свою мессианскую идею о московском царстве, как Третьем Риме, но под названием Третьего Интернационала. Росский народ был преимущественно рабоче-крестьянским народом, то есть пролетариатом, не имевшим Отчизны или считавшим Отчизной весь мир, и весь мировой пролетариат, от французов до китайцев, делался росским народом, единственным в мире народом — что мы сейчас и имеем. Росы попросту сделали то, что не смогли сделать другие народы, осуществили свою детскую мечту — мирно завоевали весь мир, скрывая свои подлинные имена. Что и следовало доказать.
— Нашли ли они свой Рай на Земле? — часто спрашивают Мишеля невнимательные читатели или чистокровные еврейские аристократки с куриными мозгами.
— Кто это — они? — переспрашивает Шлиман.
— Ну, ваши росы.
— Дуры! — сердится Шлиман. — Они — это вы. Спросите сами себя.
Дамы не понимают и обижаются.
Жива, жива Рось! Куда она денется?
Вова Тсинуммок всю жизнь мечтал зачерпнуть шеломом воды в Проливах, и его мечта была близка к осуществлению — Вову лично пригласил искупаться в Дарданеллах премьер-министр автономной турецкой республики Сарай-оглы. Вова из Москвы повторил варяжско-греческий путь древних росских послов, прибыл в Царьград, но забыл плавки — впрочем, купаться в этой грязной канаве ему расхотелось.
Потом состоялись демократичнейшие выборы по мажоритарной системе, и вождь Тсинуммок и кухарка Прасковья стали первыми правителями возрожденной зеркальной страны со столицей в Москве. Прасковья, как и положено женщине, управляла вождем, вождь, как и положено мужчине, управлял государством. Играть в «Белый дом» запретили, в футболе ввели современные правила. Народ на бескрайних просторах Роси стал жить хорошо и, значит, безмолвствовал. Еще бы. Попробовал бы он при кухарке вякнуть!
Жива, вечно жива Рось!
СОР ТЕУВТСВАРДЗ АД!
(ДА ЗДРАВСТВУЕТ РОСЬ!)
ЛЕНИН ТЕУВТСВАРДЗ АД!
(ДА ЗДРАВСТВУЕТ НИНЕЛЬ!)
И никого уже не удивило завещание Шлимана: похоронить его в Москве на Красной площади у мавзолея, выбив на могильной плите стихи древнеросского пиита:
Какая б ни была Совдепья —
Здесь рос и хавал черный хлеб я,
Курил траву, мотал в Москву…
Тут — КГБ и пьянь в заплатах,
Но и Христос рожден не в Штатах;
Прикинь: в провинции, в хлеву.
Какая б ни была имперья —
Иной выгадывать теперь я
Не стану, ибо эту жаль.
Где, плюрализмом обесценен
И голубем обкакан, Ленин
Со всех вокзалов тычет вдаль.
И я, вспоенный диаматом,
Грущу о Господе распятом —
Еврее, не имевшем виз.
Что Богу был нехудшим сыном,
Бродя по грязным палестинам,
Как призрак (или коммунизм).
Не обновить Союз великий.
Не обовьются повиликой
Кремлевские шарниры звезд.
Какая б ни была Совдепья —
Люблю ее великолепья
Руину, капище, погост.
Киев
Мать городов русских
1993
Павел АмнуэльАВРААМ, СЫН ДАВИДА
Важнейшая часть еврейских религиозных представлений — учение о неизбежном приходе Мессии. Согласно иудаизму, Мессия — царь, потомок царя Давида, который будет послан Богом для избавления народа Израиля и спасения всего человечества.
Но когда придет Мессия — кто встретит его? И что будет представлять собой мессианское спасение? Об этом — рассказ Павла Амнуэля «Авраам, сын Давида».
Он пришел рано, как и договаривались.
Солнце стояло низко, но песок еще не остыл после вчерашнего, и ступать босыми ногами было трудно — будто по остывающим углям. Мальчишке хоть бы что — стоит, переминаясь, смотрит в глаза, ждет.
— Пошли, — вздохнул Доминус. — Хотя смотреть там особенно не на что. И опасно. Скорпионы, змеи.
— Я хочу видеть, — упрямо сказал мальчик. Он приставал к Доминусу уже третью неделю: сведи да сведи. Почему на Холмы? Есть замечательные места к востоку — и ближе, и красивее, и опасности никакой. Дети бывают ужасно упрямы, хотя этот мальчишка наверняка точно знает, чего хочет. Развит не по годам, да и физически крепок — можно дать все двенадцать. Когда Доминусу исполнилось девять лет, он был хилым, как и все дети. Постоянно хотелось есть, а этот неизвестно откуда берет силы — богатырь, залюбуешься.
— Пошли, — повторил Доминус и, отмерив на глаз расстояние до ближайшего дерева, пустился вприпрыжку. Под солнцем сразу защипало в спине, побежали мурашки, забухало сердце. Ничего, днем было бы хуже. Прошлым летом Карон, сводный брат Доминуса, умер, выйдя в полдень из селения, чтобы взять оставленную в поле с вечера корзину с плодами лимонеллы. Солнце не любит, когда забывают о его силе.
