– Скажи-ж ты про то Ондрейке с очей на очи[45]. И как он порчу на людей напускал и кого до смерти умаривал. – Веди-ко сюда Ондрейку, – сказал дьяк приказному ярыжке.
Андрей переступил порог. Красный кафтан на нем весь продрался. Увидел Емельку, отворотился и глядеть не стал.
– Говори, вор Ондрейка, – крикнул на него дьяк, – каким обычаем ты бесов вызывал и на Емельку напускал, что ему бес глаз выдрал?
– Не было того, государь, – сказал Ондрейка тихо. – Не ведаю я, как и бесов-то вызывать. Шибко вино пил Емелька. Какой ему бес глаз выдрал. Сам опился да в канаву повалился, на сук глазом-то и напоролся. Я же и лечил.
– Лечил! Дался я тебе! – крикнул Емелька с сердцем. – Ведаю я твою лечбу. Извел бы меня, как Мелеху кузнеца.
– Пошто клеплешь? – прервал его лекарь. – Мелеха от мертвой животины занемог. Кожу сдирал да руку порезал. От того и помер.
– Брешет он, государь, – сказал Емелька. – Перст единый кузнец порезал. С того бы не помер. Ондрейка злобу на его имел, вот и напустил по ветру. Многих людей вор Ондрейка по Смоленску извел.
– Не слухай ты его, государь, – взмолился Андрейка. – Пьяница он, Емелька, вор и бездельник. Я про то князю Черкасскому довел. Тот его с полка и сместил. С той поры он на меня злобится.
– То он брешет, государь, – заговорил снова Емелька. – Ондрейку самого князь Черкасский с полка сместил, как по Смоленску гул пошел: – Ондрейка-де людей портит да умаривает.
– Не было того, государь, – сказал Андрей. – Шлюсь на смольчан. Вели их опросить, государь.
Не знал Ондрейка, что уже был опрос смольчанам, и опросный лист у дьяка на столе лежал, он тот лист незадолго сам читал. Да не хотел Алмаз Иванов про то говорить. А тут как раз подъячий вошел и ему что-то на ухо пошептал.
– Пошто мне к ему итти? – сказал дьяк. – Веди его сюда.
Подъячий отворил дверь и махнул кому-то.
На порог ступил поп Силантий. Завидя Ондрейку, он, было, назад подался, да раздумал, перекрестился и дьяку поклон отдал.
– До тебя я, Алмаз Иваныч, – начал поп степенно. – Грамотка ноне из Смоленска пришла не то Ондрейке, не то жонке его, Олене, от родителя Оленина. Вот я и принес тебе. Може, и на пользу Ондрейке будет. Сам то я не чел. – И поп хитро посмотрел на дьяка.
– Ну, ну, давай! Чти грамотку, Бориско, а я послухаю, – сказал Алмаз Иванов подъячему.
Подъячий начал:
«Олена Иванова, здравствуй о Христе и буди хранима Богом. Поехал на Москву мой человек, прикащик, Денис Клочков. А как он тебе грамотку мою принесет, а ты вели его накормить, потому что он добрый человек. И он тебе про меня и про робят все скажет. От меня тебе, Олена, поклон. А про твою беду я ведаю. А у нас тут Емелька про Ондрейку твово то́ наговорил, что и невесть что. А я снес дьяку почесть, чтоб он про то на Москву не довел. А тот дьяк вышел плут и мошенник, и зря я ему полтину дал. Потому, как того Емельку велено на Москву привезть. И он там, Емелька, Ондрейку в конец сгубит. Кабы я был на Москве, я бы все то дело справил. А ты, Олена, хошь ты и баба, а ты не скучь[46], хлопочи об хозяине. Опричь тебя некому. Однаконечно, бы нам проведать, хто на Ондрейку доводит и показывает. И ты испеки блинков да пирошков и налей по маленьким скляночкам водочки, да тем людям посылай, да почаще, чтобы они до Ондрейки добры были. А наипаче дьякам да подъячим почаще челом бей, да почесть носи. Все дело дьяки да подъячие вершат. Куды захотят – туды и поворотят…»
– Вишь ты, как рассказывает, – сказал дьяк, – ну, погоди он… Чти, Бориско.
– «… ты за почестью не постой, – читал подъячий. – Я тебе денег десять рублев посылаю с тем Денисом Клочковым. И еще грамотку я пишу Пахому Терентьеву. У его всякий запас есть – и седла, и узды добрые, и вся снасть. Пусть он тебе того товару даст за мой счет. А ты тем товаром старшему дьяку челом побей…»
Дьяк крякнул и поерзал по лавке. – Вишь, расстарался поп, – подумал Алмаз Иванов. – Помалкивал бы лутче до времени, толстобрюхий. Не миновала бы меня почесть.
– «… Пусть он, дьяк, до Ондрейки добр будет, – читал Бориско. – Я и за иное что не постою и денег еще пришлю. А ты мне все тотчас отпиши. И у кого Ондрейка лечивал, ты к тем беспрестанно ходи и челом бей, чтоб они про Ондрейку не показывали, каким обычаем он их лечивал, зельями там, аль бо шептами. И блинков и пирошков им тоже носи. А купи ты мне в Щепетильном ряду[47] золотного кружива, на новом кафтане рукава обшить, как у свата Акима на том кафтане, что на Троицу надевал. А с тем тебе от меня, Олена, поклон. Буди здрава и Богом хранима. А ты не реви, а лутче дело справляй. А у нас тут посацкие люди, кто и знал что, помалкивают. Только Емелька все дело спортил. Ты, мотри, Афоньку, Ондрейкина ученика, улести, чтоб он чего не напутал…»
Тут уж дьяк больше не выдержал. Он давно уже ерзал по лавке и на Ондрейку сердито поглядывал, а тут и слушать дальше не стал. Как крикнет:
– Вишь, как ловко пристроили! И посацких людей улестили, и послухов[48] тож! Ну, Ондрейка, кланяйся тестю! Все ваши воровские умышления на свет вывел. Ныне ж боярину доведу. Беспременно князя Одоевского допросить надо. Его чай не накупишь.
