери, по-прежнему держа меня на мушке. – Рори нашли в двадцати милях отсюда. Он сидел под дождем у входа в Утраченную Надежду. Эта такая большая пещера под Спрингфилдом. Сейчас ее называют гротом. Провели освещение, водят туристов. Мотель там и всякое такое. А тогда это была просто здоровущая яма. Рори нашли недели через три как пропал Принт. Собака чуть не околела с голоду. Но никого к себе не подпускала. Престон Бегли с другими шахтерами спустился в пещеру искать Принта. Но так ничего и не нашли.

Скальф замолк и задумчиво поскреб щеку, как будто решая для самого себя, с какой стати он мне все это рассказал.

– Страшная смерть, если боишься темноты... Сукин он сын! Не хочу и думать, что с ним там сталось. Утраченная Надежда уходит в землю, ей нет конца. До самого ада, считай, доходит. Конца до сих пор не нашли, вот так-то. Наверное, потому и тело не отыскали.

– А что стало с Рори?

– Он не отходил от пещеры, поэтому Престон пристрелил его.

– А почему ты не рассказал мне все это прошлым вечером?

– Почему я не рассказал тебе? – повторил, словно не веря собственным ушам, Скальф, затем откинул голову и разразился зычным хохотом.

– Что тут смешного?

– Ты, видать, держишь меня за идиота, – отозвался он, стирая с глаз слезы. – Стоило на тебя посмотреть: было видно, что ты взял след. Не знаю, какой. И что, надо было помочь тебе управиться с этим делом? Так что давай копай и показывай, что Принт здесь припрятал.

– А если там ничего не будет?

Скальф сперва ничего не ответил на это. Он вновь прицелился в меня, и злая ухмылка расползлась, казалось, по всему его лицу. Внезапно он посмотрел на меня в упор и сказал:

– Я убью тебя, жопа.

Я отвернулся от него и, по-прежнему стоя на коленях, но уже лицом к печи, начал нервно дергать отстающие от пола половицы. Я старался держаться так, чтобы Скальфу не было видно, что именно я делаю. Отдирая одну половицу за другой из-под основания печи, я складывал их в стопку. Вскоре между полом и фундаментом я обнаружил тайник глубиной примерно в фут.

Посмотрев в эту щель, я увидел там нечто спрятанное. Это была книга под густым слоем пыли и паутины. Ее переплет с застежками в виде собачьих ушей был черно-зеленым и поблескивал, как чешуя ящерицы.

– Ну что, ты вспомнил это число? – спросил я, стараясь отвлечь его разговором. – День, когда Принт пропал?

– Второго августа сорок пятого, – ответил Скальф, все еще обуреваемый смехом. – Я посмотрел нынешней ночью в «Курьере». О нем написали, потому что еще одна поисковая экспедиция отправилась в пещеру.

– А он, выходит, еще четыре дня после этого был жив?

– Откуда ты знаешь?

Неоспоримое доказательство моего предыдущего существования лежало здесь, на груде крошечных белых костей. Это были скелеты бесчисленных мелких животных. Над некоторыми из них поработали, вырезав нечто вроде статуэток, остальные просто лежали, истачиваясь и тончая, пока не стали выглядеть как солома. Должно быть, он невероятно долго сидел там, на гребне, пребывая на своем посту.

– Я родился шестого августа в восемь пятнадцать утра, – сказал я, обращаясь в основном к самому себе, и был потрясен собственным открытием. – На другом конце света в точности в это время – меня всегда поражало такое невероятное совпадение – бомбардировщик «Б-29» с высоты двадцати пяти тысяч футов, буквально с неба, сбросил атомную бомбу на Хиросиму. Я помню, что эту бомбу окрестили «малышом».

– Что за чушь ты несешь?

– Вот тогда-то и умер Принт Бегли. Ему, должно быть, стало известно, что случится. Видишь ли, он дожидался знака, который будет означать конец мира. Теперь все становится более или менее ясно. Меня послали ему на смену.

– Ах ты черт, ты дурнее самого Принта. Ну что, ты там еще ничего не нашел?

Я слышал, как Скальф сделал шаг в глубину хижины, но угрожающий скрип половиц под его тяжестью заставил Зака отказаться от своего намерения.

Я сунул руку в щель и принялся рыться там.

