- Да не врите хоть!
История с клятвой была похожа на выдумку, особенно неприятную из-за того, что Старик в общем-то был человеком правдивым. Велика же сила денег, если не жадный человек, имея в загашнике больше десяти тысяч - я видел сберкнижку собственными глазами,-врет с таким искренним волнением.
- Когда ты говорил, что из-за матери все выдумал, чтобы ее не расстраивать, я еще как-то мог это понять. Но теперь ее нет - для кого ты все это изображаешь? Кому какое дело, кончил ты университет или нет? Двое у тебя детей или ни одного? Доктор ты наук или мастер на фабрике валенок? Кому это нужно? Твоим друзьям? Родственникам? Для кого ты стараешься?
- Для себя. - Никакой надежды переубедить этого старого рационалиста у меня не было, так же, как и потребности излить ему душу, и все же я не смог удержаться от попытки объяснить ему кое-что, чтобы не так уж бессмысленно выглядело в его глазах вранье, к которому я время от времени прибегал в силу обстоятельств. - И не думайте, что это так уж глупо. Вам кажется, что ваша жизнь - пример того, как надо жить. А я доволен своей. А то, что мне трудновато иногда, - это ничего, я знаю, во имя чего мне трудно.
- Знаешь? - удивился Старик так, будто услышал о чем-то невероятном.
- Да, знаю.
- Во имя чего же?
- Какая разница - действительно я доктор наук или это моя выдумка? У меня есть все: и хорошая квартира, и работа, которая мне нравится, и зарабатываю я неплохо. А плюс ко всему есть еще то, о чем мечтала моя мать. И совсем не важно, что в реальности этого нет. Она мечтала, чтобы я стал ученым, и для нее эта мечта осуществилась. Так же, как и для моих друзей. Если бы я жил плохо, то другое дело, тогда бы можно было сказать, что я неудачник. А у меня все есть.
- Даже любовь...
- Даже любовь... И вам этого не понять... Неудавшаяся любовь ничем не хуже любой другой.
- Даже если из-за нее ты не получил образования и вынужден многие годы врать самым близким людям, единственной матери...
- От моей лжи никому вреда нет.
- Кроме тебя самого.
- И мне тоже никакого вреда.
- Это тебе так кажется. Все, кто врет даже из самых лучших побуждений, рано или поздно становятся жертвами своей лжи. Это универсальный закон, распространяющийся на всех и на вся, от отдельного человека до целого государства...
Нет, он был непрошибаем.
- Я же вам все объяснил... Мне лично абсолютно все равно, есть у меня высшее образование или нет. Оно было нужно моим близким, и для них я бы его получил. Какой мне от этого вред?
- А этой дамочке нужна была вечная, неувядаемая, жертвенная любовь, и она тоже ее получила.
- Да. И при этом она любит меня, несмотря ни на что.
- Что же она вышла замуж за другого?
Я махнул рукой:
- С вами бесполезно говорить, вы прагматик.
- Да, я прагматик. - Он усмехнулся, прикрывая зевок. - Если иметь в виду то, что я верю только в реально существующие вещи, - он еще раз зевнул и вдруг совсем сник, видимо устал, - и не цепляюсь за воображаемые ценности. Но я хочу, чтобы ты поверил - мне не жалко денег! Хочешь верь, хочешь нет! В тот день, когда ты скажешь всем правду, я дам тебе любую сумму. Не усмехайся. На дело, конечно. Выбрасывать деньги я не собираюсь. Я их горбом заработал, так же, как и все остальное...
- А насчет медали вы тоже дали клятву?
Старик потерял интерес ко всему - и к разговору, и к медали; воспитательный порыв пропал так же стремительно, как и возник.
- Да возьми ты эту медаль. И езжай куда хочешь. - Он махнул рукой. - В один прекрасный день проснешься, но поздно будет...
- Я не могу не поехать. Неужели вы не понимаете?
Старик ничего не ответил.
- Я хочу спать, - сказал он капризно. - Ты утомил меня. Я скоро умру, и все останется тебе. Я уже написал завещание.
- Какое завещание?! Что вы говорите? Вам еще жить и жить. И вообще, при чем тут я? У вас есть племянники.
- Я их терпеть не могу, этих молодчиков. И их мать. А они меня. Почему я должен им что-то дарить? Ты заботишься обо мне.
- Я делаю это не из-за денег. Я у вас в долг просил.
- Знаю, знаю, - проворчал Старик. - Я все про тебя знаю. Ты благородный человек. Хоть и врун. Благородный врун. Ну ладно. Ты все-таки поедешь?
- Да.
- На сколько?
- На два-три дня.
- А где деньги возьмешь?
- Достану где-нибудь.
- Не забудь на работе отпроситься. А то ведь выкинут, не посмотрят на то, что лауреат Государственной премии. - Старик хихикнул и прикрыл глаза. Через несколько мгновений он уже спал, прихватив с собой улыбку, как ребенок.
Старик часто улыбался во сне. В жизни оставалось еще так много приятного, что даже относительная близость смерти не омрачала его существования. Старик считался крупнейшим специалистом по азербайджанскому фольклору. И осенью надеялся выехать в последнюю, предсмертную, как уверял всех, экспедицию в район Кельбаджар; не было дня, чтобы он не говорил об этом.
