Наш план
Политическая система: развивать фактическую конституционную монархию
Как бы ни хотелось кинуться сразу «в экономику», но без исторически жизнеспособной политической системы никакой экономики не будет и быть не может. Все заберут и отберут. Вынут через «мировое разделение труда». И ссылка на «развитые страны», как «у них» все богато, а у нас одни «дураки и дороги», все меньше действует на наше население. Дело не в размерах богатства, а в способе его употребления. Мы не нищие. Мы даже еще не бедные. В этом-то и проблема с нами. У нас многое есть, все еще очень многое. И не только оружие и космос, а также великая культура – неотъемлемая часть любого богатства, пока еще и здоровье, пока еще и образование, пока еще и довольно разнообразное хозяйство, пусть и весьма урезанное британской «свободой мировой торговли». У нас нет фавел, как в Рио-де-Жанейро, нет нищеты внутреннего Китая, у нас люди не ожидают покорно смерти от голода или инфекции, лежа на улицах, как в Индии, у нас вообще не живут на улице или в домах из фанеры – у нас Север. Мы не страдаем, как Китай, Индия и Африка, от перенаселенности, имеющей биологический, додеятельностный характер. Но бедность и нищета, без которой бедности не бывает, должны у нас появиться в результате американизации, чтобы было, «как у них» (а в США бедность и нищета есть – и ого-го какая, массовая), чтобы появился экономический стимул к труду. Стимул, правда, не появится, как и перенаселение. Раньше мы просто вымрем. Наша политическая нестабильность исходит не от беднеющих, которые уже поняли, откуда ветер дует, а от элиты. Именно эта узкая прослойка сумела сверхобогатиться за счет государства путем приватизации и бизнеса на бюджете. Опасность исходит от ее клиентуры, группы сервиса, которая боится утратить свои высокие необоснованные доходы, образ жизни и саму «ценность» чувствовать себя «креативным классом», ничего при этом не создавшим, то есть очень умным классом.
Государь
Главная политическая проблема воспроизводства власти и усиления государства, стоявшая перед Россией в начале XX века, традиционно описывается как необходимость восприятия конституционного правового порядка. Сегодня эта задача наконец-то решена, причем в наиболее естественном для России варианте конституционного монархизма. В этом нет ничего эксклюзивного – французы свой пятый республиканский строй называют выборной монархией отнюдь не фигурально, а на языке политического анализа. Российская конституция прямо описывает институт президентской власти как стоящей фактически над законодательной, исполнительной и судебной. Этот институт был американским подарком Ельцину для улучшения внешней управляемости России и укрепления американской власти в России, но оказался освоен российским суверенитетом и восстанавливающимся государством. Федеральное собрание работает на принципе устойчивого государственного большинства как согласительная комиссия. Этого, в сущности, и хотел Николай II, создавая 1-ю Государственную думу. Сталин, Хрущев и Брежнев были, по существу, императорами, мало отличавшимися от своих древнеримских и российских предшественников. Так что русская традиция государственности не прерывалась и в советское время, продолжена она и сегодня. Русский государь отвечает за то, что делает, – в отличие от американского президента – и обязан посвятить этому свою жизнь, реализовать длительные исторические проекты, а не обеспечивать сиюминутный дележ общенациональной прибыли между элитными группами. Кем бы он ни был. Этот порядок нужно удерживать и развивать. Он основан на общенародной поддержке государя, как бы он ни назывался – царь, генеральный секретарь или президент. То есть этот порядок основан на народовластии. При этом все виды реальных демократических институтов, держащихся на ответственном участии реальных людей, сознание которых принадлежит им самим и которые не лишены заведомо доступа к знанию и мышлению, должны работать на прояснение, обслуживание и редактирование общественного договора, являющегося содержанием конституции и поддержкой государства. С учетом всего сказанного следовало бы вернуть в государственный оборот второй триколор (бело-желто-черный), забрав его у националистов и отдав законному владельцу.
