Судьба Иерусалима — Стивен Кинг — страница 4 читать онлайн бесплатно

«Я слышал как-то голос из темноты ночной:

иди ко мне, малютка, чтоб вечно спать со мной»

(Старый рок-н-ролл).

«И путники видят в том крае туманном,

сквозь окна, залитые красною мглой,

огромные формы в движении странном,

диктуемом дико звучащей струной.

Меж тем, как, гонимые быстрой рекою

сквозь бледную дверь, за которой беда,

выносятся тени и шумной толпою,

забывши улыбку, хохочут всегда».

(Эдгар По. Заколдованный замок.

Пер. К.Бальмонта).

«Я вам скажу, что целый город опустел».

(Боб Дилан).

Глава четырнадцатая. Город (4)

Из «Альманаха Старого Фермера»:

Закат в воскресенье, 5 октября 1975 г., в 7.02 после полудня; восход в понедельник, 6 октября 1975 г., в 6.49. Период темноты в Джерусалемс-Лот в это время года, через тринадцать дней после осеннего равноденствия, длится одиннадцать часов и сорок семь минут. Луна новая. Старый Фермер говорит про этот день: «Собирай скорее урожай, пока солнце не зашло за край».

Из сводок Портлендской метеостанции:

Наивысшая температура в темное время суток 62° по Фаренгейту; отмечено в 7.05 после полудня. Самая низкая температура 47°; отмечено в 4.06 утра. Легкая облачность, без осадков. Ветер северо-западный, пять-десять миль в час.

Из полицейской хроники графства Камберленд:

Без происшествий.

Утром 6 октября никто в Джерусалемс-Лот не заметил появления новых мертвецов. Как и те, кто умер в предыдущие дни, они сохраняли все признаки жизни.

Рути Крокетт, пролежавшая без сил в постели весь уикэнд, исчезла утром в понедельник. Это исчезновение прошло незамеченным. Мать ее лежала в погребе на полке с соленьями, завернутая в брезент, а Ларри Крокетт, проснувшийся в этот день необычайно поздно, просто подумал, что его дочь уже в школе. Он решил не ходить на службу, поскольку чувствовал себя больным и опустошенным. Грипп, или что-то в этом роде. Свет слепил ему глаза. Он встал и закрыл шторы, вздрагивая, когда свет попадал ему на руки. Нужно сделать другое окно, когда он выздоровеет. Испорченное стекло — это вам не шутка. Однажды придете домой, а там пожар, и эти ублюдки в страховой конторе еще заявят, что вы сами виноваты, и откажутся платить. Как только ему станет получше… Он подумал о чашке кофе и тут же почувствовал спазмы в желудке. Промелькнула недоуменная мысль о том, куда делась жена, и тут же пропала. Он вернулся в постель, потрогал рукой горло, которое странно зудело, как после бритья, натянул простыню на мертвенно-бледные щеки и уснул.

Его дочь тем временем спала в эмалированной глубине рефрижератора рядом с Дадом Роджерсом — в сумеречном мире ее нового состояния он вовсе не вызывал у нее смеха или отвращения.

Исчезла и Лоретта Стэрчер, городской библиотекарь, хотя никто этого не заметил — она ведь была одинокой и малообщительной. Теперь она находилась на пыльном и темном третьем этаже публичной библиотеки. Этот этаж был постоянно заперт (единственный ключ от него она постоянно носила на шее), если только какой-либо особо доведенный читатель не смог бы убедить ее, что он достаточно умен и, главное, морален, чтобы читать собранные там книги.

Теперь она сама лежала там, первое издание подобного рода, совсем новое. Ее переплет, если можно так выразиться, был девственно чист.

И исчезновение Вирджила Рэтбуна тоже никого не взволновало. Фрэнклин Боддин, проснувшись в их каморке в девять утра, увидел, что койка Вирджила пуста, попытался подняться и поискать пива и тут же рухнул назад на негнущихся ногах.

«О Господи, — подумал он, — что же было вчера? Что мы такое пили?»

А под полом, среди листьев, опавших за два десятка лет, и скопища пивных жестянок, сброшенных туда сквозь щели, лежал Вирджил, дожидаясь ночи. Может быть, в темных глубинах его мозга ему мерещилась жидкость более крепкая, чем лучшее виски, более игристая, чем лучшее вино.

Ева Миллер не дождалась Хорька Крейга к завтраку, но не стала задумываться об этом. Она была слишком занята тем, чтобы все ее постояльцы получили завтрак и все необходимое. Потом она наводила порядок и мыла тарелки, которые опять оставили эти чертовы Гровер Веррил и Микки Сильвестер, игнорируя уже много лет висевший над раковиной призыв: «Пожалуйста, вымойте свою посуду».

Но, когда воцарилась тишина, и лихорадка завтрака сменилась обычной дневной рутиной, она все же вспомнила о нем. По понедельникам на Рэйлроуд-стрит собирали мусор, и обычно Хорек выносил на тротуар объемистые зеленые мешки, дожидаясь Ройяла Сноу с его ветхим грузовичком. Сегодня мешки стояли на крыльце.

Она подошла к его двери и осторожно постучала.

— Эд?

Ответа не было. В другой день она могла бы предположить, что он пьян, и отнести мешки сама, сжав губы чуть плотнее, чем обычно. Но сегодня ее одолело странное беспокойство, и она повернула ручку и просунула голову в дверь.

— Эд? — тихо позвала она.

Комната была пуста. Окно у изголовья кровати открыто, занавески колебались под легким ветерком. Постель была смята, и она машинально застелила ее, как делала это обычно. Тут она почувствовала что-то под ногой и поглядела вниз. Там лежало разбитое зеркало Крейга. Она подняла его и, нахмурившись, стала разглядывать. Это было зеркало его матери, и однажды он отказался продать его скупщику за десять долларов. А ведь тогда он уже начал пить.

Она взяла из шкафа совок и медленно смела в него осколки. Она знала, что накануне Хорек лег спать трезвым, а напиться после девяти вечера он не мог нигде, если только не ездил для этого к Деллу или в Камберленд.

Она выбросила куски разбитого зеркала в мусорное ведро, беспокоясь все сильнее. В ведре не было пустых бутылок, а пить втайне было не в обычае у Эда Крейга.

«Ладно. Он еще вернется».

Но это ее не успокоило. Не отдавая себе в этом отчета, она всегда чувствовала, что относится к Хорьку не просто как к другу.

— Мэм?

Она очнулась от своих мыслей, увидев на кухне незнакомца. Это был мальчик, одетый в вельветовые пгганы и чистую голубую рубашку. «Вид у него, как будто он упал с велосипеда». Мальчик казался знакомым, но имени она не могла вспомнить. Похоже, он был из новых жителей Джойнтнер-авеню.

— Здесь живет мистер Мейрс?

Ева хотела спросить, почему он не в школе, но передумала. Вид у него был очень серьезный, даже печальный. Под глазами синели глубокие тени.

— Он спит.

— Можно, я подожду?

…Гомер Маккаслин отправился в дом Нортонов на Брок-стрит сразу из морга. Он был там в одиннадцать ночи. Миссис Нортон плакала, а Билл Нортон, хоть и казался спокойным, непрерывно курил. Лицо его было каменным.

Маккаслин сверил приметы девушки, полученные по телефону. Да, он позвонит, как только что-нибудь выяснится. Да, конечно, он оповестит все больницы в округе, это входит в обычный порядок (как, впрочем, и морг). Втайне он решил, что девушка просто рассорилась с родителями и сбежала. Мать упоминала, что они поругались, и Сьюзен собиралась уйти.

Как бы то ни было, теперь он ехал домой, слушая уютное потрескивание рации. Через несколько минут после полуночи в свете его фар блеснуло что-то металлическое — машина, стоящая посреди леса.

Он остановился и вылез. Машину оставили на старой лесной дороге. Эго была «Чеви-Вега», светло-коричневая, почти новая. Он достал из кармана свой объемистый блокнот, открыл его там, где была записана его беседа с Беном и Джимми и отыскал номер машины, указанный миссис Нортон. Все совпадало. Это машина девушки. Похоже, дело было серьезным. Он потрогал капот. Холодный. Машина стояла здесь уже давно.

— Шериф?

Тихий, беззаботный голосок, как звон колокольчика. Отчего его рука потянулась к кобуре?

Повернувшись, он увидел дочку Нортонов, невероятно красивую, идущую к нему под руку с незнакомцем — молодым человеком с черными волосами, необычно зачесанными назад. Осветив фонариком его лицо, Маккаслин испытал странное ощущение, что свет проходит сквозь него. И еще — когда они шли, на сухом песке не оставалось следов. Он почувствовал страх и нервную дрожь, рука опустилась на кобуру… и тут же упала. Он просто стоял и ждал.

— Шериф, — снова сказала она, но теперь ее голос был низким и ласковым.

— Как мило, что вы пришли, — сказал незнакомец.

И они бросились на него.

Теперь его патрульная машина стояла в заросшем кустарником тупике дороги, едва заметная сквозь папоротник. Маккаслин, скорчившись, лежал в багажнике, Не слыша регулярно взывавшее к нему радио.

Тем же утром Сьюзен навестила свою мать, но без большого вреда для той; как пиявка, отвалившаяся от ноги, она была удовлетворена. Но ее пригласили войти, и теперь она могла прийти снова… когда проголодается. А это будет ночью… каждую ночь.

Чарльз Гриффен разбудил жену утром в понедельник около пяти, недовольный и рассерженный. Снаружи мычали недоенные коровы. Он подвел итог этой ночи в пяти словах:

— Эти проклятые дети опять удрали.

Но это было не так. Просто Дэнни Глик пришел за Джеком Гриффеном, а Джек потом пошел в комнату к брату Хэлу, навсегда покончив с его страхом перед школой, книжками и гневом отца. Теперь они вдвоем лежали в большом стогу на сеновале, с соломой в волосах. Случайные мыши пробегали порой по их лицам.

Наконец, свет упал на землю, и все зло уснуло. Этот осенний день был тихим, свежим, полным солнца. Город, не знающий, что он уже мертв, взялся за свои дела, ничего не помня о прошедшей ночи. Закат, если верить Старому Фермеру, должен был наступить в 7.00 после полудня.

Дни становились короче. Впереди был Хэллуин, а за ним зима.

Когда Бен без четверти девять опустился вниз, Ева Миллер сказала ему из кухни:

— Вас на крыльце дожидается кое-кто.

Он кивнул и пошел к двери, еще в тапочках, ожидая увидеть Сьюзен или шерифа Маккаслина. Но посетителем оказался маленький, серьезного вида мальчик, сидящий на ступеньке и глядящий на медленно пробуждающийся город.

— Привет, — сказал Бен, и мальчик быстро обернулся.

Они смотрели друг на друга недолго, но Бен сразу испытал чувство тревопги какой-то нереальности происходящего. Ему показалось, что мальчик напоминает его самого в детстве, но не только. Он почувствовал, что на них давит один и тот же тяжкий груз, и вспомнил свое знакомство с Сьюзен в парке и их легкий, непринужденный разговор, оказавшийся таким зловещим в свете будущих событий.

Быть может, мальчик тоже почувствовал что-то похожее, потому что глаза его заметно расширились, а рука ухватилась за перила, словно ища опоры.

— Вы мистер Мейрс, — сказал мальчик тоном утверждения.

— Да. У тебя преимущество — ты меня знаешь.

— Меня зовут Марк Петри, — сказал мальчик. — У меня для вас плохие новости.

«Ну вот, опять», — подумал Бен с досадой, пытаясь приготовить себя к тому, что он может услышать, но все же это оказалось для него неожиданным.

— Сьюзен Нортон теперь с ними, — сказал мальчик. — Барлоу утащил ее в дом. Но я убил Стрэйнера. Во всяком случае, я так думаю.

Бен попытался говорить и не смог. В горле у него пересохло.

Мальчик кивнул, как будто ожидая такой реакции.

— Мы можем поехать куда-нибудь на вашей машине и поговорить. Я не хочу, чтобы меня тут видели. Я прогулял сегодня школу, а родители и так сердятся.

Бен сказал что-то, сам не зная что. После аварии с мотоциклом, в которой погибла Миранда, он очнулся на дороге почти невредимый (кроме небольшой царапины на левой руке, не следует этого забывать, «Пурпурное Сердце» давали и за меньшее), и шофер грузовика подошел к нему, отбрасывая две тени в свете фонаря и фар собственной машины — это был грузный лысый мужчина с ручкой, торчащей из кармана его белой рубашки, и на ручке можно было прочитать написанное золотом «Автобаза Фрэ», остальное таилось в кармане, но Бен был уверен, что окончанием было «нка», элементарно, мой дорогой Ватсон, элементарно. Шофер что-то сказал Бену, он не помнил, что именно, и осторожно взял его за руку, помогая подняться. Он увидел одну из босоножек Миранды, лежащую у колеса грузовика, оттолкнул водителя и, шатаясь, пошел туда, а водитель сделал пару шагов за ним и все повторял: «Парень, я не хотел этого делать». И Бен тупо смотрел на него, невредимый, кроме царапины на левой руке, желая сказать, что это случилось всего пять минут назад, что, может быть, в некоем параллельном мире они с Мирандой вывернули мотоцикл влево и продолжают путь в какое-то совсем другое будущее. Вокруг уже собрались люди, выбежавшие из винного магазина на одной стороне и из маленького бара с молоком и бутербродами на другой. И тогда он начал чувствовать то, что чувствовал сейчас: ужасное осознание происшедшего, одновременно физическое и душевное, сравнимое только с чувством женщины после изнасилования. Желудок сдавила боль. Губы онемели. Во рту скопилась горькая слюна. Какой-то непрерывный звон проник в уши. Мысль снова вернулась к происшедшему, невыносимому, как яркий свет для глаз. Он снова оттолкнул доброжелательную руку шофера и подошел к босоножке. Он поднял ее и надел на руку. Внутри она была еще теплой от ее ноги. Он прошел еще чуть вперед и увидел ее раскинутые ноги под передними колесами грузовика — в желтых джинсах, которые она, смеясь натянула перед выходом из дома. Невозможно было поверить, что она мертва, хотя в это уже поверили его рот, его живот, его ноги. Он зарыдал, и именно в этот момент его засняли для газеты. Одна нога обута, одна босая. Люди смотрели на эту босую ногу так, словно никогда не видели ничего подобного. Он сделал еще шаг, наклонился и…

— Что-то мне нехорошо, — сказал он.

— Успокойтесь.

Бен подошел к своему «ситроену» и взялся за ручку дверцы. Он закрыл глаза, оглушенный внезапно навалившейся темнотой, и в этой темноте перед ним возникло лицо Сьюзен, улыбающееся, и ее бездонные, наполненные любовью глаза. Он снова взглянул на мальчика. В голову ему пришла спасительная мысль, что тот лжет или просто спятил. Но на лице мальчика была только озабоченность. Надежда погасла.

— Поехали, — сказал он.

Мальчик влез в машину, и они тронулись. Ева Миллер наблюдала за ними из окна кухни, нахмурившись. Случилось что-то плохое. Она это чувствовала так же, как когда-то с темным и туманным ужасом почувствовала, что умер ее муж.

Она позвонила Лоретте Стэрчер. Телефон звонил долго, пока она не положила трубку. Ответа не было. Где же она могла быть? Библиотека по понедельникам была закрыта.

Она сидела какое-то время, глядя на телефон. В воздухе чувствовалось что-то пугающее — может быть, не менее страшное, чем пожар 51-го года.

Наконец она опять сняла трубку и набрала номер Мэйбл Вертс, которая была переполнена свежими слухами. Давно уже город не видел такого уикэнда.

Бен рулил, не выбирая дороги, а Марк рассказывал ему о случившемся. Он рассказал все, от ночного посещения Дэнни Глика до последней страшной ночи.

— Но ты уверен, что это была Сьюзен?

Марк Петри кивнул.

Бен развернул машину и поехал обратно в город.

— Вы куда? Неужели…

— Не туда. Еще рано.

— Все. Приехали.

Бен затормозил, и они вместе вылезли из машины. Это случилось на Брукс-роуд у подножия Марстен-Хилла.

На лесной дороге, где Гомер Маккаслин обнаружил машину Сьюзен. Они сразу увидели отблеск металла и пошли в ту сторону, не говоря ни слова. Заброшенная дорога совсем заросла травой где-то засвистела птица.

Они подошли к машине.

Бен заколебался. Его снова мутило. На руках выступил холодный пот.

— Пойди посмотри, — сказал он.

Марк подошел и заглянул в окошко.

— Ключи в зажигании, — сказал он.

Бен прошелся вдоль машины и споткнулся обо что-то. Поглядев вниз, он увидел револьвер 38-го калибра, лежащий в пыли. Он поднял его и повертел в руках. Револьвер очень походил на полицейское служебное оружие.

— Чей это пистолет? — спросил Марк, подходя к нему. В руках он держал ключи Сьюзен.

— Не знаю, — Бен для надежности щелкнул предохранителем и сунул оружие в карман.

Марк отдал ему ключи, и он как во сне направился к машине. Руки его тряслись, и ему не сразу удалось открыть багажник. Там лежали только запасное колесо и домкрат. Бен дышал учащенно, как после бега.

— Ну? — спросил Марк.

Бен какое-то время не мог ответить. Справившись с одышкой, он, наконец, сказал:

— Нам нужно навестить моего друга, Мэтта Берка, который сейчас в госпитале. Он занимается вампирами.

Мальчик настойчиво спросил:

— Так вы мне поверили?

— Да, — ответил Бен, ощущая, как это слово упало в пространство, словно приговор. — Да. Я верю тебе.

— Это мистер Берк из школы? Он знает обо всем?

— Да. И доктор тоже.

— Доктор Коди?

— Да.

Разговаривая, они смотрели на автомобиль, как на памятник какой-то древней, загадочной расы, случайно откопанный в этом лесу. Открытый багажник похож был на пасть, и когда Бен захлопнул его, резкий лязг эхом отозвался в его сердце.

— А когда мы поговорим, — сказал он, — мы пойдем в дом Марстенов и выкурим того сукиного сына, что засел там.

Марк посмотрел на него.

— Это не так-то легко. Она тоже хотела это сделать.

А теперь она… у него.

— Он еще пожалеет, что увидел Салемс-Лот, — сказал тихо Бен. — Поехали.

Они прибыли в госпиталь в половине десятого и обнаружили в палате у Мэтта Джимми Коди. Он взглянул на Бена без улыбки, а потом с интересом посмотрел на мальчика.

— У меня для тебя плохие новости, Бен. Сью Нортон исчезла.

Она стала вампиром, — сказал спокойно Бен, и Мэтт подпрыгнул на своей кровати.

— Ты в этом уверен? — ошарашенно спросил Джимми.

Бен указал пальцем на Марка Петри и представил его.

— В субботу ночью Марка навестил Дэнни Глик. Остальное он расскажет сам.

Марк рассказал все от начала до конца, как до этого Бену. Когда он закончил, первым опомнился Мэтт:

— Бен, нет слов, чтобы выразить, как я тебе сочувствую.

— Могу дать тебе чего-нибудь, если хочешь, — сказал Джимми.

— Джимми, я знаю, какое лекарство мне нужно. Я хочу сегодня же пойти к этому Барлоу. Сейчас же. Пока не стемнело.

— Ну что же, — сказал Джимми, — Я отменил уже все визиты на сегодня. Еще я звонил в офис шерифа, но Маккаслина там нет.

— Это можно объяснить, — сказал Бен, показывая им пистолет. Оружие в больничной палате выглядело странно и нелепо.

— Где ты его подобрал? — спросил Джимми.

— Возле машины Сьюзен.

— Что ж, тогда я понимаю. Маккаслин поехал к Нортонам после того, как побывал у нас. Там он записал данные машины, на которой уехала Сьюзен, и отправился ее искать. И вот…

Молчание повисло в комнате. Никому не хотелось продолжать.

— У Формэна до сих пор закрыто, — сказал Джимми. — И старики, которые живут у Кроссен, жалуются на грязь. Уже неделю никто не видел Дада Роджерса.

Они мрачно поглядели друг на друга.

— Прошлым вечером я говорил с отцом Каллагэном, — сказал Мэтт. — Он согласен пойти вместе с вами — ну, и с Марком, — в этот новый магазин и поговорить со Стрэйкером.

— Не думаю, что он найдет там кого-нибудь сегодня, — сказал спокойно Марк.

— А что ты выяснил о них? — спросил Джимми Мэтта. — Есть что-нибудь полезное?

— Что ж, я думаю, можно создать общую картину. Стрэйкер был чем-то вроде охранника и доверенного лица этого… существа. Он приехал в город задолго до появления самого Барлоу. Здесь необходимо было выполнить кое-какие обряды, чтобы добиться благосклонности Отца Тьмы. Так что и у Барлоу есть свой хозяин, — он внимательно оглядел их. — Я понял и то, почему нигде не нашли следов Ральфи Глика. Вероятно, он и стал приношением Барлоу. Стрэйкер принес его в жертву.

— Вот ублюдок, — хрипло сказал Джимми.

— А Дэнни Глик? — спросил Бен.

— Стрэйкер выпил его кровь. Дар хозяина. Первая кровь для преданного слуги. Потом, когда Барлоу появился, он стал делать это сам. Но Стрэйкер сослужил своему хозяину еще одну важную службу. Помните?

Какое-то время царило молчание, потом Марк неуверенно сказал:

— Собака, повешенная на ограде кладбища.

— Что? — переспросил Джимми. — Зачем? Зачем ему это понадобилось?

— Белые глаза, — сказал Марк и вопросительно поглядел на Мэтта, который подтвердил эти слова легким кивком.

— Целую ночь я корпел над этими книгами, не зная, что среди нас уже есть специалист, — мальчик слегка покраснел. — Марк говорит верно. По некоторым данным, отраженным в фольклоре, изгнать вампира можно было с помощью черной собаки с белыми пятнами у глаз — так называемыми «глазами ангела». Собака Уина была именно такой, с пятнами. Уин еще говорил, что это ее фары. Поэтому Стрэйкеру пришлось поймать ее, убить и повесить на ограде.

— А Барлоу? — спросил Джимми. — Как он попал в город?

Мэтт пожал плечами.

— Не могу сказать. Я думаю, что, если верить легендам, он может быть стар… очень стар. Он мог менять имя десять раз, а то и тысячу. Он мог жить в разное время почти в каждой стране мира, хотя родом он, как я думаю, из Венгрии или Румынии. На самом деле неважно, как он попал в город… хотя я думаю, тут не обошлось без Ларри Крокетта. Сейчас он здесь, и это самое важное. Поэтому вам нужно сделать следующее: когда пойдете туда, возьмите с собой кол. И еще пистолет, если Стрэйкер не умер. Вот этот револьвер Маккаслина. Колом нужно пробить сердце вампира, чтобы он опять не ожил. Джимми, тебе нужно будет проследить за этим. Потом вы отрежете ему голову, положите в рот чеснок и повернете лицом вниз. В голливудских фильмах вампир, пронзенный колом, почти мгновенно рассыпается в прах. В реальности это может оказаться не так. В этом случае вы должны закрыть гроб и бросить его в проточную воду. Лучше всего в Ройял-ривер. Вопросы есть?

Вопросов не было.

— Хорошо. Еще вам надо взять банку со святой водой и кусочек причастия. И всем вам нужно исповедаться у отца Каллагэна.

— Я не думаю, что у нас тут есть католики, — сказал Бен.

— Я католик, — сказал Джимми. — Но в церковь не хожу.

— Все равно вам всем придется исповедаться и причаститься. Вы пойдете туда очищенные, омытые Христовой кровью… чистой, а не испорченной.

— Хорошо, — сказал Бен.

— Бен, ты спал со Сьюзен? Прости меня, но…

— Да, — сказал он.

— Тогда именно ты проткнешь сердце — сперва Барлоу, потом ей. Ты единственный из вас, кто может сделать это. Как ее муж. И ты не должен колебаться. Это освободит ее.

