обнаженный, как кровь, кирпич,
А может, и нет
четвертой стены.
Может,
это сама война
выставилась на нас двоих.
А в комнате мы:
я
да сын
месячный в колыбели.
А от стены к стене
простерлась пустота.
И ужас колыхал дома,
и обезумевшие стекла
со свистом прыгали из рам
и бились в пыль о тротуар,
истерикой стеклянной звеня.
И входит муж,
он в черной весь пыли.
И страшный скульптор
пальцами войны
из каменных пород
лик вылепил его.
Огромный лоб
с изломами тревог
повис над озером глазниц.
Где мира нет,
откосом скал
катился подбородок вниз,
и только
человечий рот
был обнажен и прост
пред волею судьбы.
Что сын?
И к сыну подошел.
На склоны лба
спокойствие легло.
И яснолунная склонилась тишина
над ликом сына и отца.
И стены успокоенно молчат,
и потолок повис над головами,
и тоненько звенят в стакане
осколки битого стекла.
И в этой ясности
стоял он долго-долго.
А может, миг,
единый миг
таким возьми.
И рухнул,
и ясности нет.
В ясности буря чувств,
и тяжко от смертей глазам.
И пальцы
жмут изломанный мундштук,
и голос,
как чугунная доска,
от боли треснув
пополам:
— Взорвали шахты мы сейчас
и затопили их, —
А площадь за окном
от взрывов бомб
вздымала волосы столбом,
и щупальца, шурша в небесах,
прощупывали землю и сердца.
«Стоит на печи горшок…»
Стоит на печи горшок.
Пчелиный тает воск в горшке
для смазывания воском ран
на грушевых стволах,
и яблонях,
и вишнях.
А у печи сидит солдат…
Еще пыль не сошла с сапог,
еще пот не обсох с дорог,
и шинель от спины до полы
пахнет порохом от войны,
и глядит из его зрачков
боль разбомбленных городов.
Лежит лучина на столе,
пучки кудельки —
на ведре.
Он на лучину вьет пучки,
приготовляя помазки.
Он мог бы молотами бить,
железо сверлами сверлить,
но две ноги,
одна рука —
и опечалена судьба.
И отворачивает взгляд
от бабьей утвари солдат.
Солдат встает
и, дверь раскрыв,
садится на порог.
Лежат колхозные поля
в прозрачности пространств
весенних —
и величавы и спокойны,
как мысль огромного народа
в очарованье мастерства.
Еще поля не засевали,
еще сады не зацветали,
еще на вспаханной земле,
как струны, борозды лежали,
и ветер пашни задевал,
и звук от пашни отлетал.
Солдат в безмолвии сидел,
на родину свою глядел.
Глядел на родину солдат —
и от огромной красоты
солдат душою потеплел.
Трава шуршала у сапог:
«Солдат с войны вернулся жив!»
И ветки вторили берез:
«Пришел здоров!
Пришел здоров!»
Сучок сучку передавал:
«Врага изгнал!
Врага изгнал!»
И шелестел поток вершин:
«Он мир принес!
Он мир принес!»
И, с воском взяв горшок, пошел
залечивать он раны на стволах —
на грушевых стволах
и на вишневых тоже!
В ГОСПИТАЛЕ
Стояла кровать
у большого неба...
Нежно, люди, касайтесь земли,
не шумите делами звуков
и слова не бросайте громко.
Этот час
будет бережно тихим.
Сядь тихонько
в траву у подушки.
Мир, взъерошенный
бомбами, войнами,
мир, заляпанный
кровью по пояс.
Юноша в льдисто-
кристальной постели.
В наледи бинт
в молчании синем
глазами сиял
у какой-то,
больше чем бог,
человеческой цели.
Встанем молча,
склоняя колени
перед защитником
русской земли.
И сквозь стоны и раны
и огненный вскрик
мы почувствуем подвиг его.
Руки!
Опить эти руки
лезут в глаза:
белые мальцы,
как свечи зажженные,
лежат пятернями
в моих зрачках.
У нас в СССР
таких и нету,
холеных,
с фитилями красных ногтей.
Чьи они?
Чьи?
Были тревоги,
выли собаки,
люди с узлами
бежали во мраке,
ногами давя
о плиты и камни,
звонкие всхлипы
ребяческих слез.
Прожекторы-светы
вздымали столбами берез
и мощно крестили
распятьем Россию.
И небо,
и землю.
и страшную ночь.
Поля покачнулись,
шатнулись за облако
шваброю леса —
и сгинуло в тучах.
Огромные смерти
со стеклянными лбами
торжественно плыли
на жестких крылах.