Общественный договор
Чтобы осознанно воспроизводить и развивать нашу политическую систему, следует признать, что общественный договор начала 2000-х годов свое историческое существование закончил. Придется расформировать политэкономию либерализма, в том числе и для того, чтобы появилось пространство для экономического роста, но в первую очередь – чтобы покончить с наследием внешнего управления.
Путин, отвоевав у олигархии собственно политическую власть, экономическую власть вынужден был оставить либералам, ограничив их лишь социально ответственным сбалансированным бюджетом. Это было водяное перемирие, временное соглашение, скрепленное общей судьбой Березовского, Гусинского и Ходорковского – относительно мягкой по советским меркам и исключающей репрессии для всех остальных. При этом постепенно сформированная из экономических либералов же «партия власти» «Единая Россия» получила право ссылаться на сбалансированный социальный бюджет как на свое собственное достижение, являясь одновременно крышей всего либерального бизнеса на том же самом бюджете. Кудрин был поставлен разводящим между путинским рождающимся государством и сугубо эмигрантским «экономическим сообществом». Отождествляться с такой партией Путин, конечно, не стал. И он просто обязан был вывести из ее политического «тела» руководителей территорий, даже если номинально (и даже если социально) они оставались связанными с «ЕР».
Неисправимый политический порок «Единой России» при всем ее «весе» – вместе с сателлитами в виде «Справедливой России» и ЛДПР – состоит в том, что, будучи по риторике совершенно левой партией и только в этом качестве способной собрать контрольный электоральный пакет, она ничего не может сказать о политической природе гарантий исполнения своих обещаний, о содержании своей деятельности. Этих гарантий у нее попросту не может быть. По логике своих обещаний она должна была бы встать на позиции реального социализма, ассимилировать действительные достижения СССР в области социальной организации и прямо об этом заявить, в том числе и в названии. Но это невозможно по ее социальному происхождению и назначению, а потому запрещено и другим, и даже Миронову. Вместо этого у «Единой России» другая публичная гарантия, и она одна – сам Путин. Это было конструкцией власти в переходный период. До тех пор, пока либералы, занятые экономикой на свой манер и в свою пользу, поддерживали Путина хотя бы для вида. Но свое лицо они показали уже в 2012-м. Весь период «тандема» в 2008–2012 годах (кто в «тандеме» был «за рулем» – всем было ясно) либерально-экономическая элита готовилась привести к реальной уже проамериканской власти Медведева на его втором сроке и установить неоельцинский порядок вещей. Надежды на нечто подобное не умерли еще и сегодня.
Предстоящий либеральный мятеж – союз сверхобогатившейся либеральной элиты и ее клиентуры – все равно собирается разрушить этот неустойчивый договор и отомстить за 2012 год. Для начала будет нагнетаться истерика. Отступать им некуда – вывозимые из страны доходы сверхбогатых или затраты на импортное потребление их сервиса первоначально образовывались в рублях, так как их источником является бюджет. Если считать, что падение рубля должно быть не меньше, чем в 1998-м, и это как раз необходимое для России условие суверенизации политики и экономики вместе взятых, то на такое сокращение своих доходов «сторона» общественного договора пойти не может никак. Она не сможет поддерживать ставший привычным образ жизни и уровень валютных расходов.
С другой стороны, продолжать кормить и население, и либералов с их фантазиями о масштабной приватизации земли, «Газпрома», медицины и образования (две последние сферы уже поданы под шумок на стол) при стоимости доллара 120 рублей дальше невозможно. Надо выбирать. В общественном договоре должны поменяться не только условия, но и участники. Нужно создавать новый, гораздо более широкий класс, который будет заниматься не только потреблением, но и созданием общих благ, откажется от стремления к сверхдоходам и получит представительство в системе власти.
