– Кто-нибудь из названных вами людей живет в Евстигнеевке?
Захаркина призадумалась.
– Уж и не вспомню. Сейчас в поселке у Колосковой врагов нет. Ее считают милой, и вы разговор со слов «какая она замечательная» начали. А я говорю – это ложь! Акула прикидывается. После того как ее бабы в магазине чуть было не разорвали, она скумекала: надо имидж менять, царицы теперь не в почете. Наверное, думает, все умерли, никто ничего не помнит. Но я-то жива, в маразм не впала!
Я постаралась сохранить на лице улыбку. Да, многие люди считают, что совершенные в прошлом безобразия время хоронит быстро. Но вот парадокс – память о гадких поступках живет долго. То, что вы дали племяннику денег на квартиру, забудется мгновенно, а если устроили на дне рождения родственника скандал, обозвали его неблагодарной свиньей и разбили об пол сервиз, тут уж, будьте уверены, вы останетесь в семейной истории навечно. Фразы типа «В тот год, когда Анна Ивановна устроила безобразие на именинах, моя мама вышла замуж» или «Май месяц того года, когда покойная Аня обхамила нашего Петю, был очень жарким» станут повторять и после вашей смерти. Никто не воскликнет:
– Помилуйте, господа, да Петр сам виноват! Анна подарила ему немалую сумму на квартиру, а юноша не захотел отвезти благодетельницу в больницу, когда та сломала ногу!
Нет, никто не станет разбираться в ситуации, просто все запомнят скандал, который закатила Аня.
И мне не нужно выяснять, как вела себя Жозя в те годы, когда к ней приклеили клички Царица и Акула. Важно узнать иное: есть ли сейчас в окружении старушки некто, пожелавший ей отомстить за прошлые обиды?
Почему я подумала, что мишенью преступника была Жозя, несмотря на то что из окна выпала Дана? Элементарно, Ватсон! У Колосковой никого нет. С Альбертом она поссорилась, не поддерживает с сыном никаких отношений. Правда, Андре очень любит бабушку, но внук проживает в Италии, он не вернется в Россию, не сумеет скрасить одиночество старухи. И кто у нас остается? Правильно, Дана. Гарибальди стала для Жози роднее дочери, если она скончается, Колосковой придется жить без чьей-либо помощи. Альберт мать к себе не возьмет, да она и сама не захочет переезжать к нему. И какое будущее ждет постепенно выживающую из ума старушку? Она будет плакать в большом особняке, пытаясь справиться с домашним хозяйством. Я не знаю правды о материальном положении Жози, но предполагаю, что пенсия у нее, как, впрочем, и у всех россиян, является жалкой подачкой, на которую просуществовать практически невозможно. Значит, платить домработнице Жозя уже не сможет. И что ее ждет впереди? Придет день, когда старушка откроет кран на газовой плите, собираясь сварить суп, и запамятует чиркнуть спичкой…
Так, кстати, погибла одна моя соседка, восьмидесятипятилетняя баба Леля. Хорошо хоть мой отец Ленинид, проходя мимо ее квартиры, унюхал запах газа и вызвал соответствующую службу, а то на воздух могла взлететь вся многоэтажка! Дом спасли, но бабка-то умерла, надышавшись газом.
Я вздрогнула и тут же сообразила, что в случае с Жозей возможны разные варианты. Например, Альберт, как сын, имеет право оформить опеку над потерявшей дееспособность матерью. И живо сдаст Жозю в психушку. Старуха очутится в грязной палате на шестерых, ей выделят железную койку и полку в колченогой тумбочке, лишат любимых птичек…
Вот что задумал преступник! Ох как он будет радоваться, зная о том, как заканчивает свой жизненный путь его врагиня. Ну убил бы мерзавец Жозю, и что? А так он обречет Колоскову на моральные и физические мучения. Потому-то из окна выкинули именно Дану! Но Гарибальди вопреки всем прогнозам осталась жива. Следовательно…
Огромным усилием воли я удержала себя на месте. Попытка убить Дану завершилась неудачей, значит, негодяй должен повторить попытку. Сомнительно, что он полезет в реанимацию, она очень хорошо охраняется, постороннему туда не проникнуть. А вот когда Дану переведут в обычную палату, там особого контроля не будет.
Мне необходимо найти гада как можно скорее! К сожалению, я потеряла драгоценное время зря, двигалась не в том направлении, искала злодея в окружении Даны, а он на самом деле связан с Жозей.
Попрощавшись с Людмилой Захаркиной, я отправилась в обратный путь. Чуть не упав пару раз на мокрой, скользкой дорожке, выбралась к центру цивилизации – деревенскому магазину, миновала вход и толкнула соседнюю дверь с табличкой «Участковый».
В крохотном предбанничке стояли простая деревянная вешалка и три обшарпанных стула. Кабинет Грибкова тоже не радовал глаз своим дизайном. Вероятно, его обставляли при царе Горохе, тут даже имелся такой раритет, как стеклянный графин с водой. Он стоял на круглом подносе, рядом маячил перевернутый вверх дном граненый стакан.
– Долго же ты идешь, – заявил Глеб Сергеевич, не опуская газеты, которая полностью загораживала его лицо, – и на этот раз не отвертишься. Свидетели безобразия имеются, я могу протокол оформить. Молчишь? С одной стороны, понятно, сказать тебе нечего. С другой…
– Ты с кем беседуешь? – прервала я монолог представителя закона.
