Иван Баранников повеселел. К опросному листу руку приложил. Может, и пронесет грозу. Хотел домой итти, Оленке дочке грамоту писать, да услыхал, что привели в Приказную избу Емельку Кривого, Ондрейкина ученика, и что будет его сам воевода допрашивать.
Емелька Кривой вор и пьяница, а первое дело – была у него с Ондрейкой недружба большая. «Как бы он, вор, не наклепал чего на Ондрейку, – думал Баранников. – Надо будет ввечеру к старшему дьяку, к Луке Сидорову, сходить, разведать, что тот Емелька покажет».
Иван Баранников по Смоленску не последний человек – с Москвой торг ведет. Мог бы и получше зятя взять – не лекаришку какого. Да в ту пору он было совсем ног лишился, а Ондрейка его выходил. Ну, и Олена тоже девка с норовом – уперлась – буду за лекарем. Сыграли свадьбу, а вот теперь – возись с ним. Ну, все-таки свой человек – надо выручать.
Перед вечером надел Баранников новый кафтан, тонкого сукна синего, с золотыми шнурами, и пошел к дьяку. А малый за ним четверть говяжью понес и хомут новый – почесть добрая, и воеводе самому не в стыд. Да что воевода, – писать-то на Москву дьяк будет – не воевода, дьяка и чествовать надо.
Дьяк принял Баранникова с почетом. Браги велел подать. И запираться не стал, – что знал, все выложил.
Только вести были не добрые. Емелька такого наговорил, что беда.
Сказывал, что Ондрейка – колдун и ворожей и смертный убойца. Кто ему почести доброй не даст, он на того бесов напустит, или след вынет. Тот человек и зачахнет. Которые люди в те поры в Смоленске померли – Мелеха Сидоров, кузнец, Антипка Дунай, ямщик, все будто от его, Ондрейкина злого умышленья. И про себя Емелька сказывал:
– Покличет-де меня Ондрейка ввечеру, и как все в избе спать полягут, так он почнет на печи чародейное зелье варить, а мне велит мешать. А как над зельем пар пойдет, так он почнет шептать, да бесов скликать. И тут из трубы к ему страшенный бес с рогами – шасть! А я-де со страху на землю хлопнусь, да так без памяти и лежу.
– Ах, он вор окаянный! – крикнул Баранников. – Да ведь он ведомый пьяница и бездельник. Упьется, видно, вот ему беси-то и чудятся. Беда, Лука Сидорыч. Как быть-то? Сгубит он малого, еретик. Може, ты не все те его речи напишешь, аль бо напишешь, что сам-де Емелька ведомый вор и пьяница и бездельник. Уважь, Лука Сидорыч, а от нас тебе всякая почесть будет.
Баранников вынул припасенную в кошеле полтину и протянул дьяку.
Дьяк взял, с лавки встал, поклонился, и говорит:
– И рад бы душой, Иван Митрич, да вишь ты от великого государя указ: «Допросить того Емельку со всяким пристрастием, а, допрося, прислать на Москву».
Иван Баранников только в затылке поскреб – зря полтину отдал – деньги не малые. Хитрое то семя приказное. Небось ране про то дьяк не сказал.
Посидели малость еще, браги выпили, а там пошел Иван Баранников домой не веселый. Думал:
– Все дело на Москве решится. Эх! кабы не дела, поехал бы сам на Москву. Оленка, хоть и шустрая баба, а все не бабьего то́ ума дело. Надо ей все по́ ряду растолковать. Напишу грамоту. Спасибо Ондрейке обучил грамоте и его и Оленку. Не надо людям кланяться.
Придя домой, Баранников помолился на образа, а потом, из под образов достал чернильницу и перо гусиное и бумаги лист и сел в красный угол письмо писать. Со старухой и говорить не стал. Велел в заднюю избу идти и никого к нему не пускать. Дело важное.
Долго писал Баранников. Когда кончил, повернул лист и с другой стороны написал:
«Отдать сея грамотка на Москве Ондреевой жене Федотова, Олене Ивановой, что на Канатной слободе, в приходе Спаса на крови, во дворе безместного попа Силантья».
А потом позвал своего прикащика Дениса Клочкова, и велел ему тотчас на Москву справляться и там разыскать Олену Иванову и грамотку ей в собственные руки отдать и казны десять рублев тоже.
Поп Силантий
Денис Клочков человек бывалый. Не первый раз на Москве. И у хозяйской дочери, Олены Ивановой, тоже бывал не однажды. Только тогда она еще в Китай-городе жила, у Пахома Терентьева. Ну, да найти не хитро. На Канатной слободе поповских домов не так много. И правда, первая же баба указала Денису двор попа Силантья. Только Денис к тому дому подошел, а в воротах как раз сам поп и стоит. Денис по обычаю подошел под благословение, а потом спросил, тут ли живет жонка лекаря Ондрея Федотова, Олена Иванова.
– А ты чей будешь? – спросил поп, – родич что ли Оленин?
Денис рассказал, что его прислал Оленин отец, торговый человек Иван Баранников, и он тотчас из Смоленска приехал, на ямских[41] лошадях.
Поп сейчас его в избу к себе позвал, сказал, что Олены Ивановой дома нет, а Денису надо с дороги отдохнуть, да кваску выпить. Обходительный поп.
Усадил поп Дениса на лавке, велел девке квасу принести жбан, хлеба каравай и меду. Угощает Дениса из своих рук.
Потом разговор у них пошел. Пожалел поп Ондрейку, похвалил Олену Иванову, добрая, говорит, хозяйка и мужа почитает, и отца своего тоже. Про Ивана Баранникова расспросил.
– То-то, – говорит поп, – радость будет Олене Ивановне, что родитель про нее вспомнил! Грамотку что ли прислал, али на словах наказал?
