Голос Александру Даниловичу понравился, но он все же подумал с неудовольствием: «Неужели таким вот молокососам поручают нынче дела? Дожили, нечего сказать…»
Между тем приехавшие распахнули огромный чемодан и всем стали выдавать противогазы. Александр Данилович даже не стал и подходить — все равно не достанется. Его и в самом деле не удостоили. Его и еще двух: курсанта Федю и курсанта Синицына, который пререкался с начальством.
Все поднялись и ушли, а Федя, криво усмехаясь, сказал им вслед:
— Вот приехал Паша — Паша все рассудит… Очень даже свободно.
«Двоечник ты, видать! — неприязненно подумал экскаваторщик Косых. — Противогаза, и того не дали. Оттого и рожа у тебя обиженная».
Прошло минут двадцать. Александр Данилович сидел просто так. Синицын и Федя лениво играли в крестики-нолики.
Завизжали половицы коридора. Кто-то возвращался.
Вышел Павел — слегка озабоченный — и вдруг присел рядом с экскаваторщиком. От него, от этого крахмального парнишки, приятственно пахло одеколоном.
— Как вас по имени-отчеству? — спросил он.
— Александр Данилович, а что?
— Просто так. Это вы, как я понимаю, заявили сегодня, что в доме опечатанная комната?
— Ну я. Только что здесь такого?
— По-моему, тоже — ничего. Вам об этом сказал кто-то, или вы сами увидели?
— Сам. Перед началом работы всегда полагается посмотреть, есть в доме кто-нибудь или нет. Это и по инструкции. Бывает, детишки играют, например. Вы не думайте, у меня ведь и наряд есть! — неожиданно закончил Косых и дал Павлу замасленную бумажку.
Тот внимательно прочитал все, написанное в наряде, аккуратно вернул.
— Никогда не думал, что это так интересно, — сказал он. — А скажите, Александр Данилович, когда вы обход делали, все двери были открыты?
— Как и сейчас — которые и заперты были.
— А вы не пытались, скажем, некоторые из них открыть?
— Упаси Христос, — просто сказал экскаваторщик.
— Ну вот, сразу же и «Христос», — усмехнулся Павел. — Я ведь просто так спрашиваю, для интереса.
«Знаем мы, — подумал Косых, — какой-такой ваш интерес. Тоже небось не дураки».
— …потому что я видел на некоторых дверях, открытых, сбиты замки. Это всегда так? Вы по специальности давно работаете?
— По специальности я работаю шестой год. Не всегда, конечно. Но — бывает. Часто, знаете ли, вещи оставляют ненужные… а для кого-нибудь они, глядишь, и пригодились. Вот и ходят по домам после отъезда. Еще, бывает, молодежь балуется.
— Ну молодежь-то, положим… — задумчиво не согласился Павел. — У нас, Александр Данилович, молодежь замечательная. А почему вы здесь? — неожиданно спросил он у курсантов, сидевших внизу.
— Противогазов не хватило, товарищ капитан!
Косых с уважением покосился на Павла. Неизвестно, в чем душа держится, а уже капитан, вот-те и мальчишка, зря-то не дадут.
— Безобразие какое… — сказал рассеянно Павел. — Противогазов не хватило.
— А там, правду сказали — девочка? — внезапно осмелел Александр Данилович.
Павел внимательно посмотрел в лицо экскаваторщика и, поморщившись, вздохнул:
— Да. И такая молоденькая, знаете ли…
Еще немного помедлил, потом поднялся. Неизвестно к кому обращаясь, произнес с восхищением: «Ну спасибо, Мустафа Иванович!» И пошел опять в коридор.
А Александру Даниловичу даже немного жалко стало Павлушу. «Где уж тебе, такому узкогрудому, разобраться в этаком-то деле!» — сочувственно подумал он.
Он стоял у калитки Мартыновых, на самом солнцепеке и докуривал сигарету. Жара была адовая. Белесое солнце было беззвучно обрушено на выжженную уже землю — и вот который день подряд все палило и палило…
По спине ползли струйки пота. Голову жгло, будто на лысине был приклеен горчичник. Однако он не торопился и докуривал сигарету медленно, как будто стоял в холодке.
Это был обычный для окраины Н. домик — с несколькими грядками редиски и пожелтевшего на концах лука, с тонкими хилыми деревцами, которые регулярно погибали в здешнем климате: летом — от зноя, зимой — от свирепого бесснежного мороза. Собаки во дворе не было.
Мартыновым принадлежала только половина домика — судя по заборчику, разделявшему огород изнутри — два окошка по фасаду.
Дверь на крыльце была полуоткрыта, там чудилась прохлада и даже сырость. Павел наконец не выдержал, бросил сигарету и пошел по бетонной дорожке к крыльцу.
В доме стояла тишина. Окна, занавешенные от жары соломенными циновками, светились медово-желтым. На полу — веером — темнели следы от недавнего обрызгивания водой.
В полусумраке Павел не сразу заметил за столом неподвижно сидящего старика в синей выгоревшей рубахе. Старик сидел, сильно склонившись над белой скатертью, и читал отрывной календарь.
Минуты через две Павел решил, что старик спит над календарем — тот не сделал ни единого движения.
Павел кашлянул. Старик не обратил на это никакого внимания. А подойти Павел, неожиданно для себя, постеснялся — остался стоять, как стоял.
