В стороне от прилавка, на раскладном стуле сидит сам хозяин — девяностолетний Лисичкин, старейший букинист и знаток книги.
Так и кажется, что ом, как старое, высохшее дерево, порос мохом, припудрен пылью годов, как стоящие на его полках книги. Глядя на него, не верится, что этот древний гном на своих скрюченных подагрой ногах каждое воскресенье проходит многие километры, поднимаясь по горным тропам к сверкающим на солнце снежным вершинам Витоши. За прилавком — оба сына Лисичкина. Они удивительно похожи на молодых фавнов. Не удивлюсь, если узнаю, что в обеденный перерыв, цокая мохнатыми копытцами, они весело уносятся к прохладным лесным ручьям, в зеленую, таинственную сень. Оба продолжают начатое отцом дело. Любят и знают его. Оба — мастера втридорога навязать начинающему собирателю совершенно не нужную ему книгу. С новыми покупателями сдержанны, утонченно вежливы, полны чувства собственного достоинства. Со старыми — на короткую ногу.
С Лисичкиным и его сыновьями я нахожусь в самых приятных отношениях. Мне открыт доступ к полкам, я могу часами рыться в сокровищнице книг. Если среди недели вдруг появится нужная мне книга, она непременно будет отложена до моего прихода. Продать мне книгу и даже чуть-чуть уступить в цене — не жалко: Лисичкины знают — она идет в хорошие, верные руки.
В раскрытые двери врывается уличный шум и говор. В лавке же, точно в пещере волшебника, время замедляет свой бег. Здесь властвуют книги.
Сняты с полок десятки томов, просмотрены все последние поступления.
Ничего! Ни одной книги, при виде которой учащенно и радостно забилось бы сердце, перехватило бы в груди дыхание.
Старый Лисичкин нервно ерзает на стуле, раздраженно брюзжит:
— Эх, вы, молодежь! Совсем потеряли уважение к книге! Книга — это та же женщина. Вот выйди на улицу, посмотри — сколько кругом женщин — и красивых, и похожих на старого крокодила, вроде меня. И попробуй найди среди них любимую, ту, что тебе дороже всех! За книгой, как за женщиной, надо охотиться, бегать, искать, ухаживать, страдать, нежно любить…
По расшатанной скрипучей лестнице Лисичкин поднимается в верхнее помещение магазина. Я же с пустыми руками покидаю его лавку, невольно вспоминая прошлую пятницу, когда, сияющий и счастливый, как именинник, я нёс от него все двенадцать томов "Истории государства Российского" Карамзина, изданных в 1834 году иждивением книгопродавца Смирдина и отпечатанных в Санкт-Петербурге, в типографии вдовы Плюшар с сыном. Вот это была пятница! Не чета сегодняшней.
Маршрут продолжается. В строго определенном порядке обхожу все лавки букинистов, как гончая по следу, ношусь от одного старьевщика к другому.
Ужасная пятница! Неудача, как злой рок, преследует меня. Последняя надежда — забежать к ничем не знаменитому Павлу Ивановичу.
Павел Иванович степенно торгует каждый день на базаре самодельными кульками, старыми газетами и журналами, потрепанными учебниками, по которым постигало бездну премудрости не одно поколение школьников. Интересных книг у Павла Ивановича никогда не было. Все букинисты над ним посмеивались, за полную безграмотность называли его "профессором" и в шутку посылали к нему чем-либо не поправившихся им покупателей.
Павел Иванович — конечная остановка моего сегодняшнего маршрута. Кто знает, а вдруг счастье улыбнется мне из связки старых газет… Бывают же в жизни чудеса!
Без особого азарта перебираю бумажный хлам "великого коммерсанта". Как обычно — ничего примечательного.
И вдруг… что это? Между газетами лежит малюсенькая серенькая книжечка — "Новая художественная библиотека. М. Ю. Лермонтов — "Ашик-Кериб" — болгарский перевод, издание 1916 года… Как она сюда попала? Машинально переворачиваю первую страницу и… О, чудесное мгновенье! Забыты все неудачи прошедшего дня. Вот это находка! Судите сами — над фамилией Лермонтова во весь лист помещен портрет его не менее великого современника Николая Васильевича Гоголя!
Не верю глазам! Копеечная книжечка превращается в библиографическую редкость. Небрежность корректора, незнание либо рассеянность редактора сделали ее уникальной.
Помню, долгое время я охотился за книжками пловдивского книгоиздательства "Отец Паисий", надеясь встретить обратный вариант — портрет Лермонтова с подписью "Гоголь". Так и не встретил. Видимо, такие книжные курьезы бывают не часто…
Эти две крохотные площади, каким-то чудом затерявшиеся в кипучем торговом центре Софии, жили по-добрососедски, обособленной, размеренно неторопливой жизнью. От бурных страстей и суеты внешнего мира их надежно оберегали, словно крепостной стеной, тесные ряды домов, с незапамятных времен тщетно скрывавших под многослойной косметикой морщины своих старых, одряхлевших лиц.
