налево.
Разумеется, Струве находился на левом фланге: он по-прежнему был привержен принципам политической и социальной демократии, в немалой степени способствуя тому, что этим принципам оставался верен и сам Союз освобождения. В данном вопросе Струве опирался прежде всего на соображения философского характера: как уже отмечалось, настоящим либерализмом он полагал такой, который базируется на идее равенства всех людей. Однако в своих статьях 1904–1905 года, адресованных прежде всего правому флангу и центру либерального движения, он обосновывал идею демократии, используя аргументы не столько философского, сколько прагматического характера. Он был убежден, что наилучшим способом превращения русского мужика в того самого свирепого зверя, от которого антидемократически настроенные либералы приходили в такой ужас, является непрекращающееся отчуждение этого мужика от его демократических прав. По его мнению, русские крестьяне и рабочие обладают здоровым социальным инстинктом, то есть они лучше других знают, в чем состоят их действительные нужды, а также то, на что они реально могут рассчитывать при их удовлетворении. Если политическая система предоставит им возможность защищать свои интересы законным путем, они будут вести себя соответственно; в противном случае они превратятся в опасный и деструктивный элемент. В конце 1904 года и весь 1905 год Струве предпринимал огромные усилия, чтобы склонить к этой мысли тех либералов, которые были против политической платформы Союза освобождения. Вот что он писал в связи с этим. (Я хотел бы обратить внимание читателей на то, что во всех его воззваниях и призывах подспудно присутствует сомнение в самой возможности существования в России надежных гарантий свободы; это особенно заметно в статьях, относящихся ко времени после марта 1905 года, когда звуки первой весенней оттепели смешались с первыми громыханиями Жакерии.)
«Теперь, когда бытовые и сословные грани между интеллигенцией и народом поизгладились, когда интеллигенция идет всякими путями к народу, а народ из себя выделяет интеллигенцию — совесть русской интеллигенции никогда не примирится с политическими привилегиями. Это значит, что, если политический строй конституционной России не будет утвержден на демократическом фундаменте — то управлять Россией неизбежно придется против интеллигенции, в постоянной борьбе с ней, то есть с огромной растратой национальных сил. В то же время всякая конституция, как бы она ни была недемократична, сама по себе создаст такие условия для борьбы радикальных элементов, при которых с этими элементами придется считаться все более и более, как с непосредственными представителями народных масс.
В конституционной России социал-демократия перестанет быть тем, чем она является теперь — интеллигентской организацией, выражающей интересы и формирующей потребности пролетариата, а станет подлинной пролетарской или рабочей партией. В конституционной России заговорит от себя и крестьянство. И то, и другое произойдет очень быстро. И можно с полной уверенностью сказать, что только демократическая реформа сразу введет и рабочий класс, и крестьянство в нормальное русло отстаивания своих интересов мирными средствами законной борьбы за право.
При самодержавии Россия находится в состоянии скрытой, или, вернее, вогнанной внутрь народного организма, но разрастающейся вглубь и вширь хронической революции, которая неизбежно перейдет в острую форму, если не будет предпринята крупная реформа. Маленькая конституция может, или, вернее, должна сейчас же породить дальнейшее политическое движение, которое, в случае упорства правящих классов, неизбежно приведет к большой революции»[831].
«Я глубоко убежден в справедливости основанной на всеобщем голосовании избирательной системы, я твердо уверен, что она соответствует началам истинного и широкого либерализма. Но здесь я имею в виду отстаивать целесообразность всеобщей подачи голосов для современной России не как либерал и не как демократ, не с точки зрения моих идеалов политической справедливости, а с точки зрения социального умиротворения страны и водворения в ней прочного государственного порядка. Если стремление к этим благам угодно называть консерватизмом, то я берусь утверждать, что всеобщее избирательное право диктуется для России здравым дальновидным консерватизмом. Прежде чем обосновывать этот тезис, я должен отвести возражение либеральных противников всеобщего избирательного права, полагающих, что эта система выборов утвердит в России господство невежественной толпы, которая сделается игрушкой в руках реакционеров.