– Грамотку! – ответил Денис, – да денег десять рублев.
– Добрый родитель, добрый, – сказал поп. – Его за то господь бог помилует. Отец наш небесный милует тех, кто чады своя милует.
Очень хорошо говорил поп. Денис даже хлеб жевать забыл.
– А только вот тебя… как тебя звать-то, добрый человек?
– Денисом.
– Так вот тебя-то, Денис, хозяин твой не помиловал.
Денис и рот раскрыл:
– А меня пошто?
– Прислал он тебя к дочке, к Олене Ивановой. А за Оленой Ивановой теперь уши[42] ходют. И кто к ей в дом зайдет, того тотчас хватают и в Разбойный приказ представляют. А оттуда в Пытошную.
Денис выпучил глаза на попа, и руки у него так задрожали, что ломоть хлеба с медом на пол упал, а он и не заметил.
– Пропала моя головушка! – охнул он, – и в Смоленск не пустят!
– Не пустят. Да и сам не поедешь, как руки-ноги выворотят. Жаль мне тебя, Денис. Человек ты, видно, с головой. Хозяину своему слуга добрый. А пропадешь ни за денежку.
Денис и говорить больше не мог. Всхлипывал и кулаком слезы утирал.
– Хочу я тебя, Денис, выручить. Хозяин твой не ведал, что за Ондрейкой государево слово сказано. Не то бы он и сам тебя сюда не прислал. К Олене Ивановой тебе итти никак не можно. Отдай ты мне тую грамотку и деньги. Я ей их таемным[43] обычаем передам, согрешу для твоего спасения. А ты, Денис, ступай отсюда тотчас. Ты где стал?
– В Земляном городе, на постоялом дворе у Никиты Пыляя, – сказал Денис.
– Ну, и подь к тому Никите и сиди у его. Никуда не ходи. Не то худо тебе будет. А как Олена Иванова грамотку родителю напишет, я сам к тебе принесу. Ты в Смоленск и поедешь. И никто про тебя ведать не будет.
Денис так и повалился в ноги попу Силантью.
– Батюшка! Отец милостивый! спас ты меня от пытки лютой. Век за тебя буду бога молить!
– Ну, ну, вставай, Денис, да иди с господом. Вот тебе два алтына. Выпей за здоровье Олены Ивановой.
Денис на радости и руку попу поцеловал. – Вот поп – золото! Схватил шапку, достал оттуда грамотку и кошель с деньгами и отдал попу.
Поп взял и сразу понес, под образа положил. Богомольный поп.
Отворил дверь и сам Дениса до ворот проводил.
– Ну, теперь иди, Денис, скорей и назад не ворочайся.
Куда там ворочаться! Денис побежал без оглядки, словно за ним волки гнались.
Бежал Денис опрометью до самых Тверских ворот. А тут остановился дух перевести, смотрит – кружало[44], а в кулаке у него два алтына поповских зажато. Он не утерпел, зашел, спросил себе чарку водки и духом выпил. Немного от сердца отлегло. А все-таки вспомнил поповы слова, заплатил деньги и пошел. Только отворил дверь, – глядь, прямо на него идет хозяйская дочка, Олена Иванова. Ведь вот грех! Олена Иванова идет, в землю глядит, и не заметила бы. Да надо было пьяному из кружала как раз ей под ноги выкатиться. Она голову подняла да прямо на Дениса и глянула.
Узнала ведомо.
Денис, как ошалелый, кинулся назад в кружало и прямо за стойку, к целовальнику.
– Пусти, Христа ради, двором пройти!
Целовальник к таким делам привычен. Мало ли от кого человеку прятаться доведется. Провел его через заднюю избу во двор и дорогу указал.
Письмо
Дьяк Алмаз Иванов получил из Смоленска опросные листы, прочитал и прочь кинул.
– Надо было дьяку грамотку написать, – подумал он. – Вишь, воевода там дурак. Пошто Ивана Баранникова к обыску допустил. Ведомо, он всех и научил. Зови сюда Емельку Кривого. А Ондрейку да Афоньку ученика, да Феклицу-горбунью привесть, да не разом пускать – я скажу.
Стрелец ввел за рукав рваного армяка Емельку. Правого глаза у него совсем не было. Впадина одна осталась, красная. Зато левый смотрел за оба – быстро и зорко.
– Говори, Емелька, что про Ондрейку Федотова ведаешь, – сказал дьяк Алмаз Иванов.
– Ондрейка, – заговорил сиплым голосом Емелька, – злой колдун, и я все его волшебство ведаю.
– Чего ж ты ране про то не довел? – спросил Алмаз Иванов. – Ведаешь государев указ – на колдунов да на ворожей доводить без задержки.
– Ведаю, государь, да Ондрейка велел мне с великою пригрозою про то не сказывать. Сулил: как де я одно око из тебя вынял, так и душу из тебя выму.
– А как он глаз у тебя вынул? – спросил дьяк.
– Не сам, государь, а бес. Велел он мне, Ондрейка, зелье свое колдовское мешать, кое он в ночи варивал. А сам стал приговаривать: «Бес Нарадил да бес Сатанил, слуги верные, явитесь ко мне…» – тут я пест бросил и в ноги ему кинулся: – Отпусти, молвлю, Ондрей Федотыч, душу на покаяние. – А он: «Сиди де, околев, – не твое то дело. Мешай, знай, да, мотри, голосу не подавай». А сам наговаривает. А как бес в трубу шарнет, я и вскричал не своим голосом и на земь пал. А бес ко мне, да лапой меня по роже, да когтем глаз мне и выдрал. Тут я вовсе обеспамятел. Очкнулся уж по-за избой, в канаве, меж кустов. То, ведомо, Ондрейка меня выволок.