Новый общественный договор потребует не только реформы партийного поля с декларацией действительно левых партий, оформляющих реалистичные социальные гарантии и защищающих социалистические институты, в том числе путем их прямой легализации, и появлением реально правых партий, требующих правовых гарантий для профессий на гражданско-правовом договоре (свободных профессий) и подлинного современного предпринимательства. Он потребует активной социально-инженерной и политической работы по созданию, оформлению и развитию самой этой профессиональной и предпринимательской среды, о чем вообще пока не шла речь. Все, что говорят общественные организации, заменяющие нам справа недостающую часть партийного спектра, – это повтор абстрактной либеральной риторики 1990-х из XX века, устаревшей уже с приходом Путина. Это по форме. А по содержанию, когда слушаешь г-на Титова, то складывается стойкое представление, что речь идет вообще о XIX веке: дайте патенты, уберите налоги. Но про тогдашнее стихийное, естественно-историческое предпринимательство все объяснил уже Й. Шумпетер – оно никогда не было путем к богатству, это социальная роль пострадавших. Абсолютное большинство предпринимателей разорялось, и они были основной социальной подушкой, бравшей на себя риски экономического развития – и коммерческие, и управленческие, и собственно финансовые, и технологические. С тех пор социум это понял. Дураков нет. И экономическая деятельность стала на порядок сложнее. Если мы хотим, чтобы у нас предпринимательская деятельность в принципе была, мы ее должны организовать. Людей нужно подбирать, учить, направлять на решение конкретных задач, обеспечивать кредитами и страховками, отразить подлинные риски этой деятельности в правовой системе. В противном случае под предпринимателей по-прежнему будут рядиться приватизаторы и конкистадоры бюджета.
Сказанное не означает, что реформированное правовое поле должно бороться за власть. Ни при каких условиях не может власть принадлежать предпринимателям, честь им и хвала. Они – агенты развития. Они рискуют, отказавшись от социальных гарантий, от найма. И власть никогда им в истории и не принадлежала. Не надо путать их с владельцами сверхкрупных состояний, приобретение которых не имеет никакого отношения ни к развитию, ни к предпринимательству еще со времен Древнего Рима.
Партии в нашей политической системе в принципе не должны вести борьбу за власть, они должны обеспечивать содержание ее деятельности. Партийная дискуссия должна состоять не в выдвижении привлекательных «электоральных программ», а в поиске решения общих проблем, то есть того, что решения как раз не имеет, но требует. Оппозиция – это критика оснований и поиск альтернативных решений, а не «долой царя», да еще в пользу внешнеполитического противника.
Наконец, многопартийность (или двухпартийность) везде в мире, где это работает, – это не политтехнологическая однодневка для обналичивания электоральных дивидендов, а оформление исторически сложившихся политических сил конкретной страны. В США две партии – это Север и Юг, федералы и конфедераты. У англичан – те, кто за короля, и те, кто за парламент, плюс представители труда, появившиеся позже. В Италии – католики и фашисты против коммунистов и антифашистов. «Единая Россия» с сателлитами – это обреченный исторический наследник КПСС, суть которой «ЕР» воспроизвести не в состоянии. От китайского пути перехода мы отказались. Без исторически собственных, основанных на реально существующих наших собственных общественных течениях двух (или более) партий, принцип многопартийности работать не будет. Либо партии тут будут просто ни при чем. Каковы они, эти исторически обоснованные партии? «Красные» и «белые»? «Славянофилы» и «западники»? Возможно, и то и другое. При условии, что все они верны стране и государству.
Подчеркнем еще раз, что в любом случае нам необходимо политически признать тотальную (вертикальную и горизонтальную) солидарность, основанную на предусмотрительности в отношении будущего не менее чем на три поколения (правнуки), основой государства, т. е. политически признать социализм. Иначе народ будет тянуться за ним в Европу, справедливо считая, что он там должен быть, но где его уже нет. Это главное лекарство от украинского синдрома.
