Я вынимаю ближе к свету
очищенное от кожуры,
еще дымящее соками
лицо второе из души,
а ранее Музою звалось.
Ликующее состоянье —
одна средь улицы стоишь,
и каждое из встречных лиц
как неоткрытая планета
средь звездных глаз,
сердечность приоткрыв.
НОЧНОЕ
На земле,
как на старенькой крыше,
сложив темные крылья,
стояла лунная ночь.
Где-то скрипка тонко,
как биение крови,
без слов улетала с земли.
И падали в траву
со стуком яблоки.
И резко
вскрикивали
птицы в полусне.
УТРО
Я завершила мысль,
вместив ее в три слова.
Слова, как лепестки
ощипанных ромашек,
трепещут на столе.
Довольная
я вытерла перо
и голову от строк приподняла.
В подвал упали из окна
концы лучей
от утреннего солнца…
«Мятежность дум…»
Мятежность дум
проходит от березовых листьев,
что потеряли почку к середине мая.
От очертания ветвей,
струящихся с коричневых сучков,
как тонкие дожди.
И с мысли пыль стирают
хрупкие цветы,
что вновь из трубочек
выходят в прошлогодних хвоях.
1947
ИЗБА
В доме бабушки моей
печка русская — медведицей,
с ярко-красной душой —
помогает людям жить:
хлебы печь,
да щи варить,
да за печкой
и на печке
сказки милые таить.
CКАЗКА О КОТЕ И ЕЖЕ
И жил на свете
дымный кот.
Он мог бы быть красив и толст.
Но гребни крыш
и взлеты труб
под звезды сочные влекут, —
и ожиревшему уюту
кот предпочел
ночную мглу.
Гулял по острию карнизов,
вздымая гордо
пышный хвост.
Пушистый встретив силуэт,
бросал воинственный привет.
Потом садился на трубу
и молча созерцал луну.
А рядом с печкой —
на полу —
был пойман в ящик
серый еж…
И ящик он копал вначале,
как почву прошлогодних хвой.
Не пахли доски
корневищем сосен
и влажность не сочил
фанерный дерн.
Ведь землю еж,
в которой рос,
всю по крупинке перебрал,
всю по травинке перемял,
он лист к листу перелистал
и полон был своих забот,
своих тревог,
своих работ.
И, чуя под когтями сухость,
еж и земле затосковал.
Стояла осень на дворе,
и не было луны.
Тоскливо кот
под креслами сидел.
Мурлыкать он уже не мог —
все тот же ритм
и тот же слог.
И был печально одинок
в дождливый вечер
серый кот.
А кто-то в ящике шуршал,
а кто-то в ящике вздыхал,
потом тихонечко сопел,
и звук нечаянный смолкал,
и пахло в ящике жильем.
И вот в коте
очнулся кот
лесных взъерошенных времен.
Обнюхал ящик он кругом
и лапу в ящик протянул…
………………………………………..
Но ощущения кота
и отношение ежа
не в силах здесь я перевесть
на человеческую речь.
А после встречи
день за днем,
из странствий ночи возвратясь,
взбирался кот
на дружеский настил
и тут лежал
или дремал.
А кто-то в ящике шуршал,
а кто-то в ящике вздыхал,
потом тихонечко сопел,
и звук нечаянный смолкал.
И понимал, наверно, кот,—
что на земле не одинок.
ОГНИ
Горностаевый вечер —
он накинул на серые плечи
снежную шкуру
с хвостами снежинок…
Все как в детстве,
но я уже не буду
от стен отцарапывать льдинок
и, калачиком ноги, сидеть на окне,
нос расплюснув в стекло.
За спиной в темноте
тени виснут в углах,
и, как Баба-Яга,
надо мною топорщится страх.
Из сугробов ползет тишина,
заползает в трубу ,
и из печки глядит в темноту на меня
слепая ее башка.
Ровно в девять с шахт гудели гудки,
из-за белых готических елей
появлялися черные тени,
и в сугробах играли вдогонки
золотые от ламп огоньки.
Да, огни…
Вот уже мне двадцать три!
И девчонка, и мысли ее
убежали назад…
А огни, как и прежде,
каждый вечер горят и горят…
РАЗГОВОР СО СТОЛОМ
Мой стол
мой нежный,
деревянный друг,
все ты молчишь,
из года в год стоишь
в таинственном углу.
