Но если закружит над Родиной нашей
Суровая буря войны,
За счастье, за солнце, за молодость нашу
Бесстрашно мы выйдем в бои.
И вместе со всеми, кто честен и молод,
По первому зову пойдем,
Про нашу Магнитку, про солнечный город
Походную песню споем.
Надо было обладать большой прозорливостью, чтобы увидеть в этих строках молодой газетчицы Людмилы Татьяничевой будущую крупную поэтессу. А та старалась рассказать о своей «мечте созиданья», как рассказывают в письмах к друзьям, просто, доверчиво, не заботясь, пока ни об отточенности фразы, ни о зримости образов, ведь те, к кому она обращалась, знали о городе и о комбинате ничуть не меньше. Обстоятельно и точно она фиксировала свои чувства, но не вдохнула еще в них ни подлинной страсти, ни истинного огня юности, потому что не умела себя раскрепостить.
3. ПОЭТОВ РОЖДАЮТ ИСПЫТАНИЯ
Десять лет она проработала в «Магнитогорском рабочем». Высокую, стройную, темноглазую газетчицу и поэта хорошо знали и в заводских цехах, и в рабочих общежитиях, и на стройплощадках города и комбината.
Какая другая работа, как газетная, дает такую широкую возможность общения? Какая другая профессия, кроме журналистской да партийной, требует, чтобы человек был в курсе всех хозяйственных и культурных дел стройки, города, страны?
Девушка приехала в Магнитку,
Ей и восемнадцати не дашь.
Пестрая косыночка в накидку,
Увязан в узел весь ее багаж.
Утром с комендантом воевала,
Что отвели ей места очень мало.
В завкоме отыскала стопку книг.
Так книжный фонд впервые здесь возник…
Многие стихи ее магнитогорского десятилетия были репортажем со строительной площадки пусть уникального комбината, пусть молодого и неповторимого, первого в судьбе твоей города, но всего лишь репортажем.
Осознание в себе поэтической силы, общественной важности и нужности людям твоего дарования, права говорить им о самом сокровенном приходит в пытливое, искреннее сердце как итог мучительных раздумий, сомнений, боли.
Нужен, по словам Блока, «подземный ход души», скрытый от всех и вся, но от этого не менее глубокий, преобразующий личность, характер, делающий слово — поступком. Она строила Магнитку вместе со всеми, строила своими заметками, очерками, стихами, строила себя, выбирая друзей, очерчивая свою дорогу…
Широко раскинулись юные скверы,
Наш город расцвел и окреп,
А помнишь, недавно здесь песни гремели,
Будя неоглядную степь.
Но если закружит над Родиной нашей
Суровая буря войны,
За счастье, за солнце, за молодость нашу
Бесстрашно мы выйдем в бои.
И вместе со всеми, кто честен и молод,
По первому зову пойдем,
Про нашу Магнитку, про солнечный город
Походную песню споем.
Ученичество в стихотворении видно невооруженным глазом. Стихи явно написаны под влиянием «Каховки» Михаила Светлова. Сохранены ритмические, композиционные, лексические, синтаксические особенности известного стихотворения. «Магнитогорский марш» можно было петь на мотив «Каховки», чуть-чуть меняя интонацию, где не хватало слога или оказывался лишний. Давайте попробуем это сделать. Поем светловскую песню: «Про нашу любовь, про Каховку родную…», теперь, следом, татьяничевский марш: «Про нашу Магнитку, про солнечный город…»
Похоже? Конечно похоже. Но для нее сейчас важно петь, важно не отстать, важно идти в ногу со всей страной, фиксируя чувства, энергию своих товарищей по стройке, пытаясь запечатлеть их трудовой порыв, их душевный подъем, их оптимизм.
Вместе с другими членами литбригады «Буксир» Людмила Татьяничева едва ли не каждый день выступала перед рабочими и строителями: прямо в пролетах огромных цехов, в тесных красных уголках и с лесов на стройплощадках.
Ей нравилось видеть перед собой сотни веселых, задорных лиц, видеть значки «КИМ» на косоворотках и гимнастерках. Нравилось осознавать, что это ее слов ждут люди, на ее чувства так горячо и искренне откликаются и смехом, и улыбкой, и рукоплесканиями.
Мы Ленина и Сталина читали,
И становилось так в душе светло,
Как будто к нам, раскрыв степные дали,
Большое солнце запросто вошло.
