Поручик, сжимая поводья, остановил своего коня у основания холма, еще на склоне возвышенности. Удивленные глаза Дорохова были устремлены вперед на низину, где разверзлось болото, подобно огромному и зловещему капкану. Наблюдая, как французские всадники проваливаются в разверзшуюся хлябь один за другим, словно во врата ада, Дорохов испытывал смятение чувств — смесь удивления и ужаса со злорадной радостью и победным торжеством от того, что несчастье постигло неприятеля, превосходящего численно и имеющего все шансы для того, чтобы победить. Но, судьба на этот раз решила иначе. Удача отвернулась от французов, предназначив им участь проигравших.
Слишком увлекшись атакой, французы не учли, что снег, который покрывал пустошь в низине, скрывал такой коварный подвох, как недостаточно прочный лед, под которым скрывалась трясина, готовая поглотить всех, кто имел несчастье попасть в ее объятия. Дорохов понимал, что французские егеря, уже атаковавшие пехотное каре, прочно вставшее на дороге посередине пустоши, были вынуждены делать второй заход, поскольку первым натиском не смогли добиться результата. Пехотинцы понесли потери, но остались на месте. И, проскакав вдоль каре русских гвардейцев, не в силах его опрокинуть с первого раза, тоже теряя своих и вынужденно отворачивая в стороны от дороги, французские всадники снова собрались вместе для следующего удара, когда лед не выдержал их. Они не ведали, что смертельная ловушка таится у них прямо под ногами.
Дорохов и его всадники остолбенело смотрели, как французские кавалеристы начали друг за другом проваливаться в ледяную пучину. Лед, не выдержавший веса многочисленных лошадей с людьми на спинах, раскалывался, издавая зловещие звуки: треск, скрежет и бульканье. Словно сама природа хохотала над глупостью французов. И Федор почувствовал, как его сердце замирает от мысли, что перед его глазами происходили не просто глупые смерти в рядах противника, а настоящая расплата за вражескую самонадеянность. Поручик сделал для себя вывод, что французов, скорее всего, настигла кара небесная за их грехи и излишнюю уверенность в том, что горстка русских пехотинцев будет вскоре легко перебита.
Набожным Дорохов никогда не был, относясь к религии с тем же цинизмом, как относился и ко многому другому в жизни в силу своего бунтарского нрава. Но, такую грандиозную картину внезапной гибели неприятельской кавалерии, которая развернулась перед ним, поручик мог оправдать лишь проявлением некой высшей справедливости. А его боевые товарищи, большинство из которых, хоть и были славными рубаками, служившими в армии уже много лет, вовсе не противопоставляли себя религии, а придерживались традиций православной веры. И они, наблюдая за происходящим, истово крестились и бормотали молитвы.
— Господь покарал французов! — слышалось перешептывание за спиной поручика.
Дорохов обернулся. И взоры его кавалеристов, полные страха и недоумения, встретились с его собственным. Они все понимали, что этот момент — не просто миг военной победы, а настоящая драма, разыгравшаяся на фоне зимнего пейзажа, где вражеские всадники сделались жертвами не столько военных действий, сколько самой природы. Крики французов и предсмертное ржание лошадей, погибающих в пучине болота вместе со своими седоками, смешивались с завываниями ветра и с треском льда, создавая жуткую какофонию смерти, в которой крики человеческой боли и страха смерти звучали особенно пронзительно.
— Надо бы помочь бедолагам, — раздавались шепотки между всадниками за спиной поручика.
Русские драгуны, видя перед собой страшный разгул стихии, поглощающей жизни людей, даже забывали в эти минуты, что перед ними находятся враги. И милосердие, заложенное в душах русских людей матерями с малолетства, прорывалось наружу, заслоняя собой все остальное. Поручик же чувствовал, что его кавалеристы не должны стать частью этой трагедии. И, собравшись с мыслями, Дорохов снова повернулся к своим бойцам, приказывая им прекратить разговоры и не торопиться на помощь. Он знал, что в этом хаосе, который творился на болоте, французам помочь они не сумеют, а вот сами потонуть могут. Потому необходимо было сохранять хладнокровие.
И поручик выдал иные команды:
— В колонну по два становись! По дороге на соединение с нашей пехотой рысью марш! С дороги не съезжать!
И через несколько минут драгуны и стрелки Семеновского полка уже обнимались друг с другом, словно родные братья, радуясь еще одной победе. А французов, которые не потонули в болоте, брали в плен, собирая в колонну на дороге посередине болота, ставшего могилой для многих из их товарищей.
Конвоируя новую партию пленных французов, и неся своих раненых на растянутых шинелях, мы так и вошли в наш бивак при чумном монастыре. А там по-прежнему горели костры, возле которых бродили наши конвойные, оставленные присматривать за теми пленниками, которых мы захватили еще раньше. Я в глубине души опасался, что взятые в плен французы могут попытаться устроить бунт, осознав отсутствие наших основных сил, связанных боем. Но, они не решились на это, мирно греясь возле огня и завтракая кашей из походных котелков.
