Судьба — это мы
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
С именами талантливых поэтов у нас часто связывается та или иная область или край Родины. Если говорить об Урале, то у каждого возникает свое представление об этом красивом, могучем, гордом, богатырском крае. И всегда кажется, что поэт, представляющий Урал, должен говорить обязательно громко, приковывая своей громкостью всеобщее внимание. В этом, может быть, своя закономерность. Но поэзия вносит свои поправки в обычные и, я бы сказал, часто схематические представления. Так в уральской поэзии появился и прочно вписался на веки вечные прекрасный эпический поэт Борис Ручьев. Его поэмы славят уральскую землю, они наполнены глубокой человечностью и нежностью к людям и являются, пожалуй, в советской поэзии единственной поэтической летописью Урала, если, конечно, не считать глав из поэмы «За далью — даль» Александра Твардовского. И рядом с ним Людмила Татьяничева — другой поэт, тоже очень уральский, но со своим особым видением мира, со своими красками, уже не эпик, а глубочайший, оригинальнейший лирик.
Когда перелистываешь книги Людмилы Татьяничевой, когда вчитываешься в строки ее стихов, видишь, как близка она родному краю, земле, где выросла и впервые сказала свое поэтическое слово. Поэтому и чувствуешь, что каждое стихотворение поэтессы, словно омыто бурными уральскими реками, словно расцвечено яркими красками, напоминающими горные самоцветы. И кажется, что эти реки и эта земля, и этот животворный труд земляков, и эта несравненная мастеровитость уральцев насытили поэзию Людмилы Татьяничевой образами и мыслями, героями и героинями, раскрывающими прежде всего ведущую, магистральную тему ее поэзии — тему Родины.
Мне бы только суметь,
Мне бы только успеть
О России моей
Полным голосом спеть…
Так может сказать только поэт, живущий одной жизнью со своим народом, полностью разделяющий со своей страной все тяготы и горести, все радости и победы.
Так случилось, что при жизни Людмилы Константиновны об ее многогранных и ярких стихах писали главным образом поэты. Критика редко обращалась к анализу произведений Татьяничевой. И вот перед нами книга Леонида Ханбекова «Судьба — это мы», книга личностная, думающая и страстная.
Леонид Ханбеков пишет легко, свободно, раскованно. Он вчитывается не только в строки. Он вчитывается в татьяничевскую судьбу — в дела, поступки, в ее озабоченность и тревогу. Он старается понять и рассказать читателю, что выковало из девчонки, в десять лет оставшейся без отца, без матери, поэтессу, которую преданной любовью полюбили не только земляки-уральцы, полюбили читатели нашей огромной страны.
Мне доводилось писать о Людмиле Татьяничевой, об ее стихах… Конечно, написанные по случаю юбилея или выхода очередной книги заметки не могли выразить всей глубины чувств, которые будило во мне ее не громкое, но твердое, выстраданное, всегда точное слово. Напутствуя книгу Леонида Ханбекова о творчестве поэтессы, отдаю рано ушедшему из жизни соратнику по поэзии хотя бы малую дань.
«Судьба — это мы» — очень точно назвал свой очерк Леонид Ханбеков. Мы — хозяева жизни, мы — кузнецы собственных судеб, мы — покорители эверестов собственных мечтаний и надежд. Людмила Татьяничева судьбой подтвердила свою строку. И не только эту.
Анатолий Софронов, Герой Социалистического Труда
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Мне казалось, что именно там, на Магнитострое, я смогу стать поэтом и напишу стихи, нужные людям{1}.
1. ЗОВ МАГНИТКИ
Она родилась в Мордовии, в небольшом провинциальном городке Ардатове. Ей было три года, когда умер отец, и мать с крохотной дочуркой уехала учительствовать в дальнее, глухое село Хлыстовка Чамзинского района.
Будущей поэтессе запомнились низкие, подслеповатые избы, крытые чаще всего соломой. Овраги, черными бороздами изрезавшие округу. Редкие, жалкие рощицы…
Они жили при школе. Через тонкую перегородку она слышала спокойный голос матери, терпеливо обучавшей малышей азам русской грамоты.
Запомнилось: по вечерам мать снова уходила — учить взрослых. В Народном доме — самой просторной избе села — за столами тесно, зачастую лишь расстегнув шубенки и армяки, развязав толстые, грубые шали, сидели крестьяне. И пожилые, и, случалось, совсем старенькие. Подобно детворе, хором, они повторяли за матерью, прячущей озябшие руки в рукава теплой кофты, стихи Некрасова.
«Острой болью врезался в память день смерти Ленина. Лютый мороз. Немая тишина… А два года спустя на мои плечи обрушилось новое большое горе. После неудачной операции в Казани умерла моя мать. Мне очень хотелось запомнить ее могилку, тот бедный холмик, в изголовье которого не было ни креста, ни памятника, ни красной звезды. Я сняла со своей шеи шерстяной шарфик и обвязала им теплый ствол березки, росшей поблизости, искренне веря, что по этой примете смогу безошибочно отыскать дорогую для меня могилу.