— Хорошо, — сказал он опять.

— И еще, — он обвел их взглядом, — вы не должны смотреть ему в глаза! Если вы это сделаете, он овладеет вами и натравит друг на друга. Вспомните Флойда Тиббитса. Поэтому и опасно брать с собой пистолет. Джимми, возьми его и иди чуть позади остальных. Если ты будешь осматривать Барлоу или Сьюзен, передашь его Марку.

— Ясно, — кивнул Джимми.

— Не забудьте купить чеснок. И розы, если сможете. Маленький цветочный магазин в Камберленде еще открыт?

— Я думаю, да, — сказал Джимми.

— Каждому нужно взять белую розу. Воткнете в волосы или обернете вокруг шеи. И я повторяю — не смотрите ему в глаза! Я могу задержать вас и рассказать еще о многом, но уже пора. Уже десять часов, и у отца Каллагэна могут быть свои планы. Желаю вам удачи и молюсь за вас за всех. Конечно, для такого старого агностика, как я, это звучит шуткой, но я не думаю, что после всего остался агностиком. По-моему, это Карлейль сказал, что, когда человек изгнал Бога из своего сердца, его место занял сатана?

Никто не ответил, и Мэтт вздохнул.

— Джимми, дай мне взглянуть на твою шею.

Джимми присел на кровать и поднял подбородок. Ранки были еще видны, но уже подживали.

— Болит? — спросил Мэтт.

— Нет.

— Тебе очень повезло, — сказал он, глядя на Джимми.

— Думаю, мне повезло больше, чем когда-либо в жизни.

Мэтт опустился назад в постель. Его лицо выглядело усталым, глаза ввалились.

— Если позволите, я приму пилюлю, от которой отказался Бен.

— Позвать сиделку?

— Я посплю, пока вы делаете свое дело, — сказал Мэтт. — И есть еще кое-что… Ладно, пока довольно и этого, — глаза его переместились на Марка. — Ты вчера сделал большое дело, парень. Глупо и неосторожно, но все же сделал.

— За это заплатила она, — сказал спокойно Марк, сцепив вместе ладони. Пальцы его дрожали.

— Да, но можешь заплатить и ты. Любой из вас, и все вы вместе. Помните об этом! А сейчас я очень устал. Я читал почти всю ночь. Позвоните мне, как только вы сделаете это.

Они вышли. В холле Бен посмотрел на Джимми и спросил:

— Он никого тебе не напоминает?

— Конечно, — ответил Джимми. — Ван Хельсинга.

В четверть одиннадцатого Ева Миллер спустилась в подвал за вареньем, чтобы отнести его заболевшей, по сведениям Мэйбл Вертс, миссис Нортон. Большую часть сентября Ева провела на кухне, маринуя овощи и закручивая банки с вареньем. В подвале у нее стояло больше двухсот стеклянных банок — заготовка была одним из ее любимых занятий. Позднее, с наступлением зимы к этому добавлялось еще приготовление пирогов.

Она учуяла запах, как только открыла дверь.

— Тухлая рыба, — пробормотала она, осторожно продвигаясь вперед, словно входя в воду. Ее муж сам построил этот подвал, выложив его камнем для холода. Щели были достаточно широкими, чтобы выдра или ондатра могли забраться в них и там издохнуть. Так случалось и раньше, но никогда еще запах не был таким сильным.

Она добралась донизу и пошла вдоль стены в тусклом свете двух пятидесятиваттных лампочек. Надо бы заменить на семидесятиваттные, подумала она. Она взяла банки, заботливо надписанные синими чернилами, и продолжала осмотр, заглядывая даже под полки. Ничего.

Она вернулась к ступенькам, ведущим на кухню, и остановилась там, оглядываясь. Подвал казался меньше с тех пор, как два года назад парни Ларри Крокетта устроили там полки. Там стояла печь, напоминающая абстрактную скульптуру богини Кали с множеством рук, протянутых во все стороны; ураганные ветры, начинающие дуть в октябре, заставляли беречь тепло. Еще там был закрытый брезентом бильярд Ральфа; с его смерти в 1959-м никто больше не играл на нем, но Ева все равно аккуратно чистила его каждый май. Больше ничего. Книжки, которые она собирала для больницы, лопата для снега со сломанной ручкой, ящик со старыми инструментами Ральфа и еще разные тряпки.

И еще этот запах.

Она посмотрела на низкую дверцу, ведущую еще глубже, но туда она не собиралась. Да и стены там были сплошными. Вряд ли какая-нибудь тварь могла забраться туда. Разве только…

— Эд? — позвала она внезапно, без всякой причины.

Звук ее голоса в тишине напугал ее.

Слово замерло в полутьме подвала. Почему она произнесла его? Что Эд Крейг мог делать здесь?

Валяться пьяным? Вряд ли где-нибудь в городе было менее подходящее для этого место. Скорее всего, он просто отправился в лес со своим дружком Вирджем Рэтбуном, пропивать какой-нибудь случайный заработок.

Но она задержалась еще на один миг. Запах гнили был невыносимым, просто ужасным. Она надеялась, что не придется дезинфицировать весь дом.

В последний раз оглядев подвал, она вышла.

Отец Каллагэн выслушал их, всех троих, и когда он покончил с этим, было уже полдвенадцатого. Они сидели в прохладной гостиной его дома, и солнце ярко светило в широкие окна. Глядя, как пылинки танцуют в солнечных лучах, отец Каллагэн вспомнил старую картинку: уборщица с веником застыла в изумлении, обнаружив, что смела кусок своей тени. Сейчас что-то напомнило ему это. Уже второй раз за двадцать четыре часа он сталкивался с вещами совершенно невероятными — теперь ему говорили о них известный писатель, достаточно рассудительный мальчик и уважаемый в городе врач. Но невероятное не делалось от этого менее невероятным. Нельзя смести свою тень. Кроме случаев, когда это происходит.

— Мне было бы легче поверить в то, что вы можете вызвать дождь или гром, — сказал он.

— Да-да, — сказал Джимми. — Я понимаю вас.

Он потрогал рукой шею.

Отец Каллагэн встал и извлек что-то из черной сумки Джимми — две бейсбольных биты с заостренными концами. Он повертел одну из них в руках и сказал:

— Не очень удобно для игры.

Никто не улыбнулся.

Каллагэн положил колы, подошел к окну и взглянул на улицу.

— Вы очень решительны, — сказал он. — И я надеюсь, что могу сообщить вам кое-что, что может вам помочь. В окошке мебельного магазина Барлоу и Стрэйкера выставлена табличка: «Закрыто до дальнейших объявлений». Я сам ходил туда в девять часов, чтобы проверить слова мистера Берка об этом загадочном Стрэйкере. Магазин заперт, спереди и сзади.

— Можете сопоставить это с тем, что сказал Марк, — заметил Бен.

— Может быть. А может, это просто совпадение. Я спрашиваю вас еще раз: вы уверены, что католическая церковь должна участвовать в этом?

— Да, — сказал Бен. — Но если вы откажетесь, мы обойдемся без вас. Если придется, я пойду туда один.

— Не стоит, — сказал отец Каллагэн, поднимаясь. — Пойдемте в храм, джентльмены, и я выслушаю вашу исповедь.

Бен неуклюже стал на колени в полумраке исповедальни, мысли его путались, вызывая из памяти вихрь полуреальных образов: Сьюзен в парке; миссис Глик, отступающая от креста с открытым ртом; Флойд Тиббитс, вылезающий из машины в своем нелепом наряде; Марк Петри, заглядывающий в окошко машины Сьюзен. В первый и последний раз он подумал, что все происшедшее могло оказаться сном, и в какое-то мгновение ум его ухватился за эту спасительную возможность.

Тут он увидел что-то в углу исповедальни и поднял с пола. Это была коробочка из-под конфет, выпавшая, должно быть, из кармана какого-нибудь малыша. Она была реальна. Его пальцы сжимали картон. И весь этот кошмар тоже был реальностью.

Маленькая дверца отворилась. Он взглянул туда, но ничего не увидел. Там была занавеска.

— Что я должен делать? — спросил он у занавески.

— Повторяйте: «Господи, помилуй меня, ибо я грешен».

— Господи, помилуй меня, ибо я грешен, — повторил Бен странным, не своим голосом.

— Теперь расскажите мне о ваших грехах.

— Обо всех? — спросил Бен в недоумении.

— Можно выборочно, — сказал Каллагэн сухо. — Я знаю, что у вас еще много дел до темноты.

С трудом соображая и пытаясь следовать схеме Десяти заповедей, Бен начал говорить. Это оказалось легче, чем он думал. Не было никакого чувства облегчения — только неловкость от того, что приходится доверять едва знакомому человеку самые сокровенные тайны своей жизни. Еще он чувствовал странную завораживающую силу ритуала, напоминающую чем-то действие алкоголя. Во всем этом было нечто средневековое, очень древнее. Он вспомнил эпизод из картины Бергмана «Седьмая печать», где процессия кающихся проходит через зачумленный город. Кающиеся до крови хлещут себя березовыми ветками. Вся эта нереальность окончательно заставила его поверить в происходящее, отметая успокоительную ложь, и он в конце концов почти видел слово «вампир», выписанное на темном экране его сознания — не размашистыми буквами названия кинофильма, а маленькими, экономными буковками реальности. Он чувствовал себя перенесенным в другое время, беспомощным в тисках этого непонятного ритуала, существующего во времена, когда оборотни, инкубы и ведьмы кишели в кромешной тьме вокруг, а церковь была единственным лучом света. Впервые в своей жизни он чувствовал медленную, ужасающую поступь столетий, в сравнении с которыми вся его жизнь была мгновенной искрой в чудовищном механизме. Мэтт не говорил ему о понимании отцом Каллагэном церкви как Силы, но Бен сам осознавал сейчас это. Он чувствовал эту Силу, сжимающую его до предела, делающую нагим и беззащитным. Он чувствовал ее так, как только может чувствовать некатолик, с детства не ходивший к исповеди.

Когда он поднялся, в лицо ему милосердно пахнуло свежим ветром их открытых дверей. Он вытер пот ладонью.

Каллагэн вышел из-за занавески.

— Еще не все, — сказал он.

Бен беспрекословно вернулся, но на колени вставать не стал. Каллагэн наложил на него покаяние: десять «Отче наш» и десять «Аве Мария».

— Я их не знаю, — сказал Бен.

— Я дам вам текст, — ответил голос из-за занавески. — Можете повторять их про себя, когда мы поедем в Камберленд.

Бен какой-то момент колебался, потом сказал:

— Вы знаете, Мэтт был прав. Когда говорил, что это труднее, чем нам кажется. Нам всем придется попотеть, пока это кончится.

— Да? — отозвался Каллагэн, то ли вежливо, то ли сомневаясь. Бен не мог этого сказать. Он поглядел на руки и увидел, что все еще держит коробочку. Конвульсивным движением руки он смял ее в бумажный комок.

Около часа дня они уселись в большой «бьюик» Джимми Коди и поехали. По дороге они молчали. Отец Дональд Каллагэн был в полном облачении — стихарь и белая епитрахиль, отороченная пурпуром. Он дал им маленькую склянку со святой водой и перекрестил каждого. В руках он держал серебряную дарохранительницу с несколькими частицами гостии.

Сначала они заехали в офис Джимми в Камберленде, и оттуда он вышел в мешковатой куртке, которую слегка оттопыривал револьвер Маккаслина. В руке он нес обычный молоток.

Бен взглянул на него с некоторым удивлением и краем глаза заметил, что отец Каллагэн и Марк тоже удивлены.

У молотка была синяя стальная головка и рифленая рукоятка.

— Грубо, да? — спросил Джимми.

Бен представил, как он бьет этим молотком по телу Сьюзен, прямо по ложбинке между ее грудей, и почувствовал тошноту, как бывает на самолете, попавшем в воздушную яму.

— Да, — сказал он, облизывая губы. — Действительно грубовато.

Они поехали в Камберленд. Там Бен с Джимми зашли в супермаркет и скупили в овощном отделе весь чеснок — двенадцать коробок беловато-серых луковиц. Продавщица подняла брови и сказала:

— Хорошо, ребята, что мне с вами не ехать.

Когда они выходили, Бен рассеянно заметил:

— Интересно, почему на них так действует чеснок? Что-нибудь из Библии, или какое-то древнее проклятие, или…

— Я думаю, это аллергия, — сказал Джимми.

— Аллергия?

Каллагэн услышал конец диалога и попросил повторить, пока они ехали к цветочному магазину.

— Да, я согласен с доктором Коди, — сказал он. — Это может быть аллергия… если оно вообще подействует. Помните, это совсем не главное.

— Для священника вы рассуждаете странно, — сказал Марк.

— Почему же? Если я признаю существование вампиров (а я вынужден его признать), то должен признавать и то, что они выходят за рамки естественных законов природы. Фольклор говорит, что они не отражаются в зеркале, что они могут превращаться в летучих мышей или в волков — так называемые психопомпы, — что они могут вытягивать свои тела и протискиваться в самые узкие щели. И мы знаем, что они видят, и слышат… и уж конечно, имеют вкус. Быть может, они также чувствуют неудовольствие, боль…

— И любовь? — спросил Бен, глядя перед собой.

— Нет, — ответил Джимми. — Я думаю, любовь им недоступна. — Он подогнал машину к выстроенному в форме буквы Г цветочному магазину, рядом с которым размещалась небольшая оранжерея.

Когда они вошли, над дверью зазвонил крошечный колокольчик, и в ноздри им ударил густой аромат цветов. Бен даже почувствовал легкую тошноту — тяжелый запах напомнил ему о похоронах.

— Добро пожаловать, — высокий человек в брезентовом фартуке подошел к ним, держа в одной руке горшок с цветами.

Бен едва начал объяснять, что им нужно, как человек в фартуке, покачав головой, прервал его:

— Боюсь, вы опоздали. В прошлую пятницу какой-то тип приехал и скупил все розы — красные, белые и желтые. Теперь до среды больше не будет. Если хотите оставить заказ…

— Как он выглядел?

— Довольно странно, — ответил хозяин, ставя горшок на пол. — Высокий и совсем лысый. Глаза как сверла. Курил заграничные сигареты. Он выносил цветы три раза. Погрузил их в багажник очень старого автомобиля, по-моему «доджа»…

— «Паккард», — сказал Бен. — Черный «паккард».

— А, вы его знаете?

— Только понаслышке.

— Уплатил наличными. Это довольно необычно, если учесть размер покупки. Но раз уж вы его знаете, может, он продаст вам немного?

— Может быть, — сказал Бен.

Уже в машине они заговорили.

— Еще есть магазин в Фалмуте, — начал с сомнением отец Каллагэн.

— Нет! — сказал Бен. — Нет! — легкие нотки истерики в его голосе заставили всех посмотреть на него. — Если мы поедем в Фалмут и обнаружим, что Стрэйкер побывал и там, что тогда? Поедем в Портленд? Или в Бостон? Вы что, не понимаете, что это значит? Он же выследил нас! Он водит нас за нос!

— Бен, успокойся, — сказал Джимми. — Не думай, что мы так уж…

— Ты забыл, что сказал Мэтт? «Вы не должны думать, что, если он в дневное время спит, то он не сможет повредить вам». Посмотри на часы, Джимми.

Джимми посмотрел.

— Два пятнадцать, — сказал он медленно и посмотрел на небо, как бы сомневаясь в правоте этого. Но все правильно: тени уже становились длиннее.

— Он смеется над нами, — сказал Бен. — Опережает на четыре шага. Неужели вы всерьез думаете, что он не учитывает возможности сопротивления? Нам нужно ехать туда прямо сейчас, пока мы не потратили остаток дня на споры о том, сколько ангелов могут танцевать на острие иглы.

— Он прав, — сказал тихо Каллагэн. — Я думаю, нам стоит прекратить этот спор и ехать.

— Тогда поехали, — нетерпеливо сказал Марк.

Джимми вырулил со стоянки у цветочного магазина, проскрипев шинами на повороте. Хозяин видел, как уезжают трое мужчин, один из них в облачении священника, и мальчик, говорящие и ведущие себя как лунатики.

Коди подъехал к дому Марстенов со стороны Брукс-роуд, противоположной городу, и отец Каллагэн, поглядев с этого нового места на дом, подумал: «А он действительно нависает над городом. Странно, что я не замечал этого раньше. Этот холм возвышается над пересечением Брок-стрит и Джойнтнер-авеню, и отсюда видно все». Громадный дом вместе с обширным прилегающим участком возвышался как чудовищный саркофаг, воплощение рока.

И пустым его сделало убийство — самоубийство убийцы.

Отец Каллагэн открыл рот, чтобы сказать это, но предпочел промолчать.

Коди свернул с Брукс-роуд, и на мгновение дом скрылся за деревьями. Потом они расступились, и Коди подъехал к дому. «Паккард» стоял возле гаража, и Джимми, перед тем, как выйти, взял револьвер Маккаслина.

Каллагэн сразу почувствовал атмосферу этого места. Он взял распятие — память о матери — и повесил на шею рядом с собственным наперсным крестом. Среди этих уже опавших деревьев не пела ни одна птица. Высокая трава казалась еще суше и желтее, чем обычно в это время года; даже сама земля выглядела серой и бесплодной.

Ступеньки, ведущие на крыльцо, совсем покоробились. Поверх старого заржавленного запора на двери блестел новенький стальной замок.

— Может, в окно, как Марк? — с сомнением начал Джимми.

— Нет, — сказал Бен. — Прямо в переднюю дверь. Сломаем, если не сумеем открыть.

— Не думаю, что это необходимо, — сказал Каллагэн не своим голосом. Когда они остановились, он шагнул вперед, почти не размышляя. В нем вновь пробудилась старая энергия, казалось, утраченная навсегда, когда он подошел к двери этого дома, источавшего зло из всех своих пор. Но он не колебался. Все мысли об отступлении исчезли.

— Именем Господа нашего! — прокричал он, и в его голосе, хоть и хриплом, прозвучали такие повелительные ноты, что они все невольно подошли к нему ближе. — Я велю злу покинуть этот дом! Демоны, изыдите! — почти инстинктивно он приложил к двери распятие.

Внезапная вспышка — ее заметили все — резкий запах озона и треск, как будто кричал сам дом. Тут же сам собой разорвался фонарь над дверью, а большое окно слева, выходящее на лужайку, треснуло, усыпав траву осколками. Джимми вскрикнул. Новый замок лежал у их ног, сплавившийся в однородную массу. Марк попытался дотронуться до него и отдернул руку.

— Горячий, — объявил он.

Каллагэн отпрянул от двери, дрожа. Он смотрел на крест, который держал в руке.

— Это, без сомнения, самое примечательное, что случилось со мной за всю мою жизнь, — сказал он и поглядел на него, словно ожидая увидеть там Божий лик, но небо осталось безучастным.

Бен толкнул дверь, и она легко открылась. Но он ждал, что Каллагэн войдет первым. В холле Каллагэн посмотрел на Марка.

— Подвал, — сказал тот. — Туда можно пройти через кухню. Но… — он заколебался. — Что-то тут изменилось. Не знаю, что. Что-то не так, как было тогда.

Сперва они поднялись наверх, и хотя Бен шел не первым, он вновь почувствовал прилив старинного страха, когда они приближались к двери в конце холла. Тогда, почти через месяц после возвращения в Салемс-Лот, ему предстояло увидеть эту комнату второй раз. Когда Каллагэн толкнул дверь, он посмотрел туда… и почувствовал, как в горле у него рождается крик, который он смог подавить. Это был высокий, женский вопль.

На балке висел не Хьюберт Марстен и не его призрак.

Там висел Стрэйкер, и он свисал вниз головой, как свинья на мясницком крюке, с перерезанным от уха до уха горлом. Его остекленевшие глаза смотрели прямо на них… сквозь них.

Лицо его было совершенно белым.

— Господи, — сказал отец Каллагэн. — Господи!

Они медленно вошли в комнату, Каллагэн и Коди впереди, Бен и Марк следом.

Ноги Стрэйкера были связаны вместе; после этого его подтянули к балке и там привязали. Бену вдруг пришло в голову, что нужно было обладать неимоверной силой, чтобы поднять тело Стрэйкера на такую высоту, откуда его свесившиеся руки даже не доставили до пола.

Джимми потрогал лоб мертвеца, потом взял его за руку.

— Он умер около восемнадцати часов назад, — объявил он, оттолкнув руку Стрэйкера. — Боже, что за ужасный способ… Не могу понять… Кто… зачем…

— Это сделал Барлоу, — сказал Марк. Он смотрел на труп, не мигая.

— Стрэйкеру конец, — сказал Джимми. — Он-то не вечен. Но зачем его так подвесили?

— Древний обычай, — сказал отец Каллагэн. — Подвесить тело врага или изменника так, чтобы его голова обращалась не к небу, а к земле. Так распяли святого Павла, переломив ему перед этим ноги.

Бен сказал хриплым, надтреснутым голосом:

— Он еще может достать нас. У него сотня всяких уловок. Пойдем отсюда.

Они сошли по ступенькам назад в кухню. Здесь Бен снова пропустил отца Каллагэна вперед. Какое-то время они молча глядели друг на друга, потом подошли к двери, ведущей в подвал.

Когда священник открыл дверь, Марк опять почуял запах тления — но теперь он был другим. Менее сильным. Менее зловещим.

Священник начал спускаться. Мальчику пришлось собрать в кулак все свои силы, чтобы следовать за отцом Каллагэном в эту гибельную бездну.

Джимми достал из сумки фонарик и включил его. Луч осветил пол, переместился на стену, некоторое время блуждал по ней и, наконец, нащупал стол. — Вот, — сказал он. — Смотрите!

Там лежал конверт, белый и блестящий в сплошной темноте.

— Какой-то подвох, — сказал отец Каллагэн. — Лучше его не трогать.

— Нет, — подал голос Марк. Он чувствовал одновременно облегчение и разочарование. — Его здесь нет. Он ушел. Это для нас. Может, это что-нибудь объяснит.

Бен подошел и взял конверт. Он повертел его в руках — в свете фонарика Джимми Марк мог видеть, что его пальцы дрожат, — и надорвал его.

Внутри был листок дорогой веленевой бумаги, и они все столпились, чтобы взглянуть на него. Джимми поднес фонарик к листку, исписанному элегантным старинным почерком. Они читали вместе, Марк чуть медленнее остальных.

4 октября.

«Мои дорогие юные друзья!

Как любезно с вашей стороны, что вы зашли!

Я никогда не чуждался общения; оно было одним из удовольствий моей долгой и зачастую одинокой жизни. Если бы вы пришли вечером, я с величайшим удовольствием приветствовал бы вас самолично. Но, как я и предполагал, вы выбрали для посещения день, поэтому я вынужден был удалиться.

Я оставляю вам маленький знак внимания: нечто очень близкое и дорогое для одного из вас. Вы найдете его в месте, где я имел обыкновение коротать свои дни, прежде чем решил сменить квартиру. Она очень мила, мистер Мейрс — и очень вкусна, если вы позволите мне эту маленькую остроту. Мне она больше не требуется, поэтому я оставляю ее вам, чтобы вы могли утолить и ваш голод, если захотите. Посмотрим, понравится ли она вам в ее нынешнем состоянии.

Дорогой Петри, вы лишили меня самого преданного и полезного слуги, какого я когда-либо имел. Вы вынудили меня самолично участвовать в его уничтожении; поверьте, что в этом случае мой обычный аппетит изменил мне. Вы подкрались к нему врасплох. За это я отплачу вам тем же. Сперва будут ваши родители. Этой ночью… Или следующей… или как-нибудь еще. Потом вы. В моей церкви вы будете играть роль певчего-кастрата.

