Сразу же после рождения Петра Струве в судьбе его отца произошел трагический перелом. Санкт-Петербургские власти, вняв, очевидно, тревожным донесениям из Перми, 5/17 марта 1870 года назначили комиссию во главе с сенатором П. Н. Клушиным для осуществления того, что на бюрократическом языке того времени называлось «ревизией». Клушину и его следователям не понадобилось много времени, чтобы подтвердить слухи, вызвавшие необходимость этого мероприятия. Они вскрыли массу фактов, свидетельствующих о таких масштабах чиновничьей некомпетентности, коррупции и вымогательства, что это выглядело шокирующе даже на фоне низких административных стандартов имперской России. Под слишком мягким руководством Струве местные чиновники, особенно полиция, обращались с населением так, словно были оккупантами на завоеванной территории. Полицейские чины отдавались вымогательству с таким рвением, что у них просто не оставалось времени исполнять свои непосредственные обязанности, в результате чего по уровню преступности Пермская губерния обогнала все остальные губернии России. Сборы государственных доходов, напротив, производились в более чем милоненастойчивой манере. В итоге уклонение от налогов приняло столь явный и открытый характер, что в одном из районов местные жители даже создали Общество неплательщиков налогов. Факты, вскрытые комиссией Клушина, получили широкую огласку, особенно в либеральной прессе, всегда готовой поведать о бюрократических злоупотреблениях. По окончании расследования Струве был отправлен в отставку в звании действительного статского советника — четвертого по табелю о рангах. Это говорит о том, что непосредственно его обвинения не коснулись. Однако его больше никогда не назначали на государственные посты[14].
Жизнь Бернгарда Струве и его семьи после пермской катастрофы можно проследить лишь в самых общих чертах. В своей повести Петр Струве предполагает, что в 1877 году семья жила в Одессе, но никаких твердых доказательств этого факта нет. Зато достаточно определенно известно, что в 1879 году Струве покинули Россию и поселились в Штутгарте. Здесь они провели три года, в течение которых дети учились в немецких школах. Именно в это время Петр в совершенстве овладел немецким языком, на котором он говорил и писал так же легко, как и на родном ему русском[15].
Летом 1882 года Струве вернулись в Санкт-Петербург[16], и Петр поступил в Третью Гимназию, одну из самых престижных в столице[17]. Его отец, Бернгард Струве, занял должность главы крупного издательства, а в свободное время трудился над биографией Муравьева, историей освобождения крестьян и собственными мемуарами[18]. О жизни матери Петра в эти и последующие годы известно только то, что ее полнота достигла таких размеров, что, согласно семейной сплетне, «die grosse Tante Annette» однажды застряла в дверях поезда, и его отправку пришлось задержать до времени ее высвобождения. За исключением одного, попавшего в затруднительное положение вследствие финансового скандала, братья Струве сделали весьма успешные, если не блестящие, преподавательские и дипломатические карьеры.
Таким, вполне традиционным, было это семейство — семейство государственного служащего, уволенного за потакание коррупции, — из которого вышел один из наиболее независимых и несгибаемых умов современной России.
Необходимо заметить, что о детстве и юности Петра Струве известно очень мало. Он не оставил мемуаров, и, за исключением случайных реминисценций, разбросаных им по некрологам друзей и общественных деятелей, держал свои воспоминания при себе. Его самая ранняя работа датируется 1890 годом, когда он уже был студентом первого курса университета[19]. Очень немногое можно почерпнуть и из воспоминаний других людей: лишь маленький отрывочек был написан спустя полвека уже очень пожилым человеком. Такой недостаток информации о годах формирования исследуемой личности является серьезным осложнением в работе биографа, а в случае Струве это особенно печально, поскольку он был не по летам развитым молодым человеком и сделал себе имя в петербургских интеллигентских кругах, будучи еще гимназистом, а в двадцать четыре года стал национальной знаменитостью.
Словесный портрет Струве, сделанный в 1944 году его санкт-петербургским однокашником В. А. Оболенским, характеризует его как бледного и болезненного молодого человека девятнадцати лет, более напоминающего о нервической натуре матери, чем здоровой и крепкой конституции отца: «Это был худой, высокий юноша с впалой грудью и коротко подстриженными белокурыми с рыжеватым оттенком волосами. Несмотря на довольно правильные черты лица, он казался некрасивым из-за исключительной белизны покрытого веснушками лица и влажного рта с бледными губами»[20]. Позже он отрастил густую бороду, чтобы скрыть слабость рта, и волосы до плеч, прикрыв ими столь же некрасивые крупные и оттопыренные уши. Вообще, внешний вид этого молодого человека выказывал такую явную беспомощность, что Вера Засулич, встретившись с ним в 1896 году в Женеве, назвала его «теленком» — это имя и стало его партийной кличкой в среде социал-демократов.