Восстанавливать хозяйственно-экономический суверенитет
Вернемся к вопросу о богатстве. Какой бы ни была интенсивность создания богатства, она неизбежно производна от уже имеющегося, сконцентрированного богатства, в чем бы оно ни заключалось – в сумме технологий, в культуре, даже в деньгах (такое богатство исторически мгновенно), в торговых и деловых связях и пр. А наличное богатство, в свою очередь, определяется накоплением, возможности которого существенно ограничены риском прямой утраты. В накоплении как в основном экономическом процессе, как в историческом содержании экономической деятельности, которая ведется ради расширения возможностей сверхбиологического воспроизводства человека, ясно видна его хозяйственная сущность. Да, современная хозяйственная деятельность управляется деньгами, организуется с помощью денег, то есть экономически, монетарно. Собственно, экономика изначально и есть денежное управление хозяйственной деятельностью, ее монетизация. Но накапливаются не деньги. Накопление есть хозяйственная (и тем самым экономическая) форма процесса создания, роста и развития территории – в том ее понимании, которое введено в первой части статьи. Накапливать богатство можно только с помощью собственных организованностей, «вещей» территории – инфраструктуры. Знания, промышленное оборудование, обученные люди, торговые отношения, сама масса товаров постоянно обновляются, могут быть тем или иным способом мобилизованы, но доступный объем такой мобильности все равно ограничен осуществленным накоплением. Если отталкиваться не от чего, экономический цикл запустить очень трудно, если не невозможно. Экономика как экономия, как сбережение и есть накопление, а не просто уменьшение каких-то актуальных расходов. Что накапливают Греция, Португалия и другие страны, обязанные сейчас экономить? Ничего. Просто они должны расплатиться по долгам. И с процентами. То есть быть источником финансовой прибыли. Из накопления они исключены.
Инфраструктура – это не запасы. Это то, что долгосрочно используется, что задействовано, включено в деятельность. Инфраструктура, таким образом, – критерий объема деятельности, как в большую, так и в меньшую сторону. Инфраструктура сама есть гарантия воспроизводства некоторого объема деятельности. В этом содержание накопления. Дома, в которых не живут, цеха, в которых не работают, дороги, по которым не ездят, поля, на которых не сеют, не жнут, – не инфраструктура. Их вообще нет (за исключением того, что можно отнести к запасу, резерву, то есть к задействованному в будущем, но запас – всегда приложение, производная, а не самостоятельная хозяйственная сущность). Это лишь разрушающиеся отходы прошлой деятельности, вычитающиеся из ресурса территории, уменьшающие ее, от них еще придется освобождаться, очищать территорию.
Чтобы накопление в финансовой форме стало возможным (а это и пенсии, и долгосрочная банковская стабильность), финансовая система страны должна быть подчинена задаче накопления ее богатства и, значит, развития ее территории, собственной инфраструктуры, воспроизводства собственной деятельности. Сделать это в рамках мировой финансовой монополии, работающей на откачку реальных ресурсов, природных и человеческих, на снижение объема деятельности подчиненной страны – а без этого ничего не откачаешь, – не получится. Поэтому придется делать свои деньги – национальные, как у Швейцарии, или региональные (вместе с другими пострадавшими). Нужно признать, что никакого рубля пока не существует, потому что его никто не создавал. А приняться за такую работу вряд ли возможно, не разобравшись с проблемой денег как управленческого инструмента, с опытом XX века. Тут следует признать, что США продвинулись в понимании современных денег дальше нас сегодняшних, потому и сумели навязать свою финансовую систему всему миру, чем воспользовались как всякий монополист – злоупотребили своим влиянием в особо крупном размере.
Итак, наша ситуация определяется тем, что мы четверть века назад (в 1989 году все предпосылки были сформированы) добровольно пошли на беспрецедентное сокращение объема собственной деятельности под лозунгами ее неэффективности, ненужности, убыточности. Ликвидировали значительную часть собственного хозяйства, ввели на своей территории английский принцип мировой свободы торговли, допустили внешнее финансовое управление, пошли на многократное обесценивание основных фондов, на декапитализацию и на разрушение собственной инфраструктуры. Все это было сделано под обещания, что, став элементом глобальной экономики, заняв «свое место» в «международном разделении труда», мы получим свою долю научно-технологического пирога, доступ к «экономическому чуду», когда из смены формы само собой рождается новое содержание, примерно так же, как жизнь самозарождалась в куче грязного белья до открытия микроорганизмов. То есть перед нами стоит «традиционная» после русского XX века проблема восстановления хозяйства. Последний удар по нашим системам жизнеобеспечения в прошлом столетии был нанесен собственными руками, как, впрочем, и в Гражданскую войну. Политэкономия и идеология этого последнего удара теперь уже достаточно ясна, но эта ясность не заменит сама по себе отсутствующих у нас сотен тысяч необходимых собственных производств, объема деятельности и инфраструктуры, их придется создавать.