И отец Каллагэн — вы позволите так к вам обращаться? Думаю, что да. Я предвидел ваше участие в игре сразу же, как прибыл в Джерусалемс-Лот, как хороший шахматный игрок предвидит ходы своего противника. Впрочем, католическая церковь — далеко не самый старый мой противник. Я уже был стар, когда она была юной, когда ее приверженцы таились в римских катакомбах и малевали рыб на стенах. Я уже был силен, когда эти хлебоеды и винопивцы, поклоняющиеся спасителя заблудших овечек, были слабы и ничтожны. Мои ритуалы были древними, когда ритуалов вашей церкви еще не было и в помине. Но не буду углубляться. Я знаю пути добра, как и пути зла. Я еще не пресытился.

И я достану вас. Как, спросите вы? Не носит ли отец Каллагэн знак креста, охраняющий его и ночью и днем? Нет ли у него чар и снадобий, христианских и языческих, способных отпугнуть меня? Да, да и еще раз да! Но я живу гораздо дольше вас. Я мудр. Я не змея, но Отец всех змей.

Но вы говорите, что этого мало. Да, этого мало. В конце концов, „отец“ Каллагэн, я заставлю вас попрать ногами вашу веру. Она слаба и полна колебаний. Ваша болтовня о любви — сплошное лицемерие. Только о бутылке толкуете искренно.

Мои дорогие друзья — мистер Мейрс, мистер Коди, юный Петри, отец Каллагэн — желаю успеха. Будьте как дома. Вино приготовлено специально для меня последним владельцем дома, которого я, к величайшему сожалению, не успел повидать. Если желаете, отведайте его, пока не окончите всех ваших дел. Мы еще встретимся, и я выскажу вам свои соображения в более удобное для меня время.

А пока — всего хорошего.

Барлоу».

Дрожа, Бен почти уронил письмо на стол. Он посмотрел на остальных. Марк стоял, сжав кулаки, рот его скривился, будто он проглотил какую-то гадость. Лицо Джимми было бледным и на удивление мальчишеским. Отец Каллагэн держался прямо, но губы его дрожали.

И все они смотрели на него.

— Пошли, — сказал он.

Перкинс Гиллспай стоял на крыльце кирпичного муниципального здания, наводя на что-то свой цейссовский бинокль, когда Нолли Гарденер выскочил из патрульной машины, подтянул ремень и пошел к начальнику.

— Что там, Перк? — спросил он.

Перкинс молча передал ему бинокль, ткнув пальцем в направлении дома Марстенов.

Нолли взглянул. У дома стоял старый «паккард» и рядом с ним новый желтый «бьюик». Бинокль был не достаточно сильным, чтобы разглядеть номер. Он опустил его.

— Машина доктора Коди, да?

— Похоже, что так, — Перкинс сунул в рот «Пэлл-Мэлл» и чиркнул спичкой о кирпичную стену.

— Я никогда не видел там машин, кроме этого «паккарда».

— Я тоже, — спокойно сказал Перкинс.

— Может, съездить туда и посмотреть? — спросил Нолли без обычного энтузиазма. Он служил в полиции уже пять лет, но по-прежнему приходил в восторг от своей работы.

— Нет, — ответил Перкинс. — Лучше оставить их в покое. — Он вынул из кармана часы и открыл серебристую крышку. Было только 3.41. Он сверил время с городскими часами и убрал свои обратно.

— Что там с Флойдом Тиббитсом и с малышом Мак-Дугаллов? — спросил Нолли.

— Ничего.

— А-а, — потянул Нолли недовольно. Перкинс всегда был неразборчив, но это было уже слишком. Он опять поднес к глазам бинокль; то же самое.

— В городе сегодня спокойно, — сделал Нолли еще попытку.

— Ну, — сказал Перкинс. Он смотрел на город спокойными голубыми глазами. На улицах было пусто.

Так продолжалось почти весь день. Отсутствовали даже мамаши, гуляющие с детьми вокруг памятника.

— Что-то странное творится, — сказал Нолли.

— Ну, — опять ответил Перкинс.

В последний отчаянной попытке Нолли заговорил о том, о чем не говорил почти никогда: о погоде.

— Облачно, — заявил он. — Наверно, будет дождь.

Перкинс взглянул на него. Прямо над головой проносились облака, а на юго-западе собирались грозовые тучи.

— Ну, — сказал он, стряхивая пепел.

— Перк, с тобой все в порядке?

Перкинс Гиллспай покачал головой.

— Нет.

— Так в чем же дело?

— Я чертовски боюсь, — сказал Перкинс.

— Но чего? — удивился Нолли. — Чего?

— Не знаю, — сказал Перкинс и снова взял бинокль.

Он смотрел на дом Марстенов, пока Нолли в недоумении стоял рядом.

За столом, где лежало письмо, подвал изгибался, и там находился настоящий винный погреб. Бен подумал, что Хьюберт Марстен действительно был бутлегером. Там стояли маленькие и большие бочки, покрытые пылью и паутиной. Вдоль одной из стен возвышалась стойка со старинными бутылками. Некоторые были пусты, и там, где плескалось когда-то искрящееся бургундское, теперь гнездились пауки и мокрицы. В других вино давно превратилось в уксус, запах которого витал в воздухе, смешиваясь с царящим здесь зловонием распада.

— Нет, — сказал тихо Бен. — Я не могу.

— Вы должны, — сказал отец Каллагэн. — Я не говорю, что это легко или приятно. Но вы должны.

— Я не могу! — крикнул Бен, и эти слова эхом разнеслись под сводами подвала.

В центре его, освещенная лучом фонарика Джимми, лежала Сьюзен Нортон. От плеч до ног она была завернута в обычную белую простыню, и увидев ее лицо, они не могли произнести ни слова. Удивление было сильнее слов.

При жизни она была обычной хорошенькой девушкой, которую нельзя было назвать красавицей не из-за каких-либо изъянов, но скорее из-за ее скромной и непримечательной жизни. Но она обрела красоту. Мрачную красоту.

Смерть не наложила на нее своего отпечатка. Лицо сохранило румянец, а губы, не знающие косметики, остались свежими и розовыми. Лоб ее был бледным, но чистым; глаза закрыты, и под ними залегли глубокие тени. Одна рука лежала на груди, другая была вытянута вдоль тела. Она производила впечатление не ангельской прелести, но холодной, зловещей красоты. Что-то в ее лице заставило Джимми подумать о тринадцатилетней сайгонской проститутке, отдающейся солдатам в темных подворотнях. У этих девиц в чертах лица не было зла — только печальное знание мира. Лицо Сьюзен было другим, но он не мог определить отличия.

Каллагэн подошел ближе и потрогал пальцами левую сторону ее груди.

— Сюда, — сказал он. — В сердце.

— Нет, — повторил опять Бен. — Не могу.

— Вы ее любовник, — сказал мягко отец Каллагэн. — Можно сказать, муж. Вы не повредите ей, а, напротив, освободите. Только вы можете это сделать.

Бен молча смотрел на него. Марк достал из черной сумки Джимми кол и так же молча подал ему. Бен взял его рукой, которая, казалось, протянулась на мили.

«Если стараться не думать об этом, то может быть…»

Но не думать было невозможно. Внезапно он вспомнил сцену из «Дракулы», которая когда-то позабавила его. Это было, когда ван Хельсинг говорил Артуру Холмвуду, перед которым стояла та же ужасная задача: «Нам придется пройти через горькие воды, прежде чем мы достигнем сладких».

Будет ли у них эта сладость хоть когда-нибудь?

— Уберите! — простонал он. — Не заставляйте меня!

Молчание.

Он почувствовал, как холодный липкий пот заливает его лоб, щеки, шею. Кол, еще четыре часа назад бывший простой бейсбольной битой, казалось, налился ужасной, неземной тяжестью.

Он поднял кол и прижал его к ее левой груди, рядом с последней пуговкой блузки. Острие вдавилось в ее тело, и он почувствовал, что угол его рта начал дергаться в непроизвольном тике.

— Она же не мертва, — сказал он. Его голос был хриплым и прерывистым. Последняя линия обороны.

— Нет, — непреклонно ответил Джимми. — Она бессмертна. — Он показал это, измерив ей давление. Давления не было. Он приложил стетоскоп к ее груди, и все они могли слышать молчание.

В руку Бена что-то вложили — еще годы спустя он не мог вспомнить, кто это сделал. Молоток. Обычный молоток с рифленой рукояткой. Верхушка блестела в лучах фонарика.

— Сделайте это поскорее, — сказал Каллагэн, — и выходите на свет. Мы доделаем остальное.

«Нам придется пройти через горькие воды, прежде чем мы достигнем сладких».

— Господи, прости, — прошептал Бен.

Он поднял молоток и опустил его.

Молоток опустился на верхушку кола, и с тех пор ему всегда мерещилось во сне, как дерево сразу подалось вниз, мягко вибрируя. Глаза ее, голубые и широкие, распахнулись, словно от силы удара. Кровь хлынула неожиданно ярким и обильным потоком, заливая его руки, лицо, рубашку. Весь подвал заполнился ее горячим, одуряющим запахом.

Она принялась извиваться. Руки ее конвульсивно хватали воздух, как птичьи крылья. Ноги в безумном танце колотились о край стола. Рот открылся, обнажив ужасные, волчьи клыки, и она принялась кричать. Изо рта тоже текла кровь.

Молоток опять поднялся и опустился… еще раз… еще… еще.

В мозгу Бена кричали громадные черные вороны. Все вокруг было красным: его руки, кол, поднимающийся и опускающийся молоток. Фонарик прыгал в дрожащих руках Джимми, освещал безумное, искаженное лицо Сьюзен. Зубы ее вонзались в губы, раздирая их в клочья. Кровь залила белую простыню, которую Джимми перед тем отдернул, оставив на ней причудливые иероглифы.

Внезапно ее спина выгнулась подобно луку, а рот раскрылся так широко, что показалось, что у нее сломана челюсть. Из раны хлынула струя темной, почти черной, крови — крови сердца. Крик, который она испустила, исходил из самых потаенных глубин ее подсознания и глубже — из подсознательной бездны общей памяти человечества. Изо рта и носа вытекла кровь… и что-то еще, что-то призрачное, почти невидимое в слабом свете. Оно слилось с темнотой и исчезло.

Она вытянулась и обмякла. Изуродованные губы сомкнулись, выпустив остатки воздуха. Глаза в какой-то миг дрогнули, и Бен увидел — или ему показалось, — ту Сьюзен, что он встретил в парке.

Все было кончено.

Он отошел, выронил молоток и посмотрел на свои руки — дирижер, ужаснувшийся диким звукам своей симфонии.

— Бен, — отец Каллагэн положил ему руку на плечо. Он побежал.

Он кинулся вверх по ступенькам, упал и вскарабкался наверх на четвереньках. Теперь в нем соединились детский страх и страх взрослого. Если он повернется, то увидит Хьюби Марстена (а может, Стрэйкера) с веревкой, глубоко врезавшейся в шею, ухмыляющегося зелеными волчьими клыками. Он принялся кричать.

Где-то в отдалении послышался крик Каллагэна:

— Не пускайте его…

Он выбежал на кухню и оттуда — в заднюю дверь. Ступеньки заднего крыльца провалились под его тяжестью, и он свалился в грязь. Он встал на колени, пополз, потом поднялся на ноги и только тогда посмотрел назад.

Ничего.

Дом словно потерял всю свою силу, остатки зла покинули его. Это опять был просто дом.

Бен Мейрс стоял в полной тишине на заросшем заднем дворе, опустив голову, выдыхая в холодный воздух облака пара.

Осенью ночь приходила в город так:

Сперва солнце переставало нагревать воздух, напоминая, что близится зима, и что она будет долгой. Тени становятся длиннее. Они не густы, как летние: ведь нет ни листьев на деревьях, ни облаков в небе, чтобы сделать их гуще. Нет, это длинные, острые тени, вгрызающиеся в землю, как зубы.

Когда солнце спускается к горизонту, его яркая желтизна начинает темнеть, приобретать болезненный оттенок, пока не становится почти оранжевой. Это создает у горизонта причудливое сияние — окаймленный облаками пожар, полыхающий то красным, то оранжевым, то пурпурным. Иногда облака на горизонте расступаются, пропуская лучи незапятнанного желтого света, напоминающие об ушедшем лете.

Было шесть часов, время ужина (обедают в Лоте днем, вместо ланча). Мэйбл Вертс, которая всегда любила поесть, отчего и растолстела, сидела за грудкой цыпленка и чашкой чая «Липтон», держа рядом телефон. У Евы Миллер постоянные жильцы ели вместе то, что привыкли есть вместе: мясные консервы с бобами, спагетти и гамбургеры, привезенные из фалмутского «Макдональдса». Сама Ева сидела в передней, рассеянно играя в «джин-рамми» с Гровером Веррилом и покрикивая на прочих. Они не могли вспомнить ее такой нервной и раздраженной, но знали, в чем дело, даже если она не отдавала себе в этом отчета.

Мистер и миссис Петри ели сэндвичи на кухне, пытаясь осмыслить звонок от здешнего католического священника отца Каллагэна: «Ваш сын со мной. С ним все в порядке. Скоро вы его увидите. Всего хорошего». Они обсудили этот звонок с местным полицейским Перкинсом Гиллспаем и решили еще немного подождать. Они уже заметили некоторые изменения в характере сына, который всегда был, как говорила мать, «очень глубоким мальчиком». Им казалось, что это связано с тем, что произошло с Ральфи и Дэнни Гликами.

Милт Кроссен ужинал хлебом и молоком у себя в магазине. С тех пор, как в 68-м умерла его жена, он отличался плохим аппетитом. Делберт Марки, владелец «Делла», методично уничтожал пять гамбургеров, которые предварительно поджарил в гриле. Он ел их с луком и горчицей и всегда любил говорить, что проклятая страсть к острому сведет его в могилу. Экономка отца Каллагэна, Рода Кэрлесс, не ела ничего. Она беспокоилась о священнике, который где-то задержался. Хэрриет Дарэм и ее семья ели свиные отбивные. Карл Смит, вдовец с 1957-го, ужинал вареной картошкой и бутылкой пива. Дерек Боддин ел ветчину с брюссельской капустой. «Тьфу», — говорил всегда Ричи Боддин, низвергнутый тиран. Брюссельская капуста. Ты будешь ее есть, или я шкуру с тебя спущу, отвечал отец, который сам ее терпеть на мог.

Реджи и Бонни Сойер ели ростбиф, жареную кукурузу, картофель фри, а на десерт — шоколадный пудинг в соусе. Это были любимые блюда Реджи. Бонни, синяки которой только начали подживать, подавала еду молча, потупившись. Реджи ел вдумчиво, не торопясь, прикончив за ужином три банки пива. Бонни глотала пищу стоя — сесть она не решалась. Аппетита не было, но она все равно ела, боясь рассердить Реджи. В ту ночь он избил ее, выкинул в туалет все ее таблетки и изнасиловал. С тех пор он насиловал ее каждую ночь.

В четверть седьмого ужин был почти везде закончен, сигареты и сигары выкурены, посуда перемыта. Детей переодели в пижамы и усадили смотреть телевизор, пока не придет время сна.

Рой Макдугалл, который сжег сковородку мяса, выругался и выкинул все в помойку. Натянув куртку, он поплелся к Деллу, оставив эту проклятую свинью — свою жену — дрыхнуть в спальне. Ребенок умер, жена спятила, ужин сгорел. Осталось только напиться. И еще, быть может, собрать вещи и сбежать из этого чертова городишка.

В маленькой квартирке на Тэггарт-стрит недалеко от Джойнтнер-авеню Джо Крэйн наслаждался покоем. Он прикончил фляжку очищенного и уселся перед телевизором, когда вдруг резкая боль пронзила левую сторону груди. «Что это? Сердце?» — подумал он и успел еще сделать шаг к телефону, когда боль скрутила его и бросила на четвереньки, как быка, оглушенного молотом мясника. Маленький цветной телевизор работал еще почти сутки, прежде чем тело обнаружили. Его смерть, наступившая в 6.51, была единственной в ту ночь естественной смертью в Джерусалемс-Лот.

К семи часам мешанина красок на горизонте сменилась яркой оранжевой полосой, как будто на краю Земли пылал лесной пожар. На востоке уже зажглись звезды. Они мерцали, как мелкие алмазы. В эту пору в них не было уюта, не было теплоты. Они мерцали в прекрасном равнодушии.

Детям пришло время ложиться спать. Взрослые укладывали их в постели, смеясь над их просьбами не уходить, не выключать свет. Иногда они снисходительно открывали дверцы шкафов, чтобы показать, что там никто не сидит.

Над всем этим вставало на чудовищных крыльях безмолвие ночи. Пришло время вампиров.

Мэтт задремал, когда вошли Джимми с Беном, но сразу же проснулся, сжав рукой крест, который он держал рядом.

Глаза его ощупали Джимми, потом Бена… и застыли.

— Что случилось?

Джимми вкратце рассказал ему. Бен молчал.

— А ее тело?

— Мы с Каллагэном положили его лицом вниз в ящик в подвале — наверно, именно в нем Барлоу попал в город. Потом отнесли к реке и нагрузили ящик камнями. Мы были в машине Стрэйкера. Если кто-нибудь это видел, подумают на него.

— Правильно. А где Каллагэн? И мальчик?

— Пошли домой к Марку. Хотят все рассказать его родителям. Барлоу угрожал им особо.

— А они поверят?

— Если нет, Марк попросит отца позвонить тебе.

Мэтт кивнул. Он выглядел очень усталым.

— Бен, — сказал он, — садись ко мне.

Бен послушно подошел, лицо его ничего не выражало. Он сел, спрятав руки между коленей. Глаза его напоминали прожженые дыры.

— Тебе сейчас плохо, — сказал Мэтт, взяв руку Бена в свою. — Ничего. Время залечит. Главное — ты ее спас.

— Он играет с нами, — сказал Бен без выражения. — Он ловит нас поодиночке. Джимми, покажи ему письмо.

Джимми вручил Мэтту конверт. Мэтт достал письмо и внимательно прочитал его, едва не уткнувшись в бумагу носом. Губы его беззвучно шевелились. Положив листок, он сказал:

— Да. Это он. Он сильнее, чем я предполагал. И опаснее.

— Он оставил ее в насмешку, — сказал Бен все так же безучастно. — Сам он давно ушел. Бороться с ним — все равно, что с ветром. Мы для него клопы. Маленькие клопы, ползающие и развлекающие его.

Джимми открыл рот, чтобы что-то сказать, но Мэтт перебил его.

— Это вовсе не так, — сказал он. — Если бы он мог забрать Сьюзен с собой, он бы забрал. У него не так много слуг, чтобы расходовать их ради шутки. Посмотри, Бен, сколько зла вам удалось ему причинить! Вы убили его приятеля Стрэйкера. Ему даже пришлось утолять им голод. Каково ему было очнуться от сна и обнаружить, что мальчик покончил с его самым верным помощником?

Он поднялся на кровати с некоторым усилием. Бен повернул голову, впервые выказав интерес с тех пор, как остальные вышли из дома и обнаружили его на заднем дворе.

— И это еще не главное, — продолжал Мэтт. — Вы изгнали его из его дома, который он выбрал сам. Джимми сказал, что отец Каллагэн освятил подвал и запечатал гостией все двери. Если он вернется туда, он умрет… и он это знает.

— Но он ушел, — сказал Бен. — Что это означает?

— Он ушел, — повторил Мэтт. — И где он будет спать теперь? В багажнике машины? В подвале какой-нибудь из своих жертв? Быть может, в развалинах старой церкви, сгоревшей в 51-м? Где бы это ни было, он не сможет там чувствовать себя в безопасности.

Бен ничего не ответил.

— Завтра вы начнете охоту, — сказал Мэтт, крепко сжав руку Бена. — Не только за Барлоу, но и за всей мелкой рыбешкой. Их голод не утолить ничем. Ночь принадлежит ему, но днем вы будете охотиться за ним, пока он не удерет или пока вы не найдете его и не вытащите на свет!

Голова Бена во время этой речи медленно поднималась. Лицо его приобрело осмысленное выражение. На губах появилась легкая усмешка.

— Да, верно. Но только сейчас, а не завтра. Прямо сейчас…

Рука Мэтта сжала его плечо с неожиданной силой.

Не сейчас. Этой ночью мы будем вместе — ты, я, Джимми, отец Каллагэн, Марк и его родители. Он теперь знает… и боится. Только безумец или святой осмелится тронуть Барлоу ночью, когда он в силе. А мы — ни те, ни другие, — он закрыл глаза и тихо проговорил. — Я начинаю узнавать его. Я лежал здесь и играл в Майкрофга Холмса, пытаясь представить себя на его месте. Он живет уже сотни лет, и он умен. Но он эгоцентрик, как видно из этого письма. Его «я» росло, как жемчужина, песчинка за песчинкой, пока не стало громадным, как мир. Он полон гордыни. Это можно использовать. И еще его жажда мести — ее нужно страшиться, но и на ней можно будет сыграть.

Мэтт открыл глаза и посмотрел на них. Он поднял крест.

— Это может остановить его, но не тех, кого он подчинил себе, вроде Флойда Тиббитса. Я думаю, этой ночью он попытается избавиться от кого-нибудь из нас… или от всех нас.

Он взглянул на Джимми.

— Зря вы отпустили Марка и отца Каллагэна к родителям Марка. Они могли бы позвонить и отсюда. Теперь же мы разделены… и я особенно боюсь за мальчика. Джимми, позвони им… позвони прямо сейчас.

— Хорошо, — он встал.

Мэтт посмотрел на Бена.

— Ты останешься с нами? Будешь драться?

— Да, — хрипло выговорил Бен. — Да.

Джимми вышел из комнаты, подошел к телефону и нашел в книге номер Петри. Он быстро набрал его и слушал с нарастающим ужасом короткие гудки, говорящие о неисправности связи.

— Он там, — сказал он.

Дежурная сестра повернулась на звук его голоса и испугалась, увидев его лицо.

Генри Петри был образованным человеком. Он окончил Северо-Восточный университет и имел докторскую степень по экономике. Он оставил престижную преподавательскую работу, чтобы занять пост в страховой компании, скорее из любопытства, чем из желания повысить свой доход. Ему хотелось проверить, как действуют в практических условиях его экономические теории. Действовали они неплохо. Будущим летом он надеялся на повышение, а к началу 80-х его целью было занять достаточно высокий пост в федеральной экономической структуре. Не от него сын унаследовал свою впечатлительность; логика Генри Петри была четкой и непоколебимой, и его мир по точности приближался к сложному механизму. На выборах 1972 года он голосовал за Никсона, хотя числился в демократических списках; не потому, что он считал Никсона самым честным — он не раз говаривал жене, что Ричард Никсон — старый бессовестный плут с ловкостью карманника, — но потому, что его противником был чокнутый мечтатель, который в два счета развалил бы экономику Штатов. Контркультуру конца шестидесятых он воспринимал со спокойной терпимостью, рожденной убеждением, что она тихо скончается из-за отсутствия финансовой базы. Его любовь к жене и сыну была не очень пылкой — вряд ли он стал бы писать стихи, — но твердой и постоянной. Он был всегда уверен в себе и в естественных законах физики, математики, экономики и (с некоторым допущением) социологии.

Он выслушал рассказ своего сына и священника, попивая кофе и прерывая их вопросами в тех местах, где рассказ становился сбивчивым или нечетким. Казалось, его спокойствие увеличивалось по мере того, как возрастали невероятность повествования и волнение его жены Джун. Когда они закончили, было уже пять минут седьмого. Генри Петри подвел итог в четырех четко выговоренных им слогах:

— Не-воз-мож-но.

Марк вздохнул, посмотрел на Каллагэна и сказал:

— Я же говорил, — он действительно говорил об этом, пока они ехали сюда на машине священника.

— Генри, не думаете же вы, что мы…

— Минутку.

Прикосновение его руки мгновенно успокоило миссис Петри. Она опустилась на стул и взяла Марка за руку, непроизвольно пытаясь оттянуть его от отца Каллагэна.

Генри Петри посмотрел на отца Каллагэна.

— Давайте попробуем обсудить все это, как два взрослых, разумных человека.

