Приходилось удивляться силе воли этого человека. Кто мог вытерпеть такие пытки? — Никто, один только Степан Тимофеевич Разин.
Верно сказал Разин, что волю-мать искоренить нельзя: гонимая, забитая повсюду, она в душах поруганных таилась и все ждала и дождалась кровавого расчета за былое.
Я бредил этим произведением не только в предварилке, но и в ссылке и на воле. Даже сейчас, в эти минуты, когда пишу эти строки, при воспоминании об этом произведении, я чувствую в себе прилив энергии, молодости и сил…"
На этом мы закончим полемику вокруг двух произведений Навроцкого, всколыхнувших умы и сердца его современников, оставивших след в русской литературе конца XIX века, и с чистой совестью снимем с книжной полки купленный у Макавеева сборник стихов и драматических отрывков "Картины минувшего".
Не скрою, глядя на эту внешне невзрачную книжку, я всегда испытываю чувство большого морального удовлетворения. Я рад, что именно этот экземпляр, в своем роде единственный и неповторимый, вернулся на Родину. Он странствовал долго. На его первой странице ясным, четким почерком Навроцкого написано: "Достопочтенному председателю Болгарского народного собрания Федору Ивановичу Тодорову в память посещения им града святого Петра в июле 1895 года от автора". Эта уже сама по себе интересная дарственная надпись является ключом к другим трем автографам Навроцкого.
Зная о том, что подаренная им Тодорову книга навсегда уходит из России, Навроцкий вписал на ее страницах запрещенные цензурой строки.
К чему же могла придраться царская цензура? Что нашла она предосудительного и преступного в поэзии Навроцкого?
В стихотворении "Смерть Петра Великого" изъято восемь строк.
…Близок последний час Петра. Смерть не страшит его. Его тревожат тяжкие думы о судьбах России. Кто станет преемником всех его великих дел и трудов?
"Кто ж? Жена?
Подругой верною она
Была мне долго; но не ей,
Следует вписанная рукой Навроцкого одна строчка:
Рабе — наложнице моей,
Меня на царстве заменить!
Когда дерзнула изменить
Ты даже мне…" И вспомнил он,
Как, до безумия взбешен
И скор в решении своем,
Повез ее в санях, вдвоем,
На место лобное и там,
Страшася волю дать словам,
Взглянув, как зверь в глаза жены
При свете трепетном луны,
Но, сотворив невольно крест,
Ей молча указал на шест,
Где выделялась на конце
С улыбкой мертвых на лице,
И виновата и права
Отрубленная голова
Красавца Монса. — "О, когда
не побоялась ты Петра!
То без меня, уверен я,
Ты не управишься одна
Ни с государством, ни с собой,
И не царицей, а рабой.
Семь запрещенных цензурой строк вписаны Навроцким:
Ты бросишься в конце концов
В объятья дюжих молодцов
Из иноземцев иль княжат,
Или откормленных солдат,
Которым вожделенья страсть
Отдаст империю во власть
На расхищенье и позор!
Нет, не тебе отдам!..
В следующем стихотворении "Две жертвы", рассказывающем о гибели шлиссельбургского узника Ионна VI Антоновича, Навроцким вписаны три строчки и восстановлена последняя, значительно смягченная цензурой:
Так жил бедняк; так жил он долго, долго.
То есть, не жил, а изнывал, томился,
Скорбел, страдал, не ведая за что…
И, наконец, в один морозный день,
Когда Мирович вздумал попытаться
Освободить его с ничтожной горстью
Своих солдат и выставить безумца
Противником, кому ж? — Екатерине!
Тогда решилась, наконец, судьба
Страдальца неповинного; тогда,
Во имя честолюбия и власти
По праву силы, царству на земле,
Послушными приказу палачами
Он, как баран, зарезан был в тюрьме.
В цензурном варианте последняя строчка звучала так: "Он кончил жизнь, зарезанный в тюрьме".
Итак, выяснилось, что цензура была шокирована дерзостной, кощунственной попыткой Навроцкого "очернить доброе имя" царственной особы — некогда безвестной служанки пастора Даута, мариенбургской "пленницы" Шереметьева и Меньшикова, бывшей Марты Скавронской, занявшей после смерти Петра русский престол, а также словом "баран" применительно к номинальному российскому императору Иоанну VI — сыну мекленбургской принцессы Анны Леопольдовны и герцога Брауншвейг-Люнебургского Антона-Ульриха.