При этом мировая экономическая система, руководимая США, не только не выделила (и не собиралась) нам самой возможности экономического развития в «глобальных рамках» – не предоставила доступа ни к технологиям, ни к стратегическим инвестициям, ни к рынкам (неудивительно – именно за это всегда и велись войны после начала промышленной революции), но сама вошла в глобальный кризис, который будет разрешаться за счет всего остального мира в пользу США. США будут стремиться аннулировать свой сверхдолг за счет кредиторов и зафиксировать свою долгосрочную прибыль от эксплуатации мира. Эта прибыль не от их национального капитала, и вообще не от капитала, а от контроля мирового денежного номинального обращения. Звучащие при этом в наш адрес предложения «выходить из глобального кризиса в глобальных же рамках вместе со всем миром» звучат как побуждение к самоубийству. Нам придется выходить из глобальной системы как раз из-за ее кризиса и из-за роли в нем США. Тут и повод, и причина совпадают. А выходя из кризиса, уже импортированного на нашу собственную территорию, нам нужно будет осуществлять совершенно иную деятельность, нежели та, которой занимается глобальная экономика. Не будет глобального выхода из кризиса. Из него придется выходить, прежде всего, страновым, а также и региональным – в составе региональных экономических союзов – образом. Для нас это регионы (и союзы) БРИКС и АТР. И союзы с отдельными странами Европы – если они освободятся от США. Но сделать это без собственного экономического и хозяйственного суверенитета не получится в принципе. Чтобы вступать в союзы, необходима собственная субъектность. А для экономического суверенитета обязательны свои деньги.
Нам придется добиваться финансовой автономии, требовать регионализации торговли, проводить защиту от картелей и торговой агрессии, инвестировать, а не потреблять. Нам придется разнообразить производства необходимых товаров хотя бы ради национальной безопасности, если уж не ради повышения качества и снижения цены (последнее – очевидная цель в области продовольствия и лекарств), то есть восстановить до известных пределов хозяйственную автаркию. И чтобы сделать все это, нам нужны будут не только и не столько предприниматели (хотя они – один из катализаторов экономического развития), сколько управленцы (настоящие, а не те, кто ими притворяется, получая сверхприбыли на бюджете и от приватизации), инженеры и квалифицированные рабочие.
Речь идет вовсе не об отказе от частной собственности или рыночных отношений. И то, и другое – всего лишь управленческие средства. Речь идет о восстановлении исторически сообразных целей экономической и хозяйственной деятельности.
В чем главный механизм глобального кризиса? Нам нужно дать ответ на этот вопрос, хотя у нас нет никакой экономической науки, одна только экономическая идеология. Ключ к ответу лежит в различении экономики и хозяйства.
Экономика (например по А. Зиновьеву) есть монетизация общественных отношений. То есть передача последних под управление денежного оборота. В то время как хозяйство – это сущностная деятельность, необходимая для освобождения воспроизводства человека от природных, биологических условий. Говоря словами американского экономиста Л. Ларуша, хозяйство – это «физическая экономика», которая предназначена для преодоления мальтузианских ограничений на рост человеческой популяции (когда экспонента все ускоряющегося роста численности людей якобы «сталкивается» с пределом ограниченности ресурсов – таков основной идол экологии). Разумеется, и хозяйство экономизируется, переводится под управление денег – это и есть классический капитализм. Однако в XX веке экономика шагнула далеко за пределы хозяйства. И классического капитализма. Экономизировано все, включая лунный свет. В этом, а не в классическом капиталистическом перепроизводстве сегодня причина системного экономического кризиса.