— Это может показаться невероятным, — сказал отец Каллагэн с мягкостью, — но это так. Мы пришли сюда специально из-за того, что Барлоу угрожал вам и вашей жене.

— Так вы действительно проткнули ту девушку колом?

— Не я. Мистер Мейрс.

— Тело все еще там?

— Они сбросили его в реку.

— Если это правда, — сказал Петри, — то вы втянули моего сына в преступление. Вы понимаете это?

— Да. Это было необходимо, мистер Петри. Если вы просто позвоните в больницу Мэтту Берку…

— О, я надеюсь, что разум еще вернется к вам, — сказал Петри, все еще улыбаясь натужной, как бы приклеенной, улыбкой. — Можете показать мне письмо этого Барлоу?

Каллагэн выругался про себя.

— Оно у доктора Коди. Нам уже пора ехать в больницу. Если вы поговорите…

Петри покачал головой:

— Пока я говорю с вами. По-моему, с вашим рассудком что-то не в порядке. А доктор Коди — наш семейный врач, мы его любим. Да и Мэттью Берк кажется мне достаточно разумным человеком, по крайней мере, он был им.

— Ну, так что же?

— Отец Каллагэн, подождите. Если дюжина свидетелей станут уверять вас, что громадная божья коровка проползла средь бела дня по городскому парку, распевая «Свит Аделин», вы поверите в это?

— Если эти свидетели заслуживают доверия, и если я буду уверен, что они не шутят, то я, пожалуй, буду готов этому поверить.

Все еще улыбаясь, Петри сказал:

— Вот в этом мы и расходимся.

— Ваш ум скован, — заметил отец Каллагэн.

— Нет. Просто он здоров.

— Вы чего-то недопонимаете. Разве в вашей компании принимают решения на основе внутреннего убеждения, а не внешних фактов? Это же нелогично, Петри!

Петри перестал смеяться и встал.

— То, что вы рассказали, просто ужасно. Вы втянули моего сына во что-то нехорошее и, возможно, опасное. Ваше счастье, если вы избежите ответственности за это. Я позвоню вашим друзьям и побеседую с ними, а потом уж мы решим, стоит ли ехать в больницу к мистеру Берку и обсуждать этот вопрос дальше.

— Я рад, что вы столь принципиальны, — сказал отец Каллагэн сухо.

Петри вошел в комнату и набрал номер. Гудков не было; на другом конце провода повисло молчание. Слегка удивленный, он нажал на рычаг. Никаких результатов. Он положил трубку и вернулся на кухню.

— Телефон, похоже, испортился, — сказал он.

Внезапно он уловил, как его сын и священник обменялись испуганными взглядами, и сам испугался.

— Знаете ли, — начал он с излишней эмоциональностью, — телефонной станции Джерусалемс-Лот вовсе не нужны вампиры, чтобы выйти из строя.

Тут погас свет.

Джимми почти бегом вернулся в палату Мэтта.

— Телефон в доме Петри не отвечает. По-моему, он там. О Господи, как глупо…

Бен подскочил на кровати. Лицо Мэтта окаменело.

— Вы видите, как он действует? — пробормотал он. — Как нагло? Если бы сейчас был день, мы смогли бы… но мы не можем. Уже все.

— Нужно поехать туда, — сказал Джимми.

Нет! Ни в коем случае! Если вы дорожите своими жизнями… и моей.

— Но там…

— Им уже не помочь! Что бы ни случилось, вам нельзя сейчас ехать туда!

Они в бездействии стояли возле двери.

Мэтт привстал, собрался с силами и мягко, но настойчиво, принялся их убеждать:

— Его «я» велико, и гордость безмерна. Это можно использовать. Но его ум тоже очень велик, и мы должны это учитывать. В письме он упоминает о шахматах, и я не сомневаюсь, что он превосходный игрок. Вы что, не понимаете, что он не мог заняться этим домом, не испортив предварительно телефон? Он сделал это, чтобы оставить нас в неведении. Он нас боится и понимает, что нас легче одолеть по очереди. Вы забыли это, и вот — первый провал. Если вы сейчас пойдете туда, то мы еще больше раздробим свои силы. Я один и прикован к постели; со мной он сладит легко, несмотря на все эти кресты и молитвы. Он может послать сюда одного из своих слуг с ножом или револьвером. Из тех, кто еще не сделался вампиром. И останетесь только вы с Беном, в ночи и в его власти. И весь Салемс-Лот будет его. Вы этого хотите?

Бен отреагировал первым.

— Нет, — сказал он.

— Я говорю это не из страха смерти, Бен. Поверь в это. И даже не из страха за вас. Я боюсь за город. Неважно, что уже случилось, но должен остаться кто-то, способный остановить это завтра.

— Да. И ему не поймать меня, пока я не отомщу за Сьюзен.

Воцарилось молчание. Его прервал Джимми Коди.

— Они еще могут спастись, — сказал он медленно. — Я думаю, он недооценивает Каллагэна и наверняка недооценивает Марка. Этот мальчишка чертовски хорошо соображает.

— Что ж, будем надеяться, — сказал Мэтт и закрыл глаза.

Они стали ждать.

Отец Дональд Каллагэн стоял посреди кухни Петри, высоко подняв крест своей матери. На другой стороне, возле раковины стоял Барлоу, который одной рукой завернул руки Марка за спину, а другой сдавил ему шею. На полу, среди осколков стекла, лежали Генри и Джун Петри.

Каллагэн был изумлен. Все случилось с такой быстротой, что он не успел даже заметить. Только что он разумно (хотя и без толку) беседовал с Петри в ярком электрическом свете. Его еще раздражало упорное нежелание отца Марка поверить ему.

Он пытался понять, что же произошло потом.

Петри вернулся и сказал, что телефон не работает. Чуть позже погас свет. Джун Петри закричала. Упал стул. Какое-то время они бестолково блуждали в темноте, окликая друг друга. Затем разлетелось окошко над раковиной, засыпав линолеум осколками. Все это случилось за тридцать секунд, не больше.

Потом в кухню ворвалась какая-то тень, и Каллагэн стряхнул с себя оцепенение. Он сдернул с шеи крест, поднял его, и кухня тут же озарилась слабым призрачным светом.

Он увидел, как Марк пытается вытолкнуть свою мать в кухонную дверь. Генри Петри стоял рядом с внезапно отвисшей челюстью, бесконечно удивленный полной нелогичностью происходящего. А над ними нависало бледное, ухмыляющееся лицо, как на картинах Гойи, скалящее острые клыки. Красные глаза его пылали, как адские топки. Пальцы Барлоу вытянулись (Каллагэн удивился их длине и тонкости, как у пианиста), и тут он схватил одной рукой голову Генри Петри, а другой — голову Джун, и столкнул их с жутким, костяным треском. Они упали мертвые, как камни; Барлоу осуществил свою первую угрозу.

Марк пронзительно закричал и, не раздумывая, бросился на Барлоу.

— А вот и ты! — возгласил Барлоу своим звучным голосом. Марк подскочил к нему и моментально был схвачен.

Каллагэн двинулся вперед, подняв крест.

Триумфальная усмешка Барлоу мгновенно преобразилась в гримасу. Он отскочил к раковине, держа перед собой мальчика. Под их ногами звенело разбитое стекло.

— Именем Господа, — начал Каллагэн.

При упоминании Бога Барлоу пронзительно завизжал, будто его ущклнули, его рот раскрылся в отвратительной гримасе. На шее у него выступили жилы.

— Не подходи! — крикнул он. — Не подходи, шаман! Или я перегрызу ему горло!

Когда он это говорил, его верхняя губа поползла вверх, обнажая клыки, и голова стала опускаться, остановившись в нескольких дюймах от шеи Марка.

Каллагэн остановился.

— Теперь отойди, — сказал Барлоу, опять усмехаясь. — Ты на своей стороне, я на своей, идет?

Каллагэн медленно отошел, все еще держа крест перед собой на уровне глаз. Крест, казалось, налился тяжестью и давил на его руку так, что она оцепенела.

Они смотрели друг на друга.

— Вот мы и вместе! — сказал Барлоу с усмешкой. Лицо его было волевым, умным, даже привлекательным — в этом слабом свете оно казалось почти женоподобным. Где он видел похожее лицо? Когда он вспомнил, его внезапно пронизал ужас. Это было лицо мистера Флипа, его детского страха, который прятался в стенном шкафу. Ему не позволяли оставлять на ночь свет — отец с матерью считали, что детские страхи нужно встречать лицом к лицу, — и каждую ночь, когда закрывалась дверь, и шаги матери стихали, дверца шкафа тихонько открывалась, и ему мерещилось (или он видел?) белое лицо и горящие глаза мистера Флипа. И вот он опять пришел, с его бледным лицом, горящими глазами и красными, чувственными губами.

— Ну и что дальше? — спросил Каллагэн не своим голосом. Он глядел на неправдоподобно длинные пальцы Барлоу, сжимающие горло мальчика. Они были покрыты маленькими синеватыми пятнышками.

— Это зависит от тебя. Что ты дашь мне за этого гаденыша? — внезапно он вывернул запястья Марка, пытаясь заставить его закричать, но мальчик молчал.

— Ты у меня будешь кричать, — прошипел Барлоу, и его губы искривились в гримасе ненависти. — Ты будешь кричать, пока не лопнешь.

— Прекрати! — крикнул Каллагэн.

— Думаешь? — ненависть ушла с его лица. Опять вернулась мрачная усмешка. — Думаешь, стоит отпустить его… до следующей ночи?

— Да!

Мягко, чуть не вкрадчиво, Барлоу сказал:

— Тогда убери свой крест и побеседуем честно — белое против черного, моя вера против твоей?

— Ладно, — отозвался Каллагэн, но уже менее уверенно.

— Так давай! — губы Барлоу капризно скривились, высокий лоб блестел в призрачном свете.

— Ия поверю, что ты его отпустишь? Скорее я могу посадить за пазуху гремучую змею и поверить, что она меня не укусит!

— Я сказал… смотри! — и Барлоу оттолкнул Марка и поднял обе руки вверх.

Марк какое-то время стоял в оцепенении, потом, не оглядываясь, кинулся к своим родителям.

— Беги, Марк! — крикнул Каллагэн. — Беги!

Марк посмотрел на него расширенными, остановившимися глазами.

— Они ведь мертвые…

— Беги!!

Марк медленно встал. Потом повернулся и посмотрел на Барлоу.

— Скоро, братишка, — промурлыкал Барлоу. — Скоро мы с тобой снова встретимся, и я…

Тут Марк плюнул ему в лицо.

Барлоу прервался. Лицо его потемнело от приступа гнева, сменившего прежнюю наигранную снисходительность. В какой-то момент Каллагэн уловил в глубине его глаз безумие.

— Ты на меня плюнул, — прошипел Барлоу. Он весь дрожал от гнева. Неверной походкой, как слепой, он сделал шаг в сторону мальчика.

— Вернись! — закричал Каллагэн, протягивая к нему крест.

Барлоу застонал и закрыл лицо руками. Крест светился неестественным, мерцающим светом, и Каллагэн едва не выронил его.

— Я убью тебя, — сказал Марк и выбежал за дверь.

Барлоу, казалось, вырос. Волосы его, зачесанные назад по европейской моде, были словно приклеены к черепу. На нем был темный костюм и галстук винного оттенка, безукоризненно завязанный. Теперь его глаза, запавшие в глазницы, блестели, как тусклый янтарь.

— Теперь твоя часть уговора, шаман.

— Я священник! — крикнул Каллагэн.

Барлоу криво усмехнулся.

— Священник, — повторил он, и это слово выскользнуло из его губ, как дохлая рыба.

Каллагэн застыл в нерешительности. Зачем класть крест? Выгнать его на улицу, а завтра… Но какая-то глубинная часть его души противилась. Осмелиться нарушить обещание… Если он не положит крест, это будет разрешением… разрешением… кому? Если бы все не случилось так быстро, если бы у него было время подумать.

Сияние креста померкло.

Он смотрел на это расширенными глазами. Ужас сковал его, и он поднял голову и уставился на Барлоу. Тот шел к нему через кухню, и его улыбка стала широкой, почти чувственной.

— Стой, — хрипло сказал Каллагэн, отступив на шаг. — Велю тебе именем Господа!

Барлоу рассмеялся.

Крест теперь светился лишь чуть-чуть, по краям. Лицо вампира опять скрыла тень, собрав его черты в странные, варварские углы и линии.

Каллагэн отступил еще и наткнулся на кухонный стол.

— Дальше некуда, — промурлыкал Барлоу. Глаза его загорелись торжеством. — Печально наблюдать крушение веры. Ну что ж…

Крест в руке Каллагэн дрогнул и потух окончательно. Теперь это был всего-навсего кусок гипса, купленный его матерью в дублинской сувенирной лавчонке. Сила его; способная сокрушать стены и давившая его руку непосильным грузом, исчезла.

Барлоу выступил из темноты и вырвал у него бесполезный крест. Каллагэн жалобно вскрикнул, как тот ребенок много лет назад, которого каждую ночь оставляли наедине с мистером Флипом. Следующие звуки преследовали его до конца жизни: два сухих щелчка, когда Барлоу обломал кончики креста, и стук, когда он швырнул обломки на пол.

— Будь ты проклят! — прокричал он.

— С этой мелодрамой ты опоздал, — сказал Барлоу из темноты. В голосе его слышалось сожаление. — Ты что, забыл доктрины собственной церкви? Крест, хлеб и вино, исповедь — только символы. Без веры крест — простое дерево, хлеб — испеченное зерно, а вино — сок винограда. Если бы ты положил этот крест, ты скорее мог бы одолеть меня. Но я давно уже не встречал противника, равного мне. Эх ты, лжепророк! Мальчишка стоит десятка таких, как ты!

Внезапно необычайно длинные руки, протянувшиеся из темноты, схватили Каллагэна за плечи.

— Теперь ты не захочешь моей смерти, правда? У Бессмертных нет памяти; только голод и преданность хозяину. Я могу еще извлечь из тебя пользу. Положим, натравить тебя на твоих друзей. Но нужно ли это? Я думаю, без тебя они ничего не значат. Да и мальчишка им все расскажет. Я придумаю для тебя шутку получше, лжепророк.

Он вспомнил слова Мэтта: «Есть вещи хуже смерти».

Он попытался вырваться, но руки держали крепко. Потом одна разжалась. Послышалось шуршание одежды, следом режущий звук.

Руки ухватились за его шею.

— Давай, лжепророк. Переходи в истинную веру. Прими мое причастие.

Ужасная догадка поразила Каллагэна.

— Нет! Не надо… нет…

Но руки были неумолимы. Его голова клонилась все ниже.

— Давай, священник, — прошептал Барлоу.

Рот Каллагэна оказался прижатым к холодному горлу вампира, к тому месту, где пульсировала вена. Бесконечно долгое время он сдерживал дыхание, бешено мотая головой, размазывая хлещущую из вены кровь по лицу.

Наконец он стал пить.

Энн Нортон вылезла из своего автомобиля, не забрав ключи, и пошла через стоянку к освещенному вестибюлю больницы. Наверху сгустились тучи, накрапывал дождик. Она не смотрела вверх. Она шла прямо, глядя перед собой.

Теперь она очень отличалась от той женщины, которую увидел Бен Мейрс, когда Сьюзен впервые привела его к ним домой. Та женщина была среднего роста, одета в зеленое шерстяное платье, недорогое, но изящное. Та женщина была не слишком красива, но элегантна и приятна в общении; седеющие волосы она аккуратно завивала.

У той, кто сейчас подходила к больнице, на ногах были только тапочки; отсутствие чулок показывало вздутые вены (впрочем, не такие вздутые, как раньше; давление крови в них стало значительно ниже). На ней был изодранный желтый халат; волосы свалялись в безобразные космы. Лицо побледнело, и под глазами лежали глубокие черные тени.

Она же говорила Сьюзен, предупреждала ее насчет этого Мейрса и его дружков, предостерегала ее. Мэтт Берк тоже с ними. Он их сообщник. Они убили ее дочь. Он сказал ей об этом.

Она весь день лежала в постели, больная и сонная. Когда ее муж отвечал на дурацкие вопросы каких-то людей, во сне ей явился Он. Лицо его было прекрасным и благородным. Ястребиный нос, зачесанные назад волосы, пухлые, чувственные губы. И его глаза… красные и гипнотические. Когда он смотрит на тебя этими глазами, ты не можешь отвести взгляд… да и не хочешь.

Он рассказал ей, что она должна делать… и как ей потом оказаться снова рядом со своей дочерью, и с многими другими… и с ним. Кроме Сьюзен, ей больше всего хотелось быть рядом с ним, поскольку только Он мог дать ей то, что нужно.

У нее в кармане был револьвер ее мужа.

Она вошла в вестибюль и направилась к регистратуре. Если бы кто-нибудь попробовал остановить ее, она бы им показала. Нет-нет, без стрельбы; она не спустит курок, пока не войдет в палату Берка. Он велел ей так. Если они попытаются не пустить ее туда, Он никогда не придет к ней и не поцелует в ночи огненным, прекрасным поцелуем.

У окошечка сидела девушка в белом халате и в шапочке, разгадывающая кроссворд. Прямо по коридору была дежурная сестра.

Услышав шаги Энн, сестра вскинула голову с дежурной улыбкой, которая тут же померкла, когда она увидела женщину в халате, с пустыми, не видящими глазами. Наверное, пациентка.

— Мэм, что вы…

Энн Нортон выудила из кармана свой револьвер, нацелила его на сестру и велела:

— Повернись.

Рот сестры молча раскрылся. Из него вырывалось только учащенное дыхание.

— Не кричи. Я убью тебя, если ты крикнешь.

Сестра страшно побледнела.

— Повернись.

Сестра медленно повернулась. Энн взяла револьвер за ствол и приготовилась изо всех сил обрушить рукоятку на голову сестры.

В этот момент кто-то ударил ее по руке.

Револьвер вылетел из рук.

Женщина в драном желтом халате не закричала — нет, она издала странный, почти скулящий, горловой звук. После этого она кинулась к оружию, и человек, стоящий сзади, в испуге оттолкнул ее как можно дальше.

— Эй! — позвал он. — Эй, помогите!

Энн Нортон обернулась и зашипела на него с неистовой ненавистью, продолжая одновременно тянуться к револьверу. Побежал дежурный врач, который какое-то мгновение с изумлением глядел на эту сцену, потом нагнулся и поднял револьвер.

— О Господи, — сказал он. — Что за…

Она бросилась на него. Ее руки, сжавшиеся в клешни, скользнули по его лицу, оставляя на щеках багровые полосы. Он отдернул руку с оружием, и она, по-прежнему скуля, потянулась к ней.

Тут человек, схвативший ее первым, подскочил и попытался оттащить ее. Позже он говорил, что она напоминала мешок, полный змей. Тело ее под халатом был горячим и влажным, каждый мускул в нем дергался и содрогался.

Пока они боролись, дежурный врач ударил ее в челюсть. Глаза ее закатились, и она упала в обморок.

Врач и другой человек уставились друг на друга.

В этот момент сестра закричала. Она прижала руки ко рту, и от этого крик казался еще громче.

— Слушайте, откуда она тут взялась? — спросил человек.

— Понятия не имею, — ответил врач. — Что тут вообще произошло?

— Я пришел к своей сестре. Она родила. Тут ко мне подошел мальчик и сказал, что у этой женщины пистолет. И я…

— Какой мальчик?

Человек, пришедший навестить сестру, оглянулся. Вестибюль был полон людей, но все они были в том возрасте, когда позволяется употреблять спиртное.

— Не вижу его. Но он был здесь. А этот пистолет заряжен?

— Думаю, да, — ответил врач.

— Откуда она взялась? — снова спросил человек.

Они увидели двух сестер, бегущих к двери, и услышали снизу какие-то крики. Бен взглянул на Джимми, но тот лишь пожал плечами. Мэтт смотрел на них, приоткрыв рот.

Бен запер дверь и потушил свет. Джимми схватился за ножку кровати. Когда они услышали за дверью шаги, Бен замер, готовый к нападению. Как только в дверь просунулась чья-то голова, он схватил ее и прижал к ее лбу крест, который держал в другой руке.

— Да пусти же!

Рука разжалась. Через мгновение зажегся свет. Мэтт привстал на кровати, глядя на Марка Петри, бьющегося в руках у Бена.

Джимми побежал к двери. Он уже готов был обнять мальчика, но вдруг остановился.

— Подними подбородок.

Марк поднял, показав им неповрежденную шею.

Джимми вздохнул с облегчением.

— Господи, никого за всю свою жизнь я не был так рад видеть. Где отец Каллагэн?

— Не знаю, — сказал Марк. — Барлоу схватил меня… убил моих родителей. Они мертвые. Мои родители мертвые. Он сказал отцу Каллагэну, что он отпустит меня, если тот бросит крест. Он обещал. Тогда я убежал. Но перед этим я плюнул в него. Я в него плюнул, а потом я убью его.

Он замер в двери. На лбу и щеках у него были царапины. Он бежал через лес по тропе, где нашли свой печальный конец братья Глики. Перебираясь через Таггарт-стрим, он замочил ноги до колен. Потом кто-то подвез его, но он не помнил, кто.

Язык Бена был холодным. Он не мог ничего сказать.

— Бедный мальчик, — тихо сказал Мэтт. — Мой бедный храбрый мальчик.

Лицо Марка скривилось. Рот его задергался.

— Моя м-м-м-мама…

Он зашатался, и Бен поднял его на руки и укачивал, пока не хлынули слезы, залившие ему рубашку.

Отец Дональд Каллагэн не знал, сколько времени он блуждал в темноте. Он отправился по Джойнтнер-авеню, так и не найдя машину, оставленную им у дом Петри. Иногда он шел по середине мостовой, иногда сворачивал к обочине. Порой мимо проносились автомобили, бешено гудя и скрежеща шинами, когда им приходилось объезжать его. Один раз он свалился в канаву.

На улицах не было никого, кто мог бы его заметить; в эту ночь Салемс-Лот казался вымершим. В кафе было пусто, а у Спенсера сидела мисс Кугэн, читая журнал при тусклом свете лампы. Снаружи, под светящейся голубой собакой, горела красная неоновая надпись «Автобус».

Они все боятся, подумал он. Какая-то потаенная часть души говорит им, что в городе опасно, и поэтому сегодня заперты даже те двери, которые не запирались годами.

Он был на улице один. И один не боялся. Он даже засмеялся, но смех прозвучал, как дикий, безумный лай. Ни один вампир не посмеет его тронуть. Других, быть может, но не его. Он отмечен Хозяином, и будет ходить, где хочет, пока Хозяин не позовет его…

Над ним высилась церковь Святого Андрея.

Он помедлил, потом подошел ближе. Он будет молиться. Всю ночь, если понадобиться. Не новому богу, богу нищих и бесплатных обедов, но старому, истинному Богу, который устами Моисея учил платить оком за око. Дай мне еще шанс, Боже. Я буду каяться всю жизнь. Только один шанс.

Он поднялся по широким ступеням, пошатываясь и волоча ноги. На губах его запеклась кровь Барлоу.

Наверху он какое-то время задержался, а потом взялся за ручку двери.

Вспышка голубого света — и невидимая сила отбросила его назад. Боль пронзила его спину, потом голову, грудь, желудок. Он упал на четвереньки на гранитных ступенях.

Он лежал, дрожа, под начавшимся дождем. Рука болела. Он поднес ее к глазам — она была обожжена.

— Проклят, — прошептал он. — Я проклят, Господи, проклят.

Его начало трясти. Он обхватил плечи руками и сидел так на ступенях церкви, двери которой навсегда закрылись перед ним.

Марк Петри сидел на постели Мэтта, там же, где до того сидел Бен. Он вытер слезы рукавом и пытался держать себя под контролем, хотя глаза его все еще были распухшими и красными.

— Знаешь ли ты, — спросил его Мэтт, — что Салемс-Лот в отчаянном положении?