– Тут что-то есть, – сказал я, полуобернувшись к нему. – Здоровая такая куча. Поглядел бы ты лучше сам.

– Фиг тебе, старина! Это ты достань и дай мне. Доставая книгу из тайника и заботливо отряхивая ее от пыли и паутины, я ухитрился одновременно извлечь одну из самых крупных костей и зажал ее в левой руке, спрятав от глаз Скальфа за переплетом книги. В ней было дюймов шесть в длину и примерно полдюйма в толщину, на одном конце кость была закруглена, а на другом заострена, и выглядела она как какой-нибудь примитивный хирургический инструмент.

Держа книгу в ладонях, я встал на ноги и медленно повернулся к Скальфу.

– Это Библия Принта. Она оказалась в точности там же, где он и сказал. О Господи, если бы я только понимал, что это значит.

Скальф смотрел на меня в упор.

– Вот тут даже дарственная надпись имеется. «Принту Бегли от его матери Иды Бегли. 18 мая 1932 года». И перечень имен членов семьи с указанием даты рождения.

– Ладно... Дай-ка я погляжу! – Он приблизился ко мне, не выпуская из рук ружья. – Ну-ка давай сюда и не вздумай дурить.

Я подошел к нему по скрипучим половицам, не поднимая глаз и ведя себя так, словно я по-прежнему погружен в изучение книги. Под ее прикрытием я переложил кость из левой руки в правую, держа ее острием от себя.

– Стой вот тут, – он еще раз угрожающе повел ружьем. – И давай ее сюда.

Я выждал несколько секунд, затем посмотрел на него с отсутствующим видом, как будто только что до меня дошел смысл его слов. Мы стояли менее чем в двух ярдах друг от друга. Лицо и шея у него были жирно политы потом. Под его пристальным взглядом я высмотрел место для удара у него на шее – голый участок между адамовым яблоком и густой, рыжей шерстью, выбивающейся из раскрытого ворота. Я сосредоточился на этом участке, уповая на то, что кость окажется достаточно острой и не сломается.

– Какого хрена ты ждешь, парень? Давай ее сюда. Он на глазах серчал.

Протягивая ему книгу, я сделал шаг вперед, и, на мгновение ослабив бдительность, Скальф опустил ружье.

Я выронил Библию, взметнул правую руку и ударил его моим оружием в шею, вложив в удар всю тяжесть тела. Кость пошла ему в горло и буквально утонула там. По руке у меня заструилась его теплая кровь, она же полилась и на зеленую жилетку. Скальф издал изумленный крик и уронил ружье. Прижав обе руки к горлу, он кое-как выбрался из хижины.

По-прежнему издавая какие-то свистящие звуки, он доковылял до растущих у хижины деревьев. Затем опустился на колени и попытался своим толстыми неуклюжими пальцами извлечь кость из горла. Но слишком глубоко она вошла и слишком прочно засела. Его лицо постепенно побагровело, глаза выкатились наружу. Он не переставая тряс головой, как будто все еще пребывал в недоумении по поводу происшедшего, тряс ею все сильнее и сильнее, пытаясь впустить воздух в легкие. Головка белой кости торчала у него из шеи, как окровавленный кулачок, проложивший себе дорогу в темницу плоти.

Последним отчаянным усилием он всплеснул руками, сцепил их под подбородком, как будто взывая о помощи; на какое-то мгновение мне почудилось, что он все-таки сумеет встать на ноги. Я схватил ружье и прицелился ему в голову. По нужды в этом уже не было. С отвратительным свистящим звуком из его разинутого рта хлынула струйка крови, он повалился навзничь и застыл.

10

Я вытер руки об изнанку пропотевшей рубахи, закурил и уселся прямо на пол у входа в хижину. Было не холодно, но я едва сдерживал дрожь. Из глубины моего живота вверх по телу медленно разливалась слабость.

В момент нанесения удара я испытал чувство восторга, может быть, даже вдохновения, подобное внезапному воздействию наркотика (резкое увеличение адреналина в крови), от которого сейчас постепенно отходил. Из-за этого я чувствовал себя высосанным, выжатым досуха.

Чтобы успокоиться, я взял Библию Принта Бегли и принялся переворачивать ее увлажненные росой страницы.