Ондрейка хотел заговорить, но дьяк не дал ему и слова вымолвить.
– Ладно, нету у меня времени твою лжу слухать. Ужо на дыбе лутче все скажешь. Бориско, послать стрельцов тотчас Олену Иванову забрать, да Прошку квасника. Зря мы их домой отпустили. Вишь Олена их там обхаживает. Пущай путче за караулом поживут.
– Ну, а деньги, десять рублев, где? – сказал дьяк попу, когда подъячий вышел.
– Не чел я грамотки той, – сказал поп, оглянувшись на Ондрейку, – не ведал, что про деньги там писано. Невдомек было посланца то поспрошать.
– А посланец где?
– И того не ведаю. Подал он мне грамотку, велел Ондрейке отдать, а сам слова не молвил, бежать кинулся. Так я полагаю, али не в себе малый, али упился – прости господи согрешение мое. Сам ноне вижу – прост я больно. Надо бы малого придержать.
Дьяк недовольно крякнул. – Ну, и поп дался!
Лекарь – колдун
Олена Иванова, как встретила Дениса Клочкова, так скорей домой пошла и спросила квасника Прошку, не бывал ли у нее со Смоленска человек. Прошка сказал, что такого человека не было. Заходил к нему сват, квасу боченок купить, так то не со Смоленска, а…
Олена Иванова слушать его больше не стала, побежала скорей к Пахому Терентьеву в Китай-город. Не бывал ли Дениска у Пахома. Но и там Дениса не было.
Посудили они с Пахомом, что за притча, с чего Денис от нее бежать кинулся.
– Не иначе, – сказал Пахом, – как он, вор и бездельник, казну пропил, что ему сват для тебя дал, вот и хоронится. А мы про то свату доведем. Я ноне в Смоленск малого с товаром посылаю. Садись, пиши батьке грамотку.
Олена письмо написала и пошла домой.
Только в ворота вошла, смотрит, во дворе стрельцы и подъячие из Приказа.
Сердце у Олены упало. Какая еще новая беда? Хотела было назад в калитку шагнуть – да куда! Стрельцы уж к ней бегут, за руки хватают.
А тут из подклети два стрельца Прошку вывели. Хозяйка его за ним бежит, ревет. Погнали ее назад в избу стрельцы. Не велел дьяк приводить.
А Прошка ничего, идет себе, ухмыляется. Без него, небось, дело не обойдется! А ему – что ж? Худа ему никакого в Приказе не сделали, поговорили, да и домой отпустили. А квас-то потом как шибко пошел! Каждому охота послушать, как квасник про колдуна рассказывает. Там-то в Приказе он спервоначалу всего и не припомнил. А как добрым людям рассказывать стал, много еще чего про Ондрейку надумал.
Пока до Приказа шли, Прошка все руками разводил, да бормотал что-то про себя – вспоминал, чтоб опять чего не забыть.
У самого Приказа попался им навстречу поп Силантий. Посмотрел на Олену и головой жалобно покачал. Олена ему низко поклонилась. Поп до нее добр всегда был.
Вошли в Приказную избу. В первый раз еще Олену туда впустили. Приказные все злые видно, и не глядят. Старший дьяк нахмурившись сидит, пишет чего-то. А в углу-то – ох, матерь божия! – Ондрейка ее связаный стоит. Худой-худущий. Кафтан грязный, изодранный. А ведь справный был, как провожала его.
Как увидел Ондрейка Олену, так и кинулся к ней. Не то плачет, не то смеется. Но стрелец живо его отдернул.
Алмаз Иванов глаза поднял, велел Олене от мужа подале встать. И Афоньку в палату позвать приказал, да и Феклицу тоже.
На квасника дьяк и не взглянул. А тот на месте не стоит. Так и подмывает его все рассказать, что он, как шел, надумал. Вот жалко лишь, что боярина нет.
А тут, словно по его хотенью, дверь с улицы распахнулась, и вошел сам боярин Юрий Андреевич Сицкий.
– Пошто кликал меня, Иваныч? – спросил боярин. – Аль новое что сыскал?
– И то новое, боярин. Почитай, ин, коли охота. Грамотка из Смоленска, да допрос, что я Емельке, – что из Смоленска прислан, – учинил. А я тем времем других поспрошу.
– Ну, Прошка, чего рот разеваешь, – сказал дьяк кваснику. – Говори, коли что про Ондрейкино колдовство ведаешь.
– Ведаю, государь, все подлинно ведаю. Запамятовал тем разом, не поспел сказать. Как мне не ведать! Опричь меня никто, почитай, того и не ведает.
– Ну, коли ведаешь, так и сказывай. Зря не мели. Видал, как Ондрейка ворожит, бесов скликает?
– Видал, государь. Как не видать! Вот в ночи, как почнет Ондрейка бесов скликать, да как они к ему налетят, да как почнут по горнице скакать. А мне в подклети чутко, как они гомонят, да топотят. А я вверх-то заберусь, да в щелку-то и подглядаю. А беси зеленые, да рогатые, да хвостатые! Полна горница. И ведьмы с ими в ступах да с помелами. А зубам-то беси те ляскают, а пламя-то из ротов так и шибает. Я так с лестницы-то кубарем и скачусь. Вот и старуха моя…
– Ахти, страсти какие!.. Пережечь тебя надвое! – вскричал боярин. Он оставил грамоту и с любопытством слушал Прошку. Даже глазки заплывшие открылись.