Марк кивнул.

— И сейчас его Бессмертные делают свое дело. Хватают людей. Всех им не взять — во всяком случае, сегодня, — но завтра они продолжат.

— Мэтт, я прошу тебя поспать, — сказал Джимми. — Мы никуда не уйдем, можешь не волноваться. Ты плохо выглядишь. Это было ужасным…

— Мой город гибнет у меня на глазах, а ты хочешь, чтобы я спал? — его глаза возмущенно вспыхнули на осунувшемся лице.

Джимми настойчиво сказал:

— Если ты хочешь увидеть результат, будь осторожнее. Я говорю это, как твой врач.

— Ладно. Еще минуту, — он посмотрел на них троих. — Завтра вы должны вернуться в дом Марка. Вы возьмете колы. Много колов.

— Сколько? — тихо спросил Бен.

— Я думаю, трех сотен хватит, но на всякий случай надо заготовить побольше.

— Это невозможно, — сказал Джимми. — Их не может быть столько.

— Бессмертные жаждут, — напомнил Марк. — Лучше быть готовыми. Пойдете вместе. Не смейте разделяться, даже днем. Это надо делать, как облаву. Начать в одном конце города, закончить в другом.

— Мы никогда не отыщем их всех, — заметил Бен. — Даже если будем работать с утра до вечера.

— Вы сделаете все, что можете, Бен. Люди поверят вам. Кое-кто поможет, если вы докажете, что говорите правду. И когда снова придет ночь, часть их работы останется несделанной, — он вздохнул. — Жаль, что мы потеряли отца Каллагэна. Но несмотря на это, нужно действовать. Просто будьте осторожны. Будьте готовы солгать. И еще, помните: единственная для нас возможность выжить и победить — это стать в юридическом смысле слова убийцами.

Он внимательно поглядел в лицо каждому из них. Вероятно, увиденное им его удовлетворило, потому что после этого он повернулся к Марку.

— Ты знаешь, что главное нам надо сделать?

— Да, — сказал Марк. — Убить Барлоу.

Мэтт слегка усмехнулся.

— Не торопись. Сначала мы должны отыскать его. Не видел ли ты сегодня вечером чего-нибудь, что помогло бы выяснить, где он прячется? Или может быть, слышал? Или учуял? Подумай хорошенько! Ты знаешь, как для нас это важно!

Марк подумал. Бен никогда не видел, чтобы эту просьбу воспринимали так буквально. Он подпер подбородок ладонью и закрыл глаз. Казалось, он перебирает в памяти каждую деталь вечерних событий.

Наконец он открыл глаза, коротко оглядел их и покачал головой.

— Ничего.

Лицо Мэтта помрачнело, но он не смирился:

— Быть может, к его одежде прилип лист? Или грязь на его брюках? Глина на ботинках? — он беспокойно ерзал на постели. — Господи, неужели он был чистым, как яйцо?

Глаза Марка внезапно расширились.

— Что? — спросил Мэтт. Он сжал локоть мальчика. — Что ты вспомнил? Говори!

— Голубой мел, — сказал Марк. — Он схватил меня одной рукой за шею, и я мог ее видеть. У него длинные белые пальцы, и на двух из них были следы голубого мела. Совсем небольшие.

— Голубой мел, — задумчиво проговорил Мэтт.

— Школа, — сказал Бен. — Наверное, оттуда.

— Не высшая, — сказал Мэтт. — Мы всегда покупали мел у Деннисона и К⁰ в Портленде. Белый и желтый. Он много лет держался у меня под ногтями.

— Может, уроки рисования? — спросил Бен.

— В старших классах преподают только черчение. Они пользуются тушью, а не мелом. Марк, ты уверен, что это…

— Мел, — повторил мальчик, кивнув.

— Некоторые из учителей могут пользоваться цветным мелом, но где они могут его брать? Вы видели нашу школу — везде стекло и бетон.

— Может, в подвале?

Мэтт пожал плечами.

— Вряд ли. Там все время ходят люди, и для него это был бы слишком большой риск.

— А начальная школа? — спросил Джимми. — Они должны учить рисованию. И ставлю сто долларов, что они пользуются цветными мелками.

— Начальная школа на Стэнли-стрит построена в то же время, что и высшая. То же стекло и бетон. Много стеклянных окон, много солнца. Вряд ли ему это подходит. Они любят старые дом, полные легенд, темные, вроде…

— Вроде школы на Брок-стрит, — сказал Марк.

— Да, — Мэтт взглянул на Бена. Эта школа деревянная, трехэтажная, построена в одно время с домом Марстенов. В городе много говорили тогда, что она пожароопасна. В то время в Нью-Гэмпшире случился пожар в школе…

— Я помню, — пробормотал Джимми. — В Кобс-Ферри.

— Да. Трое детей сгорели заживо.

— Школа на Брок-стрит еще действует? — спросил Бен.

— Только первый этаж. Все здание перестали использовать, когда открылась школа на Стэнли-стрит.

— Барлоу может там прятаться?

— Думаю, что да, — сказал Марк с некоторым сомнением. — На втором и третьем этажах много пустых классов. Окна забиты досками из-за того, что дети часто бросали в них камни.

— Тогда может быть, — сказал Бен.

— Звучит убедительно, — согласился и Мэтт, выглядящий теперь очень усталым. — Но это слишком уж просто. Слишком доступно.

— Голубой мел, — пробормотал Джимми с отсутствующим видом.

— Не знаю, — сказал Мэтт сокрушенно. — Просто не знаю.

Джимми открыл свою черную сумку и извлек склянку с пилюлями.

— Две с водой. Прямо сейчас.

— Нет. Еще о многом нужно поговорить. Еще…

— Слишком большим риском для нас было бы потерять тебя, — твердо сказал Бен. — Теперь, когда отца Каллагэна нет, ты для нас важнее всего. Сделай, как он говорит.

Марк принес из ванной стакан воды, и Мэтт проглотил пилюли.

Было без четверти десять.

В комнате стояла тишина. Бен подумал, что Мэтт выглядит ужасно старым, ужасно утомленным. Его седые волосы, казалось, прредели и высохли. Надо же было, думал Бен, чтобы под конец жизни зло явилось перед ним в такой жуткой, фантастической форме. Ведь всю жизнь он имел дело с умозрительным злом, которое восставало с книжных страниц при свете лампы и рассеивалось на рассвете.

— Я боюсь за него, — сказал тихо Джимми.

— Думаю, приступ был легким, — возразил Бен.

— Это только первый. Следующий может оказаться не таким легким. Это дело добьет его, если продлится еще немного, — он взял Мэтта за руку и осторожно прощупал пульс. — Это будет трагедией для нас, — закончил он.

Они сидели вокруг его кровати, по очереди засыпая и просыпаясь. Он проспал всю ночь, но Барлоу так и не появился. Очевидно у него были дела где-то в другом месте.

Мисс Кугэн читала рассказ под названием «Я пыталась задушить своего ребенка» из «Рассказов реальной жизни», когда открылась дверь и вошел первый ночной посетитель.

Никогда еще у нее не было так мало народу. Не забегала Рути Крокетт с подружками, чтобы выпить стакан газировки, и Лоретта Стэрчер не заходила за «Нью-Йорк Таймс». Газета еще лежала под прилавком. Лоретта была единственной в городе, кто регулярно читал «Таймс» (она называла ее именно так). На следующий день она относила газету в читальню.

Не заходил за ужином и мистер Лабри, но это было не удивительно. Мистер Лабри, вдовец из большого дома на Школьном холме близь фермы Гриффенов, мог ужинать у Делла гамбургерами с пивом. Если он не приходил до одиннадцати (а уже была четверть), она брала из ящика ключ и относила ему ужин сама.

Странно было, что не зашли обычные посетители после кино (старый кинотеатр «Нордика» находился на другой стороне улицы), чтобы купить мороженого и поболтать. Среди них были и ее старые знакомые, со школьных дней. Тогда они не носили, как Рути Крокетт и ее подруги, маек и джинсов в обтяжку, под которыми видны трусы. Ее воспоминания об этих днях были такими ностальгическими, что когда скрипнула дверь, она рассеяно подняла голову, словно ожидая увидеть там своих одноклассников, зашедших за мороженым.

Но это был мужчина, вроде бы знакомый, но какой-странный. Только когда он подошел и поставил на прилавок свой чемоданчик, ей удалось узнать его.

— Отец Каллагэн! — сказала она, пытаясь скрыть удивление. Она никогда прежде не видела его без облачения. Он был в черном костюме и в синей рубашке, как простой рабочий.

Внезапно она испугалась. Его костюм был чистым, волосы аккуратно причесаны, но что-то в его лице…

Она вдруг вспомнила день двадцать лет назад, когда она вернулась из госпиталя, где умерла от сердечного приступа ее мать. Когда она сообщила об этом брату, он выглядел так же, как сейчас отец Каллагэн. Лицо его осунулось, глаза были пустыми и тусклыми. Кожа вокруг рта покраснела и потрескалась, словно ее долгое время оттирали в попытке что-то сделать.

— Мне нужен билет на автобус, — сказал он.

«Так и есть, — подумала она. — Бедняга. Кто-то умер, и его срочно вызывают на отпевание».

— Да-да, — быстро сказала она. — Куда…

— Когда первый автобус?

— Но куда?

— Куда угодно, — сказал он, разрушив ее теорию.

— Так… дайте подумать, — она нырнула в расписание. — Вот, одиннадцать десять на Портленд, далее Бостон, Хартфорд и Нью…

— Давайте, — сказал он. — Сколько?

— Но куда? До какого места? — теперь она была совершенно сбита с толку.

— До конца, — сказал он и усмехнулся. Она никогда не видела такой жуткой усмешки на человеческом лице и отстранилась. «Если он тронет меня, — подумала она, — я закричу».

— Т-т-тогда до Нью-Йорка. Двадцать девять долларов семьдесят пять центов.

Он достал кошелек, и тут она увидела, что его правая рука забинтована. Он достал деньги, и она уронила на пол целую пачку билетов, пытаясь оторвать верхний. Пока она подбирала их, он положил деньги на прилавок.

Она надписала билет так быстро, как только могла, но все равно ей казалось, что время течет слишком медленно. Она чувствовала на себе его мертвый взгляд. Поставив печать, она положила билет на прилавок и быстро отдернула руку, чтобы не коснуться его руки.

— П-п-подождите где-нибудь в другом месте, отец Каллагэн. Я скоро закрываю, — она ощупью сунула выручку в кассу, даже не пересчитав ее.

— Хорошо, — сказал он, засовывая билет в нагрудный карман. Не глядя на нее, он добавил. — И Господь пометил Каина своей метой, дабы встретившие его не убили его. И Каин ходил перед лицом Господа и жил, как изгнанник, к востоку от Эдема. Это Писание, мисс Кугэн. В нем ничего нельзя изменить.

— Да? — рассеянно сказала она. — Боюсь, что вам придется выйти. Мистер Лабри вот-вот придет, и ему может не понравиться… не понравиться, что я… что вы…

— Да-да, — согласился он и повернулся, чтобы уйти. На полдороги он обернулся опять.

— Вы живете в Фалмуте, мисс Кугэн?

— Да…

— У вас есть машина?

— Да, конечно. Я просто хотела попросить вас подождать автобуса где-нибудь…

— Поезжайте скорее домой, мисс Кугэн. Закройте все двери вашей машины и не останавливайтесь. Ни в коем случае. Даже если вас попросит кто-либо из ваших знакомых.

— Я никогда никого не подвожу, — сказала мисс Кугэн.

— Когда придете домой, не возвращайтесь в Джерусалемс-Лот, — продолжал Каллагэн. Он в упор посмотрел на нее. — Теперь это нехорошее место.

Она сказала с изумлением:

— Я не понимаю, о чем вы, но вам лучше все же подождать автобуса снаружи.

— Да. Конечно.

Он вышел.

Внезапно ее поразила тишина, нависшая вокруг. Неужели никто — никто — не ходил по городу после наступления темноты, кроме отца Каллагэна?

Да. Никто.

«Теперь это нехорошее место».

Она начала выключать светильники.

Над Лотом спустилась ночь.

В десять минут двенадцатого Чарли Родса разбудило протяжное гудение. Он подскочил на кровати.

«Мой автобус!»

И следующая мысль:

«Маленькие подонки!»

Дети уже пытались сотворить нечто подобное. Он зная эти их штучки. Они прокалывали ему шины. Он не видел, кто делал это, но догадывался. Под подозрением ходили Майк Филбрук и Оди Джеймс. Он знал, что это они — кто же еще?

«Ты уверен, что это они, Родс?»

«Я говорю тебе!»

Через неделю ему в офис позвонили:

«Родс, мы накрыли сегодня Энди Гарви».

«Да? Я не удивлен. И что он делал?»

«Боб Томас поймал его, когда он выпускал воздух из шин твоего автобуса».

Ладно, ну и что с того, если это Гарви, а не Филбрук с Джеймсом? Все они держатся заодно, одна шайка, все покрывают друг друга.

Теперь снаружи раздался мощный гудок:

«Уоу, уооу, уоооооу…»

— Сукины дети, — прошептал он, поднимаясь с постели. Он наткнул штаны, не зажигая свет. Свет мог спугнуть маленьких гаденышей, а он этого не хотел.

В другой раз кто-то подложил ему на сиденье коровью лепешку, и он тоже подозревал, кто мог это сделать. Это можно было прочитать в его глазах. Но ничего, он разобрался с ним по-своему. Выкинул, как щенка, в четырех милях от дома — пускай идет хоть трое суток! Под конец тот заревел.

«Мистер Родс, я ничего не знаю. За что вы меня высадили?»

«Ты подложил мне на сиденье коровье дерьмо?»

«Не я, честное слово. Клянусь богом, не я».

Эти паршивцы способны с невинным взором врать собственной матери, и они часто именно это и делают. Он высаживал этого мальчишку еще дважды, и под конец тот признался. Но Чарли все равно вышвырнул его еще раз — для урока.

«Уооооооу…».

Он схватил рубашку и старую теннисную ракетку, стоящую в углу. Видит Бог, завтра чья-то задница будет здорово болеть!

Он вышел с заднего двора и пошел вокруг дома туда, где стоял его большой желтый автобус. Ему вспомнилась армия, разведка.

Он задержался за кустом олеандра и взглянул на автобус. Да, они были там, целая орда, темные силуэты на фоне стекол. В нем разгорался старый боевой пыл, и он изо всех сил сжал ручку ракетки. Черт, они выбили — шесть, семь, восемь — восемь окон в его автобусе!

Он прокрался вдоль желтого борта к входной дверце. Она была открыта. Чарли рывком вскочил на ступеньки.

— A-а! Всем стоять! Выключите этот чертов гудок, или я…

Мальчишка, сидящий на водительском месте и нажимавший обеими руками на гудок, повернулся к нему и жутко осклабился. Это был Ричи Боддин. Чарли почувствовал, как внутри его что-то оборвалось. Он был белым — белым, как простыня — кроме черных углей глаз и губ, которые были ярко-красными.

И его зубы…

Чарли Родс поглядел в салон.

Неужели там Майк Филбрук? Оди Джеймс? Боже, здесь и сыновья Гриффена! Хэл и Джек, сидят рядом, в волосах у них солома. Но они никогда не ездили в моем автобусе! Мэри Грегсон и Брент Тенни, прижавшиеся друг к другу. Она в пижаме, он в синих джинсах и фланелевой рубашке, вывернутой наизнанку, словно он забыл, как надо одеваться.

И Дэнни Глик. Но — о Боже! — он ведь умер; умер уже давно!

— Эй, — сказал он онемевшими губами. — Ребята.

Теннисная ракетка выпала из его рук. Раздался лязг, когда Ричи Боддин, продолжавший ухмыляться, нажал на рычаг, закрывающий переднюю дверь. Теперь все они встали со своих мест.

— Нет, — сказал он, пытаясь улыбнуться. — Ребята… вы не поняли. Это же я. Чарли Родс. Вы… вы, — он поднял руки, показывая, что в них ничего нет, и начал отступать, пока не уперся спиной в ветровое стекло.

— Не надо, — прошептал он.

Они, ухмыляясь, подходили ближе.

— Прошу вас, не надо.

Они бросились на него.

Энн Нортон умерла во время краткого пути с первого этажа больницы на второй. Она содрогнулась, и из ее рта брызнула тоненькая струйка крови.

— Все, — сказал один из санитаров. — Выключайте сирену.

Еве Миллер снился сон.

Это был странный сон, очень реалистический. Пожар 51-го пылал под равнодушным небом, цвет которого менялся от бледно-голубого на горизонте до раскаленной белизны над головой. Солнце сверкало на нем, как начищенная медная монета. Повсюду пахло гарью; люди забросили дела и толпились на улицах, глядя на юго-запад, за луга, и на северо-запад, за лес. Дым стоял в воздухе все утро, но к полудню за фермой Гриффенов уже можно было разглядеть танцующие языки пламени. Раздувавший пожар западный ветер засыпал весь город белесым пеплом, похожим на ранний снег.

Ральф во сне был жив и пытался спасти их лесопилку. Но все перемешалось: там был и Эд, а с ним она встретилась только осенью 54-го.

Она смотрела на пожар из окон спальни, и она была обнаженной. Откуда-то к ней протянулись руки, грубые загорелые руки на фоне ее белой кожи, и она знала, что это Эд, хотя не видела даже его отражения в стекле.

«Эд, — попыталась она сказать, — не надо. Еще рано. Еще нет девяти».

Но руки настойчиво скользили по ее животу, потом поднялись вверх и уверенно обхватили за груди.

Она попыталась сказать, что окно открыто, и любой, проходящий по улице, может обернуться и заметить их, но слова замерли у нее в горле, и вот уже она чувствовала, как его губы касаются ее рук, плеч и наконец с вожделением припадают к основанию шеи. Тут он укусил ее, больно, до крови, и она опять попробовала возразить: «Не оставляй следов, Ральф может заметить…»

Но возражать было невозможно, да ей и не хотелось. Ее уже не заботило, что кто-нибудь увидит их объятия.

Глаза ее мечтательно смотрели на огонь, пока его губы и зубы плясали над ее шеей, и дым теперь был черным, черным, как ночь, затмевающим раскаленное добела небо, превращающим день в ночь.

А потом пришла настоящая ночь, и город исчез, но огонь все еще пылал в темноте, вздымая свои причудливо колеблющиеся формы так, что среди них внезапно возникло залитое кровью лицо с ястребиным носом и глубоко запавшими, безумными глазами, с пухлыми чувственными губами и волосами, зачесанными назад.

— Гардероб, — сказал голос откуда-то издалека, и она поняла, что это Он. — На чердаке. Он подойдет, я думаю. А лестницу мы уберем… лучше подготовиться заранее.

Голос пропал. Угасло и пламя.

Осталась только темнота, и она в ней. Она сонно подумала, что сон мог бы продлиться и подольше, когда услышала другой голос — голос Эда:

— Дорогая, иди ко мне. Пора. Мы должны сделать, как Он велит.

— Эд? Эд!

Лицо его возникло вверху, не обожженное огнем, но страшно бледное и пустое. Но она все равно любила его… еще сильнее, чем раньше. Она жаждала его поцелуев.

— Пошли, Ева.

— Это же сон, Эд.

— Нет… не сон.

На мгновение она испугалась, а потом страх ушел. Вместо него пришло знание. И вместе со знанием — плод.

Она поглядела в зеркало и увидела в нем только свою спальню, пустую и тихую, но это неважно. Теперь им не нужны ключи.

Они проскользнули в щель меж дверью и притолокой, как тени.

В три часа ночи кровь струится в жилах медленно, а сон крепок. Душа или мирно спит в этот час или пробуждается в крайнем отчаянии. Середины нет. В три утра с лица мира, этой дешевой шлюхи, слезает грим, и открывается безносый оскал черепа. Всякое веселье становится натужным, как в замке у Эдгара По, окруженном Красной Смертью. Ужас сменяется скукой. Любовь кажется сном.

Перкинс Гиллспай клевал носом за столом в полицейском участке над чашкой кофе, похожий на внезапно заболевшую обезьяну. Перед ним лежал неоконченный пасьянс. Среди ночи он слышал какие-то крики, странные трубные звуки в воздухе, топот бегущих ног. Он должен был выйти, чтобы узнать причину. Но он не мог, и его осунувшееся лицо отражало мучительное раздумье. Он надел на шею крест и образок святого Христофора, не зная точно, зачем это нужно, но это его успокаивало. Он решил про себя, что, если, только он переживет эту ночь, на следующее утро он уйдет и оставит свою должность другому вместе со всем, что здесь творится.

Мэйбл Вертс сидела у себя на кухне над остывшей чашкой чая, впервые за многие годы задернув шторы и отложил бинокль. В первый раз за шестьдесят лет ей не хотелось ничего ни видеть, ни слышать. Эта ночь несла с собой слишком мрачные сплетни.

Билл Нортон ехал в Камберлендскую больницу, куда его вызвали по телефону (тогда его жена была еще жива). Лицо его было деревянным и застывшим. Дворники машины мерно тикали, стирая струи дождя, который заметно усилился. Он старался не думать ни о чем.

Были и другие люди в городе, спящие или бодрствующие, кого не тронули в эту ночь — в основном, одинокие и пожилые, не имеющие друзей или близких родственников. Многие из них ни о чем и не подозревали.

Но те, кто не спал, зажигали весь свет, и проезжающие через город могли удивиться, что в эти предутренние часы городок так ярко освещен, и предположить какую-либо катастрофу или пожар.

Но в Джерусалемс-Лот никто из бодрствующих не знал правды. Самые сообразительные могли догадываться, но их догадки были смутны и бесформенны, как трехмесячный плод. И все равно они лезли на чердаки, в комоды, в ящики шкафов в бессознательном поиске каких-нибудь религиозных символов. Они медленно переходили из комнаты в комнату, осторожно ступая, словно их тела вдруг стали стеклянными, и включали везде свет, и не смотрели в окна.

Это тоже было важно — не смотреть в окна.

Не имело значение, какие там раздавались крики, неведомое было не самым страшным. Страшнее было заглянуть в лицо Медузы Горгоны.

Шум вторгся в его сон, как нож в твердое дерево; медленно, волокно за волокном. Сперва Реджи Сойер подумал, что он спит и видит во сне, как они с отцом в 60-м сколачивали сарай.

Но постепенно он осознал, что он не спит, а звук раздается снаружи. Стряхнув с себя дремоту, он встал и поплелся к передней двери, где кто-то с регулярностью метронома стучал по дереву кулаком.

Он взглянул на Бонни, которая свернулась под одеялом. На часах было 4.15.

Он прикрыл за собой дверь и включил свет в холле. Перед входной дверью он остановился. Что-то здесь было не так. Никто не станет стучать в дверь в 4.15. Если в семье что-нибудь случилось, они позвонили бы по телефону.

В 68-м он семь месяцев прослужил во Вьетнаме. Это был очень тяжелый год для американцев, и он немало повидал. Тогда он просыпался мгновенно; вот ты спишь, как камень, а через минуту уже вскакиваешь в полной темноте. Эта привычка у него исчезла вскоре после возвращения, и он даже гордился этим. Он же не машина — нажми кнопку, и Реджи вскочит, нажми другую, и Реджи убьет парочку желтых.

Но теперь снова сон мгновенно сполз с него, как змеиная кожа, и он стоял перед дверью в полном порядке.

А может, это парень Брайентов? Напился и пришел качать права. Умереть за Прекрасную даму.

Он вернулся в комнату и потянулся к ружью, висящему над камином. Света он не зажигал. Снял винтовку, которая тускло блеснула в свете, проникающем из холла, и опять подошел к двери. Стук продолжался.

— Эй, заходи, — позвал Реджи.

Долгая пауза. Потом ручка повернулась и сделала полный оборот. За открывшейся дверью стоял Кори Брайент.