Однако сделать вывод, что ей не хотелось остановиться, вглядеться в них, в эти такие разные судьбы, в это «мы», было бы неправильно. Люди, конкретные, живые, уже в поле ее зрения, среди ее поэтических забот. Заметками переполнены блокноты, записные книжки. Просто отдельные людские судьбы и характеры пока не вмещались в ее тогдашние стихи, как не находило в них места будущее широкое и многомерное, глубоко оптимистичное и углубленное в себя «я» лирической героини-современницы. Она рвалась на строительные площадки, слышала разноязыкий говор, ядреные шутки и здоровый смех, но возвращалась к частным, личным переживаниям:
Мы стоим у подножия красной горы,
Над горою висят неподвижно орлы,
И не крылья их держат,
А солнца лучи,
От которых в тени высыхают ручьи.
Если б ты захотел, можно б на гору влезть,
На ее крутизне тропы верные есть.
Если б ты захотел на вершину взойти,
Мог отгадку одну там нежданно найти…
Нет цветов на вершине,
Лишь камень-гранит,
А на камне одно только слово горит.
Это слово в твою написала я честь…
Ты его никогда не сумеешь прочесть!
Впрочем, и это естественно и понятно. Поэтессе двадцать лет. Переживания, искренние и надуманные, кажутся в этом возрасте самыми главными, они во многом определяют отношение к миру и ко всему в нем происходящему. А если еще приходит настоящее чувство, если оно усиливается ожиданием первенца — сердце готово вырваться из груди, слова сами просятся в стихи.
Это неизбежно.
Зазвенит над крышей
Голубое лето. Жаркая теплынь.
Расцветут черешни…
Я тебя увижу,
Маленький, горячий, долгожданный сын.
Я тебя узнаю по своим приметам,
По смешному сходству неумелых губ.
Окружу заботой…
Над кроваткой светлой
Солнечные нити кружево сплетут.
Да, чувств много, а поэтического мастерства еще маловато.
Ведя лирический дневник собственной жизни и комсомольского «содружества литого», она старалась остаться точной в деталях и интонациях, не оказаться на котурнах псевдоромантики и не заземлить своих стихов бытовизмом, не умалить трудного бытия своих ровесников и побратимов.
Полярным льдом казался воздух,
Он ранил горло, как стекло,
А мы дышали в полный роздых,
Чтоб холод превратить в тепло.
Заиндевелыми руками
Мы доставали сердце скал:
Кроваво-желтый рудный камень,
В огне рождающий металл.
— Зачем ты цитируешь еще незрелые, неустоявшиеся стихи? — спросил меня один критик, которого я познакомил и с замыслом книги и с некоторыми главами. — Ранние стихи могут отпугнуть читателя, создать неверное впечатление о поэтессе.
Пожалуй, не ответишь убедительнее Твардовского:
«Я бы сказал с полной ответственностью, что, может быть, то немногое новое, что было сделано честно, в полную меру сердца, останется жить и не снимается тем, что потом напишут лучше. И когда придут те произведения, которые будут обладать гораздо большим «запасом прочности», созданные в иных условиях, они не отринут, не уничтожат этих произведений, сильных и неумирающих, представляющих собой особую ценность современного горячего свидетельства»{13}.
В незрелых ранних произведениях Татьяничевой при всей их несовершенности, творческой скованности, газетной прямолинейности упрямо билась дневниковая чистота искренности, прямота честного, открытого, восторженного юношеского взгляда. На Магнитку, на друзей, на жизнь, на поэзию. Достоинство пока у них было одно — подлинность увиденного и запечатленного.
Не затем, чтобы тебя обидеть,
Говорю, что думала вчера:
— Не такой ждала тебя увидеть,
Всей страной воспетая гора!
На крутой вершине Таганая
Мне под ноги падала луна.
Но, молве восторженно внимая,
Я к тебе была устремлена.
Где ж твои высоты и красоты,
Где твои магнитные поля?
Но настал
Великий день работы,
И тогда почувствовала я:
С каждым шагом,
С каждой новой крышей,
С каждым гулким звоном топора
Ты растешь,
Становишься все выше,
Все родней, Магнитная гора!
Об этом чувстве некоторой растерянности, даже оторопи при виде разрытой едва ли не до основания Магнитной горы, той горы, что виделась в мечтах исполином, рассказывали в своих дневниках, письмах, воспоминаниях затем многие участники великой стройки. Первым поэтом, который запечатлел это состояние и достойно приподнялся над фактом