помимо изображения объекта; а условия фотографичности подразумевают, в частности, не-искажение и не-упорядочение реальности.
Естественно, возникает вопрос о том, как можно объединить эти противоречивые требования, и вообще, что и как может фотограф «привнести» в неинсценированное изображение – ведь он пользуется не карандашом и кистями, а бесстрастно фиксирующим действительность фотоаппаратом?
Действительно, – строго говоря, «от себя» привнести он не может ничего. Но на самом деле ему этого делать и не нужно, поскольку в его распоряжении есть выбор из бесконечного числа предоставленных самой реальностью вариантов: он может выбрать точку в пространстве, направление оси объектива, и момент времени, в который будет нажата кнопка. Результатом будет свертка пространства-времени по двум координатам: четыре измерения уникальным образом спроецируются на двумерную поверхность пленки или матрицы. В выборе из бесконечного количества возможностей и состоит акт творчества, – то, что АКБ называл «решающим моментом».
«Реальность, которую мы видим, бесконечна, но лишь ее избранные, значимые, решающие моменты, которые нас чем-то поразили, остаются в нашей памяти. Из всех средств изображения только фотография может зафиксировать такой точный момент, мы играем с вещами, которые исчезают, и когда они исчезли, невозможно заставить их вернуться вновь... Для нас то, что исчезает, то исчезает навсегда. Отсюда наша тревога о том, чтобы успеть, и не упустить главное... Наша задача – отобрать значимые моменты реальности в процессе съемки, и только с помощью фотоаппарата. Не режиссируя происходящее во время съемки, не манипулируя изображением в лаборатории. Тем более что все эти трюкачества видны любому имеющему зрение» [2].
Илл. 16. А. Картье-Брессон, 1932. Человек, прыгающий через лужу на пустыре за вокзалом Сен-Лазар
Самая известная, хотя, как мне кажется, далеко не самая впечатляющая иллюстрация брессоновского «решающего момента» – фотография «Человек, прыгающий через лужу на пустыре за вокзалом Сен-Лазар» (Илл. 16); она же – хороший пример того, как композиционное построение влияет на восприятие сюжета. Присмотревшись к фотографии, можно увидеть нелепое, но несомненное подобие фигур прыгающего человека и танцовщицы на афише; а их взаимодействие со своими отражениями превращает эту фотографию в сюрреалистический танец, где смешано видимое и реальное, высокое и приземленное.
Каждое произведение живописи неизбежно есть плод некоего суммарного опыта художника, сформированного в течение всей жизни, и включающего в том числе и опыт рассматривания данного конкретного объекта с разных точек зрения в разные моменты времени. Каждая фотография, в отличие от картины, представляет собой срез реальности, существовавший только в один момент времени.
И если фотограф выбрал из реальности то, что соответствует его индивидуальному видению, выстроив в плоскости кадра уникальное сочетание фигур, теней, линий – то и снимок этот будет уникален и не сможет быть повторен никогда более. Печальные примеры тысяч фотографов-подражателей, безуспешно пытавшихся воспроизвести во всех деталях знаменитые кадры мастеров – тому доказательство, также как и бесчисленные, но бесплодные попытки имитировать уникальность момента коллажем.
«Фотография – это система визуального редактирования. В конечном итоге – это вопрос ограничения рамкой видимого пространства, причем видимого с правильного места в правильное время. Подобно шахматам… это вопрос выбора из некоторого количества возможностей, только в случае фотографии количество вариантов бесконечно» (Джон Жарковски).
Разговор об одной фотографии
Пора от теоретических деклараций перейти к самому главному – к рассказу о том, как на практике осуществляется соединение элементов в изображении, по каким законам оно живет, и что означает[12]. Вот фотография «Римский Амфитеатр. Валенсия, Испания», которую Анри Картье-Брессон снял в 1933 году; это был период, когда он только начинал профессионально заниматься фотографией, и всецело находился под влиянием идей сюрреализма. Посмотрим на нее подольше, не вглядываясь особенно в детали, – просто постараемся проникнуться ее настроением.
С самого начала оговоримся: на этой фотографии, как и на любой другой, каждый зритель видит свое, но большинство зрителей все же увидят и нечто общее, и оно вызовет в них сходные эмоции; именно от лица этих зрителей мы и будем говорить дальше. Если же у кого-то эта фотография вызовет совсем другие чувства и ассоциации – ну что же, мир бесконечно разнообразен, и это прекрасно.