Грибков отложил таблоид.
– О! Явление! – с легким удивлением воскликнул он.
– Не ждал? – поинтересовалась я, садясь на жесткий стул.
Из сиденья торчал гвоздь, спинка, по моим ощущениям, напоминала неоструганную деревяшку, и в комнате неприятно пахло сыростью.
– И че те надо? – нетерпеливо спросил участковый.
– Список жителей Евстигнеевки!
– Зачем?
– Для дела.
– Прав не имею показывать служебную информацию посторонним, – нахмурился Глеб Сергеевич.
– Ты это серьезно? – усмехнулась я.
– Если более заявлений нет, то покинь помещение, – каменным голосом произнес Казанова местного розлива, – сейчас сюда явится для допроса человек, подозреваемый в очень серьезном преступлении!
– Посижу тихо в углу, полистаю картотеку. Или пошарю в компьютере, если сведения на электронном носителе. – Я сделала вид, что не расслышала последней фразы Глеба.
– Нахождение гражданского лица при проведении оперативно-допросных мероприятий является нарушением тайны следствия, – отчеканил Грибков.
– Оперативно-допросные мероприятия! Емкий оборот речи. Сам придумал или подсказал кто? – восхитилась я. – Хватит идиотничать! Мне необходимо взглянуть на учетные карточки, домовую книгу, картотеку прописки, извини, не знаю, как точно называется необходимый документ.
– Вот наглость! – обозлился Грибков.
– Мне следует понимать последнюю фразу как «нет»?
– Да!
– Ты согласен? – прикинулась я идиоткой. – Вынимай! Можно я сяду вон там, у окна? Подоконник широкий, вполне сойдет за стол.
– Офигела? – отбросил официальный тон участковый. – Катись отсюдова.
– Ладно, – мирно кивнула я. И многозначительно добавила: – А замечательно получается…
– Что? – насторожился участковый.
– Ты сейчас будешь занят?
– По плану у меня допрос лица, совершившего преступное намерение.
Я не стала объяснять Глебу, что совершить намерение нельзя, его коллеги, как правило, используют иной оборот: «осуществить запланированное действие». Но обучать глупого мужика азам ментовской фени мне было недосуг.
– Вот и отлично! А я пока, как ты выразился, покачусь отсюда прямо к мадам Грибковой.
– Куда? – подпрыгнул Глеб.
– К твоей жене, – улыбнулась я. – Милая дама во время телефонного разговора пригласила писательницу на чай. Побеседуем с ней о жизни вдали от шума городского. Мне, кстати, будет что рассказать, я имею дачку в Подмосковье. А там есть чердак без окон, и очень уж под крышей душно. Интересно, как отреагирует твоя вторая половина, когда я спрошу: «В деревне толкуют, что Глеб сумел выпилить часть мансарды Веры Расторгуевой, так не может ли он объяснить мне, как это сделать? Хочу тоже спать, наблюдая звездное небо!»
Грибков начал наливаться синевой, и тут в кабинет бочком втиснулась девчонка лет четырнадцати. Опустив вниз шкодливые глазки, она, не очень хорошо изображая почтение, пробубнила:
– Здрассти, Глеб Сергеевич! Звали? Извините, только из училища вернулась и сразу к вам!
– Проходь, Филимонова, – отмер Грибков.
– Проходю! – невинно моргая, ответила девчонка.
Я посмотрела на посетительницу. Вид у подростка самый наивный, глаза смирные, вот только словечко «проходю» меня насторожило. Маленькая нахалка явно издевается над Глебом, а простоватый участковый этого пока не понял. Ну что ж, используем создавшееся положение в личных интересах.
– До свидания, – вежливо сказала я и двинулась к выходу.
– Эй, ты куда? – испугался мент. – Филимонова, иди домой!
– Вот еще! – обозлилась девочка. – Здорово придумали, туда-сюда телепаться. Раз пришла – говорите. Не хотите – значит, сами виноваты.
– Ты мне тут не хами! – разъярился Грибков. – Жалоба на тебя поступила от гражданки Николаевой.
– Чего я ей сделала? – поразилась Филимонова.
– А то не знаешь?
– Честное слово, даже не предполагаю, – искренне заверила девчонка. – Я в Евстигнеевке только ночую, у нас практика в больнице, там целый день и пропадаю.
– Значит, не помнишь Николаеву?
– Нет.
– До свидания! Извините, если помешала вашей беседе, – встряла я в диалог парочки, – пойду, попью чаю, поболтаю с Наташей.
– Стой! – заорал Грибков. Потом встал, подошел к высокому железному шкафу, распахнул дверки и указал на деревянные ящики, стоящие на полках. – Изучай. Здесь по годам, начиная с сорок шестого. Евстигнеевка существует давно, но в войну, в сорок первом, бумаги сожгли, чтобы к немцам не попали, поэтому архив неполный.
– Спасибо, – ошарашенно пробормотала я, наивно ожидавшая, что Глеб даст мне небольшую коробочку с парой десятков карточек. Кто бы мог предположить, что в кабинете участкового содержится столь подробный материал!
Глава 20
Сначала я растерялась, потом обрела способность логично мыслить и попыталась наметить план действий. Захаркина говорила, что массовое заселение Евстигнеевки сотрудниками института случилось в начале шестидесятых годов. Вот отсюда и буду плясать.