Человека, не понимающего красоты природы, чувств, которые может подарить общение с ней, поэтесса не судит, а искренне жалеет. «Уныло жить тому, кто видит бездну в …глубине», — иронично констатирует она, не вступая в спор со скептиком и брюзгой («Глубина», 1973). Сталкиваясь с душевной черствостью, она видит в человеке «чуже-чужанина», случайно забредшего в полный красоты мир. Горько ей с таким человеком. И она печально заключает:
Багряный смех
Рябины спелой
Тебе услышать не дано.
Поэтесса всегда готова заступиться за все живое и сущее.
В каком-то справочнике есть фраза: «Снегирь легко переносит неволю». Поэтесса выносит ее в эпиграф стихотворения «Я выпускаю снегиря» (1973) и готова опровергнуть утверждения всех справочников, всех знатоков, потому что не должно быть в жизни насилия над живыми и безответными существами: щенком, синицей, снегирем…
Извечный круговорот природы для нее не просто закон, а великое таинство жизни. И, умирая, ничто не исчезает бесследно: ни дождь, ни туман, ни ручей. В ее стихах речки и ручьи становятся облаками, и березы просят их вернуться шумными ливнями или тихими дождями, грибными, непроглядными туманами или щедрыми белыми росами, чтобы соловьи с соловьихами не покинули родных лесов.
Пейзаж, как картинка с натуры, мало занимает ее воображение. Цветы и деревья, горы и ущелья, реки и озера, молнии и громы, даже времена года она легко и изящно уподобляет людям. Осень «бродит между сосен с травинкой в молодых зубах» («Молодая осень», 1976); перелетные птицы и в дальнем далеке от «родной земли чувствуют ее живые токи», и эти токи не дадут ослабнуть их крыльям («Перед отлетом», 1976); грома подают голос геологам, «чтобы безмолвье не ввело в обман», а солнце «огненным флажком» указывает им путь («Открывая рудные края…», 1975)…
Мотив неизбывного восхищения природой, благодарности ее многотерпенью, признательности за бесконечные дары проходит через всю татьяничевскую лирику. Как глубинная, корневая система, она питает ее стихи. Поэтесса видит, что там, где нет разумного ограничения машинному штурму лугов и степей, малых речек и прозрачных озер, скудеет не только природа. Там нищает душой и человек. Стихи начинают бунтовать против мнимой деловитости, против пустой мелочной суетливости:
Мы разучились
По лесу бродить.
Забыли трав
Певучие названья.
И солнце перестало
Нас будить,
Входя бочком
В подоблачные зданья.
…Вспоминаю, как однажды мы беседовали с Людмилой Константиновной в старом здании правления Союза писателей РСФСР на бывшей Софийской набережной.
Владимир Санги, ее литературный «крестник», занимавшийся когда-то в татьяничевском семинаре на совещании молодых писателей, в то время, как и она, секретарь правления, вернулся из поездки по Северу. С горечью говорил он, что нашествие техники в тундру надо как-то разумно ограничивать, что Северу нужны постоянные дороги. Дело в том, что не только тяжелый трактор, но даже вездеход оставляет на здешней земле, покрытой тонким зеленым ковром ягеля, черные полосы, которые не «заживают» десятки лет. Стальные нитки газопроводов отпугивают оленей, а линии электропередач стали невольно причиной гибели тысяч и тысяч птиц.
Людмила Константиновна вспомнила, как была возмущена во время поездки в Сибирь, узнав о местном варварстве: ради десятка-другого шишек, которые нельзя сбить с кедра с помощью «колота», браконьеры срубали столетние деревья.
Мы с Владимиром Михайловичем в голос твердили, что города стали обрастать, как бахромой, дачными поселками, глухими заборами с колючей проволокой, что нарождается тип пенсионера-куркуля, который из-за соблазнительной вишенки или наливного яблочка, к которым потянулась рука мальчишки, готов всадить в сорванца заряд дроби.
— Эти хищники — редкость, — убежденно сказала поэтесса. — Важнее другое: миллионы людей на своих дачках босыми ногами ступают на землю, позабытую под панцирем асфальта и гудрона. Дети могут потрогать цветы, увидеть, как самозабвенно трудится в садике залетевшая издалека пчела…
Листая татьяничевский сборник «У рассвета сосны розовы» (1977), я нашел такие строки:
Да, человек в природе верховодит.
Он — реалист.
Мечтатель.
И фантаст.
И он не только тратит,
Он находит
Источники незнаемых богатств.
Пронзая мир
Пытливым зорким взглядом,
Он ищет гнезда
Новых звезд и руд.
Всесилен труд.
Неисчерпаем разум, —
Они скудеть природе
Не дадут!