Зудела муха, приклеившись, должно быть, к липучке. Павел с любопытством оглядел комнату и действительно увидел у окна штопором свернувшуюся ленту и единственную муху, изнывающую на ней. Нужно было окончательно свихнуться от жары, чтобы приклеиться к давно пересохшей мухоловке.
В глубине дома мокро шаркал веник. Павел ждал, когда подметающий выйдет, чтобы начать разговор. Находящий в себе силы работать в этом доме мог рассказать что-нибудь. Старик с самого начала ничего не обещал.
Павел стоял в дверях — на спине его, приятно холодя тело, высыхала рубаха, — и рассматривал комнату.
Дом казался не из богатых. Мебель покупали случайную, и с вещами расставаться, должно быть, не любили. На стуле с отломанной спинкой стоял довоенный, явно не работающий приемник. На ампирном письменном столе, на зеленом его сукне, изъеденном ядовито-желтыми пятнами, царила свалка отживших вещей и вещичек. Павел разглядел позеленевший самоварный кран, несколько электрических выключателей, десятка полтора пустых флаконов — из-под одеколона и стародавних духов «Кармен»; сломанный будильник лежал на боку рядом с тощей стопкой учебников для младших классов; несколько букетиков окрашенного в голубое и розовое ковыля, два портрета в деревянных паспарту, четвертинка с давно забытой какой-то настойкой, грамота за спортивные достижения, стеклянная «столовская» ваза, перегоревшая лампочка — много тут было разнообразнейшего, живописного хлама, который Павел разглядывал с непонятным удовольствием: в этих вещах был дух, аромат жизни, которая шла тут.
Ему было нетрудно представить, как жили в этом доме, пока не пришло несчастье: несуетливая, полная достоинства шла жизнь довольно безалаберных, интеллигентных, не пылко сошедшихся людей — жизнь естественно, но не назойливо посвященная единственному позднему ребенку, который спокойно и беспечально рос в этой уважительной к нему среде, не избалованный семьей, но и не получивший от нее ни одной зряшной ссадины, — и с каждым годом все больше радости было родителям переглядываться между собой с молчаливой улыбкой, глядя, как хорошеет взращенный ими человек, пока однажды…
— Ой!
Павел резко повернулся.
В дверях, ведущих внутрь дома, стояла женщина лет пятидесяти с седыми, выбившимися из-под гребня волосами. Одной рукой по-деревенски прикрывала рот, в другой — держала веник.
— Здравствуйте, — как можно мягче произнес Павел. — Я по делу, Мария Владимировна, — и показал удостоверение.
— А Марьи Владимировны нет, — испуганно проговорила женщина. — Вот… — и нерешительно показала на старика.
Павел повернулся к столу. Сидевший там уже поднял голову и спокойно смотрел на него.
Отец Мартыновой вовсе не казался стариком, если глядеть ему в лицо, — сидел вот только по-стариковски, разрушенно. Но лицо его было резким, совсем не старым: тонкий нос, овал, очерченный мужественно и сухо, словно одной линией, упрямый рот.
Он смотрел на Павла спокойно и невыразительно.
Тот показал ему свое удостоверение. Мужчина непонимающе посмотрел на красную книжку и снова отвернулся.
— Мне бы хотелось посмотреть кое-какие личные вещи Ксаны… Книги, например, записи… — Павел говорил словно глухому или спящему.
— Пожалуйста, — кивнул тот. Видно было, что он разомкнул губы после долгого молчания.
Женщина стояла, по-прежнему прикрывая рот рукой, и смотрела на мужчину с самозабвенной жалостью.
Павел прошел мимо нее в соседнюю комнату, и она даже не сразу заметила это. Потом хватилась, догнала и сразу же торопливым шепотом стала выкладывать ему:
— А Марью-то в больницу забрали. После похорон вернулись, все едят-пьют, а она только в жакетку в карман руку опускает и что-то в рот кладет. Присмотрелись — батюшки! — а она землю с Ксанкиной могилы в карман набрала! — Ой! — вдруг с голос заплакала-заторопилась она. — Девочка-то какая! Изверг окаянный!
Павел вздрогнул — сначала от вскрика, а потом, когда повернулся, от того, что глянули на него из комнаты живые, тихонько смеющиеся глаза девчонки лет шестнадцати, обнявшей ласковый от солнца ствол березы, а за ней — еще много белело берез, и лежали на земле солнечные пятна. Это было не здесь, конечно, а там, в Европе, летним нежарким днем, когда выехали за город, набрав в кошелки всякой вкусной всячины, лежали на прохладной земле, смотрели в синее за вершинами берез небо… Он представил даже, как она двигалась в тот день: то бегала, как девчонка, то вдруг начинала переливаться из позы в позу протяжно, плавно, томно — уже женщина, а внутри все подплясывал смешливый подросток… И затвор фотоаппарата щелкнул именно в такой вот момент, когда она ускользала от кого-то, играя, поддразнивая, мурлыкая…
Комната резко отличалась от соседней. Здесь недавно обитала вполне современная, подчеркнуто современная девушка, которая окружала себя вещами, тщательно выверенными по картинкам из журналов «Польша», «Декоративно-прикладное искусство», «Художник». По крайней мере, Павел решил именно так, потому что сам жил в подобной квартире, и именно таким образом жена его Валя осуществляла, как он выражался, «отбор экспонатов».