Где были сосредоточены слабые места общенародной собственности как хозяйственно-экономической основы СССР? Содержательная троцкистская критика сразу после Второй мировой войны (Тони Клифф) убедительно определяла тип нашей народно-хозяйственной системы как государственный капитализм. То есть, по сути, как максимально возможную концентрацию капитала, максимально возможный монополизм. Монополия и концентрация были главными конкурентными целями капитала в течение двух столетий – XIX и XX, и мы их достигли. К 1970-м годам экономическое соревнование СССР и США закончилось убедительной экономической победой СССР, и США взяли курс на разрядку напряженности и разоружение, так как уже не могли поддерживать темпы гонки вооружений. Однако для нас наша победа оказалась воистину пирровой. Капитализм в мире радикально изменился. Собственно, он перестал быть капитализмом, когда мы его освоили, – отличие от слаборазвитой николаевской России начала XX века.
Промышленная революция привела в прошлом столетии к взрыву товарной массы такой мощности, что золото и его металлические суррогаты утратили статус всеобщего эквивалента стоимости, товара товаров. Золото не только несъедобно, но и крайне ограничено в промышленном применении (если сравнить его уже с энергоносителями), священный статус оно также потеряло (в связи с закатом самого священного). Новые деньги появились впервые как бумажные, хотя и цеплялись при этом довольно долго за золотое (металлическое) или аналогичное обеспечение. Сегодня деньгам не нужна даже бумага. Решение проблемы кризисов перепроизводства как специфического эффекта именно экономического (денежного) управления хозяйством пошло во всем мире по пути создания систем сверхпотребления. Это создание ложного многообразия товаров, навязывание их избыточного ассортимента, резкое сокращение срока службы (в том числе за счет социальных механизмов), псевдомодернизация, псевдоупотребление, ложное накопление в вещно-товарной форме и т. д. Дополнительный (по отношению к промышленной революции) рост товарной массы за счет организации сверхпотребления окончательно вытеснил из управления товарным оборотом саму возможность использования какого-либо ключевого «товара товаров» в качестве всеобщего товарного эквивалента стоимости. Добавьте к этому в качестве еще одной сферы «навязчивый сервис», господствующий в общественной жизни – псевдоуслуги по астрономическим ценам, всевозможные страховки от того, что никогда не случится, и от ответственности, которой не должно быть, и станет ясно, что сегодня невозможны не только «золотые», но и, например, часто обсуждаемые «энергетические» деньги. Деньги окончательно освободились от остатков привнесенной в них хозяйственной сущности и стали чисто управленческим инструментом.
В области денежного обращения на настоящем этапе исторического процесса старый схоластический спор реалистов и номиналистов о том, что же существует – сами вещи (как считают реалисты) или их имена (как утверждают номиналисты), – определенно решился в пользу последних. Сущность современных денег номинальная, а не реальная. Возможно, первыми это осознали финансисты США, что и позволило им подмять под себя всю мировую экономику и злоупотребить своей ролью, став самым крупным и самым безнадежным должником в мировой финансовой истории, сконцентрировавшим в своих руках за счет этого крупнейшие мировые богатства, а также средства управления миром. Современные – то есть полностью номинальные деньги – обеспечивают номинальную (то есть возможную) связь всех участников экономики со всеми. Современные деньги (даже если вычесть из их массы все производные ценные бумаги и многочисленные финансовые фикции и инструменты и оставить только физические и электронные денежные знаки) не обеспечены не только какими-либо привилегированными товарами «обеспечения», но и вообще всей мировой товарной массой, в том числе и потенциальной, еще не произведенной. И это не досадное следствие накопления диспропорций в системе оборота, а принцип работы системы.
Эмиссия денег поддерживается как избыточная и выступает как основной инструмент управления экономическими процессами, которые сами выступают как управление многообразной – не только и уже не столько хозяйственной – деятельностью. Разумеется, в такой системе основная масса денег должна быть стерильна относительно товарной массы и не соприкасаться с последней. Это обеспечивается специальным спекулятивным оборотом финансовых инструментов, когда деньги переходят из одной формы в другую и в принципе не связаны с «реальным сектором». Это тоже часть эмиссии.