На самом деле это возражение есть в высшей степени гадательная гипотеза, построенная на шатких исторических аналогиях. В конкретных условиях русской действительности она не имеет ни малейшей опоры. Народные массы в России, как и всюду, пойдут за теми политическими направлениями и деятелями, которые смогут обещать и провести действительное удовлетворение назревших нужд этих масс. А удовлетворение важнейших нужд народных масс возможно в России только путем широких экономических реформ в демократическом духе, таких реформ, которым не может сочувствовать ни одна из наличных и возможных в России реакционных сил. К тому же демократические экономические реформы настолько сложны в современной России, что их осуществление будет совершенно не под силу государственному аппарату, находящемуся в руках реакционеров. Те условия, в которых существовал демократический цезаризм Наполеона III, продолжающий до сих пор гипнотизировать многих политиков, враждебных всеобщему избирательному праву, не представляют с русской действительностью никакой серьезной аналогии. Во Франции второй империи не было крестьянского вопроса и не могло быть речи о крестьянской реформе. Крестьянин был политическим консерватором, потому что его экономические интересы не требовали никаких реформ, которые сталкивали бы его с властью и внушали бы ему мысль о реальном значении для него политической самодеятельности….
Но, скажут нам, суть дела именно в том, что при всеобщем избирательном праве политически реакционное русское правительство, ценой удовлетворения всех экономических требований крестьянства, в союзе с ним раздавит всякое свободное движение в стране. Те, что рисуют, в результате всеобщего голосования, такие перспективы, забывают, что правительство страны не есть отвлеченная категория, которую можно по произволу вставлять для определенных целей в любую комбинацию социальных и политических сил. Реакционное русское правительство есть живое, исторически определенное, на данных социальных основах выросшее политическое явление, которое не может быть переставлено на совершенно новый и чуждый ему социальный фундамент. Земские начальники, губернаторы, министры-бюрократы, великие князья с их административными уделами, самодержавный царь — все это не отвлеченности, а живые явления. Они или, другими словами, русское реакционное правительство не может вдруг, ради сохранения своей власти, стать слугой крестьянства и опереться на него. Это было бы социологическое чудо, бояться которого нечего. Прочное введение такой радикальной политической реформы, как всеобщее голосование, само может явиться лишь следствием столь радикального перемещения социальных сил в нашей стране, которое отнимет почву у всякой реакции и сделает ее сколько-нибудь длительное торжество абсолютно невозможным.
Наконец, тем, кто опасается, что крестьян, по их невежеству и беспомощности, легко будет обманывать на выборах, мы скажем, что против такого обмана в крупных размерах русских крестьян с самого же начала свободной политической жизни в значительной мере предохранит тот присущий массам верный социально-политический инстинкт, которого так основательно боялись и до сих пор боятся наши реакционеры. Когда по всей стране пройдет живительное дуновение политической свободы, когда везде будет безвозбранно выкинуты политические знамена и лозунги, крестьяне быстро сумеют отличить своих друзей от врагов и отыскать настоящее крестьянское знамя.
Те, кто боятся искажающего давления реакционных факторов на крестьянские выборы, не учитывают той огромной очистительной работы, которая будет разом совершена самим фактом ликвидации самодержавно-бюрократического режима и которая в огромной степени просветит социально-политическое сознание народных масс. Нужно помнить, что в России происходит целая революция, то есть огромный социальный сдвиг, при котором комбинация политических сил должна радикальным образом измениться.
Но если дело обстоит так, то что же означает наше выраженное выше мнение, согласно которому всеобщее избирательное право диктуется для России здравым консерватизмом? Нет ли в этих двух утверждениях непримиримого противоречия? Мы глубоко убеждены в том, что между ними нет ни малейшего противоречия, а что, наоборот, одно утверждение с неумолимой логикой вытекает из другого.
Огромный социальный «сдвиг», совершающийся в современной России, требует для своего мирного осуществления самых широких политических форм. Процесс общественных изменений, переживаемый Россией, представляет одну из тех комбинаций, при которых радикальное решение политического вопроса является единственным умиротворяющим, единственным обеспечивающим истинный порядок.
Политическая реформа приходит в Россию не слишком рано, а слишком поздно для какого-нибудь промежуточного решения. Те «оппортунисты», которые с торжеством указывали на то, что народ в России относится безразлично к конституционной реформе, и отсюда выводили ненужность этой реформы, упускали из виду, что политическое безразличие и безучастие масс есть conditio sine qua non такой умеренной реформы государственного строя, при которой эти массы могут не приниматься во внимание в качестве политического фактора. Выжидая, пока самодержавие само даст политическую реформу, «оппортунисты» опоздали со своими решениями политического вопроса. Опоздали в двояком смысле. Им не дадут провести их промежуточное решение, и даже если такое решение и будет проведено, оно не умиротворит страны.