Старик улыбался во сне еще и потому, что любил свое прошлое. Ему было о чем вспомнить, и, перебирая, как бережливый коллекционер, события своей бурной жизни, он получал больше удовольствия, чем какой-нибудь обладатель ценных старинных монет или редчайших марок.
И еще - и это было, пожалуй, самым главным - Старик получал удовольствие от самой жизни: от чистого воздуха, вкусной еды, от разговоров со сторожем, от чтения - от всего, что подтверждало то, что он еще жив.
И, конечно, ему нравилось, что он ни от кого не зависит на старости лет. Старик ценил свободу и именно этим объяснял свое заинтересованное отношение к деньгам - они были для него "материальным обеспечением свободы и независимости"; сами деньги, по его уверениям, не представляли для него никакой ценности.
Может быть, он и говорил правду. Но когда деньги есть, можно придумать разные объяснения своей скупости. Гораздо сложнее, когда их нет...
Машину я хотел оставить на даче, чтобы он понял все же, что я обиделся. Но, поразмыслив, вынужден был все же взять ее. На следующий день обойтись без машины было невозможно, во-первых, из-за самого Старика - кто бы ему привез обед, если, не я? - во-вторых, из-за Нины - без машины доставить уголь и мангал для шашлыка было бы трудно.
По дороге я дважды позвонил на Кутузовский, но Алик еще не вернулся: наверное, загулял с друзьями...
Азиз чувствовал себя неважно, а главное - опять начались разговоры о доставке его тела в Баку. Но узнав, что отъезд мой откладывается на неопределенное время, он несколько приободрился и попросил, чтобы я переговорил с врачом, - может, со мной он будет откровенней...
Врач, мой ровесник, со странной фамилией Строкопытов, ничего определенного не сказал.
- Вы сын?
- Нет... Знакомый... друг.
- Ну, что я могу сказать?.. - Как многие слабые от рождения люди, он увлекся физкультурой, уже став взрослым человеком, - в углу кабинета лежали гантели, на стене у двери висел эспандер, а худое, узкоплечее тело, (он переодевался, когда я заглянул в дежурку) было покрыто запоздалым комковатым покровом мышц. - Он очень слаб. И нужно быть готовым ко всему. Близких родственников у него нет?
- Нет.
- Вся надежда на организм. Может, и проскочит.
- Доктор, а может, нужны какие-нибудь редкие лекарства?
Он улыбнулся:
- А вы можете их достать?
- Попытаюсь.
- Все необходимое он получает.
- Ну, а все же? Бывает же иногда, что какое-нибудь лекарство может помочь, а в больнице его нет.
- Бывает. Но ему ничего особенного не требуется... - Он задумался на мгновение. - А впрочем... - Вытащив из нагрудного кармана ручку, он начеркал на бумажке какое-то длинное латинское название. - Кашу маслом не испортишь. Попытайтесь достать это. Пусть поглотает...
Азизу разговор с врачом (конечно, чуть отредактированный мною) понравился. Особенно приятное впечатление произвела бумажка с названием редкого лекарства.
- Я же говорю, - удовлетворенно откинулся он на подушку после тщетной попытки осилить латинские буквы, - к ним подход нужен, с врачами надо уметь говорить. Поезжай к Испанцу. Он достанет это лекарство хоть из-под земли...
У дома Испанца я позвонил еще раз на Кутузовский, и Алик сразу же поднял трубку.
- Алик, слушай меня, - сказал я деловито, - тут у меня важное мероприятие возникло. Так что сегодня мы не увидимся. Постель ты знаешь где... В холодильнике есть колбаса и масло. Утром просто захлопнешь дверь. Только ключ не забудь взять...
- А завтра? - робко спросил он.
- А завтра?.. - Хорошо, конечно, если бы он пошел со мной к Нине, один такой вечер дал бы ему больше впечатлений о московской жизни, чем самые красочные рассказы, но это было невозможно: одно неосторожное слово Нины, или Олега, или кого-нибудь из гостей - все мои многолетние старания скрыть правду оказались бы напрасными. - Я, видимо, уеду, Алик. И вернусь очень поздно. Так что ты меня не жди, ложись...
Врать наивному Алику очень не хотелось, но иного способа избежать его визита к Нине не было.
- Но ты точно приедешь?
- Да.
- А то я послезавтра хочу двинуть домой.
- Уже?
- Да.
- Ну ладно, еще обсудим это. До завтра...
Лысый, с изрытым оспинками лицом Испанец, поправляя пенсне с крошечными овальными стеклами, долго и убедительно объяснял, что ни рубля одолжить не может, потому что не имеет на это права.
- Ты же знаешь, дорогой, нашу семью - у нас все общее. Деньги есть, вот здесь в шкафу лежат, но это общие деньги, семейный бюджет. И никто не может их тронуть, даже я сам. Знаешь, семья большая, расходов много, все рассчитано на целый год вперед, это всем известно, у нас ни от кого тайн нет.
Пользуясь любым случаем, Испанец с удовольствием рассказывал об их семейных порядках, самых справедливых, самых разумных, построенных на взаимной любви и преданности семейным интересам. Портрет брата в лихо заломленном берете и с автоматом ППШ на груди висел над его головой, и рано или поздно Испанец должен был упомянуть о нем - все решения в этом доме принимались со ссылкой на брата, погибшего в тридцать седьмом году в Испании. Сам Испанец тоже был бойцом Интернациональной бригады, но недолго, а брат прошел всю войну от начала до конца, имел какие-то отве