Так оборвалось мое детство…»{2}
Ей было десять лет, когда Мария Александровна Кожевникова, дальняя родственница, приютила девочку у себя, в Свердловске.
Так в ее жизнь вошел Урал.
Константин Рафаилович Кожевников, по рабочим дням — преподаватель физики на рабфаке, а в выходной и, конечно, летом в пору отпуска — заядлый охотник и путешественник, брал Людмилу с собой в плаванье по Чусовой, «учил стрелять, удить рыбу, понимать язык деревьев, птиц, звезд».
Кожевниковы, как умели, заботились о девочке, но она жила своим мирком, стремясь к самостоятельности, и, закончив школу, поступила учеником токаря на местный вагоностроительный завод.
Рабочая юность, с гордостью подчеркивала Людмила Татьяничева позднее, самая замечательная и романтическая пора в ее жизни. Она научила настойчивости и терпению.
Я училась детали
Точить на станке.
Стружки руку клевали,
Прикипали к щеке.
. . . . . . . . . . .
Вместо доброй удачи —
То поломка,
То брак.
Шла со смены я, пряча,
Свои слезы в кулак…
В прозаических зарисовках «Встреча с юностью», «Красные бусы», «Царевна», хотя они и не являются в полной мере биографическими, поэтесса воссоздала другие эпизоды своей рабочей юности. Но чувствуется, что она еще не ощущала себя живущей в полную силу, не чувствовала, что ухватила свою судьбу под уздцы. Не случайно ни в стихах, ни в прозе ни слова о событии, которое для нынешней молодежи едва ли не главный рубеж юности, — о поступлении в институт.
«Юность моя, — скажет об этом периоде своей жизни поэтесса, — ничем не отличалась от юности многих моих сверстников — городских комсомольцев тридцатых годов: школа — завод — рабфак»{3}.
Ничем не отличалась… Разве могла смириться с этим ее душа?
На этой волне примчался и оказался неодолимым зов Магнитки.
Стройка не давала ей спать ночами. Грезилась в мечтах. Просилась в строки стихов, неловкие, неуклюжие, но горячие, отчаянные строки.
«Возможно, я смогла бы стать неплохим инженером, — скажет она впоследствии, — если бы иная страсть, иные стремления не заставили бросить на полпути учебу в Свердловском институте цветных металлов и уехать на знаменитую стройку у горы Магнитной»{4}.
Что было последним толчком перед решением девушки ехать на Магнитку? Она не оставила на этот счет свидетельств.
Но мне кажется, это была книжка стихов Бориса Ручьева, тоненький, в 72 странички, сборничек «Вторая Родина» (1933), изданный в Свердловске, — признание в любви Магнитке, Уралу, отчаянному рабочему братству.
В мае 1934 года Людмила Татьяничева была в Магнитогорске и стояла перед редактором городской газеты.
2. ЛИТБРИГАДА «БУКСИР»
Какой была Магнитка тех лет?
Стройка поражала размахом, мощью, энтузиазмом юности.
Магнитогорцы в невиданно короткие сроки возводят гигант металлургии, каких не знали не только молодая республика Советов, но и хваленая Европа. За стройкой пристально следит «железный нарком» Серго Орджоникидзе. Пламенные слова адресуют магнитогорцам, задувшим домну, равной которой не было в мире, Сергей Миронович Киров и вождь немецких коммунистов Эрнст Тельман… «Вашей борьбой, вашей железной настойчивостью вы доказали на деле, что нет таких крепостей, которых не могли бы взять большевики…» — эти слова Кирова перекочевывают в тетрадку сотрудника «Магнитогорского рабочего» — вчерашней студентки Людмилы Татьяничевой.
Какие чувства испытывала она тогда?
Конечно же, отчаянную, всепоглощающую радость: она теперь свой человек на стройке, она может запросто посещать занятия знаменитой литгруппы «Буксир», о которой знает сам Максим Горький!
Конечно же, и искреннюю тревогу: получится ли из нее поэтесса? Станет ли она своей среди задорных певцов Урала, с которыми на равных, по-серьезному, разговаривают Демьян Бедный, Аркадий Гайдар, Валентин Катаев?
Как она жила тогда?
Поэт-магнитогорец Михаил Люгарин, семья которого приютила Людмилу Татьяничеву в своей каморке-пенале — одной из комнаток знаменитого «писательского» барака, через многие годы вспоминал:
«Ничем не отличался наш барак от сотен своих приземистых близнецов-времянок. Такой же длинный сквозной коридор посередине, комнатушки с железными койками или топчанами и общий титан-самовар в угловой каморке. Одним лишь выделялось наше жилище: тут дольше, чем в других, не гасли огни, а в ином окошке электрическая лампочка, прикрытая самодельным абажуром или газетным листом, теплилась до утра: люди здесь писали стихи, рассказы, очерки о том, что происходило вокруг, что творили сами.