Слушай теплоту у о́кон.
В узких улицах от о́кон
Приглушённый свет на снеге.
Заворачивает в кокон
Блеклый снег булыжник пегий,
Обволакивает город,
Как пушистым одеялом.
Лишь из окон Вагнерхолла
Тихо музыка звучала…
Старый город горбит крыши —
Чистым звуком тронет душу.
Клавесин… Почти неслышен…
Ночь и снег. Застынь и слушай…
1996
Флоренция
О. Р-ой
(Романс)
Вы далеко, на берегах Арно́,
Где светит солнцем купол Брунеллески.
Флоренции распластанная фреска
Пьянит Вас, как тосканское вино.
Вы бредите… Вы там совсем одна.
Вы без меня – куда это годится!
Я знаю: во Флоренции не спится —
Вы бродите с утра и до утра.
Ах, это странно, в свете Ваших лет.
Но в древних двориках, гранитами мощённых,
Среди фасадов одухотворённых
Запечатлен Ваш торопливый след.
Как жаден взор, как обострен Ваш слух,
Как страстно первое, столь позднее свиданье…
Как Вашим сердцем, Вашим северным сознаньем
Овладевает флорентийский дух.
Дух жизни, для которой всё – игра.
Дух герцогства, геральдики, герольдства,
Дух пылкости и грешного геройства,
И тонкой шпаги – слева – у бедра.
Дух радости – сиюминутной – дня,
Дух Микеланджело, Да Винчи, Боттичелли,
Дух поиска, и творчества, и цели,
И возрожденья из небытия.
А мне, увы, остался только сон.
Сон наяву. – Он тает с дымом сигареты.
В нем герцоги, художники, поэты
И девочки с осанкою мадонн.
В мельканье кадров – как в немом кино —
Воображение подбрасывает краски.
Мосты Флоренции рассказывают сказки —
Но Вам одной – на берегах Арно́.
1996
Турецкие ночи
«Букет измирского вина»
Букет измирского вина
В музейном караван-сарае
Из туристического рая
Влечет в иные времена.
Разноязыкая толпа —
Изысканно и в просторечье —
На все гортанные наречья
Тогда откликнуться могла.
По этой площади, в пыли
Бродили дервиши. Верблюды
Плевали жвачку. Из земли
Росли холмы поклажи грубой.
Ослы кричали невпопад,
Скрипели крепкие повозки,
Визжали возчики, и жёстко
Сверкал отточенный булат.
Звенел подковами коваль,
Скакун арабский ржал в загоне,
И нукер взгляды слал в погоню
Туда, где промелькнула шаль.
Рыжебородые, в чалмах
Купцы сидели вкруг мангала.
И чаем полная пиала
Благоухала в их руках.
И перед ними на ковре
Под звук звенящего кимвала,
Смеясь, турчанка танцевала
В полупрозрачной кисее.
И там, молясь её богам,
И я стоял в тени чинары,
И я последние динары
Швырял к босым её ногам…
Стакан измирского вина
В музейном караван-сарае…
В рассветном зареве сгорая,
Соскальзывает с гор луна.
«Во дворце последнего султана»
Во дворце последнего султана
От ковров еще исходит нега.
Вспоминают звоны ятагана
Люстры – хрусталя белее снега.
И навечно в звонкие ледышки
Отразились гордые муслимы,
И танцуют тонкие лодыжки
Девушек, закутанных в муслины.
Шелест ног и шорох разговоров,
И дымок дурманящий кальяна.
И внезапно вспыхнувшую ссору
Пресекает высверк ятагана.
И между щербетом и гашишем
Возлежат изнеженно мужчины
И ласкают тонкие лодыжки
Девушек, закутанных в муслины.
Но когда, наскучив долгим пиром,
Повелит седлать коней владыка,
Гордо повинуются эмиры,
Обнажив клинки с гортанным кликом.
Под зелёным знаменем Пророка
Примут смерть горячие муслимы
И оставят плакать одиноко
Девушек, закутанных в муслины.
Во дворце последнего султана
От ковров еще исходит нега.
Вспоминают звоны ятагана
Люстры – хрусталя белее снега…
2000
На Масличной горе
«На Масличной Горе, над садом Гефсиманским»
На Масличной Горе, над садом Гефсиманским,
Где плачущий Иисус о Городе скорбе́л,
Под куполом Слезы – в часовенном пространстве
Паломник из Литвы псалом латинский пел.
Притихшая толпа прожжённых атеистов
С буклетами в руках, где датировка мест,
Застыла для певца, внимая акафисту,
Забыв о суете, готовая на крест.
Часовню заполнял – торжествен и неистов,
Прозрачен, как слеза – под куполом парил,
Случайного певца так верен голос чистый,
Как будто сам Иисус им что-то говорил.
Неузнанный псалом – не чаянная милость.
Скульптурность у окна алтарного креста.
И Храмовой Горы угаданная близость —
И воскресает лик распя́того Христа.