Они миновали три дерева, и Доминус позволил себе остановиться. Ноги гудели. Мальчишка стоял на границе тени и света, из-под ладони смотрел на селение. Люди еще спали. Хижины издалека казались игрушечными, животные бродили под тентами, лакали густое питательное варево из низких кормушек. У Камня видно было какое-то движение, но Доминус не мог разглядеть — то ли уже поднялся Первосвященник, то ли дебильный Ксант посыпает жертвенник свежим песком.
— У старика опять спина болит, — сказал мальчик, — согнулся весь.
Доминус поразился (в который раз!) остроте его зрения.
— Не называй Дагора стариком, — наставительным пастырским голосом сказал он. — Какой он старик, если один поднимает большого жертвенного барана?
Мальчик промолчал, улыбка его была странной. Он не любил Первосвященника. Неприязнь была взаимной, потому что мальчик предпочитал молиться в одиночестве, и это, по мнению Дагора, могло привести род к беде. Мальчик молился один, даже когда стоял рядом с отцом, и это так бросалось в глаза, что неприязнь Первосвященника становилась вполне понятной. Доминусу временами казалось, что мальчик и не молится вовсе, а произносит слова, не вдумываясь в их смысл. Грех. Возможно, простительный для ребенка.
Доминус приготовился к тяжелому броску — ближайшее к северу дерево находилось на расстоянии не менее тысячи локтей: значит, придется бежать изо всех сил, иначе за пять отсчетов водомерки не успеть, и тогда захлебнешься в кашле, а солнце так исколотит, что спину придется оттирать соком кактусовых игл — целебным, но ужасно вонючим.
— Готов? — спросил он. — Вон то дерево, с высокой кроной.
— Лоредан, — сказал мальчик.
— Что? — не понял Доминус.
— Лоредан. Я придумал названия для всех деревьев, что видны из селения. Легче объяснять дорогу.
— Вот за это тебя и не любят многие, — пробурчал Доминус. — Деревья — это деревья. А тебе лишь бы что-то свое…
— Интереснее, — коротко сказал мальчик.
— Вперед! — приказал Доминус.
Так они и двигались — перебежками, а солнце поднималось все выше, воздух раскалялся, даже в тени деревьев мир казался сковородой, на которой жарилось мясо. Их собственное.
Привал сделали только тогда, когда с неба начали опускаться легкие белесые хлопья, оставлявшие на песке красноватые следы, будто на коже после ожога. Следы медленно бледнели и исчезали. Первосвященник утверждал, что хлопья — облака — выдувают Творцы, чтобы немного охладить пылающее солнце. Небо было густо-голубым и пустым до самой тверди, облака рождались из пустоты и, наверно, действительно понемногу охлаждали солнце — к вечеру, перед закатом, оно становилось не таким грозным и даже темнело по краям.
Они сидели в тени дерева, жевали вязкий и на такой жаре невкусный сыр, Доминус постарался найти местечко поукромнее, чтобы падавшие облака не попали ни на одежду, ни тем более на открытые части тела.
— Дались тебе эти Холмы, — вздохнул Доминус. Мальчишка поперхнулся, закашлялся и, отдышавшись, сказал укоризненно:
— Ты же обещал мне…
— Да, это я так… Жарко. И можем до вечера не успеть вернуться.
— Далеко еще?
— Кажется, больше половины пробежали. В общем-то теперь должно быть легче. Сейчас появится коридор, я тебе рассказывал.
— Пошли, — сказал мальчишка и вскочил, дожевывая кусок. — Уже не падает, видишь?
Выходить в жару не хотелось. Но после полудня под деревьями становилось даже опаснее, чем под прямыми лучами солнца: кора начинала выделять сок, не только дурно пахнущий, но способный и отравить.
— Сюда, — Доминус показал направление на старый могильный камень: здесь был когда-то похоронен один из Старейшин, звали его Арье-основатель. Великий был человек, он и селение, где жил Доминус, поставил, и имя ему дал — Счастливая юность, но имя это Доминус не любил, никакого счастья в юности не испытал, да и не знал, бывает ли оно вообще, или это выдумка Творцов, чтобы поставить перед человеком цель. Иначе — зачем жить?
Когда в самую жару они наконец поднялись на Холмы, оба валились с ног. Здесь через каждую сотню локтей стояли навесы из сушеной коры, да и деревья росли не так далеко друг от друга, как в Долине.
Они проковыляли мимо огромного каменного жертвенника высотой в два человеческих роста, миновали длинную аллею деревьев, которые, как утверждал Верховный, были когда-то специально высажены вдоль дороги, хотя, конечно, поверить в то, что деревья кто-то мог высадить, было трудно.
В хижину Верховного их не допустили, и Доминус, передав по цепочке послание от старейшин селения, побрел было к знакомому служке — устраиваться на отдых.
— А книги? — спросил мальчик.
— Ах да, — Доминус совершенно забыл, что именно книги и были причиной путешествия. — Я не обещал, что поведу тебя в Хранилище, как только мы придем! Я устал.
— Ты обещал.
— А, чтоб тебе… — Доминус по опыту знал, что от мальчишки не отвяжешься, придется идти.
К счастью, Хранилище располагалось не очень далеко, Доминус трижды прочитал Благодарение, а они уже дошли до узкого прохода между двумя вертикально стоявшими каменными плитами. Проход, в отличие от хижины Верховного, никем не охранялся, и они нырнули в темноту и тишину, будто в царство мертвых.