О чем молчишь?
Чьих рук тепло ты бережешь?
Раскрой дарохраненье лет!
Молчание плывет в ответ.
Лишь черт резной
на выгнутой ноге стола
скрипит:
— Ах, сердце человечье
так беспечно.
Вещь не доверит
таинства ему.
Предмета суть
есть совершенство мозга.
А сердце —
сердце что ж — цветок,
само взойдет,
само цветет,
само завянет и уйдет.
А вещь без старости жива
и без младенчества ясна.
И не расспрашивай стола,
коль ты поэт…
Белые розы
увяли в стаканах,
лунные блики
лежат на столе.
И я, рукою касаясь резьбы,
говорю:
мой стол,
мой мудрый друг,
прости, пожалуйста, меня!
В МОСКОВСКИЕ СУМЕРКИ
Дымились сумерки в карнизах,
и незасвеченные луны,
чуть голубея,
колебались
на электрических столбах.
Теплом асфальт отягощенный
подошвы ног подогревал,
а по бокам
дома стояли —
сплошным хребтом
без окон и дверей, —
еще огней не зажигали.
И в получас
сближения теней
вершины улицы моей
откинули на землю
полутени,
освобождая очертанья
гигантских крыш
и труб
и купола церквей.
И проникало небо
в бойницы и бреши,
и обводило синью
башни и шпили,
вычерчивая дерзость человечью,
возвышенную в зданиях
до неба.
И каждого надежда осеняла.
1947
МОЯ КОМНАТА
Куда-то все плывут, плывут
продольные дожди
перед окном моим.
А на столе — цветы,
как млечные созвездья,
да стул один,
да рукопись в углу —
мои стихи
иль я сама —
одно и то же,
только форма разная.
И все,
и больше ничего,
да сор еще
цветочный на полу.
ПЛАТЬЕ
Мне подарили
бархатное платье,
А раньше
два только платья
было у меня:
льняного полотна
и шерстяное.
Мне подарили бархатное платье.
Я тут же
и примерила его,
и в зеркало увидела себя.
Средь отраженного окна
гранитный высился дворец,
пушистый звук
серебряных снегов,
в замерзших окнах
люстры тлели,
росли березы у стены.
И чудно было сочетанье:
я в платье бархатном,
дворец
и белый снег
в ветвях и на земле.
Такой казалась я себе
нарядной!
И с этим чувством
шла я
по Москве.
И все идущие
навстречу мне
несли на обновленных лицах
светинку радости моей.
И что-то мне
хотелось людям дать —
добро ли совершить
иль написать стихи.
О ХУДОЖНИКЕ
Р.Ф.
Сколько рождений
дано человеку,
а сколько прожито лет!
Каждый год
рождается вновь —
из весны,
из травы,
из небес — человек.
И нет насыщения жизнью,
и, хоть сто раз
на земле живи,
утоления нет рукам,
наглядения нет глазам.
В Замоскворечье живет
живописец.
Роскошнейшие убранства
от купола
до половиц
неостывающими светилами
мерцают из тихих рам.
А в комнате нет ковра,
сосновый в комнате пол,
и стул один,
и кресло одно,
и железная печка
в своем уголке
как вздохнет,
и падает оранжевый цветок
из золотистой гортани
на пол,
на вещи темные,
роняя лепестки
и отгадки бытия,
стоят, прислонясь к стене, —
рисунком внутрь
и холстом на свет.
Люблю в пристанище я это
заходить,
под крышей этой
забываю я
и горести, и странности мои.
Сходились юноши сюда
с неуспокоенной душою,
седые женщины
с девичьими глазами
и убеленные снегами,
художники,
постигшие и страны и моря.
Но жизнь, как в молодости
тайной,
вся нераскрытием полна.
Вот Азия стоит на полотне:
день пройденный и заключенный в раму.
А поперек небес
коричневый, безлиственный
сучок
и белые цветы
на узловатых сгибах.
И всюду тишина,
и синева,
и воздуха стеклянные отливы.
И все — от неба до земли
и от людей до птиц, —
все жить и жить
для голубых глубин,
для взлета дум