— Я едва ли встречусь с господином Кемалем, — скривился Арцеулов. — Из Стамбула я поеду в Варну — а оттуда домой…
— То есть? Ты, эта, не спеши, Ростислав. Вот кончится война, будет амнистия, тогда и вернешься. Посиди покуда в Париже, да книжки почитай…
— Плевал я на вашу хамскую амнистию! — рубанул капитан. — Я еду в Россию, господин Косухин! Генерал Врангель собирает в Крыму тех, у кого еще остались совесть и честь! Теперь ясно, краснопузый?
И тут только до Степы дошло. Вначале он потерял дар речи, а затем выдохнул: «Сволочь!»
Арцеулов не отреагировал. Почему-то в голосе Степы он почувствовал не ненависть, а что-то совсем другое. А Косухин уже бушевал:
— Ты… ты… гад белый! Что, не навоевался?! Крови мало народной пролил, да? Да я тебя лучше своей рукой положу, беляка! Чего выдумал!
Арцеулов не отвечал, поймав себя на странной мысли, что ничуть на Степу не обижается, как будто этот чумазый парень имеет законное право ругать его, словно нашкодившего гимназиста.
— Да там же самое зверье собирается! — продолжал кричать Степа. — Они же гады, убийцы! Мало им крови! Что, не навоевался, интеллигент?
Степа вобрал побольше воздуха и прибавил нечто, совсем уж не вязавшееся с предыдущим:
— Да тебя же там убьют, Ростислав! Понимаешь, чердынь-калуга — убьют!
Махнув безнадежно рукой, красный командир Косухин замолчал и отвернулся к стене.
— Степан, давайте не ссориться, — Арцеулов говорил спокойно, и это давалось ему без всякого труда. Он действительно не хотел ссориться напоследок.
— А я что, с тобой — мирился? — огрызнулся Степа, не оборачиваясь. — Вражиной был, вражиной и остался! Я думал, что ты хоть сейчас чего-то понял…
— Понял? После Иркутска? После Челкеля? После того, как ваши комиссары пытали вас током? Что я должен был понять? Только то, что ваша банда оказалась еще страшнее, чем все мы думали! И там, в Крыму, мои товарищи пытаются сделать хоть что-то. А я должен отсиживаться в Париже?
— Да побьют вас всех! — Степа резко обернулся, лицо его исказилось болью. — Понимаешь, Ростислав — вам всем крышка! Всем вам — умным, образованным, воспитанным — конец! Штык в брюхо, чердынь-калуга — и амба, в штаб Духонина! Ну, если тебе и всем твоим так не нравится социализм, то мотайте куда-нибудь в Аргентину. Авось отсидитесь там пару лет, пока Мировая не начнется… А вы — опять, как псы цепные…
— Вы можете считать меня белым гадом, Степан, но трусом даже вы меня не назовете. И мои друзья — не трусы. Ни Виктор Ухтомский, ни Андрей Орловский, ни Михаил Корф. На кого мы должны оставлять Россию? На вашего Венцлава и его упырей?
— С ними сами разберемся, — буркнул Степа, но в голосе его не было уверенности.
— Не разберетесь, командир Косухин. И если кто рискует, то это вы! У меня будет оружие, меня будет защищать целая армия. А вас — уж не знаю…
— Пожалел волк кобылу.
— Ну, извините… Ладно, убеждать вас не собираюсь, но попытайтесь представить. Если бы в Крыму сейчас оборонялись не белые, а красные, и шансов не было, вы бы поехали в Париж?
— Сравнил, беляк!
— Да вот уж сравнил. Ладно, в любом случае… У нас с вами остались кое-какие общие дела. Прежде всего…
Арцеулов, как мог, изложил Степе то, что говорила ему Берг, правда, не сказав о наивном американце и его предложении. Потом упомянул о генерале Аскольде Богоразе, напоследок посоветовал сразу не ехать к Карлу Бергу и, вообще, не очень афишировать свое пребывание в столице Франции.
Затем капитан положил на стол бланк заказа на пароходный билет, объяснил, где его следует выкупить и приложил к нему небольшую пачку денег — половину того, что оставалось после продажи одного из сапфиров. Степа слушал молча, закусив губу, и было даже непонятно, слышит ли он то, что говорит капитан.
Когда Арцеулов умолк, Степа лег на койку и отвернулся к стене, напрочь забыв о встрече с индийскими «товарищами» и о своей миссии полпреда Мировой Революции. Арцеулов пожал плечами и вышел прогуляться по вечернему Дели, понимая, что дальнейшего разговора не будет.
Наутро капитан обнаружил, что койка Степы пуста, все вещи исчезли, а на пустом столе лежит записка, поверх которой равнодушно сверкает фиолетовыми гранями «Камень Спасения».
Степа писал в совершенно непривычной для него манере, вежливо, даже почти без грамматических ошибок. Он уведомлял «гражданина Арцеулова», что впредь не желает иметь с ним никаких дел, но поскольку вынужден воспользоваться предложенными деньгами, а также будучи должен «гражданину Арцеулову» за эти месяцы, оставляет камень в счет оплаты долга. Подпись отсутствовала, более того, записка была перечеркнута крест-накрест, но новой Степа почему-то не написал, лишь нацарапал сверху короткую фразу: «Шел бы ты, Слава, к черту!»