Джордж Сорос в «Алхимии финансов» честно описывает современную экономику как принципиально неравновесную систему. Такая система может работать только при глубоком и жестком управлении ею. Она не саморегулируется. Избыточная эмиссия (взамен дефицитной – золотой и вообще металлической) позволяет целенаправленно перемещать глобальные массы товаров и вообще ресурсов хозяйственной и, шире, экономической деятельности. Избыточная масса денег аккумулируется ложными товарами, в том числе ненужными услугами и сверхценами, изымается из оборота через сверхприбыли, сверхналоги и сверхрасходы, а также аннулируется путем крушения финансовых систем целых стран и глобально значимых финансовых организаций и институтов. Кипрская экспроприация счетов – просто пробный камень. Впереди нас ждет подобное же списание и европейского, и, конечно же, американского долга. Одним эмиссия позволена, другим нет. Одни должны экономить, другие, наоборот, тратить. Разумеется, в «старых» понятиях экономического и хозяйственного реализма – это грабеж. И ограбленные будут возражать – как во внутренней политике, так и во внешней. Тем важнее НАТО и собственная военная активность США.
То есть денег сверхбольше, чем товаров. Товаров сверхбольше, чем нужно. Но нужных товаров нет. И не растет инфраструктура планеты. Биологическое воспроизводство человека на мировом Юге зашкаливает. Потому что туда никто никакую науку (знания, технологии) передавать не собирается – только кульки с просроченным рисом. И нам не давали и не дадут. У нас есть только то, что мы сделали сами. «Конкорды» больше через океан не летают, остался только памятник в аэропорту Шарль-де-Голль. Пустыни остаются пустынями – и растут. Производство при этом не свернуто вопреки россказням о постиндустриальном обществе, его передали в перенаселенные страны со сверхдешевым трудом, то есть фактор труда остался, каким и был еще при жизни Маркса. Сытые, но неработающие люди «развитых» стран при этом слабоуправляемы, как и римский плебс, и им нужны кровавые игры, как и римскому плебсу. Поэтому их сознание у них приходится отбирать. В целом как-то так. Вот с чем нам предстоит иметь дело.
Конечно, справедливый и конструктивный выход из кризиса требует деэкономизации и демонетизации избыточной номинальной сферы общественных отношений, возвращения хозяйственному ядру ведущей роли в экономической деятельности, восстановления реальных целей экономики. Ведь и мировая экономика в целом, и экономики отдельных стран при всем их виртуальном номинальном нехозяйственном росте глобально не могут оторваться от реального хозяйственного ядра. Однако это вовсе не означает одного только контроля потребления или его сворачивания, нужна его комплексная и системная реорганизация. Сворачивать нужно сверхпотребление, менять социальную и территориальную структуру потребления. Возвращение экономике реального статуса и хозяйственного содержания не означает также возврата к любым металлическим и вообще реальным деньгам. Но в реальной, физической экономике номинальные деньги должны быть исключительно управленческим средством под жестким контролем, не позволяющим деньгам «проецировать» свою номинальную сущность на экономику в целом, отрывать ее от хозяйственной основы. Такие технические деньги принципиально неоднородны: наличная и безналичная валюты, валюты для расчетов физических и юридических лиц, для внутренних и внешних расчетов должны различаться. Так, кстати, и было уже в СССР.
Еще раз о главном принципе всего экономического и хозяйственного. И то и другое – формы деятельности человека, формы его сверхбиологического воспроизводства. Любое развитие, изменение неоправданно, если не встроено в контекст воспроизводства, если не является развитием воспроизводства, обеспеченным воспроизводством воспроизводства (системы последнего мы чаще называем технологиями – не приемами производства, а замкнутыми системами производства-распределения-потребления, например конвейер создавался для того, чтобы рабочий конвейера на свою зарплату мог купить сделанную на нем машину). Поэтому речь не идет о возвращении к плановой экономике СССР. Но нужно воспроизводство страновой деятельности. И без использования опыта СССР это невозможно.
