Ещё штрих, штрих, штрих…
За полтора года Джошуа вырос на три. Он стал в больнице своим, как хорошо прижившаяся в новом озере рыба, фактически переселился в штаб-квартиру службы безопасности, которую прозвал рубкой, и вскоре с моего благословения перестроил, усовершенствовал и упростил систему внутреннего слежения и реагирования. Охранники, немолодые опытные люди, приняли новшества без возражений. Они, по-видимому, прознали по своим каналам, кто такой Джошуа и на что он способен. Однажды Ли привёз ему в подарок шлем, похожий на свой собственный. Джошуа несколько раз ездил в город и часами пропадал в магазинах электроники, отыскивая какие-то необходимые для чего-то детали. Закончив работу, он почти перестал снимать шлем.
— Я могу вызвать любую камеру в Замке прямо на визор, — объяснил он, когда я потребовала объяснений. — Телевидение, интернет, электронные библиотеки.
— Ты читаешь книги? — обрадовалась я.
— Да, но не так много, как надо бы. В основном я наблюдаю за людьми. Это нужно и интересно. Вот, смотри!
Он снял шлем и осторожно надел его мне на голову. Визор ловил первый хэйанский канал. Корреспондент стоял на Бульваре Теней в Ниневе и захлёбывался щенячьей радостью: в городе шла демонстрация. Я автоматически отфильтровала обязательный полудружелюбный агитпроп, в котором плавали комментарии репортёра. Суть происходящего меня поразила. Это была демонстрация за право сидеть в тюрьме.
— Это что ещё такое? — я стащила шлем. — Джошуа, а ну давай первый канал на экран!
— Видала, да? — Он вывел изображение на большой экран. — Ли там принял закон, по которому за некоторые преступления полагается штраф на столько денег, сколько стоило бы содержать человека в тюрьме по старой статье. И всё. Так нашлись, которые против! Во — протестуют.
Всё так и было, и у меня по коже пошёл мороз. До какой степени должны были оглупеть эти люди, чтобы вообразить себе, будто с Ли Дэйнсом и его системой можно так… играть? Они что, думают, что политика — курорт, а тюрьма — отель? Что это вообще за люди? Неужели их там много?
Я присмотрелась к мелькающей на экране толпе. Неряшливо одетые длинно- и странноволосые люди, кажется, сплошь молодые. Ниневийский клуб шизофреников, то есть, простите, движение демократов и анархистов. Неформалы… Но это ещё не всё. Опрятно одетые юппи обоего пола — будто прямо из офисов прикатили. Их, кажется, не меньше. Ни одного зрелого лица… что и неудивительно. Когда девятнадцатилетний Ли Дэйнс сослал своего брата-террориста в лагерь смерти, эти ребята ходили под стол пешком. По сей день движутся на том же уровне. Когда-нибудь допрыгаются, идиоты.
Все мы допрыгаемся когда-нибудь.
Впоследствии я полностью восстановила ход демонстрации по статьям во «Времени» и видеозаписям в интернете. Большинство таких записей низкого качества. Они сделаны мобильниками или дешёвыми камерами, но есть и очень хорошие.
Шум толпы на Бульваре Теней перекрывал всё.
Мы — есть!.. Мы — будем!.. Мы — можем!..
Мы — выбираем!.. Мы — решаем!.. Один человек — один голос!.. Право выбора — наше право!.. Народ — суверен!.. Мы — суверены!..
Чудовище-толпа качалась в призрачно-ярком свете фонарей, многотелая, многорукая, многоглавая, с ярко-зелёными, жёлтыми, фиолетовыми волосами, аккуратно постриженная, лохматая, в рваных джинсах, коротких платьях и деловых костюмах. Нетерпеливая, молодая. Опасная, как любой юный, сильный, неразумный зверь. Днём демонстрация начиналась как шутка, но вечер принёс с собой наркотики и алкоголь, и в подсознании Ниневе запахло кровью.
Толпа вдруг ахнула и подалась назад, как перепуганная тварь. Из врат Твердыни Правосудия вышел Ли Дэйнс. Он остановился под Траурной Аркой. В его руках не было оружия, а на голове — шлема. Толпа поражённо затихла, а потом опять зароптала по мере того, как он спускался по широким чёрным гранитным ступеням, подсвеченным неоновыми полосами. Ли Дэйнс нисходил, безоружный, ко взвинченным молодым людям, жаждущим вырвать у него власть. Может быть, вместе с жизнью. Светлые глаза регулятора ясно выделялись в прорезях песчаной маски, сверкали в лучах искусственных солнц. Его униформа была под стать граниту, лишь на груди светился неоном золотой орёл города и его рода. Чёрные волосы Ли блестели проседью. Он был гораздо старше их, вдвое старше среднего человека в толпе.
Из-под своей мёртвой маски Ли смотрел на зверя-толпу живыми глазами. В этот момент она могла бы с лёгкостью убить его — затоптать, разорвать, забросать вырванными из мостовой камнями. Но она лишь переминалась с ноги на ногу, не решаясь шагнуть вперёд, стыдясь отступить. Лицо Ли вдруг появилось на всех телеэкранах вдоль Бульвара Теней. Он начал говорить, и голос разнёсся над многотелой тварью, над улицами, камнями, над светом, над городом.