Реджи почувствовал, как его сердце гулко ухнуло куда-то вниз. Брайент был в той же одежде, что и в ту ночь, когда Реджи выкинул его из дома, только теперь она была рваной и грязной. К рубашке пристали сухие листья. Полоса грязи на лбу подчеркивала его мертвенную бледность.

— Стой, где стоишь, — . предупредил Реджи, поднимая винтовку и щелкая затвором.

Но Кори двинулся вперед, уставившись на Реджи глазами, в которых была пустота и еще что-то, хуже ненависти. Язык его жадно облизывал губы. Его башмаки, измазанные раскисшей грязью, оставляли на полу бурые следы. В его шагах было что-то непреклонное, не оставляющее надежды. Не было, казалось, того, что могло бы его остановить.

— Еще два шага, и я вышибу твои дурные мозги, — сказал Реджи пересохшим ртом. Этот парень был не пьян.

Он сошел с ума. Вдруг Реджи окончательно понял, что придется стрелять.

— Стой, — повторил он, но уже без всякой надежды. Кори Брайент не останавливается. Глаза его жадно пожирали лицо Реджи. Башмаки шлепали по полу.

Тут сзади закричала Бонни.

— Ступай в спальню, — сказал Реджи и отступил. Брайент теперь был всего в двух шагах от него. Белая рука потянулась к винтовке.

Реджи нажал на курок.

Выстрел прозвучал в тесном коридоре, как удар грома. Из обеих стволов вылетели яркие вспышки. Запах пороха заполонил воздух. Бонни закричала опять, еще пронзительнее. Рубашка Кори лопнула и почернела там, куда попали пули. Но открывшаяся за ней мертвая рыбья белизна его груди осталась невредимой. Оцепеневшему Реджи показалось, что его плоть вовсе не была реальной плотью, а чем-то вроде газового облака.

Потом винтовка выпала из его рук. Неведомая сила отшвырнула его к стене, и он сполз вниз на ватных ногах. Брайент прошел мимо него к Бонни. Она смотрела на него, и Реджи мог видеть в ее глазах теплоту.

Кори обернулся и ухмыльнулся Реджи. Такой широкой, зловещей улыбкой улыбаются коровьи черепа в пустыне. Бонни протянула к нему руки. Они дрожали. Страх на ее лице сменился вожделением.

— Любимый, — сказала она.

Реджи закричал.

— Эй, — сказал водитель автобуса. — Хартфорд.

Каллагэн посмотрел в окно на странный пейзаж, кажущийся еще более странным в неверных первых лучах солнца. В Лоте они уже прячутся в свои дыры.

— Да, я знаю, — сказал он.

— Остановка двадцать минут. Не хотите ли перекусить?

Каллагэн достал забинтованной рукой кошелек из кармана, едва не уронив его. Странно, но обожженная рука уже почти не болела. Но лучше бы болела. Боль была чем-то реальным. Во рту у него оставался вкус смерти, приторный, похожий на гнилое яблоко. И это все? Да. Но этого было достаточно.

Он отсчитал двадцать долларов.

— У вас не найдется бутылки?

— Мистер, правила…

— Я добавлю. Пинты мне хватит.

— Мистер, я не хочу, чтобы меня оштрафовали. Через два часа будем в Нью-Йорке, и там вы найдете все, что захотите.

Ты ошибаешься, приятель, подумал Каллагэн. Он опять заглянул в кошелек. Десятка, две пятерки и еще доллар. Он добавил к двадцати еще десять и протянул водителю.

— Пинты хватит, — сказал он. — Сдачи не надо.

Водитель перевел взгляд с денег на его запавшие, темные глаза, и в какой-то жуткий момент ему показалось, что он говорит с ожившим черепом, забывшим, что такое улыбка.

— Тридцать долларов за пинту? Мистер, вы спятили, — но он взял бумажки, пошел к кабине, потом вернулся. Деньги испарились. — Но не выдавайте в случае чего.

Каллагэн кивнул, нетерпеливо, как маленький мальчик.

Водитель посмотрел на него еще немного и отошел.

Какая-нибудь дешевка, подумал Каллагэн. Обожжет язык и огнем вольется в горло. Что-нибудь, что отобьет этот сладковатый вкус… или хотя бы заглушит его, пока он не доберется до места, где можно будет напиться вволю. Пить, пить, пить…

Тут он заплакал. Слез не было. Он чувствовал себя совершенно высохшим. Опустошенным. Только этот вкус.

«Ну скорее водитель».

Он выглянул в окно. На улице сидел мальчишка, опустив голову на руки. Каллагэн смотрел на него, пока автобус не тронулся, но тот так и не пошевелился.

Бен почувствовал чью-то руку на плече и мгновенно проснулся. Рядом послышался голос Марка:

— Доброе утро.

Он открыл глаза, дважды моргнул и выглянул в окно. Рассвет медленно проглядывал сквозь осенний дождик. Деревья окружающие больничный корпус с севера, уже почти совсем облетели, и черные ветки выделялись на сером небе, как громадные буквы неизвестного алфавита. Дорога 30, уходящая на восток, блестела, как тюлений мех, и едущие по ней машины еще не выключали фар.

Бен встал и осмотрелся вокруг. Мэтт спал, его грудь вздымалась и опускалась ровно, но с натугой. Джимми тоже спал, на одном из стульев. На его щеках выросла щетина, и Бен потрогал собственное лицо. Оно было колючим.

— Пора выходить, да? — спросил Марк.

Бен кивнул. Он подумал о предстоящем дне и о новых предстоящих ужасах и отогнал эти мысли. Единственный способ пройти через это — поменьше думать. Он посмотрел в лицо мальчика, и его встревожило застывшее выражение. Он потряс Джимми за плечо.

— Ммм, — отозвался Джимми, сползая со стола, как пловец, входящий в воду. Глаза его открылись, и какое-то время в них отражался ужас. Он бессмысленно глядел на них, не узнавая.

Потом он все понял и расслабился.

— Ффу, ну и сон мне снился.

Марк кивнул с полным пониманием.

Джимми посмотрел в окно и произнес «день» с таким выражением, как скряга произносит «деньги». Потом он встал, подошел к Мэтту и взял его за руку.

— Все в порядке? — спросил Марк.

— Похоже, ему лучше, чем было вечером, — сказал Джимми. — Бен, я думаю, будет лучше, если мы выйдем через служебный вход, если вчера кто-нибудь заметил Марка. Чем меньше риск, тем лучше.

— С мистером Берком ничего не случилось? — спросил Марк.

— Думаю, нет, — ответил Бен. — Я верю в его сообразительность. В любом случае, Барлоу придется ждать следующей ночи.

Они прокрались по коридору и спустились вниз в служебном лифте. Кухня в этот час — четверть восьмого — была пуста. Одна из поварих заметила их, помахала рукой и сказала: «Привет, док». Никто ей не ответил.

— Куда сначала? — спросил Джимми. — В школу на Брок-стрит?

— Нет, — сказал Бен. — Там сейчас слишком много народу. До скольки сейчас занимаются младшие классы, Марк?

— До двух.

— Будет еще светло, — сказал Бен. — Сперва в дом к Марку. За кольями.

Пока они подъезжали к городу, в «бьюике» Джимми сгустилась почти осязаемая пелена страха, и разговор стих. Когда Джимми свернул с шоссе туда, где зеленый указатель возвещал: «Дорога 12. Джерусалемс-Лот Камберленд», Бен подумал, что этой дорогой они со Сьюзен возвращались домой после своей близости.

— Там плохо, — сказал Джимми, и его мальчишеское лицо показалось вдруг испуганным и жалким. — Черт, я просто чую это по запаху.

И я, подумал Бен, хотя это скорее психический запах, чем реальный. Могильный смрад.

Дорога 12 была почти пуста. Они проехали молоковоз Вина Пуринтона, стоящий возле дороги. Мотор был заглушен, и Бен вышел, чтобы посмотреть. Когда он вернулся, Джимми вопросительно взглянул на него. Бен покачал головой:

— Его там нет. Внутри свет. Он стоит здесь уже давно.

Джимми стукнул кулаком по колену.

Когда они въехали в город, Джимми сказал с абсурдным облегчением:

— Смотри, у Кроссена открыто.

Да, Милт снимал щит со своего газетного киоска, и рядом стоял Лестер Сильвиус в желтом дождевике.

— Надеюсь, это не все, кто остался, — сказал Бен.

Милт заметил их и помахал, и Бену показалось, что на лицах обоих застыло напряжение. На двери похоронного бюро Формэна все еще висела табличка «Закрыто». Хозяйственный магазин тоже был закрыт. Заперто было и у Спенсера. Закусочная работала, и, когда они проехали ее, Джимми притормозил у нового магазина. Наверху золотые буквы гласили: «Барлоу и Стрэйкер. Лучшая мебель». На двери, как и говорил Каллагэн, висела табличка, надписанная от руки изящным почерком: «Закрыто до дальнейших объявлений».

— Зачем вы здесь остановились? — спросил Марк.

— Чтобы на всякий случай проверить, — сказал Джимми. — Он может решить, что здесь-то мы ни за что не станем его искать. И я это знаю, что в таких магазинах иногда пользуются мелом. Надписывают ящики.

Они зашли сзади, и, пока Бен и Марк ежились под холодным дождем, Джимми локтем выбил стекло задней двери и открыл задвижку.

Воздух внутри был спертым и тяжелым, словно в помещении, запертом столетия, а не считанные дни. Бен просунул голову в торговый зал, но там было негде спрятаться. Непохоже, чтобы у Стрэйкера было много товара.

— Идите сюда! — хрипло позвал Джимми, и сердце Бена подпрыгнуло вверх.

Джимми и Марк стояли возле длинного ящика, который Джимми удалось приоткрыть с помощью молотка. В образовавшейся щели виднелись бледная рука и темный рукав.

Не раздумывая, Бен бросился к ящику. Джимми возился с молотком на другом конце.

— Бен, — сказал он, — ты можешь порезаться.

Но Бен не слышал. Он тряс ящик, не обращая внимания на оцарапанные руки. Они нашли его, проклятого убийцу, и сейчас он вгонит кол ему в сердце, как Сьюзен, как…

Он отшвырнул последние доски и увидел перед собой мертвое, бледное лицо Майка Райерсона.

Какое-то время они молчали, потом разом выдохнули… будто легкий ветерок пронесся по комнате.

— Ну, и что теперь? — спросил Джимми.

— Лучше сперва пойти в дом к Марку, — сказал Бен. В голосе его слышалась боль от разочарования. — У нас нет еще одного кола.

Они забросали ящик обломками крышки.

— Посмотри, у него на руках кровь, — сказал Джимми.

— После. Пошли.

Они вернулись назад, с облегчением выйдя под открытый воздух, и Джимми погнал «бьюик» по Джойнтнер-авеню к жилой части города. До дома Марка они добрались скорее, чем этого хотелось.

Старый «седан» отца Каллагэна по-прежнему стоял у дома рядом с «пинто» Генри Петри. Увидев это, Марк замер. Краска покинула его лицо.

— Я не пойду туда, — еле слышно прошептал он. — Извините. Я подожду здесь.

— Не за что извиняться, Марк, — сказал Джимми.

Он подъехал к дому, выключил мотор и вылез. Бен, чуть помедлив, положил руку на плечо мальчику.

— С тобой все в порядке?

— Конечно, — но это было незаметно. Подбородок его дрожал, а глаза потемнели. Внезапно он повернулся к Бену, и темнота ушла из его глаз, осталась просто боль.

— Закройте их, хорошо? Если они умерли, закройте их.

— Хорошо, — сказал Бен.

— Так будет лучше. Мой папа… он мог бы стать очень хорошим вампиром. Может, даже как сам Барлоу. Он… он все делал хорошо. Даже слишком.

— Попытайся не думать об этом, — сказал Бен, ненавидя себя за эти дурацкие слова. Марк посмотрел на него и слегка улыбнулся, одними губами.

— Дрова лежат сзади, — сказал он. — Внизу папин станок, с ним вам будет легче.

— Ладно, — сказал Бен. — Держись, если можешь. Но мальчик уже отвернулся, закрыв глаза рукой.

Они с Джимми поднялись по ступенькам.

— Каллагэна здесь нет, — сказал Джимми. Они обыскали здесь дом.

Бен нашел в себе силы сказать:

— Должно быть, Барлоу забрал его.

Он смотрел на обломки креста. Еще вчера он был у отца Каллагэна на шее. Это все, что осталось. Крест лежал рядом с телами супругов Петри, действительно мертвых.

Их столкнули головами с силой, достаточной, чтобы раздробить череп. Бен вспомнил невероятную силу миссис Глик и почувствовал тошноту.

— Пошли, — сказал он Джимми. — Нужно завернуть их во что-нибудь. Я обещал ему.

Они сняли с дивана покрывало и обернули им трупы. Бен пытался не смотреть и не думать о том, что они делают, но это ему не удавалось. Когда все уже было закончено, из свертка вывалилась рука — ухоженная, с лакированными ногтями, рука Джун Петри, — и он ногой запихнул ее обратно. Тела отчетливо вырисовывались под тканью, и он вспомнил фото из Вьетнама — черные резиновые мешки с останками убитых солдат, напоминающие сумки для гольфа.

Они сошли вниз с охапками длинных желтых палок. Подвал был владением Генри Петри и хорошо отражал свойства его личности. Над рабочим пространством по прямой линии нависали три сильных лампы с широкими металлическими колпаками, равномерно освещавшие станки и инструменты. Бен увидел, что он мастерил скворечник, должно быть, для будущей весны, и на столе был аккуратно разложен чертеж, придавленный в каждом углу специальными пресс-папье. Он работал добросовестно, хотя и без вдохновения, но теперь эта работа не будет закончена никогда. Пол был чисто подметен, но вокруг еще стоял чудесный запах свежих опилок.

— С этим мы быстро не справимся, — сказал Джимми.

— Знаю.

— Дрова, — пробормотал Джимми, и палки выпали из его рук с резким стуком и рассыпались по полу, как солома. Он издал истерический смешок.

— Джимми…

Но Джимми не дал ему говорить.

— Мы можем еще разобрать забор. Не мешало бы позаботиться и о ножках стульев и о бейсбольных битах.

— А что мы еще можем сделать?

Джимми взглянул на него и с видимым усилием взял себя в руки.

— Это как охота за сокровищами, — сказал он. — Пятьдесят шагов к северу от фермы Гриттенов и смотри под большим камнем. Ха. Мы еще можем уехать. У нас есть время.

— Ты этого хочешь?

— Нет. Но сегодня мы не закончим, Бен. На это могут уйти недели. Ты это выдержишь? Ты сможешь проделать это… то, что сделал со Сьюзен тысячу раз? Вытащишь их всех из шкафов и из разных вонючих дыр, когда они визжат и царапаются, и воткнуть им кол в сердце? Сможешь ты заниматься этим до ноября и не свихнуться?

Бен подумал об этом и не мог найти ответ.

— Не знаю, — признался он.

— Хорошо, а как же с детьми? Об этом ты подумал? Их ведь будет немало, он об этом позаботится. А Мэтт умрет за это время, я гарантирую. И что ты скажешь, когда полиция спросит тебя, что случилось в Салеме-Лот? Что мы им скажем? «Простите, что мы вбили кое-кому колы в сердце»? Что делать, Бен?

— Откуда я могу знать? Разве у нас есть время остановиться и обдумать все это?

Внезапно они увидели, что стоят лицом к лицу и разговаривают почти враждебно.

— Бен, — сказал Джимми. — Бен.

— Извини, — Бен потупился.

— Ничего, это я виноват. На нас что-то давит… наверняка Барлоу хочет скорее с этим покончить, — он запустил руку в свою рыжую шевелюру и бесцельно оглядел мастерскую.

Внезапно взгляд его упал на что-то, лежащее на столе рядом с чертежом. Синий химический карандаш.

— Может, так будет лучше, — сказал он.

— Что?

— Оставайся здесь, Бен. Начинай делать колы. Если мы все займемся этим, то ничего не успеем. Давай ты будешь отделом производства, а мы с Марком — поисковой группой. Мы поедем искать в город искать их. Мы их найдем, так же, как нашли Майка. Я отмечу места этим вот карандашом. А завтра мы придем туда с кольями.

— А они не заметят этих отметок?

— Не думаю. Миссис Глик не очень-то хорошо соображала. По-моему, ими двигает скорее инстинкт, чем какие-то мысли. Они могут потом спохватиться, но будет уже поздно.

— А почему бы мне не поехать с вами?

— Потому что я знаю город, и в городе знают меня, как знали еще моего отца. Живые сейчас прячутся в своих домах. Если постучишь ты, они не откроют. А если я — может быть. Потом, я знаю места, где можно скрываться, а ты нет. Сможешь запустить станок?

— Да, — ответил Бен.

Конечно же, Джимми был прав. Но он жалел, что не может пойти с ними и встретить этих лицом к лицу.

— Ладно. Поезжайте. До скорого, — Бен повернулся к станку, потом обернулся. — Если вы подождете полчасика, я выдам вам дюжину этих колов.

Джимми помедлил минуту, потом потупился.

— Я думаю, завтра… завтра будет лучше.

— Хорошо, — сказал Бен. — Иди. Слушай, возвращайтесь к трем. В школе к тому времени уже все разойдутся.

— Ладно.

Джимми поднялся наверх. По пути что-то — быть может, предчувствие — побудило его обернуться. Он увидел Бена в ярком свете ламп, склонившегося над станком.

Потом он вернулся.

Бен выключил станок и взглянул на него.

— Что-нибудь случилось?

— Погоди, — сказал Джимми. — Дай вспомнить.

Бен поднял брови.

— Когда я оглянулся и увидел тебя, то о чем-то подумал. А теперь забыл.

— Это важно?

— Не знаю, — он помялся, но так ничего и не вспомнил. Вид Бена в этой мастерской что-то напомнил ему. Что-то нехорошее. Но… нет, не вспомнить.

Он поднялся наверх, но все же оглянулся еще раз. Потом прошел через кухню и сел в машину. Дождь уже едва моросил.

Машина Роя Макдугалла, стоявшая у подъезда и выглядевшая запущенной, заставили Джимми предположить худшее.

Они с Марком вылезли, Джимми нес с собой черную сумку. Поднявшись на крыльцо, Джимми позвонил. Звонок не работал, и он начал стучать. На стук не выглянул никто ни в этом доме, ни в соседнем. Там у подъезда тоже стоял автомобиль.

Джимми толкнул дверь, но она оказалась заперта.

— В машине сзади лежит молоток, — сказал он. Марк принес его, и Джимми разбил стекло двери рядом с ручкой. Просунув руку, он отпер дверь. Они вошли.

Зловоние было нестерпимым, и Джимми заткнул нос. Не такое сильное, как в доме Марстенов, оно, однако, было там же — запах гниения и смерти. Джимми вдруг вспомнил, как в детстве они с приятелем ездили на мопедах собирать пустые бутылки, когда сходил снег. В одной из этих бутылок (апельсиновый лимонад) он увидел маленькое тельце полевой мыши. От ее запаха его тут же стошнило. Этот запах был таким же — старый пот и гнилое мясо вместе взятые. Он почувствовал тошноту.

— Они тут, — сказал Марк. — Где-то.

Они методически обыскали дом — кухня, комната, две спальни. Открыли все шкафы. Джимми рассчитывал найти что-нибудь в шкафу в хозяйской спальне, но там оказалась только куча старого тряпья.

— Подвала нет? — спросил Марк.

— Нет, но могут быть какие-то тайники.

Они еще раз осмотрелись и нашли маленькую дверь, ведущую в бетонный фундамент дома. На ней висел старый замок. Пяти ударов молотка Джимми оказалось достаточно, и, рванув дверь, он отшатнулся от волны смрада.

— Вот где они, — сказал Марк.

Войдя, Джимми увидел три пары ног, уложенных в ряд, как трупы на поле брани. Одна пара была в рабочих ботинках, другая в шлепанцах, третья — детская — босая.

Семейная сцена, мелькнула у Джимми безумная мысль. «Ридерс Дайджест», где же ты? Вот и ребенок. Как нам сделать это с маленьким ребенком?

Он пометил дверь синим карандашом и повесил сломанный замок обратно.

— Пошли дальше, — сказал он.

— Подождите, — возразил Марк. — Давайте вытащим одного из них наружу.

— Выт… Зачем?

— Может, дневной свет убьет их, — сказал Марк. — Может, нам не придется возиться с колами.

Джимми почувствовал некоторую надежду.

— Ладно. Только кого?

— Не ребенка. Отца. Возьмите его за ноги.

— Ну хорошо, — сказал Джимми. Рот у него сразу высох, и слова прозвучали сипло.

Он снял с Роя Макдугалла ботинки и потащил. Марк взялся за другую ногу, и вдвоем они вытащили его на солнце.

То, что случилось потом, было почти неописуемо. Макдугалл начал извиваться, едва свет попал на него. На теле у него выступил пот, кожа пожелтела. Под тонкой кожей прикрытых век выкатились глазные яблоки. Ноги медленно и сонно дергались, верхняя губа поползла вверх, обнажая клыки, похожие на собачьи. Руки начали хватать землю, одна из них уцепилась за рубашку Марка, и он отбросил ее с криком омерзения.

Рой повернулся и пополз назад к своему убежищу на четвереньках, измазав грязью лицо и руки. Джимми заметил, что на свету у него началось какое-то полуискусственное дыхание, прекратившееся, как только он вернулся в тень. Тогда же закончилось и потовыделение.

Вернувшись на прежнее место, Макдугалл вытянулся и больше не шевелился.

— Закройте их, — сказал Марк дрожащим голосом. — Пожалуйста, закройте.

Джимми повесил замок на дверь. Перед глазами его все еще стоял Макдугалл, извивающийся в грязи, как огромная змея. Ему казалось, что это зрелище никогда не изгладится из его памяти — даже если он проживет еще сто лет.

Они стояли под дождем, дрожа и глядя друг на друга.

— Что, пойдем дальше? — спросил, наконец, Марк.

— Да. Макдугаллы должны были первыми напасть на соседей.

Они перешли через дорогу, и уже у дверей запах разложения ударил им в нос. На дверной табличке была фамилия Эванс. Джимми кивнул. Дэвид Эванс и его семья. Он работал автомехаником в ремонтной мастерской в Гэйтс-Фоллс. Пару лет назад он его лечил от чего-то вроде кисты.

Здесь звонок работал, но никто не отвечал. Миссис Эванс они нашли в постели. Там же в другой кровати лежали двое детишек в одинаковых пижамах. Дэйва Эванса они искали дольше. Он спрятался на чердаке над маленьким гаражом.

Джимми сделал метку на входной двери и на двери гаража.

— Дело идет, — сказал он.

Марк невпопад спросил:

— Можете подождать? Мне нужно вымыть руки.

— Конечно, — ответил Джимми. — Я бы тоже не отказался. Думаю, Эвансы уже не станут возражать.

Они вошли, и Джимми сел на один из стульев в комнате, закрыв глаза. Скоро он услышал звук льющейся воды в ванной.

На темном экране глаз он видел стол могильщика, дрожащую простыню, сползающую с тела Марджори Глик, ее вытянутую в воздухе руку…

Он открыл глаза.

В этом доме было уютнее, чем у Макдугаллов. Он никогда не встречал миссис Эванс, но был уверен, что в этом чувствовалась ее рука. В маленькой кладовке стояли детские игрушки. Бедные дети, подумал он.

Там были велосипед, разные пластмассовые игры и игрушечная бензоколонка, игрушечный бильярд.

Внезапно он подскочил.

«Голубой мел. Три лампы в ряд. Люди вокруг зеленого стола в ярком свете, метящие кончики пальцев голубым мелом».

— Марк! — закричал он, вскакивая со стула. — Марк!

Марк выбежал из ванной посмотреть, что случилось.

В полтретьего навестить Мэтта пришел его давний ученик (64-й, «А» класс по литературе). Он спрашивал Мэтта, неужели он действительно верит в существование тайных сил. Мэтт не мог вспомнить, зовут его Герберт или Гарольд.