Я не ощущал за собой вины: или я его, или он меня – дело обстояло именно так. Но до этого я никого не убивал, только что состоялся мой дебют. В дверях мне были видны потрепанные подошвы башмаков Скальфа, повернутые к земле под причудливым углом. Скальф был мертв, и непоправимость происшедшего, абсолютный успех того, что я совершил, казались ужасными.

Но я должен был считаться и с тем (благодаря доказательству у меня в руках, из-за которого я пошел на убийство), что, возможно, Скальф умер здесь и сейчас только для того, чтобы немедленно возродиться в каком-нибудь другом месте, войдя в какое-нибудь другое тело, став другой личностью и начав жить в совершенно иных обстоятельствах. И как знать, не повезет ли ему на этот раз больше, чем в предыдущий? Как знать, не оказал ли я ему своего рода услугу?

Однако же привыкать к небытию было трудновато.

Почитав Библию и выкурив еще одну сигарету, я почувствовал, что мне несколько полегчало. Дрожь улеглась. Я понимал, что мне пора уходить отсюда, но не чувствовал в своей ситуации повода поторапливаться. Никто не видел меня, никто не знал, что я здесь. Я был уверен в том, что стоит мне просто дойти до своей машины, и все будет нормально. Как только я вернусь в Пайнвиль, будет достаточно просто устранить все следы моего визита. И затем мне останется только доехать до Ноксвиля, улететь ближайшим рейсом в Нью-Йорк и начисто забыть обо всем, что произошло.

Я вышел из хижины, чтобы затащить в нее тело Скальфа. Я волок его за ноги, по земле, лицом по грязи. Он оказался тяжелым. Его тело оставляло за собой пятна крови, которые мне еще предстояло замаскировать листьями. Я подумал о том, не обшарить ли его карманы, чтобы это впоследствии сошло за ограбление, но мне не хотелось еще раз до него дотрагиваться. Я взял ружье и спрятал его в тайник под печью. Затем вернул отодранные половицы на место и вновь измазал основание печи грязью.

Я проверил, не осталась ли кровь у меня на руках и одежде, взял Библию и, убедившись в том, что не оставил после себя никаких улик, плотно закрыл за собой дверь и отправился в чащу леса.

Выйдя из хижины, я вскоре заметил, что сошел с тропы, ведущей в поселок, и держу путь на вершину холма, к самой середине его гребня. Длинные лучи зыбкого солнечного света начали просачиваться сквозь кроны деревьев. Мне хотелось побывать на том месте, где Принт Бегли стоял на страже все эти годы, следя за звездами и обтачивая звериные кости, – следил, ожидая конца света.

В день, когда он исчез, он решил, должно быть, что светопреставление произошло. А зачем бы иначе он спустился в пещеру? В Библии я нашел подчеркнутый Принтом пассаж из Книги Исайи: «И войдут в расщелины скал и в пещеры земли из страха перед Господом».

И все же Принт слегка просчитался. Вселенская катастрофа, наступления которой он ожидал, так и не разразилась. Звезды не сошли со своих орбит, солнце не почернело, небо не обрушилось на землю, вопреки тому, что он предсказывал. Хиросиму, как бы ужасна она ни была, нельзя назвать концом света. Скорее это было начало...

Ближе к вершине деревья поредели, и вскоре я вышел на открытое место. Солнце теперь светило мне в спину, я шел по поросшему высокой травой плато. Постепенно тропа стала совсем каменистой и еще более крутой, она вела к остроконечному камню, внешне напоминающему башню, который в гордом одиночестве возвышался на самой вершине холма. Подо мной простирались сиротливые узкие долины, в которых по-прежнему плыл туман, голые желто-бурые склоны холмов, здесь и там изрытые шрамами былых разработок; однообразный пейзаж простирался до самого горизонта.

Это был заколдованный край, мрачный и даже трагический, опустошенный, но все еще величавый под бесконечными небесами. Оказавшись на столь безбрежном просторе, я почувствовал, что мой дух начинает отделяться от меня, чтобы слиться с ним. То было место, то был пост, на котором Принт пребывал ночами, следя за звездами и ожидая наступления Армагеддона.

Подняв руки и закрыв глаза, я несколько раз глубоко вдохнул острый горный воздух. Мне казалось, будто я вернулся домой и здесь за время моего отсутствия ничего не изменилось. Затем я сел на камень, положив Библию Принта Бегли у ног, и начал ждать.

Книга четвертая