Лубок
В облике площадей, в самой их атмосфере ощущалось нечто неуловимо привлекательное. Это были владения букинистов и антикваров. Переступив их заветные границы и испытав однажды трепетное волнение поиска и ни с чем не сравнимую радость находок и открытий, многие неожиданно для себя становились вдруг убежденными и неисправимыми романтиками, отдавались во власть светлых чар сказочного царства книг и древностей.
Почти все пространство первой площади занимал местами довольно глубокий и неровный провал — печальный итог неоднократно начинавшихся и ни разу не доведенных до конца археологических раскопок. Из него вырастала и поднималась ввысь крутоплечая кирпичная кладка, увенчанная покатым черепичным куполом, тяжелая, громоздкая башня — ротонда одного из древнейших памятников зодчества Болгарии — храма святого Георгия Софийского, на протяжении столетий бывшего и баней Ульпии Сер дики, и турецкой мечетью Гюл-Джамия.
Лубок
Рядом на соседних улицах стояли чтимые многими поколениями софийцев скрытые от взоров многоэтажными фасадами новостроек старинные церковки Петки Самарджийской, Параскевы Старой, Николы Большого — с затейливо резными, вызолоченными иконостасами, с ярким и сочным многоцветием красок прославленных самоковских и тревненских мастеров, с заливчатыми колокольными перезвонами.
Лубок
Георгиевский же храм стоял в молчаливом одиночестве, заброшенный, опустевший, всеми забытый. Он безропотно нёс бремя веков, жил своим уходящим в бесконечность прошлым, храня память о железной поступи, римских легионов, о долгих беседах, гулко раздававшихся под сводами калдариума[1] о войнах и битвах, о кровавых опустошительных нашествиях иноплеменников. На развалинах его стен рос кустарник, из расщелин тянулись к солнцу молодые побеги деревьев, под стрехами заботливо выводили свое потомство ласточки, а в черные пустые глазницы окон, нарушая безмолвную тишину, залетали в ненастье голуби и стаи воробьев.
Лубок
В предвоенные и в первые послевоенные годы почти каждый день на площади останавливались для короткого привала бродячие городские книгоноши, не имевшие, не говоря, уже о собственных лотках или тележках, даже своего постоянного места на улице. В тени старых вязов, на приземистой каменной ограде они раскладывали свой товар, безошибочно рассчитанный на вкусы широкого читателя. Это были увлекательные приключенческие романы Густава Эмара, Луи Буссенара, Генри Хаггарда, Эмилио Сальгари, капитана Марриэта, головоломные детективы Эдгара Уоллеса, нескончаемые копеечные серии берроузовского "Тарзана", либо сентиментальная беллетристика в духе "Старой девы" Марлит, "Улле карлика" Вики Баум, "Ты — любовь" Оливии Уэдсли, "Маленького лорда Фаунтлероя" Френсис Бернет.
Книгоноши зарабатывали очень незначительные проценты с общей выручки, получая на комиссию книги непосредственно от издателей, иной раз совсем еще свежие, пахнущие типографской краской. Вникать в премудрости и тонкости букинистического дела им не было никакой необходимости. Они просто обходили стороной эту малопонятную и слишком сложную для них область книжной торговли.
И все-таки мне однажды посчастливилось — удивительно и неповторимо. У словоохотливого книгоноши Василия Дронова, обладавшего редчайшей способностью останавливать и заговаривать прохожих, я приобрел неведомо каким путем попавшую к нему целую стопку русских народных лубков, изданных во второй половине прошлого века в Москве книгопродавцами Сытиным, Губановым, Шараповым, Манухиным, Пресновым, братьями Куприяновыми.
Все лубки были в красочных обложках, с интригующими броскими заголовками — "Достоверные приключения капитана Хватова, или прекрасная Сита — дочь Багавапурского магараджи", "Битва русских с кабардинцами, пли прекрасная магометанка, умирающая на гробе своего мужа Андрея Победоносцева", "История о храбром рыцаре Францыле Венцнане и о прекрасной королеве Ренцывене", "Пан Радич, или страшные ночи за Днепром", "Месть гетмана, или таинственный монах", "Страшная красавица, или три ночи у гроба", "Разбойник — тигровая лапа". На титульных листах почти всех книг стояла, видимо, редакторская виза — "переводит Ст. Тинтеров". Чем не открытие — значит, наши лубки переводились на болгарский язык, печатались болгарскими издательствами.
Двум лубкам — шестнадцатому изданию Сытина и восемнадцатому изданию Губанова — повести крепостного писателя Матвея Комарова "О приключении английского милорда Георга и бранденбургской маркграфини Фредерики Луизы, с присовокуплением к оной истории бывшего турецкого визиря Марцимириса и сардинской королевы Терезии" я не задумываясь отдал пальму первенства.
Подумайте — не говорит ли вам о чем-нибудь это неимоверно помпезное, длинное заглавие?
Вспомним несколько строк из поэмы Некрасова "Кому на Руси жить хорошо". Из поэмы, в которую, по свидетельству Глеба Успенского, поэт вложил все свои "сведения о русском пароде", собиравшиеся им "по словечку в течение двадцати лет" [2].
Эх! Эх! Придет ли времечко,