Но в этом слабом теле ощущался неукротимый морально-интеллектуальный огонь такой силы, что все, кто имел с ним дело, вскоре забывали о впечатлении, производимом его внешностью. Струве являл собой тот тип интеллектуала, который уже сегодня почти вымер, а в следующем веке его, возможно, так же трудно будет себе представить, как в наши дни средневекового аскета, ренессансного гуманиста или прусского юнкера. С момента осознания себя до самой смерти жизнь такого человека строится на внутреннем диалоге. Прежде всего он занят тем, что спорит с самим собой. Все, что происходит вокруг, даже если это касается его самого, совершенно неважно до тех пор, пока каким-то образом не задевает то, что занимает его разум. Он не испытывает особого интереса к людям, за исключением тех случаев, когда либо учится у них чему-то, либо они хотят научиться чему-то у него. Он способен на дружеские чувства, но обзаводится друзьями только среди тех, кто разделяет его убеждения и согласен с его взглядами. Оболенский метко указал на то, что среди окружавших его «эгоцентриков чувств» Струве был «единственным эгоцентриком мысли». Он никогда не заботился о личных интересах и даже не вспоминал о них, пока не оказывался в отчаянном положении. Само предположение о том, что он мог бы направить свои силы на улучшение собственного положения, казалось ему неприличным. В 1938 году, живя в Белграде и сильно нуждаясь, на предложение друга сделать что-нибудь для изменения этой ситуации, Струве возмущенно ответил: «Я должен сказать, что из всей моей “натуры” следует, что я никогда и никому не навязывался, и ничего для себя, как деятеля, и только в крайнем случае для себя как человека, не ищу и не “устраиваю”. Поэтому я в свое время сам делал только то, чего не мог не делать, “неким демоном (в греческом смысле daimon’a) внушаем”… Это моя “натура”, я иначе действовать не мог».
Когда его жизнь нуждалась в «устроении», добавил он, то это беспокоило его друзей, а не его самого[21]. И это не было бахвальством человека, обиженного судьбой и пытающегося оправдать себя, это была твердая принципиальная линия поведения, которой он придерживался и тогда, когда жизнь была более милостива к нему и требовалось лишь небольшое усилие, чтобы выстроить себе комфортабельное гнездышко.
Думать для Струве означало рассуждать, но не в вакууме, а с позиции знания. Этого он придерживался еще в ранние годы. Поэтому учеба была для него столь важна, что в минуты воспоминаний он ни о чем другом и не говорил. И если обычно люди делят свою жизнь на этапы, ориентируясь на то, что с ними происходило, то он ориентировался на то, что и когда сумел узнать, выучить. Еще будучи школьником, он выказывал необычайно высокий интерес к интеллектуальным занятиям и много читал, осваивая области социологии, политики, литературы, филологии, экономики, философии и истории. Еще до подросткового возраста он успел освоить классику русской прозы (например, Толстого, Тургенева и Достоевского)[22] столь же успешно, как и стандартную социологическую литературу, включая большую часть трудов Дарвина и всего Спенсера[23]. Он также регулярно следил за тем, что печатали «толстые» журналы, и с начальной школы с жадностью набрасывался на политическую периодику и памфлеты. Много лет спустя он вспоминал, какое яркое впечатление произвели на него протест Ивана Аксакова, направленный против Берлинского соглашения, и пушкинская речь Достоевского, хотя эти события произошли тогда, когда самому Струве было 8 и 10 лет соответственно[24]. Ему так нравился сам процесс обучения, что он даже «пропахал» конспекты университетских лекций своего старшего брата[25]. Кроме того, он часто посещал дискуссии по докторским диссертациям на исторические и филологические темы, похороны писателей и известных ученых[26].
Все это происходило еще до того, как он окончил школу. Со временем вышеописанные качества дали ему возможность создать своего рода удивительный информационный кладезь, включавший в себя широкий круг предметов и тем. Все, что он изучал, тут же отпечатывалось в его мозгу, поскольку он обладал фотографической памятью и никогда ничего не забывал:
«Памятью своей, которую он сохранил до старческого возраста, он поражал всех своих знакомых. Все им прочитанное, виденное и слышанное запоминалось им на всю жизнь, запоминал он даже самые ненужные мелочи, которые запечатлевались в его памяти как-то автоматически, без всякого усилия, даже без напряжения внимания и вопреки присущей ему рассеянности. Он мог восстановить в подробностях разговор, который с вами вел 20 лет тому назад, указать где и в какой обстановке он происходил. Если в его памяти сохранялись совершенно безразличные и неинтересные ему мелочи, то нечего и говорить о том, насколько прочно запоминалось им все то, что он воспринимал с интересом…. [Струве] был замечательным библиологом; знал где, кем и когда была издана та или иная книга. А что касается великих и даже не очень великих людей всех времен и народов, писателей, ученых, музыкантов, художников, коронованных особ и политических деятелей, то [он] не только безошибочно знал их имена, но мог часто с точностью указать годы их рождения и смерти. П. Б. носил в своей голове как бы целую библиотеку, которая в течение его долгой жизни пополнялась новыми томами»