— Евразия живёт по принципу «от каждого по возможностям, каждому по потребностям». Это не наш путь, он никогда не станет нашим. Мы в Новом Свете живём по принципу «каждому по труду». Каждому по труду его. По вкладу. По мере жертвы, которую он принёс.
Десять тысяч человек стихают и замирают. Они стоят под звуком этих слов, как мыши под веником. В нагом нахальном свете ночных солнц анархисты Ниневе смиряются и молчат.
— Вы — граждане. Город и его закон даруют вам гражданские права, неотъемлемые права. Двадцать пять лет назад мой брат Тони решил считать девять десятых из вас животными. Он решил обращаться с абсолютным большинством людей, как с опасным вредным скотом. Только за избранными, за людьми высокого духа, он признавал человеческие права. Ради закона, дарующего всем людям равные гражданские права, я принёс в жертву моего брата.
Молчание завладело Бульваром Теней, и толпа едва дышала, чтобы не нарушить звук молчания.
— Есть ли среди вас хоть один, кто трудится во имя города и закона больше меня? Кто внёс в Ниневе больший вклад? Принёс ли кто-то из вас ради вас подобную жертву? Если здесь есть такой человек, пусть он поднимется ко мне и скажет о своей жертве, и если он скажет правду, его голос будет весить в решениях о городе и о законе не меньше моего.
Слова Ли падали, как свинцовые капли, и разбивали зверя-толпу на отдельные совести, лица, тела и души.
— Что же? Это не ты, не ты и не ты. Никто из вас не поднимается ко мне, никто не порывается подойти ко ступеням. Я вижу, что здесь нет такого человека! И поэтому я — тот один, чей голос весит для города и закона больше всего. Согласно изначальным и неизменным традициям Нового Света моя жертва даёт мне это право. Традиция и жертва делают меня сувереном. Вы граждане, но вы не суверены! Суверенными являются лишь город и закон. Я и есть город и закон. Всё, что я делаю, я делаю ради города и закона, то есть ради вас, потому что вы — народ и только для вас и в вас стоит и закон, и город. Все мои права — одно право: право служить вам. Я — служение. Я есть, я выбираю, я решаю только для этого, и ни для чего иного.
Ли Дэйнс спускается ещё на ступеньку, ещё и ещё. Остановившись за три метра от толпы, он раскидывает безоружные руки в стороны и застывает в позе распятого, глядя из прорезей песчаной маски в глаза зверя.
Он стоит так и стоит. Толпа отступает и умаляется, редеет и расходится. На Бульваре Теней, перед Твердыней Правосудия, рядом с неподвижным человеком на ступенях остаётся только молчание.
Идея эксперимента пришла мне в голову в приёмной Северной башни. Потолок там расписан концентрическими кругами — традиционное построение мироздания. Минералы, растения, звери, люди… Внешние круги были безыскусны, просты и красивы. В центре был изображён Вечный Суд. Создатель восседал на небесном престоле, и масса живых существ перед Ним разделялась на два потока. Одни, Его верные, шли направо, в сияние вечной жизни. Художник оказался слабее выбранного им сюжета — все люди были там белесы, скучны и невзрачны, а животные и волшебные существа пресны и неинтересны. Другие, покидающие Суд налево, угрюмо тянулись в вечную гибель, в тень. Среди них были тысячекосты, вампиры, ящеры, хищные звери и другие красивые, сильные и таинственные создания. По замыслу дурака, составлявшего эту невозможную композицию, это были твари Врага. Сам Инлэ выглядывал из-за мрачно клубящегося горизонта, куда устремлялся поток несчастных проклятых — ужасный кровавый лик, лицо, с которого содрали кожу… Наместники Творца, архонты, указывали оправданным и осуждённым путь — в блаженство или во смерть — и восседали у ног Творца рядком, словно плохие русские матрёшки — такие же напыщенные, беспощадные и пустые. Проходя эту приёмную, я старалась не смотреть вверх, на картину. Анри Таннхойзера бы туда, ехидно думала я, вместе со всем его весёлым войском. Их присутствие внесло бы необходимое оживление в этот поганый процесс.
— Джошуа, у меня к тебе просьба, — я протянула ему лист бумаги. — Возьми, пожалуйста, ручку.
На листе был напечатанный на компьютере чёрный круг. Внутри него и снаружи бумага была бела. Джошуа взял ручку, положил лист перед собой так, как всегда клал бумагу, чтобы писать или рисовать, и вопросительно поднял голову. Солнце скользнуло по визору, словно масло по чисто выдраенной сковородке.
— Нарисуй мир. Не для меня, а вообще. Мир, как ты его видишь.
— Какой мир?
Я не сразу нашлась с ответом, и он сам решил:
— Этот мир, хорошо? Я нарисую тебе этот мир.
— Ну… давай этот.
Мальчик поставил ручку на лист, в центр круга, и повёл непрерывную чёткую линию. В круге возник геометрический узор, гармоничный, упорядоченный, почти красивый. Во многих местах он нарушался искажениями, изгибами, взрывами хаоса, ручка несколько раз всё-таки отрывалась от листа — и каждый раз опускалась обратно на то же самое место. Порядок подавлял хаос, окружал, торжествовал, и линия ни разу не вышла за пределы изначальной грани, идеального круга мира. Заданного мной круга. Глядя на этот узор, я поняла, какую ответственность взва