Илл. 17. Анри Картье-Брессон, «Римский Амфитеатр. Валенсия, Испания», 1933
Итак, мы видим голову человека в фуражке, в очках, скосившего глаза на крохотную человеческую фигурку, замершую между двумя сжимающими ее конструкциями. Человечку никуда не деться – он зажат не только между стенками, холодный пристальный взгляд держит его, как в прицеле, и не отпускает, лишая его воли. Может быть, это символ диктатуры? Но фотография снята в 1933 году, гражданская война начнется только через три года, до диктатуры Франко еще шесть лет, да и портретно этот человек не похож на каудильо… И все же, чем дольше вглядываешься в эту сцену, тем больше давит ощущение несвободы и тревоги. «Предчувствие гражданской войны» – кажется, такое название подошло бы этой фотографии не меньше, чем знаменитой картине Сальвадора Дали. Откуда это ощущение? Какими средствами достигается эффект?
Илл. 18. «Расфокусированный» вариант Илл. 17
Посмотрим на эту фотографию, расфокусировав зрение – так проще всего вместо «сада» увидеть «окно в сад» (Илл. 18). Теперь, когда отвлекающие мелочи исчезли, и элементы фотографии утратили смысловую связь с породившей их реальностью, – мы видим плоскость, равномерно и гармонично заполненную полутоновыми пятнами, имеющими довольно простые геометрические очертания; темные области ритмично перемежаются светлыми, а прямоугольные формы – округлыми. В целом изображение хорошо уравновешено и статично. Ни один изображенный на фотографии объект не кажется особенно красивым сам по себе, но в целом изображение, несомненно, выглядит эстетически цельным – в том числе и потому, что все формы здесь складываются в некую структуру, речь о которой пойдет ниже.
Вернемся к исходной фотографии, и постараемся понять – а что тут было снято на самом деле? Передний план – деревянная стена или створка ворот, через прорезь в которой видна голова человека: скорее, он все же вахтер, чем генерал. Но его голова заключена в прямоугольник окна, как в рамку – и вот мы уже не можем понять, живой ли это человек, или портрет, или плакат. В любом случае, он обретает некую значимость – в рамке ему явно тесно. На заднем плане – человек, прислонившийся к углу какого-то строения: скорее всего, это стена с еще одной дверью[13]. Генерал-вахтер видеть его физически не может! И человек совсем не зажат между стенками – они находятся в разных плоскостях. Но передняя стена разрисована дугами, окраска которых по тону соответствует второй стене – и глаз воспринимает их, как находящиеся в одной плоскости. То, что срез передней стены почти совпадает с контуром человеческой фигурки, усиливает иллюзию «сдавленности».
Илл. 19. «Прорисовка» к Илл. 17
А то, что наш глаз соглашается воспринять эту картину, как плоскую (очень важно, что на ней нет элементов, способных разрушить эту иллюзию), приводит к отказу от восприятия перспективы, и, соответственно, к изменению относительного масштаба: «диктатор» кажется нам очень большим по сравнению со вторым персонажем, он обретает монументальность скульптуры – на Илл. 19 элементы снимка, о которых мы говорим, подчеркнуты[14].
Далее, внешние дуги на стене по тону совпадают с одеждой «диктатора», они как бы исходят от него. А поскольку темная область, образованная головой и этими дугами, при этом охватывает и стекло очков, и белый полукруг на стене, – она подчеркивает еще одну, самую главную визуальную связь: связь по тону и форме стекла очков и белого полукруга, который мы подсознательно воспринимаем, как часть круга[15], – что нашло отражение на Илл. 18 и Илл. 19.
Блеснувшее стекло, помещенное фотографом в окрестность точки «золотого сечения»[16], является несомненным композиционным центром снимка; второй центр – голова маленького человека на заднем плане. От одного центра к другому распространяются темные дуги, охватывая фигурку второго человека сверху и снизу, так что она оказывается как бы в центре мишени – вот откуда ощущение тревоги. А большой белый центральный полукруг выглядит и как мишень, и одновременно как увеличенная линза очков, так что у нас не остается сомнений в источнике угрозы. «Молитвенная» поза человека (хотя, скорее всего, в реальности он просто держал в руке сигарету, или открывал дверь на заднем плане) усиливает впечатление.
Сходство с мишенью или с кругом прицела подчеркивается темными вертикальной и горизонтальной полосами, в точном перекрестье которых оказывается голова «маленького человека»; причем вертикальная полоса проходит от верхней до нижней границы кадра, а горизонтальная (прерывистая на исходной фотографии) – только до центра «мишени». Она вносит элемент неравновесности в симметричную структуру мишени, и, как любое отклонение от симметрии, создает напряжение, «визуальную силу», действующую на человека в горизонтальном направлении. Эта сила может ассоциироваться и со «сдавливанием» его створками двери, и с его стремлением высвободиться из тисков.