Попал в Москву. Там и надо было! Прирезать её! К чертям собачьим! А я, дурень, гуманистнулся — выволок. Показалось — человек интересный. А это… Это не баба, это — бомба разъедрительная! Уже давно тикающая!
Хренов знаток душ человеческих! Дурколог из психушки! Идиот!
А сейчас нахрена полез расспрашивать?!
Соломон прав: «Умножающий познания — умножает печали».
Ну, Ванька, начинай печалиться. Такие тайны… традиционно несовместимы с жизнью.
Я отсел на приступку банного лавка, покрутил в руках вытащенную у неё изо рта мочалку. Назад вставить? — А смысл? Поздно уже.
«Слово — не воробей, вылетит — не поймаешь».
Это кто сказал?! — Народ русский?! — Народ! Мать твою! Как же ты прав! Как же ты мудр! Не хуже царя Соломона.
Эх, кабы всю эту мудрость — да в моё плешивую головушку… Вбить! Втоптать промеж ушей!
Увы. Остаётся заполнять пустое пространство чем-нибудь другим. Чтобы не звякало там с эхом. Например — информацией.
Заранее предчувствуя, что тоже пожалею, сильно и неоднократно, но не имея сил остановить процесс познания, ибо, как всем известно, он неостановим и непреложен, задал следующий вопрос:
— Андрей знает?
— Да.
Кажется, Софочке доставляло удовольствие видеть меня, своего мучителя и дурой-назывателя, в столь смятенном состоянии.
Поразительная женщина! Даже находясь в нынешнем, столь болезненном, беспомощном состоянии, измученная, изнасилованная, будучи в полной моей власти… одним своим словом… Убила. Ткнула мордой в… в то самое.
Нашла в себе силы, изыскала способ наглядно показать мне мою малость рядом с нею. «Поставить на место». Меня! Владетеля в здешних местах всея всего! Папандопулопнутого прогрессора!
Мда… Хоть в какие мантии и бантики заворачивайся, а душа с душой — играют на равных. И плевать — из какой ты эпохи или страты.
Уела. Просто исполняя моё приказание. Очередная «песенка велосипедиста»:
«Дай. Дай. Дай
Дай. Дай. Дай
На!
Ого, ого-о…».
И остаётся мне теперь только… огогокать.
Временами откашливаясь и постанывая, она конспективно изложила эту историю. По сути — весьма типичную, исконно-посконную. Называется — снохачество. Распространено во всяком патриархальном обществе.
Применительно к «Святой Руси» — я про это уже… Вполне устойчивое явление от Ярослава Мудрого с его «Уставом церковным» до большевиков.
В «Уставе» жестко:
«Аще свекорь с снохою съблюдит, митрополиту 100 гривен, а опитемья по закону».
Для почти всех это означает — конфискация с ликвидацией. В смысле — с порабощением пожизненно.
Когда нас угрозы закона останавливали?
Вот и звучит в песне плач снохи:
«Плачет лес от причитаний,
Горькая кручина!
От свекровых приставаний
Сохрани, калина!».
Потом-то, во времена процветания Российской Империи и купания в славе победоносной, той ещё, Отечественной войны, в 19 веке, бывали уже не только жалостливые песни:
«…толкнул бес свекра в ребро, навел на него искушение; зачал старый молодую сноху на любовь склонять, отходу ей не дает, ровно пришил его кто к сарафану Никитишны. Всем хотел свекор взять, и лаской и таской, да сноха крепка была: супротив греха выстояла. Невтерпеж, однако, стало ей, свекрови пожаловалась, а та ей: «Да мне-то что? Я старуха старая, в эти дела вступаться не могу, ты свекра должна почитать, потому что он всему дому голова и тебя поит, кормит из милости». Пришло Никитишне житье хуже собачьего, свекор колотит, свекровь ругает, деверья смеются, невестки да золовки поедом едят. Терпела Дарья такую долю с полгода, извелась даже вся, на себя стала непохожа. Не хватило терпенья, ушла в чужие люди работой кормиться».
Эта Дарья к тому времени осталась бездетной двадцатилетней вдовой. Сил и смелости хватило. Да и было куда уйти — «в чужие люди». Из этого… исконно-посконного.
Половые сношения между главой крестьянской семьи и его снохой были фактически обычной стороной жизни русской патриархальной семьи.
«Нигде, кажется, кроме России, — писал В.Д. Набоков, — нет по крайне мере того, чтобы один вид кровосмешения приобрел характер почти нормального бытового явления, получив соответствующее техническое название — снохачество».
Обычай был вполне жив в конце XIX в., одной из причин его называли сезонный отток молодых мужчин на заработки:
«Богатый крестьянин Семин 46 лет, имея болезненную жену, услал двух своих сыновей на «шахты», сам остался с двумя невестками. Начал он подбиваться к жене старшего сына Григория, а так как крестьянские женщины очень слабы к нарядам и имеют пристрастие к спиртным напиткам, то понятно, что свекор в скорости сошелся с невесткой. Далее он начал «лабуниться» к младшей. Долго она не сдавалась, но вследствие притеснения и подарков — согласилась. Младшая невестка, заметив «амуры» свекра со старшей, привела свекровь в сарай во время их соития. Кончилось дело тем, что старухе муж купил синий кубовый сарафан, а невесткам подарил по платку».