Мэтт, читавший «Таинственные исчезновения», когда вошел Герберт-Гарольд, со вздохом отложил книгу. Он ждал звонка, хоть и знал, что до трех они не смогут попасть в школу на Брук-Стрит. Он надеялся узнать, что случилось с отцом Каллагеном. День, казалось, проходил с тревожащей быстротой — а еще говорят, что в больнице время течет медленнее.

Он начал рассказывать Герберту-Гарольду о городке Момсон, штат Вермонт, про который только что прочитал. Он счел ее особенно интересной, поскольку подумал, что там могло случиться то же, что в Джерусалемс-Лот.

— Все исчезли, — сказал он Герберту-Гарольду, слушавшему с вежливой, но не очень скрываемой, скукой. — Маленький городок в северном Вермонте. Население 312 человек по переписи 1920 года. В августе 23-го женщина в Нью-Йорке забеспокоилась, что ей не пишет сестра. Они с мужем поехали туда и первыми сообщили об этом в газеты, хотя я не сомневаюсь, что соседи знали об этих исчезновениях. Так вот, они приехали в город и никого там не нашли. Все дома стояли пустыми, и в одном месте стол даже был накрыт к ужину. Эта история наделала шуму в свое время. Автор этой книги упоминает, что в соседних городах люди рассказывают странные вещи… про духов и все такое. На некоторых сараях до сих пор можно видеть кресты. Вот фотографии некоторых зданий Момсона. Что ты об этом думаешь?

Герберт-Гарольд вежливо поглядел на фото. Обычный городишко с несколькими домами и магазинами. Некоторые отвалились, может быть, под тяжестью снега. Таких городов в стране пруд пруди. Старик просто впадет в маразм. Герберт-Гарольд подумал о своей старой тетке, вообразившей, что ее дочь убила ее любимого попугая и подсунула ей вместо курицы. У этих стариков всегда какие-то странности.

— Очень интересно, — промямлил он. — Но не думаете же вы… мистер Берк? Мистер Берк, вам плохо! Вы… эй, сестра! Сестра!

Глаза Мэтта уставились в одну точку. Одна рука сжала угол простыни, другая упала на грудь. Лицо его сделалось бледным, в центре лба пульсировала жилка.

«Слишком скоро, — успел подумать он. — Жаль…»

Боль, набегающая волнами, несла его в темноту. Последней мыслью было: «Где же они?»

Потом все померкло.

Герберт-Гарольд выскочил из палаты, опрокинув стол и уронив стопку книг. Сестра уже спешила навстречу.

— Там мистер Берк, — сказал Герберт-Гарольд. Он еще держал книгу, раскрытую на фотографии Момсона, штат Вермонт.

Сестра кивнула и вошла в палату. Мэтт лежал тихо, с закрытыми глазами.

— Он что…? — спросил с опаской Герберт-Гарольд.

— Думаю, что да, — коротко ответила сестра, нажимая кнопку вызова. — Вам теперь лучше уйти.

Теперь она снова была спокойна и пожалела о недоеденном ланче.

— Но в Лоте нет бильярда, — сказал Марк. — Ближайший в Гэйтс-Фолле. Разве он может прятаться там?

— Нет, — сказал Джимми. — Уверен, что нет. Но у некоторых могли быть бильярдные столы дома.

— Наверное, да.

— Я еще что-то припоминаю, — сказал Джимми.

Он закрыл глаза и прикрыл их руками. Было что-то еще, что ассоциировалось у него в сознании с пластмассой. Что же это? Пластмассовые игрушки, пластмассовая посуда для пикников, пластмассовые коврики…

Внезапно перед ним явственно предстала картина бильярдного стола, закрытого пластмассовым ковриком, в сочетании с голосом, произносящим: «Надо бы продать его, пока он не заплесневел — Эд Крейг говорит, что он может, — но это же Ральфа…».

Он открыл глаза.

— Я знаю, — сказал он. — Знаю, где Барлоу. Он в подвале в пансионе Евы Миллер.

И это было так; теперь он знал. Он чувствовал это. Глаза Марка ярко сверкнули.

— Так поехали туда!

— Погоди.

Он подошел к телефону, нашел в книге номер Евы и медленно набрал. Ответа не было. Десять гудков, одиннадцать. Двенадцать. Он положил трубку, испуганный. У Евы было по меньшей мере десять жильцов, многие из них старики. В доме всегда кто-нибудь оставался.

Он посмотрел на часы. Было четверть четвертого, и время шло.

— Поехали, — сказал он.

— А Бен?

Джимми сказал мрачно:

— Позвонить мы не можем. В твоем доме не работает телефон. Если мы поедем сейчас к Еве, у нас еще останется время уехать, если мы ошиблись. Если же мы правы, то мы вернемся, захватим Бена и покончим со всем этим.

— Дайте мне только надеть рубашку, — сказал Марк и побежал в ванную.

«Ситроен» Бена еще стоял возле дома, усыпанный теперь мокрыми листьями с росших вокруг вязов. Ветер дул сильнее, но дождь опять кончился. Вывеска «Комнаты Евы» раскачивалась на ветру. Дом стоял тихий и зловещий, будто чего-то ожидающий, и Джимми ощутил неприятную дрожь. Он был теперь похож на дом Марстенов. Он подумал, не совершал ли кто-нибудь здесь самоубийства. Ева должна была это знать, но он сомневался, что она сказала бы это… или еще что-нибудь.

— Превосходно, — сказал он задумчиво. — Устроиться в местном пансионате и окружить себя верными слугами.

— Вы уверены, что нам не нужно съездить за Беном.

— Потом. Пошли.

Они вышли из машины и подошли к крыльцу. Оно было незакрыто. Когда они вошли в кухню Евы, они почуяли знакомый запах.

Джимми вспомнил давний разговор с Евой — это было четыре года назад, когда он только начал работать. Ева зашла к нему в офис. Его отец лечил ее долгие годы, и когда он сменил его и даже вел прием в том же кабинете, она пришла к нему без записи. Они поговорили о Ральфе, который уже двенадцать лет как умер, и она сказала, что дух Ральфа все еще живет в доме — временами она находит на чердаке или в ящике комода какие-то вещи, которых раньше там не было. И этот бильярдный стол. Он занимал много места, но она не решалась его продать — ведь он был Ральфа.

Они прошли через кухню к двери подвала, и Джимми открыл ее. Зловоние стало еще сильнее. Он надавил выключатель, но света не было. Конечно, они должны были его сломать.

— Посмотри, — сказал он Марку. — У нее где-нибудь должен быть фонарик или свечи.

Марк начал искать, открывая шкафы. Он заметил, что стойка для ножей над раковиной пуста, но не придал этому значения. Сердце его билось болезненно медленно, как приглушенный тамтам. Ему казалось, что он дошел до предела — его ум не мыслил, а лишь реагировал. Углом глаза он поймал какое-то движение и повернул голову, но ничего не увидел.

Он прошел в холл и там увидел гардероб, в третьем ящике которого и отыскался большой фонарик на четырех батарейках. Он понес его обратно.

— Вот он Джи….

Треск, потом тяжелый стон.

Дверь в подвал была открыта.

Оттуда раздался вопль.

Когда Марк выбрался из пансиона Евы, было уже двадцать минут пятого. Глаза его замерли и потускнели, рубашка промокла от крови.

Внезапно он закричал.

Звук этот исходил откуда-то из живота, проходил сквозь сжатую спазмом глотку и вырывался изо рта, как крик раненого зайца. Он кричал, пока не почувствовал, что сходит с ума, что его горло разрывается, и режущая боль терзает голосовые связки. И даже когда он смог преодолеть весь страх, всю боль, все потери последующих дней — осталось ужасное давление, волнами идущее из подвала, где таился Барлоу.

Он вышел на крыльцо, жадно хватал губами ветер. Бен. Нужно найти Бена. Но его будто сковала летаргия. Что толку? Барлоу победил. Они были дураками, что бросили ему вызов. Теперь и Джимми заплатил за это, как раньше Сьюзен и священник.

Но твердость понемногу возвращалась.

На трясущихся ногах он сошел с крыльца и побрел к «бьюику» Джимми. Ключи торчали в зажигании.

«Найти Бена. Это последний шанс».

Его ноги не доставали до педали. Он привстал и повернул ключ. Мотор заурчал. Он включил сцепление и нажал на газ. Машина тронулась с места. Он опустил ногу на тормоз, и тут же ее отбросило в сторону.

«Я не могу ее вести!»

Тут он, казалось, услышал педантичный голос отца: «Ты должен быть осторожен, Марк, когда ведешь машину. Автомобиль — единственный транспорт, не до конца регулируемый федеральными законами. В результате все водители, по существу, непрофессионалы. Поэтому ты должен быть крайне внимательным. Нажимай на газ, как будто между твоей ногой и педалью лежит яйцо. Когда ведешь машину с автоматической трансмиссией, как наша, левой ногой можно вообще не пользоваться. Только правой; на тормоз, а потом на газ».

Он опустил ногу на тормоз, и автомобиль попятился назад и уткнулся в ограждение. Тогда он надавил газ, и машина подалась вперед. Поймав руль, он кое-как, виляя из стороны в сторону, двинулся по пустым улицам к своему дому. Правой рукой он нащупал радио и включил его на полную громкость. Он плакал.

Бен шел по Джойнтнер-авеню в город, когда навстречу показался судорожно виляющий «Бьюик» Джимми. Он помахал ему и подбежал. Машина остановилась, заехав левым передним колесом на тротуар.

Он потерял много времени, выстругивая колы и, посмотрев на часы, был удивлен, обнаружив, что уже почти пять. Он выключил станок, заткнул пару готовых колов за пояс и поднялся к телефону. Он уже положил руку на трубку, когда вспомнил, что он не работает.

Встревоженный, он вышел на улицу и осмотрел обе машины, Петри и отца Каллагена. Ключей ни в одной не было. Он мог вернуться в дом и поискать в карманах Генри Петри, но это было уже слишком. Он быстро пошел к городу, ища глазами «бьюик». Он уже решил идти прямо в школу на Брук-Стрит, когда увидел машину.

Он подбежал к сиденью водителя и увидел там Марка Петри… одного. Марк оцепенело смотрел на него. Губы его шевелились, но он не мог ничего сказать.

— Что случилось? Где Джимми?

— Джимми умер, — выговорил, наконец, мальчик деревянным голосом. — Барлоу опять перехитрил нас. Он в подвале в пансионе миссис Миллер. И Джимми там. Я слез туда помочь ему и не мог выбраться. Потом нашел доску и по ней вылез наверх, но сперва я думал, что останусь там… до т-т-темноты…

— Да что случилось? О чем ты говоришь?

— Джимми вспомнил про голубой мел, понимаете? Мы тогда были в доме Эвансов. Голубой мел — это бильяард. В подвале у миссис Миллер стоит бильярдный стол ее мужа. Джимми позвонил в пансион, но там никто не отвечал.

Он поднял к Бену заплаканное лицо.

— Он попросил меня найти фонарик, потому что там не было света, как в доме Марстенов. Я начал искать… и заметил, что в стойке над умывальником нет ни одного ножа, но не подумал об этом. Это я убил его. Это моя вина, моя…

Бен резко толкнул его.

— Прекрати, Марк. Прекрати!

Марк поднес руки ко рту, словно для того, чтобы не пустить наружу истерические рыдания. Его расширенные глаза смотрели на Бена. Наконец он смог продолжать.

— Я нашел фонарик в шкафу. И в это время Джимми упал вниз и начал кричать. Я тоже мог упасть, но он предупредил меня. Последнее, что он крикнул: «Осторожно, Марк!»

— Ну и что потом? — настаивал Бен.

— Барлоу и остальные убрали лестницу. Остальные только немного, чтобы было похоже… похоже на… — он потряс головой. — В темноте Джимми подумал, что лестница там, понимаете?

— Да, — сказал Бен. Он все понял, и ему стало плохо. — И эти ножи…

— Они воткнули их в пол внизу. Отломали рукоятки и воткнули лезвия в пол там, куда должен был… упасть…

— О Боже, — беспомощно сказал Бен. Он обнял Марка за плечи. — Но ты уверен, что он умер?

— Да. Его… проткнуло в полудюжине мест. Кровь…

Бен посмотрел на часы. Без десяти пять. Снова это ощущение уходящего времени.

— Куда мы теперь? — спросил слабо Марк.

— В город. Позвоним Мэтту, а потом поговорим с Перкинсом Гиллспаем. Мы прикончим Барлоу до темноты. Обязательно.

Марк безнадежно усмехнулся.

— Джимми говорил то же самое. Но он опять нас перехитрил. Это пытались сделать и люди получше нас. Бен посмотрел на мальчика и увидел, что надо что-то делать.

— Ты что, боишься? — спросил он.

— Да, боюсь, — просто ответил Марк. — А вы?

— Ия, — ответил Бен, — но мне уже все равно. Я потерял любимую девушку. Я правда ее любил. Мы оба потеряли Джимми. Ты потерял отца и мать. Они лежат в комнате, завернутые в покрывало с дивана, — это было жестоко, но необходимо. И последний удар. — Может, хочешь пойти посмотреть?

Марк отстранился от него с перекосившимся лицом.

— Ты мне нужен, — сказал Бен более мягким тоном. — Мне плевать, кто там пытался остановить его раньше, будь это хоть сам Аттила со своими гуннами. Я хочу сделать свой выстрел. И хочу, чтобы ты был со мной. Ты нужен мне, — и это была правда, чистая и неприкрытая.

— Хорошо, — сказал Марк. Он поглядел на свои колени, где его руки сцепились в безумной пантомиме.

— Поднимайся, — сказал Бен.

Марк безнадежно посмотрел на него.

— Я попробую.

Заправка Сонни в конце Джойнтнер-авеню работала, и сам Сонни Джеймс (выставивший свое прозвище в стиле кантри на громадном цветном плакате в окошке) встретил их у входа. Это был крошечный, гномоподобный человечек, чьи редеющие волосы были всегда коротко подстрижены, открывая для обозрения розовую лысину.

— Привет, мистер Мейрс, как дела? Где ваш «ситроен»?

— Сломался, Сонни. Где Пит? — Пит Кук был помощником Сонни и жил в городе, в отличие от самого Сонни.

— Сегодня он не появлялся. Ну, ладно. Все какие-то дохлые. Сам город как будто вымер.

Бен почувствовал, как в животе у него рождается истерический смех и рвется наружу неудержимой волной.

— Можно от вас позвонить? — осведомился он.

— Конечно. Привет, парень! Ты почему не в школе?

— Мы катались с мистером Мейрсом, — сказал Марк, — и у меня пошла кровь из носа.

— Хм, бывает. Это может быть повышенное давление. Нужно тебе проветриться, — он отошел за машину.

Бен вошел в здание станции и отыскал телефон.

— Камберлендская больница. Что вам угодно?

— Я хотел бы поговорить с мистером Берком. Палата 402. — Молчание. Бен уже хотел переспросить, когда голос в трубке спросил:

— А кто это говорит?

— Бенджамин Мейрс.

Внезапно он подумал о возможности смерти Мэтта. Могло ли такое случиться? Нет, конечно — это было бы уже чересчур. — С ним все в порядке?

— Вы его родственник?

— Нет, просто друг. А что…

— Мистер Берк скончался сегодня в 3.07, мистер Мейрс. Если вы можете подождать, я схожу посмотрю, не появился ли доктор Коди. Он может…

Голос еще что-то говорил, но Бен уже не слышал, хотя по-прежнему прижимал трубку к уху. Он вдруг понял, как много значил для них Мэтт, и как трудно им будет без него. Мэтт умер. Сердечный приступ. Выглядело это так, словно сам Господь отвратил от них свое лицо.

«Остались только я и Марк. Сьюзен, Джимми, отец Каллагэн, Мэтт. Никого нет».

Паника обуяла его, и он молча пытался ей противостоять.

Машинально он опустил трубку на рычаг, прервав на середине недоуменный вопрос с другого конца.

Он вышел на улицу. Было десять минут шестого. На западе тучи расступались.

— Наговорил не больше, чем на три доллара, — жизнерадостно заметил Сонни. — Это машина доктора Коди, так ведь? Она всегда напоминает мне один старый фильм, где…

Бен дал ему три доллара.

— Извините, Сонни, у меня несчастье.

Улыбка сошла с лица Сонни.

— Мне очень жаль, мистер Мейрс. Плохие новости от издателя?

— Можно сказать и так, — он сел за руль, захлопнул дверцу и тронулся, оставив за спиной Сонни в его желтом дождевике.

— Мэтт умер? — спросил Марк, глядя на него.

— Да. Сердечный приступ. Как ты узнал?

— По вашему лицу. Увидел ваше лицо.

На часах было 5.15.

Перкинс Гиллспай стоял на маленьком крыльце муниципального здания, куря «Пэлл-Мэлл» и глядя на западный край неба. Он рассеянно повернулся к Бену и Марку. Лицо его казалось печальным и тусклым, как стакан с водой в дешевой закусочной.

— Как дела, констебль? — спросил Бен.

— Понемногу, — отозвался Перкинс. Он сосредоточенно отрывал заусенец на пальце. — Смотрю вот, как вы тут катаетесь. Похоже, этот парень проезжал недавно один?

— Да, — ответил Марк.

— Слишком быстро. Смотри, как бы твоим родителям не досталось за тебя.

— Констебль, — сказал Бен, — мы хотим рассказать вам, что здесь случилось.

Перкинс Гиллспай выплюнул сигарету, не отрывая руку от ограды крыльца. Не глядя на них, он спокойно сказал:

— А я не хочу слышать.

Они уставились на него, не веря своим ушам.

— Нолли сегодня не появлялся, — сказал Перкинс так же спокойно. — Он позвонил вечером и сказал, что нашел машину Гомера Маккаслина в лесу. После этого он больше не звонил, — медленно, как человек, находящийся под водой, он полез в карман и достал еще одну сигарету. Потом начал бесцельно крутить ее между пальцев. — Все это меня доведет. Бен попытался еще раз.

— Гиллспай, это человек, который поселился в доме Марстенов. Его фамилия Барлоу. Он сейчас в подвале пансиона Евы Миллер.

— Да? — спросил Перкинс без особого удивления. — Он что, вампир? Как во всех этих книжках двадцать лет назад?

Бен не ответил. Он все больше и больше чувствовал себя человеком, проснувшимся от ночного кошмара и обнаружившим, что он продолжается под неумолчное тиканье невидимых часов.

— Я уезжаю, сказал Перкинс. — Все вещи уже в машине. Пушка и свисток у меня на столе. Поеду навестить сестру в Киттери. Сдается мне, здесь стало небезопасно.

Бен услышал откуда-то издалека собственные слова:

— Проклятый трус. Кусок дерьма. Город еще жив, а ты бежишь.

— Он уже умер, сказал Перкинс, поднося к сигарете зажженную спичку. — Потому Он и появился. Он давно уже умер. Лет двадцать назад. Вся страна идет к этому. Мы с Нолли пару недель назад ездили в Фалмут в кино. В этом вестерне было больше крови, чем я видел за все годы в Корее. Дети жрали поп-корн и хихикали, — он неопределенно указал рукой на город, лежащий неподвижно в слабеющем закатном свете. — Может, им понравится быть вампирами. Но не мне. И не Нолли… до этого вечера. Я уезжаю.

Бен беспомощно смотрел на него.

— Вы лучше полезайте в машину и сматывайтесь тоже, — сказал Перкинс. — Город обойдется без нас. Ему уже ничем не поможешь.

«Верно, — подумал Бен. — Почему бы нам так и не сделать?»

Тут Марк сказал, что-то нарушившее ход его мысли:

— Потому что он злой, мистер. Он очень злой. Вот и все.

— Да? — спросил Перкинс. Он кивнул и выпустил дым. — Ну тогда ладно, — он поглядел на здание высшей школы. — Здесь уже все вымерло. Дети не ходят в школу, магазины закрылись, звонишь кому-нибудь домой — тебе не отвечают. Мне звонили из полиции, и я сказал им это.

Но они там все придурки. Им легко давать советы, когда они там, а я здесь. И учителя все уже там.

Подумав про Мэтта, Бен сказал:

— Не все.

— Неважно, — сказал Перкинс. Взгляд его упал на колы за поясом Бена. — Вы хотите что-нибудь сделать с этим типом?

— Да.

— Тогда возьмите мое ружье, если хотите. Нолли его любил. Ему нравилось величие оружия. Никогда не понимал этого. В городе ведь нет даже банка, который можно было бы ограбить. Но он будет хорошим вампиром.

Марк глядел на него с нарастающим ужасом, и Бен понял, что он готов убежать. Это было хуже всего.

— Пошли, — бросил он мальчику. — С ним все ясно.

— Ладно, сказал Перкинс, продолжая рассматривать город застывшими глазами. — А вообще-то сегодня тихо. Я видел Мэйбл Вертс с ее биноклем, но не думаю, что она что-нибудь заметит. Ночью будет поинтересней.

Они пошли к машине. Было уже 5.30.

Они подъехали к церкви святого Андрея без четверти шесть. Удлинившиеся тени падали от церкви на ректорат, словно проклятие. Бен нашел на сиденье черную сумку Джимми и открыл ее. В ней он отыскал несколько маленьких ампул и вылил их содержимое за окно, сохранив корпуса.

— Зачем это?

— Нужно наполнить их святой водой, — сказал Бен. — Пошли.

Они направились к церкви и поднялись по ступеням к входу. У открытой двери Марк остановился и прошептал:

— Смотрите.

Ручка двери почернела и оплавилась, как будто через нее пропустили мощный электрический разряд.

— Это тебе что-нибудь напоминает? — спросил Бен.

— Нет, но… — Марк покачал головой, отгоняя какую-то смутную мысль. Он толкнул дверь, и они вошли. В церкви было прохладно и пусто, и казалось, что заброшены алтари всех вер, белых и черных.

Два ряда скамей разделялись центральным проходом, по бокам которого стояли два гипсовых ангела, держащих бутыли со святой водой. Лица их безмятежно улыбались.

Бен достал из кармана ампулы.

— Омой лицо и руки, — велел он.

Марк в изумлении посмотрел на него.

— Этот же свят…

— Святыня? Ничего. Давай.

Они смочили руки водой и протерли лицо, как только что проснувшиеся люди, умывающиеся холодной водой, чтобы прийти в себя.

Бен уже вынул из кармана первую ампулу и начал ее наполнять, когда сзади раздался крик:

— Эй! Что вы делаете?

Бен обернулся. Это была Рода Кэрлесс, домоправительница отца Каллагена, сидевшая в первом ряду и бесцельно перебиравшая четки. На ней было черное платье, висевшее на ее тощей фигуре. Волосы растрепаны, похоже, она теребила их руками.

— Где отец Каллагэн? Что вы делаете? — голос ее был почти истерическим.

— Кто вы? — спросил Бен.

— Я миссис Кэрлесс, домоправительница отца Каллагэна. Где он? Что вы делаете? — руки ее начали дрожать.

— Отец Каллагэн уехал, — сказал Бен так вежливо, как только мог.

— О, — она закрыла глаза. — Это как-то связано с тем, что происходит в городе?

— Да.

— Я так и знала, — сказала она. — Я ни о чем не спрашивала. Он сильный человек. Они говорили, что он недостоин занимать место отца Бержерона, но это неправда. Они сами были недостойны его.

Она смотрела на них, широко раскрыв глаза. Из левого глаза выкатилась слеза и покатилась по щеке.

— Он не вернется?

— Я не знаю, — тихо сказал Бен.

— Они говорили, что он пьяница, — сказала она, будто не слыша. — А разве хоть один ирландский священник не прикладывался к бутылке? Никто из этих лицемеров не стоит и пальца его! Он выше их! — ее голос, почти крик, поднимался к лепному потолку. — Он был священник, а не святоша!