Пощады не ждал я,
и красных перчаток
горящую пачку
я кинул в глазницы
стального врага.
Смерть глянула косо
и клич приняла.
И в мертвой петле
задохнулась луна.
Шатался враг,
качался я.
И, боем яростно дыша,
шаталась птица —
на крылах —
моя.
Но нет патронов у меня,
и пулемет умолк.
И вдруг — не я,
а мозг —
схватил
с кружащей высоты
две обнаженных пятерни.
И я забыл,
что я живу,
что бездна надо мной,
что жить могу,
я видел руки —
и войну.
Я видел родину мою.
И врезался винт
моего истребителя
смерти в плечо,
алюминий кроша.
Руки,
опять эти руки
давят глаза.
Красные когти,
как факелы в пламени,
торчат из мотора
в моих зрачках…
Стояла кровать
у большого неба…
Сядь тихонько
в траву у подушки.
Мир, взъерошенный
войнами, бойнями,
мир, заляпанный
кровью по пояс.
Только взор мой
да ты,
да вселенная
трав и растений
встанет молча,
склоняя колени
пред защитником
русской земли.
И сквозь раны
почувствуем сердце его —
любовь, как сдвинутое
небо,
к нам приближает пламень
звезд.
БИБЛИОТЕКА ИМЕНИ ЛЕНИНА.СТАРОЕ ЗДАНИЕ
Век девятнадцатый
на каменном фасаде
запечатлел изящество души,
застенчивой улыбкой осветив
цветов неувядающий изгиб,
колонн граненые черты
и лавров мраморных листы;
весь дом стоит —
на вздыбленном холме.
«Глядите, люди…»
Глядите, люди, —
девка пред солдатом
средь бела дня,
насмешек не стыдясь,
стоит в тени розовых акаций
и стриженую голову его
все гладит, гладит
легкою рукою…
ВОКЗАЛ
Мешки, отсвечивая ткацкою основой,
наполненные девичьим приданым,
накопленным на торфоразработках,
лежат, как идолы
у мраморных скамеек,
чуть приоткрыв оранжевые рты,
на скамьях тихо, рядом,
одетые в стеженые пальтушки,
мордовки юные сидят…
И солдат
в ожидании своего эшелона
какую-то до слез знакомую мелодию,
прижав баян к груди,
выводит медленно в тиши.
И сидит, как каменная баба
посреди заката на холме,
большелицая,
прямоспинная,
с балалайкой в каменной руке
средних лет мордовка на мешке.
И, следя глазами за баяном,
шевелит губами в такт она.
Под рукою тоненькие струны
вторят
вдохновению солдата…
ЗАКОНЧЕН ДЕНЬ РАБОТ
Мой умный друг —
железный экскаватор —
чуть-чуть устал,
для моря расчищая дно, —
он шею вытянул
к багряному закату
и, челюсти раскрыв, зевнул…
И паклей вытер кулаки
и зашагал домой
через пески.
И словно ломоть сочной дыни,
повисла желтая луна
над экскаватором в пустыне.
РАЗГОВОР С ДЕРЕВЬЯМИ
Посвящается И.В. Мичурину
Деревья гневные
вокруг меня стояли,
а я, привстав
на цыпочки босые
я пальцы стиснув
дерзко в кулаки, —
я укоризны дубу
громкие кричала:
— Я ж, старое,
тебя девчонкой знала,
я у корней твоих
тебе стихи читала,
девчоночьи слова
на тоненьких стеблях,
как заячьи цветы
в трехлистных лепестках,
и ты внимало мне,
а в высоте
вершиной утвердительно качало.
Зачем молчишь?!
Умнее стала я,
писать стихи
училась в институтах.
А ты стоишь, как столб,
и на прочтенья мои
сучком не пошевелишь! —
И ухнул дуб,
и, разогнав со лба
седые облака,
дуб уронил, как дождь, с листа
округлые слова:
—Ты не кричи
и леса не тревожь,
а посвяти стихи
огромному владыке,
что переделывает древние деревья,
вновь сочиняя листья и плоды.
Недавно он соединил
и землянику и жасмин,
и образ нового растенья
явился гордо перед ним,
а сам он ходит но земле,
как люди все,
на удивительных ногах.
И завершен над хрупкими плечами
русоволосой головой,
как кроной с светлыми листами.
Полупрозрачными утрами
приходит он —
высокий, как рассвет, —
ко мне за семенами.
МАЛЬЧИК
Сандал —
это так просто:
посредине кибитки яма,
а над ямою низенький столик,
он покрыт одеялом,