В отношении трагической судьбы шлиссельбургского узника Навроцкий сохранил полную историческую достоверность. В инструкции, данной по восшествии на престол Екатерины II Никитой Паниным, которому был доверен строжайший надзор за узником, очень недвусмысленно предписывалось: "Ежели паче чаяния случится, чтоб кто пришел с командою или один, хотя б то был и комендант или иной какой офицер, без именного за собственноручным Ее И. В. подписанием повеления или без письменного от меня приказа и захотел арестанта у вас взять, то оного никому не отдавать и почитать все то за подлог или неприятельскую руку. Буде же так оная сильна будет рука, что опастись не можно, то арестанта умертвить, а живого никому его в руки не отдавать"[11].
Но достоверность достоверностью, а цензурный устав — цензурным уставом. Оба стихотворения Навроцкого попали сразу под несколько его статей, запрещающих печатанье произведений, подрывающих уважение к верховной самодержавной власти, оспаривающих порядок престолонаследия, оскорбляющих добрые нравы, благопристойность и честь какого-либо лица непристойными выражениями или обнародованием того, что относится к его нравственности и т. д.
Освободиться от цензурных тенет можно было только двумя способами — либо согласиться на изменение вычеркнутых цензором строк, либо полностью от них отказаться. Навроцкий предпочел второй вариант.
Нарушение автором цензурного режима вписыванием запрещенных строк в уже изданную книгу — случай редкий, может быть, даже беспрецедентный. Это, естественно, придает особую литературную и историческую ценность сборнику "Картины минувшего".
Стихотворению "Утес Стеньки Разина", видимо, удалось избежать осложнения с цензурой. Во всяком случае, ни в одном из его четырнадцати куплетов мы не встречаем проставленных цензурой точек.
"По поводу стихотворения "Утес Степана Разина" считаю нужным разъяснить, — пишет Навроцкий в примечании к сборнику, — что предание это не выдумано мною, как предполагают многие, но воспроизведено со слов одного рыбака-крестьянина, хозяина ватаги, ловившей рыбу на Волге, недалеко от села Богородского Казанской губернии, почти против впадения реки Камы.
В 1864 году, предприняв летом поездку по Волге, я высадился на пристани, за полверсты от этого села с целью осмотреть находящиеся невдалеке от него, в дачах села Рождественского две пещеры, называемые ледяная и водяная.
Возвратившись с осмотра, я, в ожидании парохода, который должен был придти поздно вечером, пошел гулять по берегу Волги и встретил небольшую ватагу рыбаков, окончивших лов и варивших уху. Хозяин ватаги, почтенный крестьянин лет семидесяти, высокий, сутуловатый и весь седой, пригласил меня отведать ухи. После ужина ватага тут же легла отдыхать около сторожки, а мы со стариком уселись на завалинке и повели беседу. Старик оказался знатоком Волги и, узнав, что я путешествую с целью познакомиться с нею, указал мне многие легендарные места, в том числе и на утес или бугор Стеньки Разина, рассказав связанное с ним предание, которое я и воспроизвел в своем стихотворении. На мой вопрос: — "что же это такое "одно", которое долго, долго не сбудется?" старик ответил: "Так; когда ни богатых, ни бедных не будет, а все будут сыты". На мою же просьбу развить мне яснее эту мысль старик, улыбнувшись, ответил: "Не ведаю; сходи на утес и приляг ухом, может, и узнаешь; только не всякому это дано: чистому нужно быть, совсем чистому; таких и нет теперь". "А ты был там?" — спросил я. "Нет, — ответил он, — я человек мирской, грешный, куды мне!". Больше я ничего от него не добился.
Самый утес, или бугор Стеньки Разина находится в Саратовской губернии, недалеко от деревни Банной…"
Такова история стихотворения Александра Навроцкого — несправедливо забытого поэта, воспевшего одного из легендарных русских героев.
Вспомним это стихотворение и помянем добрым словом его автора.
Есть на Волге утес, диким мохом оброс
Он с боков, от подножья до края,
И стоит сотни лет, только мохом одет,
Ни нужды, не заботы не зная.
На вершине его не растет ничего,
Там лишь ветер свободный гуляет,
Да могучий орел свой притон там завел
И на нем свои жертвы терзает.
Из людей лишь один на утесе том был,
Лишь один до вершины добрался,
И утес человека того не забыл,
И с тех пор его именем звался.
И хотя каждый год по церквам на Руси
Человека того проклинают,
Но приволжский народ о нем песни поет
И с почетом его вспоминает.
Раз, ночною порой возвращаясь домой,
Он один на утес тот взобрался
И в полуночной мгле, на высокой скале,
Там всю ночь до зари оставался.
Много дум в голове родилось у него,
Много дум он в ту ночь передумал.
И под говор волны, средь ночной тишины,
Он великое дело задумал.
И задумчив, угрюм от надуманных дум,
Он наутро с утеса спустился
И задумал пойти по другому пути,
И идти на Москву он решился.
Но свершить не успел он того, что хотел,
И не то ему пало на долю,