Бен и Марк слушали ее, не прерывая. В этот день их уже ничто не могло удивить. Они уже не ощущали себя мстителями или спасителями; они забыли об этом. Они просто жили.

— Когда вы видели его в последний раз, он был здоров? — спросила она их, не вытирая слез, которые лились из ее глаз.

— Да, — ответил Марк, вспомнив отца Каллагэна на кухне, с крестом в поднятой руке.

— И вы теперь делаете его дело?

— Да, — опять сказал Марк.

— Тогда делайте, — почти приказала она. — Чего же вы ждете? — и она быстро пошла прочь в своем черном платье, единственный плакальщик на совершившихся вокруг грандиозных похоронах.

Опять у Евы — в последний раз. Было уже десять минут седьмого. Солнце висело у горизонта, почти касаясь верхушек сосен.

Бен подогнал машину к дому и поглядел вверх, на окно своей комнаты. Оно было незанавешенным, и он видел пишущую машинку, рукопись и стеклянный шар наверху ее. Странно, что он видел все это отсюда, видел четко, как будто все в мире осталось здоровым и нормальным.

Он перевел взгляд на заднее крыльцо. Плетеные стулья, на которых они со Сьюзен впервые поцеловались, стояли рядом, как и тогда. Дверь, ведущая в кухню, была открыта.

— Не могу, — пробормотал Марк. — Я правда не могу. Глаза его были белыми и расширенными. Он поднял колени и почти скрючился на сиденье.

— Ты должен, — сказал Бен. Он взял две ампулы со святой водой. Марк резко очнулся, словно прикосновение их могло его обжечь.

— Пойдем, — сказал Бен. Он уже исчерпал запас аргументов. — Пойдем. Пойдем же.

— Нет.

— Марк!

— Нет!

— Марк, ты мне нужен. Остались только мы с тобой.

— С меня довольно! — крикнул Марк. — Я больше не могу! Как ты не понимаешь, что я не могу на него смотреть?

— Марк, мы должны сделать это. Ты это знаешь? Марк взял ампулы и медленно сжал их в руке.

— О Боже, — прошептал он. — Боже, — потом посмотрел на Бена и кивнул. Это движение было резким и судорожным. — Пошли.

— Где молоток? — спросил Бен, когда они вышли.

— Остался у Джимми.

— Ясно.

Они поднялись по ступенькам крыльца. Угасающее солнце зловеще отсвечивало красным сквозь просвет в тучах. Внутри, на кухне, запах смерти был почти осязаемым, давящим на них, как гранит. Дверь в подвал так и осталась открытой.

— Я боюсь, — сказал Марк с дрожью в голосе.

— Ты молодец. Где тот фонарик?

— В подвале. Я оставил его, когда…

— Ладно. — Они стояли у темного входа. Как Марк и говорил, ступеньки казались целыми. — Иди за мной.

Бен подумал: «Скоро я умру!»

Мысль была совершенно естественной, в ней не было страха или сожаления. Обычные эмоции растворились в атмосфере зла, царящей в этом месте. Пока он, спотыкаясь и скользя, спускался по доске, по которой Марк выбрался из подвала, он чувствовал только неестественное ледяное спокойствие. Он увидел, что руки его светятся, как будто он сам стал духом. Это его не удивило.

«Пусть кончится все для нее на земле. Единственный император — это император крем-брюле? Кто это сказал? Мэтт? Мэтт умер. Сьюзен умерла. Миранда умерла. Уоллес Стивенс тоже умер. „Я не должен смотреть туда, если дойду“. Но он смотрел. И все было не так уж плохо. Не так плохо, как Его смерть. Джимми еще держал пистолет Маккаслина в кармане. Если они дойдут до заката, можно будет взять его. Сначала мальчика, потом себя. Плохо, но лучше, чем Его смерть».

Он спрыгнул на пол и помог спуститься марку. Глаза мальчика скользнули вокруг, остановились на том, что лежало у их ног, и снова метнулись вверх.

— Не могу смотреть на это, — сказал он сипло.

— Отвернись.

Марк отвернулся, а Бен опустился на колени. Он видел множество ран, из которых, как драконьи зубы, торчали блестящие лезвия. Он осторожно перевернул тело.

«Я не должен смотреть туда».

— О, Джимми, — попытался он сказать, но слова замерли в горле. Он полуобнял Джимми левой рукой, а правой стал выдергивать из него ножи Барлоу. Их было шесть, и Джимми потерял много крови.

На полке лежали старые занавески. Он завернул в них тело после того, как взял револьвер, фонарик и молоток.

Он встал и попытался включить фонарик. Пластик треснул, но лампочка осталась целой. Он посветил вокруг. Ничего. Провел по стенам. Ничего, кроме старой мебели. Ряды консервов, шкаф с инструментами. Лестница из кухни. Ступеньки, ведущие в никуда.

— Где же он? — пробормотал Бен. Он не мог вспомнить часы. 6.23. Во сколько закат? Он не мог вспомнить. Не позже, чем в 6.55. у них чуть больше получаса.

— Где он, — крикнул он. — Я его чувствую, но где он?

— Там? — закричал Марк, указывая куда-то, светящейся рукой.

— Что это?

Бен посветил фонариком. Гардероб.

— Он не такой большой, — сказал он марку. — И стоит прямо у стены.

— Посмотрим за ним.

Бен пожал плечами. Они подошли к гардеробу и взялись за него. Он почувствовал неожиданный прилив сил. Или это изменилось что-то в воздухе?

Бен поглядел наверх, в открытую дверь кухни. Свет заметно потускнел.

— Он слишком тяжелый, — сказал Марк.

— Ничего, — сказал Бен. — Оттащим волоком. Поднатужимся. Марк налег на дерево плечом. Глаза его блестели на бледном лице.

— Порядок.

Они навалились на гардероб, и он отодвинулся, звякнув остатками свадебного сервиза Евы Миллер.

— Я так и знал! — закричал Марк с торжеством.

Там была маленькая дверца, высотой по грудь, заслоненная гардеробом. На ней блестел новый замок.

Два удара молотком. Бесполезно. «О, Боже», — тихо пробормотал Бен. Какое разочарование! Остановиться в двух шагах от цели из-за пятидолларового замка…

Нет уж. Он будет грызть эту дверь зубами.

Он снова посветил вокруг и увидел невдалеке подвешенные к стене инструменты, среди которых был и топор с заботливо закрытым лезвием.

Он подбежал туда и сдернул топор со стены. Вынув из кармана одну из ампул, он открыл ее. Святая вода пролилась на пол, где немедленно стала светиться. Он открыл другую ампулу и обрызгал святой водой лезвие топора. Оно тоже засветилось призрачным бледным светом.

Теперь, когда он взялся за рукоятку, он почувствовал силу, нет — правду в своих действиях. Некоторое время он стоял, держа топор и глядя на его сверкающее лезвие. Его переполняло чувство уверенности, правильности того, что он делает. Впервые за многие недели он не колебался между верой и неверием, не искал спасительных лазеек ума.

Сила проходила через его руки, как электричество.

Лезвие светилось все ярче.

— Давай! — умолял Марк. — Быстрее! Пожалуйста!

Бен Мейрс размахнулся и ударил впереди себя топором, описавшим у него перед глазами сияющую арку. Лезвие врезалось в дерево с глухим звуком. Полетели щепки.

Он выдернул топор, поднял и опустил опять… и опять… и опять. Он чувствовал, как сокращаются мускулы на его спине и на руках, двигаясь с незнакомой ему раньше уверенностью. От каждого удара щепки разлетались вокруг, как шрапнель. На пятом ударе лезвие ушло в пустоту, и он начал расширять брешь с лихорадочной скоростью.

Марк смотрел на него с изумлением. Холодный голубой огонь перекинулся с лезвия топора на его рукоятку и на руки Бена, и он работал будто в огненном столбе. Голова его склонилась, мускулы шеи напряглись, один глаз был открыт и светился, другой почти закрылся. Он действовал, как человек, имеющий силу, и Марк не знал (или, может быть, только догадывался), что сила эта была не совсем христианской; добро ее было более природным, не таким книжным. Это походило на выходящую из скал руду. Это была сила; это была власть; это было нечто, двигающее механизм всей вселенной.

И дверь в нижний подвал Евы Миллер не могла устоять перед этой силой. Топор двигался с почти невероятной скоростью; он превратился в мост, в радугу между плечами Бена и крошащимся деревом двери.

Он нанес последний удар и выдернул топор. Он поднес руки к глазам. Они светились.

Он показал их мальчику, и тот вздрогнул.

— Я люблю тебя, — сказал Бен.

Они обнялись.

Нижний овал был маленьким и почти пустым. Там стояли несколько пыльных бутылей, какие-то ящики ведро со старой проросшей картошкой. И еще там лежали тела. Гроб Барлоу стоял в дальнем углу, прислоненный к стене, как египетский саркофаг в музее, и его крышка тускло мерцала на свету.

Напротив гроба, окружая его, лежали люди, с которыми Бен жил и делил стол: Ева Миллер; Хорек Крейг; Мэйг Малликэн со второго этажа; Джон Сноу, страдающий артритом и поэтому редко выходящий к завтраку; Винни Апшоу; Гровер Веррил.

Они перешагнули через распростертые тела и подошли к гробу. Бен поглядел на часы; было уже 6.40.

— Надо вытащить его туда, — сказал он. — Туда, где Джимми.

— Он, наверно, весит целую тонну, — сказал Марк.

— Мы должны, — сказал он, почти приказал, и ухватился за край гроба. Дерево было неприятно на ощупь и за многие годы стало тяжелым, как камень. Казалось, в нем не было никаких пор, никаких неровностей, за которые можно ухватиться. Но ему было легко.

Он потянул его немного вперед, чувствуя, как тяжесть подается под невидимым противовесом. Внутри что-то сдвинулось. Бен принял вес на одну руку.

— Давай, — сказал он. — Твой конец.

Марк взялся за гроб и легко поднял его. На лице мальчика отразилось изумление.

— Кажется, я могу сделать это одним пальцем.

— Ты и вправду можешь. Теперь мы можем многое. Но нужно поторопиться.

Они протащили гроб через дверцу. Он не проходил, и пришлось наклонять его в разные стороны.

Они достигли места, где лежал Джимми, завернутый в занавески Евы Миллер.

— Вот он, Джимми, — сказал Бен. — Вот этот ублюдок. Ставь его, Марк.

Он снова посмотрел на часы. Было 6.45. Теперь свет, проникающий из кухни, был пепельно-серым.

— Ну? — спросил Марк.

Они посмотрели друг на друга.

— Нужно открыть, — сказал Бен. — Держи.

Он отдал Марку кол и молоток, оставив у себя револьвер. Потом он просунул лезвие топора в щель между крышкой и основанием гроба. Крышка подалась и отскочила, с грохотом упав на пол.

Из-за хлынувшего на них зловония они отшатнулись и не сразу смогли рассмотреть то, что находилось внутри. А посмотрев туда, уже не могли оторвать взгляда.

— Не смотри ему в глаза, — успел шепнуть Бен.

Совет оказался напрасным. Глаза Барлоу были закрыты. Он спал. Спал, вытянувшись на спине, в своем темном костюме и белой сорочке. Ноги его были укрыты простыней, голова покоилась на желтой сатиновой подушке. На губах застыла усмешка.

Бен почувствовал дрожь. Казалось, Барлоу только притворяется спящим, решив сыграть с ними последнюю игру. Сейчас, как только он нагнется к нему…

«Не думай об этом».

— Скорее, — прошептал Марк.

Бен взял кол и молоток. Стараясь не глядеть в лицо Барлоу, он откинул простыню и приставил острие бывшей бейсбольной биты к месту, где должно было находиться сердце. Он похолодел от мысли о том, что будет, если на этот раз не подействует…

«Не думай об этом. Просто делай».

Острие вдавилось в ткань. В облике Барлоу что-то начало меняться. По телу его пробежала дрожь.

Бен поднял молоток. Глаза Барлоу открылись. Руки его взметнулись вверх, скрючившись и хватая воздух.

— Свет! — крикнул Бен.

Марк устремил луч фонарика прямо в лицо Барлоу. Бен опустил молоток, и Барлоу закричал. Одна его рука, холодная, как лед, схватила Бена за левую руку, держащую кол.

Бен прыгнул в гроб, придавив коленями ноги Барлоу, отворачиваясь от его искаженного страхом и ненавистью лица.

— Отпустите меня! — кричал Барлоу.

— Вот тебе, ублюдок, — прошептал Бен. — Вот тебе, мразь! Получай!

Он снова опустил молоток. Кровь брызнула ему в лицо, на мгновение ослепив. Голова Барлоу моталась туда-сюда на подушке.

— Отпустите, вы не смеете, вы не смеете, вы не…

Он опускал молоток снова и снова. Кровь хлынула из ноздрей Барлоу, потом из его рта. Тело начало биться в гробу, как рыба на крючке. Руки скользнули по щекам Бена, оставляя глубокие царапины.

— Отпустиииииииии!!!

Бен еще раз опустил молоток, и кровь, хлещущая из груди Барлоу, сделалась черной.

Потом все кончилось.

Распад длился не более двух секунд, слишком быстро, чтобы поверить в это спустя годы, но достаточно медленно для того, чтобы все эти годы вновь и вновь являться в ночных кошмарах.

Кожа пожелтела, сморщилась, покрылась пузырями, как старый холст. Глаза поблекли и подернулись белым. Волосы поседели и осыпались, как сухие перья. Тело внутри темного костюма иссохло. Рот открывался все шире, соединяясь с носом и открывая кольца оскаленных зубов. Ногти на пальцах почернели и отвалились, и вот уже это были просто кости, на которых раскачивались перстни, щелкая, как кастаньеты. Из-под простыни выбивались клубы пыли. Лысая голова превратилась в череп. В какое-то мгновение вид этого распадающегося чудовища ужаснул Бена, и он отшатнулся с криком, но от зрелища последнего преображения Барлоу невозможно было оторваться; оно завораживало. Череп перекатывался по подушке из стороны в сторону; голые челюсти распахнулись в безмолвном крике, лишенные голосовых связок. Пальцы скелета прыгали и щелкали, как танцующие марионетки.

Зловоние на миг усилилось и пропало с легким дуновением, оставив быстро сменяющие друг друга запахи: газ; гниющая плоть; библиотечная пыль; просто пыль.

Потом все исчезло. Пляшущие пальцы рассыпались в прах. Рот и нос черепа слились, провалились внутрь. Пустые глазницы расширились, храня выражение ужаса и удивления, встретились и пропали. Череп распался, как древняя китайская ваза. Одежда лежала ровно и неподвижно, будто в прачечной.

Но и это еще не было концом — даже пылинки в гробу метались и сталкивались, как маленькие демоны. Внезапно он почувствовал, как что-то пронеслось мимо него, как сильный порыв ветра, заставив вздрогнуть. И в ту же минуту все окна в пансионе Евы Миллер вылетели наружу.

— Смотри, Бен! — завопил Марк. — Смотри!

Он оглянулся и увидел, как они выходят из нижнего подвала — Ева, Хорек, Мэйт, Гровер и другие. Пришло их время.

Крик Марка звенел в его ушах, как пожарный колокол, и он обнял мальчика за плечи.

— Святая вода, — проговорил он в его испуганное лицо. — Они не тронут нас!

Крики Марка перешли во всхлипывания.

— Пойдем наверх, — сказал Бен. — Скорее. — Он поднял мальчика и подождал, пока тот выберется из подвала. После этого он повернулся и посмотрел на них, на Бессмертных.

Они стояли в пятнадцати футах от него, глядя вперед с тупой ненавистью, в которой не было ничего человеческого.

— Ты убил Хозяина, — сказала Ева, и ему показалось, что он слышит в ее голосе печаль. — Как ты мог?

— Я еще вернусь, — сказал он. — Вернусь за вами.

Он подошел к доске и вскарабкался наверх, цепляясь руками. Доска трещала, но выдержала. Наверху он еще раз посмотрел вниз. Они столпились вокруг гроба, молча глядя внутрь. Они напомнили ему людей, собравшихся у тела Миранды в ту ночь.

Он обернулся, ища Марка, и увидел, что тот лежит лицом вниз у двери, ведущей на крыльцо.

Бен сказал себе, что мальчик просто испугался. Это могло быть и так. Во всяком случае, пульс его был сильным и регулярным. Он взял Марка на руки и перенес в «ситроен».

Он взялся за руль и включил зажигание. Когда он проезжал по Рэйлроуд-стрит, запоздалый ужас настиг его, и он коротко вскрикнул.

По улицам рыскали живые мертвецы.

В жару и в ознобе, с головой, полной диких звуков, он свернул на Джойнтнер-авеню и покинул Салемс-Лот.

Глава пятнадцатая. Бен и Марк

Марк очнулся довольно быстро, но некоторое время сидел с закрытыми глазами, слушая мерное гудение машины. Наконец он открыл глаза и выглянул в окно. Было уже совсем темно. Деревья проносились мимо смутными тенями, у встречных машин были включены фары. К нему снова вернулся страх, и он с криком схватился рукой за крест, висящий у него на шее.

— Успокойся, — сказал Бен. — Мы уже за двадцать миль от города.

Мальчик перегнулся к нему и подергал дверь. Потом другую. Потом он повернулся назад, проверяя, не прячется ли там кто-нибудь. Никого не было. Совсем никого.

Гудение «ситроена» успокаивало. Никого. Он закрыл глаза.

— Марк?

Не хочется отвечать.

— Марк, что с тобой?

Откуда-то издалека.

— Марк…

Все хорошо. Никого нет.

Бен остановился в мотеле на самой границе штата Нью-Хэмпшир, записавшись в книге, как Бен Коди с сыном. Марк вошел в комнату, все еще сжимая свой крест.

Глаза его метались из стороны в сторону, как загнанные зверьки. Он держал крест, пока Бен закрыл дверь, включил телевизор и немного посмотрел его. Две африканских страны начали войну. Президент схватил простуду, но не очень серьезную. Какой-то тип в Лос-Анджелесе свихнулся и убил четырнадцать человек. В Южном Мэне предсказывают дождь со снегом.

Салемс-Лот спал, и вампиры бродили по его улицам и по дорогам графства, неся с собой зло. Некоторые из них еще сохраняли сообразительность и пользовались этим, чтобы утолить голод. Лоуренс Крокетт позвонил Ройялу Сноу и пригласил к себе поиграть в криббидж. Как только Ройял переступил порог, Крокетт с женой набросилась на него. Глинис Мэйберри позвонила Мэйбл Вертс, сказав, что ей страшно, и она просит посидеть с ней, пока ее муж не вернется из Уотервилла. Мэйбл не могла не откликнуться на эту просьбу, и, когда она через десять минут открыла дверь, перед ней предстала совершенно голая Глинис с кошельком в руке, ухмыляющаяся мрачной улыбкой. Мэйбл успела закричать только один раз. Когда Делберт Марки вышел из своей опустевшей таверны в восемь часов, вышедшие из темноты Карл Формэн и Гомер Маккаслин объявили ему, что хотят выпить. Милта Кроссена навестили в его магазине несколько давних знакомых и покупателей. А к Джорджу Миддлеру пришли ребята из старших классов, которые часто сообщали ему новости. На этот раз его любопытство было удовлетворено сполна.

Туристы и прочие по-прежнему проезжали по дороге номер 12, не видя в Лоте ничего, кроме тридцатипятимильного ограничителя скорости. За городом они опять повышали скорость до шестидесяти с единственной мыслью: «Господи, что за сонный городишко!»

А город хранил свои тайны, и дом Марстенов возвышался над ним, как поверженный король.

Бен вернулся в город на следующий день, оставив Марка в комнате мотеля. По пути он заехал в хозяйственный магазин в Уэстбруке и купил там лопату и кирку.

Салемс-Лот безмолвно лежал под низким серым небом, с которого еще не начал поливать дождь. Несколько машин ездило по улицам. У Спенсера было открыто, но на кафе «Экселент» висел замок, меню при входе осталось незаполненным.

Пустые улицы пробрали его дрожью, он вспомнил старый рок-н-рольный альбом с изображением залитого кровью лица и надпись: «Они приходят только по ночам».

Сперва он заехал к Еве, поднялся на второй этаж и открыл свою дверь. Все осталось без изменений: смятая постель, стол, полная корзина для бумаг. Он вывалил ее содержимое в центр комнаты.

Взяв рукопись, он разорвал ее и уложил на вершину бумажной кучи. Потом поджег все это зажигалкой. Пламя облизало машинописные страницы, нашло их достаточно вкусными и принялось пережевывать. Листки чернели по краям, потом вспыхивали. Из кучи потянулся белесый дымок, и он открыл окно.

На подоконнике лежало пресс-папье — стеклянный шар, подобранный им во время того давнего визита в страшный дом. Потряси и смотри, как падает снег.

Он так и сделал, держа его перед глазами, как будто опять стал мальчишкой. Сквозь падающий снег можно было видеть маленький домик с ведущей к нему тропинкой. Ставни в домике были закрыты, но мальчик с воображением (вроде Марка Петри) легко мог представить, как их открывает длинная белая рука, как выглядывает бледное лицо, ухмыляющееся волчьими клыками, и приглашает в запредельный мир фальшивого снега, где не существует времени. Это лицо смотрело на него сейчас, бледное и полное неутолимого голода, лицо, которое никогда не увидит солнца и голубого неба.

Это было его собственное лицо.

Он швырнул пресс-папье в угол, и оно разбилось.

Он вышел из комнаты, не оборачиваясь.

Он спустился в подвал за телом Джимми, и это оказалось самым тяжелым. Гроб лежал там же, где они его оставили, пустой и полный пыли. Нет… не совсем пустой. Там лежал кол и еще что-то. Он почувствовал тошноту. Зубы. Зубы Барлоу — все, что от него осталось. Бен подошел и поднял их — и они дернулись в его руке, как белые моллюски, пытаясь сомкнуться и укусить его.

С криком отвращения он отшвырнул их.

— Боже, — прошептал он, вытирая руку о рубашку. — Господи Боже. Сделай так, чтобы все это кончилось.

Пускай он никогда не вернется.

Кое-как он вытащил из подвала тело Джимми, все еще завернутое в Евины занавески. Он погрузил сверток в «бьюик» Джимми и поехал к дому Петри, положив лопату и кирку на заднее сиденье рядом с черной сумкой. На лесной поляне за домом Петри он провел остаток утра и значительную часть дня, роя широкую могилу глубиной в четыре фута. В нее он опустил тела Джимми и четы Петри, которые были завернуты в пыльное покрывало.

Он начал засыпать могилу в половине третьего. Движения его ускорялись по мере того, как свет начал меркнуть. Пот заливал ему глаза не только от физических усилий.

Все было кончено к четырем часам. Он утоптал землю, как мог, и поехал обратно в город, положив лопату с киркой в багажник. Машину он оставил возле кафе «Экселент».

Какое-то время он стоял там, осматриваясь. Опустевшие деловые здания, казалось, следили за улицей. Начавшийся дождь капал медленно и печально, как слезы.

Маленький парк, где он впервые встретил Сьюзен, был пуст и заброшен. Никого не было и в муниципальном здании. В окошке конторы Ларри Крокетта еще белела надпись: «Скоро буду». Единственным звуком был шум дождя.

Он прошел по Рейлроуд-стрит и, вернувшись к Еве, он постоял возле машины, глядя на это место в последний раз.

Город был мертв. Он знал это твердо, так же, как твердо знал, что Миранда умерла, когда увидел ее босоножку, лежащую на дороге.

Он начал плакать. Он все еще плакал, когда проезжал мимо плаката: «Вы покидаете Джерусалемс-Лот, чудесный маленький городок. Приезжайте снова!»

Он выехал на шоссе. Между деревьев мелькнул дом Марстенов. Он направился к югу. Там был Марк.

Там была жизнь.

Эпилог

Предыдущая Стр. 4 из 6 Следующая

Глава четырнадцатая. Город (4)

Глава пятнадцатая. Бен и Марк

Эпилог

Оглавление