Она оставалась оптимисткой во всем. Даже в самые тяжкие дни болезни она думала о стихах, горячих и жарких, как солнце пустыни, думала о красоте гор, подернутых дымкой тумана, о стремительных, непокорных уральских реках… Ей было горько, но не страшно расстаться с жизнью, пусть только «мир этот будет», пусть только не поглотит его пучина атомных и водородных бурь, пучина нейтронного безумия.
4. «В УРАЛЕ РУСЬ ОТРАЖЕНА…»
Когда размышляешь о стихах Людмилы Татьяничевой, перед тобой зримо возникает Урал — тот «опорный край державы» (А. Твардовский), который давал в войну танки, снаряды, винтовки, та гордая отчизна рудознатцев и камневедов, о чьем мастерстве и удали сложены бажовские сказы.
«Урала гордое обличье» поэтесса увидела и осознала рано, и образы Урала и уральцев сопровождали ее всю жизнь. Она стала «соловьиным горлом» этого благословенного трудового края, с необычной силой воспев духовную красоту его людей. И расставшись с ним, она осталась душой с его синими горами, с его быстрыми реками, с его стройными соснами на утесах, с россыпями его самоцветов… На втором съезде писателей России ее избирают секретарем правления, она переезжает в Москву; на нее наваливаются груды общественных забот, по делам правления она выезжает в десятки краев и областей России, открывая для себя Сибирь, Дагестан, Поволжье, Север… Но любовь к Уралу, краю комсомольской юности, не только не слабеет с годами, не только не вытесняется, как это случается нередко, напластованиями новых впечатлений, открытиями новых милых сердцу мест, а лишь крепнет и обогащается.
Достаточно сравнить стихи «Город Н.» (1943) и, к примеру, «Вдали от синих гор Урала» (1957), «Прославлены уральцы-камнерезы» (1947) и «Любить Урал» (1960), «Уральский виноград» (1948) и «Магнитогорские пальмы» (1961)…
Естественно, что разнится сам подход к материалу в стихах 40-х и стихах 60-х годов, сказывается накопленный поэтический опыт. Но все же, как мне представляется, главное не в этом, а в той пронзительности чувства, которая появляется в лирике, созданной вдалеке от родных мест.
Я без Урала не могу.
Стоит перед глазами
Он то утесами в снегу,
То синими лесами…
Мне кажется, она и на мир-то смотрела через призму Урала. Не могла и не хотела иначе.
Каждая весточка из родных мест, каждый привет, письмо земляков рождают стихи-признания в любви…
Отгремели грозы,
Отсверкали,
Травы тесно сгрудились в стога.
На Урале,
На моем Урале
Жарко дышат пышные снега.
И тайга ничуть не поредела,
Стала только строже
Да стройней.
Ей, зеленой, нет, наверно, дела,
Как грущу я, думая о ней…
Да, грустит, да, печалится, но это вовсе не жалоба человека, трудно приживающегося корнями к новому месту. Это грусть о родине, о которой еще столько надо сказать, для которой еще столько надо сделать.
Работа в секретариате правления СП РСФСР не часто давала ей возможность непосредственно обращаться к делам земляков. Зато когда писатели-уральцы приезжали в Москву, Людмила Константиновна никому не «перепоручала их».
Заседания правления, секретариаты, в том числе и выездные, отчеты писательских организаций, обсуждения журналов… В письмах друзьям поэтесса жалуется на нехватку времени. И тем не менее именно сейчас она создает большой цикл стихов; в них образ Урала, не лишенный тончайших штрихов, которые наносит на портрет бережная рука, приобретает приметы того большого, что «видится на расстояньи».
Урал, край своей комсомольской юности, край обретения голоса, огранки поэтической судьбы, Людмила Татьяничева никогда не противопоставляет иным краям и просторам.
Открывая для себя Родину во всей ее необъятности и многоликости, она искренне стремится сберечь в душе все самые характерные черты и краски новых, доселе не знакомых ей лично мест. Жадно всматривается в облик молодых сибирских городов и в лица сибиряков, в жизнь и быт чабанов Туркмении и Дагестана, в трудовой подвиг геологов и нефтяников Тюмени…
Стихи свидетельствуют, как стремилась она сердцем запечатлеть юношески задорный облик города, выросшего в центре тайги («Ангарск», 1957); как хотелось ей, чтобы в бурлящие воды непокорной красавицы-реки падал свет разожженного ею костра («Ангара, 1951); могучие таежные великаны-кедры особенно дороги ей потому, что, может быть, на них в сибирской ссылке, как на соратников, глядел Ленин («Сибирские кедры», 1967)…
Но, путешествуя по стране, открывая ее красоты, видя всеобщее обновление, мыслью она снова и снова возвращается на Урал.
По красоте,
По скрытой силе
Мне не с чем мой Урал сравнить.
Иной здесь видится Россия.
Суровей,
Строже, может быть.
А может, здесь она моложе…
Свежей тут времени рубеж.
Но сердце русское —