Арцеулов невесело усмехнулся. Первый раз за эти месяцы его назвали так, как когда-то в детстве. Первый и, наверное, последний…
С Ингваром он простился в тот же вечер, перед поездом, увозившим капитана в Бомбей. Оказывается, Косухин уже успел забежать к художнику, поблагодарить и заодно пригласить в революционную Россию. Правда, как сообщил не без усмешки Ингвар, красный командир посоветовал ему ехать не сразу, а чуток погодя, когда победивший пролетариат, покончив с контрреволюционной гидрой, будет готов к более полному восприятию картин художника. В РОСТА Степа поступать Николаю Константиновичу уже не советовал, то ли забыв, то ли передумав.
Перед тем как расстаться, Арцеулов достал сапфир и передал его Ингвару. Предваряя возражения, он заявил, что вовсе не собирается таким образом отблагодарить художника за его заботы о двух русских эмигрантах. Он передает камень для того, чтобы Николай Константинович мог продолжить свои гималайские экспедиции — и заодно рассказал услышанную от ювелира историю сапфира.
Ингвар долго разглядывал камень, и отблеск кристалла странно отражался в его глазах. Наконец, он покачал головой и вернул его капитану.
— Он будет вам нужнее, — заявил художник, не слушая протестов Ростислава. — Даже если бы вы просто ехали в эмиграцию, он бы не дал вам умереть с голоду. Но вы едете на фронт…
— И его закопают вместе со мною после первого же боя, — сухо отрезал капитан.
— Может быть, — спокойно согласился художник. — Но может случиться и так, что этот камень спасет вам жизнь. Ведь это же «Камень Спасения»…
— Вы верите в эту мистику?
— Ну, я же недаром увлекаюсь Востоком… Знаете, мне почему-то кажется, что тот, кто подарил камни — старый монах — знал, ЧТО именно отдает вам. Ведь благодаря им вы сумели прожить в чужой стране и теперь возвращаетесь на Родину. Не спешите расставаться с сапфиром, Ростислав Александрович. К тому же ваш друг оставил этот камень именно вам…
— Мой друг? — Арцеулов недоуменно поглядел на художника, с трудом соображая, что речь идет не о ком-нибудь, а о краснопузом Степе.
— Да, ваш друг. Который сам не свой от того, что вы едете, как он считает, на верную смерть. Не пренебрегайте его даром.
— Он сам рискует больше моего, — неожиданно для самого себя произнес Арцеулов. — Ему нельзя сейчас возвращаться в Россию!
— Как и вам, Ростислав Александрович. Лучше всего, если бы вы оба поработали вместе со мною. Ведь мы занимаемся куда более важным делом, чем та мерзость, которую вы зовете войной.
— «Красота спасет мир», — цитата прозвучала без особого почтения.
Художник грустно улыбнулся:
— Да, конечно, «эйне колонне марширен, битте колонне марширен…» Красота не спасет мир, вы правы. Но культура — это единственное, что может объединить людей. Все остальное лишь разделяет — политика, религия, экономика… Мне кажется, когда-то в Индии это понимали. Поэтому я здесь, я не в Париже или не в Таврии, хотя, поверьте, стреляю я недурственно. Жаль только вас, честных и умных — белых, красных и всех прочих цветов…
— Мы защищаем культуру, — возразил Арцеулов. — Ту самую культуру, которая должна спасти мир. Иначе господа комиссары доберутся и сюда…
— Защищаете… Культура не нужна мертвым, Ростислав Александрович. У мертвых другие интересы. У них — Шекар-Гомп… Боюсь, Око Силы еще напомнит о себе. И тогда действительно понадобятся защитники.
— Я готов, — кивнул Арцеулов. — И не один я…
— Дай-то Бог… Но, боюсь, слишком многих уже нет, а теперь и вы с вашим другом едете убивать. И дай-то Бог вам не встретиться на поле боя. А войско Лха Старшего Брата растет, и, может, через какое-то время господа комиссары, о которых вы изволили упомянуть, покажутся вам сущими агнцами по сравнению с теми, для кого они мостят дорогу…
Уезжал Ростислав с тяжелым сердцем. Вроде бы, он делал все правильно. Он выполнил приказ Адмирала. Он помог выручить Наташу Берг из логова упырей в Шекар-Гомпе. И теперь он, капитан русской армии, возвращается на последний клочок русской земли, чтобы встретить там свою судьбу. Он рассчитался почти со всеми долгами, даже умудрился дожить до собственного двадцатипятилетия — и отметить юбилей в компании краснопузого, который еще совсем недавно ловил его по всему Иркутску. Оставался лишь долг большевикам — и Арцеулов ехал в Таврию отдавать его…
Но что-то было не так. Уже ночью, когда экспресс, мягко покачиваясь на рельсах, подъезжал к Бомбею, Ростислав сообразил, что мешает ему. Тогда, в поезде Верховного, он, казалось, подумал обо всем. Но в те дни он не знал еще о Шекар-Гомпе, об Оке Силы, о Лха Старшем Барте. Он и сейчас не понимал почти ничего — но он что-то видел, что-то успел заметить. И если через несколько недель, месяцев или даже лет он упадет посреди белесой крымской степи, эти знания пропадут вместе с ним. А все остальные могут сообразить, что к чему, слишком поздно, когда то, что собирается сейчас среди заснеженных гор, обрушится с их вершин на весь мир.
Его жизнь не имела особого значения — не больше, чем жизни тысяч его товарищей. Но о Шекар-Гомпе знал лишь он. Он, и еще трое. И может, это требовало от него, Ростислава Арцеулова, чего-либо иного, чем просто возвращения на безнадежный фронт… Но менять что-либо было поздно…