Вокруг наших солдат царила атмосфера воодушевления. Радостные, что остались живы и одолели супостатов, бойцы весело гоготали, смеясь шуткам друг друга. Они торопились к кострам, которые горели, распространяя тепло в холодном воздухе зимнего утра. А конвойные, оставленные присматривать за пленниками, уже сделали свое дело, не допустив мятежа со стороны пленных французов. И теперь, когда основные силы нашего отряда вернулись в лагерь, конвоиры сдавали посты, устраиваясь возле огня, чтобы согреться и подкрепиться.
Я тоже расслабился, потому что все это время знал, насколько мы были уязвимы, организуй французы сопротивление среди пленных. Ведь надежда на легкую победу над немногочисленными конвоирами всегда может толкнуть пленников на отчаянный шаг. Но, к моему удивлению, они не стали организовывать сопротивление. И их спокойствие было для меня загадкой, поскольку сам я, попав в подобное положение, с самой первой минуты искал возможность поскорее сбежать из плена.
Я окинул взглядом группу новых французских пленников, которые, несмотря на свои приключения в болоте и унижение поражением, тоже казались спокойными и даже довольными, почувствовав тепло, исходящее от огня и запах пищи. Они сидели на бревнах, обсыхая после недавнего купания в ледяной воде, мирно греясь возле огня и завтракая нашей кашей из походных котелков. В их лицах не было ни ярости, ни страха — только усталость и недоумение от того, что все так для них обернулось. Но, они не роптали.
На этой войне в плен сдавались достаточно легко и без особых угрызений совести, полагаясь на то, что наши императоры, ведущие войну друг с другом, обязательно договорятся об обмене пленниками, поскольку, в сущности, кормить чужих людей, которыми являлись военнопленные, никто долго не собирался. Да и войны в 1805 году все еще велись императорами друг с другом по старинным правилам чести. Это простые солдаты противоборствующих армий могли применять друг против друга любые приемы, даже и вовсе бесчестные, придумывая изощренные военные хитрости ради обмана противника, выпуская друг другу кишки штыками и расстреливая врагов в упор. А императоры, они, разумеется, совсем не такие, как обычные люди. Они выше всей этой грязи. И они обязательно позаботятся о судьбах пленных, как и подобает настоящим рыцарям. Во всяком случае, простые солдаты охотно верили в такие добрые сказки, которые давали им надежду на лучшее.
Я подошел к башне, внутри которой располагались пленные французские офицеры. Их поместили туда после допроса, а внутри развели большой костер, согревавший пленников всю ночь. И до сих пор большинство офицеров спали вокруг огня. Время было еще очень раннее, а выстрелы, доносившиеся до этого со стороны болота довольно долго, не послужили весомым поводом для большинства, чтобы просыпаться. За время войны офицеры вполне притерпелись к подобным звукам. И потому они продолжали спать.
Не спал лишь один, высокий и худощавый штабной капитан с резкими чертами лица бывалого вояки, которого звали Франсуа Гонзак. Я внимательно посмотрел на него, и он спокойно встретил мой взгляд. В его глазах не было ненависти — только усталость и печаль. Это был сейчас не столько враг, сколько обыкновенный человек, который переживал свои страдания пленника. Ведь, попадая в плен, каждый из нас, независимо от стороны, становится жертвой этой безжалостной игры сильных мира сего с названием «война».
— Почему вы не воспользовались отличной возможностью для бунта? — спросил я француза прямо.
Гонзак просто пожал плечами, ответив мне тихо, но с каким-то философским подтекстом, проговорив с грустной улыбкой:
— Война — это не только бой, это также время, когда мы учимся смирению, когда мы понимаем, что жизнь может быть жестокой, но и прекрасной в своей простоте. Война учит нас ценить жизнь. И еще она учит нас, офицеров, правилам чести. И, не постигнув этого, легко можно потерять свою собственную человечность в бездне жестокости. Считайте, что мы еще не потеряли человечность и следуем правилам чести. Раз мы сдались, значит, бунтовать не имеем права.
Я вернулся к своим солдатам, размышляя о том, как этот Гонзак ловко выкрутился, сославшись на неписанные правила чести. Легко, конечно, прикрыть ими свою собственную трусость и нерешительность. Но, что-то в словах его все-таки было. Вокруг нас бушевала война, но здесь, у костров в этом чумном монастыре, мы все были все же просто людьми, связанными этой войной, которая столкнула нас друг с другом. И, возможно, именно в этом и заключалась настоящая сила правил чести — в способности видеть во враге такого же человека, поставленного в точно такое же положение воина, вынужденного воевать, только по другую сторону фронта.
Я присел у костра рядом с Дороховым, чувствуя, как тепло проникает в каждую клеточку тела, и как это ощущение обманчиво успокаивает, словно и нет вокруг никакой войны. Впрочем, ощущение уюта было обманчивым. Перекусив кашей, я вспомнил о собственных раненых, о том, как они страдают. И, быстро закончив есть, пошел оказывать им помощь. Едва лишь мы с поручиком осознали, что окончательная победа над остатками полка конных егерей одержана, как я приказал отправить гонцов к старому руднику с приказом австрийцам побыстрее выдвигаться оттуда к монастырю вместе с остатками нашего обоза. И вскоре они начали подтягиваться в наш монастырский лагерь.