Рюриковичи — отнюдь не из крестьян. Но вполне — «плоть от плоти и кровь от крови». А главное: «мысль от мысли» трудового народа. Они в нём живут. И, обрусев, переняли не только язык, но и обычаи.
Почти-грек (по матери и бабушке) Юрий Долгорукий был человеком весьма переимчивым: сытым, пьяным, весёлым. Ленивым и до женского пола — вельми охочим. Татищев отмечает, что сам он мало участвовал в делах, но более посылал бояр да сыновей своих. Не так, как упоминаемый выше крестьянин — «на шахты», но тоже — далеко и надолго, «в походы».
Замечу, что Юрий Долгорукий отнюдь не был тем богатырём, который изображён в конном памятнике в Москве.
Низкого роста (около 157 см), хрупкого телосложения, со слабо развитой мускулатурой.
Из судебно-медицинского заключения:
«При жизни… страдал резко выраженным остеохондрозом шейного и поясничного отделов позвоночника, сопровождавшимся болевым синдромом».
К концу жизни, в 60–70 лет, Юрий с трудом передвигался — любое резкое движение причиняло боль. Ходил согнувшись, прихрамывал, голову поворачивал лишь вместе с туловищем — иначе уже не мог. Время проводил сидя или лежа. Спал тревожно, часто просыпался от острых болей. Если приходилось подниматься на коня, делал это с большим трудом и лишь при помощи слуг. Личного участия в сражениях принимать уже не мог.
Остеохондроз сопровождается заболеваниями сердца, сбоями в деятельности ряда внутренних органов, нарушение легочной деятельности. Болями, невозможностью нормально отдохнуть — объясняются те вспышки гнева и жестокости Долгорукого, о которых упоминают летописи применительно к последним годам его жизни.
Долгорукий, в конце жизни, был постоянно раздражён. На всех, на весь мир. И прежде всего — на самого себя, на свою немощь. Столь обидную именно в последние годы, когда, после редко здесь длинной жизни, весёлой, разгульной, он, наконец-то, добился желаемого — Великокняжеского стола. И не имел сил вполне воспользоваться победой.
Власть утекала у него между пальцами. Вместе с жизненными силами. Поэтому всякий намёк, всякая надежда на возвращение к нему былой лихости превращалось в непреодолимое стремление. Откладывать, останавливаться — он не мог и не хотел.
«Каждый раз — как последний».
— А вдруг получится?
Любой отказ вызывал в нём не только вспышку ярости из-за проявляемого своеволия, но и, при защитительном движении и необходимости двигаться самому, вспышку боли от состояния межпозвоночных дисков.
Улита (Софья) считалась женщиной красивой, муж — постоянно в отъезде… Бешеный характер Андрея несколько сдерживал поползновения. Не свёкра — Юрий понимал, что наезд на «Бешеного Китая», типа совращения его жены, даст катастрофические последствия.
Однако, кроме самого Долгорукого, в Кидекшах было и ещё немало любителей чужих жён. Конфликты вокруг Улиты между кипчаками, родственниками Андрея по матери, и греками — слугами матери и второй жены Долгорукого, бывали и кровавыми.
Это — помимо свар с людьми старшего сына Долгорукого Ростислава (Торца), ненавидевшего Андрея и передавшего эту ненависть своим детям. Вражда между членами благородного семейства приводила к стычкам между слугами. В том числе — и со смертельными исходами. Временами на Улиту и её людей начиналась форменная охота.
Андрея боялись. Но пока он откуда-нибудь, типа Луцка, вернётся, мы её…
Софья вспоминала об этом отрывочно, встряхивая головой как заезженная лошадь.
— Потом Андрей меня в Вышгород привёз. Чуть обжились — поехали в Киев, к свёкру. Показаться, поклониться. Там оно и случилось.
Посидели хорошо, утром Андрей спешно поехал на Рось, по делам. Улиту, чтобы не таскать по морозу туда-сюда, в княжьих хоромах оставили, вечерком снова посидели. Она уже ушла в отведённые покои, уже разделась и в постелю легла. Да вспомнила, что браслет с руки оставила в трапезной. Неудобен за столом был. Набросила какой-то халатик, что под руку попался. Пошла, с уже переплетёнными ко сну косами, забрать прикрасу, пока слуги «ноги не приделали». Чай — мужнин подарок. И наскочила на пьяненького свёкра.
— Он-то хоть и старый, и больной, а — здоровый. Как налез на меня… А я и сказать ничего не могу. Со страху. Ни крикнуть, ни шевельнуться. Стыд-то какой. После… до утра проплакала. А утром детей забрала, да в Вышгород. Муж приехал, ругаться начал, что без воли его с Киева ушла. Я ему… Всё рассказала, плакала, синяки показывала. Долгорукий-то… клешни-то у него… И долгие, и железные будто. Просила супруга законного защитить от позора такого, от любострастия старческого. Вот мы на другую ночь и поехали. Только плюнул Андрей Юрьевич в сторону Киева да и поскакал впереди.
Софья врёт. Точнее — привирает. Андрей не только плюнул в сторону Киева, он ещё прихватил с собой чудотворную икону, священный меч, семейство монастырского попа, который это всё вынес, своих ближников, бояр и дружину, включая Кучковичей. Чтобы это сделать быстро — всё должно быть подготовлено заранее. А вот когда уже всё готово — остаётся только повод найти, последний толчок.