Проблема СССР – не изжитая до конца и сегодня – была и остается управленческой, и заключается она в том, что населению обещали справедливую экономическую систему, обещают и сегодня. Что неверно: ни одна экономическая система не может быть справедливой как стремящаяся по своей сущности к концентрации богатства – не важно, в чьих конкретно руках. Справедливость – это задача исключительно для государства, как показал еще Платон. Социализм СССР был устройством государства, чем и должен был быть, и никак не противоречил его монопольному государственному капитализму в экономике. Дело было за малым – чтобы этот факт был признан теорией научного коммунизма. Управление экономикой и управление справедливостью нужно разделить. Но в СССР трудовое вознаграждение было системно совмещено с социальным обеспечением, что и называлось в народе «уравниловкой». Оба предоставлялись по месту работы, в «трудовом коллективе». В результате невозможно было управлять ни социальными гарантиями, ни трудом. А социализм ведь означает не равенство, а солидарность, которая возможна только при справедливом политическом порядке и, значит, справедливом распределении. Уравнительное распределение таковым не являлось. Но сегодняшняя американизация российского социума с искусственным, ускоренным, чисто политическим созданием и разделением элиты сверхбогатых и массово бедных ради якобы «экономической мотивации» к труду и успеху (одновременно – хотя идея успеха исключает идею труда, и наоборот, равно как и практики и того и другого) еще более несправедлива. Даже новые богатые и просто обеспеченные ею недовольны – они хотят большего.
Лишения, уже пережитые народом за четверть века (и неизбежно предстоящие еще будущие лишения), будут оправданны, только если мы начнем пользоваться наконец-то единственным, но реальным достижением «новой» России: состоявшимся разделением трудового вознаграждения (включая и деловое, и реальное управленческое) и собственно социальных гарантий. Правда, и сегодня социальные гарантии предлагаются властью «из-под полы» в идеологическом плане, поскольку действительная экономическая идеология у нас остается целиком либеральной, а значит, подобные гарантии запрещающей. Что ж удивляться тому, что наша Дунька по-прежнему рвется в Европу. Там социализм пока никто идеологически не запрещал, хотя на деле и сворачивают – экономия. Поэтому с неизбежностью социальные гарантии предлагаются властью в России в форматах либо монетизации («материнский капитал», «льготная ипотека»), либо того же потребления («доступный кредит на все!»). И потребитель ждет от социальных гарантий расширения потребления. Однако потребление – это не обеспечение воспроизводства жизни, оно само по себе диспропорционально, как и любые желания, отпущенные на волю и подстрекаемые маркетингом абстрактного экономического роста. Социальные гарантии в немонетизированной части (монетизированная часть неизбежно дефицитна) должны не потребление расширять (этого очень бы хотелось тем, кто делает бизнес на бюджете, то есть большинству бизнес-сообщества), а гармонизировать воспроизводство здорового, трудоспособного и образованного человека. Его нашей экономике очень не хватает. Уже пилотов начинаем нанимать за рубежом, хотя авиация работает. Но потребитель лучше купит третий телевизор и десятый айфон, чем вылечит хроническую болезнь и выучится на реальную новую востребованную квалификацию (а не купит фиктивный диплом юриста – экономиста).
Бизнес же «войдет в берега», только когда его единственной целью перестанет быть сверхприбыль, когда такой цели у него вообще не будет. Это касается всех масштабов деловой активности: и малого, и среднего, и крупного. Только тогда можно будет поставить вопрос о производственной и вообще экономической эффективности предпринимательской деятельности. Тогда и грабить такой бизнес не будет смысла – ни чиновникам, ни бандитам, ведь сегодня эта логика поборов с бизнеса есть логика дележа украденного. Новому бизнесу будет нужна настоящая государственная защита – и правовая, и экономическая. Короче, бизнес работать должен, а не «зарабатывать». Вот что нам нужно, а не мифическая «борьба с коррупцией», ибо бороться самому с собой никак невозможно.