Застывшая толпа российских эмигрантов —
Латинские стихи ясны без толмача.
Поет седой литвин – немыслимо талантлив,
Горит пред алтарем высокая свеча…
«В решетчатом окне – святая панорама»
В решетчатом окне – святая панорама:
Летящие кресты на каменных церква́х,
И прямо под тобой – Стена Второго Храма,
И купол золотой Мечети-в-изразцах.
Могучею стеной очерчен белый город.
Туда – к Воротам Льва – ведет Его тропа.
Ах, как был этот путь пронзительно недолог,
И как была легка на нем Его стопа.
Всего один лишь шаг за Львиные Ворота,
А дальше Крестный Путь – Начала и Конец.
Ведь знал Он наперёд, что ждёт Его Голгофа,
Что кровью обагрит чело – Его венец.
Какой же вёл Его неутолимый голод:
В мир Слово принести и выплеснуться в нём.
Ах, как Он был тогда невероятно молод,
И чистый взор Его каким горел огнём.
И пусть Его хитон застиран и заштопан,
Сандалии в пыли – и мерзок откупщик,
Которым Он теперь освистан и охлопан, —
Но речь Его слышна, и царствен светлый лик.
Вернувшись к очагу, – задумчиво-усталый,
Предчувствующий вопль: «распни его, распни…»
Ах, как Он был любим Марией из Магдалы,
Как счастлива она омыть Его ступни́.
Распнули на кресте под клики фарисеев.
Пришли откупщики, чтоб Храм пустить в распыл.
Не прорасти зерну, которое он сеял, —
В такие времена мир и Ему постыл.
В такие времена в душе темно и скудно.
И неспокойно мы и су́етно живём.
О, как же нам с тобой невыносимо трудно
Здесь – на Святой Руси – в безверии своём…
1992
«Среди индуистских реликвий»
Среди индуистских реликвий —
Гане́шей и Ви́шну, и Шив —
Паломник, – бреду, безъязыкий,
Гордыню свою усмирив.
Мои европейские братья,
Где каждый, посвоему – хват,
Не верят спокойным объятьям
Седых босоногих махатм.
На древние храмы Майсо́ра
И Ха́мпи, встающих из скал, —
Гляжу, изумлённый узором, —
По камню, – высоких начал.
В них жесты исполнены мысли,
В них фразы раскованных поз,
В них ключ к постижению смыслов
Учений, далёких до слёз…
Здесь су́етность бренного мира —
Пусть в нём притяженье и шарм —
Пронзает индусская лира
Бесчисленным множеством карм.
И в долгом ряду воплощений, —
Как ты ни пришпоривай их, —
В свой час проявляется Гений,
В свой час исчезает Халиф…
Движенья индуса неспешны —
Ни гнева в лице, ни мольбы,
И мудро взирают Гане́ши
На прихоти нашей судьбы.
И слышится Вечности голос,
И светятся из темноты
Фигура Прекрасного – Лотос,
Бесстрастного лика черты…
2007
Бангалор (Индия) – Москва .
Китайский колокольчик
Снег в лицо – игольчатый —
Монах с колокольчиком…
Грубо выбитый китайский колокольчик
Нужен нищему, возвышенному духом.
По поверью, а вернее – это точно —
Колокольчик отгоняет Злого Духа.
Сколько раз его коснулись чьи-то пальцы,
И почти затёрт священный иероглиф.
Но совершенно посторонние китайцы
Отличат его звучание от многих.
И бредёт монах по слякотной дороге,
Мимо фанз бредёт – в соломенных сандальях.
И встречают его люди на пороге
За любою за китайскою за далью.
И толпою провожают до околиц,
И протягивают трепетные пальцы.
Ну что им дался этот старый колоколец,
Ну что за люди невозможные – китайцы…
Но всё бродят Серединною Страною
Молодой монах, и средних лет, и старец.
А, как известно, за Китайскою Стеною
Что ни житель, то доподлинно – китаец.
И каждый встречный, обладая тонким слухом,
В непогоду замирает и не дышит.
Потому что колокольчик – Злого Духа
Отгоняет от того, кому он слышен.
Снег в лицо моё бросается, – игольчат.
Жизнь кружи́т меня – и путает следы.
Но приблудный мой китайский колокольчик
Мне звенит, оберегая от беды…
2001
Писцы
Писцы, писавшие тростинками,
Совсем не бывшие поэтами,
Бродили куцыми тропинками
От фактов к числам и предметам.
Они, конечно, и не грезили,
Свои вычерчивая линии,
Что станут бездною поэзии
Их иероглифы и клинья.
Что их таблички и папирусы,
Такие редкие и краткие,
Таят глубинный смысл и вымыслы
В ответ на тайны и загадки.
Им, безымянным от рождения,
Мир засевая письменами,
Дано увлечь воображение
Событьями и именами.
По Временам и Поколениям
Не зря рассеяны их гены —