А. Н. ГлумовСУДЬБА ПЛЕЩЕЕВЫХ Исторический роман
ВМЕСТО ПРОЛОГА
Второй этаж дома Вадковского на Фонтанке, где обычно во время наездов в столицу квартировали Плещеевы, застлан туманом. Из окон в темноте чуть виднеется смутным контуром угрюмая громада нового здания на той стороне.
Трое в обширной гостиной: Плещеев, Бороздин, Долгорукий.
— Итак, дворец Павла Петровича наконец возведен, — мрачно проговорил Александр Плещеев.
— Ненавистная цитадель! — так же глухо, чуть слышно, отозвался Николенька Бороздин.
— Император построил Михайловский дворец для себя. Ради тишины и спокойствия, — с издевкой произнес Пьер Долгорукий. — Окопался глубочайшими рвами вокруг, соорудил подъемные мосты, расставил всюду пушки и караулы. Уверяет себя самого, будто он в безопасности.
— Бастионов лишь не хватает, — угрюмо подхватил Александр.
— А тебе хотелось бы, чтобы замок был доподлинно средневековою крепостью? — Пьер обнял Плещеева, другою рукой — Николеньку Бороздина. — А мы, трое старых товарищей, как были заговорщиками в пансионе, так и остались по прошествии лет такими же заговорщиками.
Александр осмотрелся — в самом деле, похоже на конспирацию. В темной комнате горят всего две свечи, трубочный дым мохнатыми подвижными клубами плывет к потолку, забирается потихоньку в углы, переползает по крышке фортепьяно к дверям.
— Эх, не мешало бы тебе посмотреть, Александр, на нынешних подлинных конспираторов, — снова начал иронизировать Долгорукий. — Человек по двадцать, по тридцать соберутся в дому у Талызина, или у Леонтия Депрерадовича, или у Алексея Захаровича Хитрово... пьяными все перепьются, запрещенные песни затянут... Ухарство, шик, фанаберия...
— Разросся наш заговор, — сказал Бороздин. — А начали всего только трое: Ольга Александровна, теща моя, лорд Витворт, аглинский посол, да еще авантюрист Де Рибас. Вот и все. Мы-то, юноши, конечно, не в счет.
Всего лишь шесть дней, как Александр Плещеев приехал после пятилетнего отсутствия в Петербург, многого пока еще не понимал и чувствовал себя провинциалом.
— Неужто заговор уже в те дни завязался? — спросил он Бороздина.
— Нет, пожалуй, заговора, по существу, еще не было. Заговор чуть позднее, с Панина, начался.
— Да, после этого все завертелось, завихрилось, — усмехнулся Пьер Долгорукий. — Потом графа Палена завербовали.
— А что, где теперь Ольга Александровна?
— Нету здесь Жеребцовой. А к судьбе ее ты и сейчас неравнодушен? Что ж, красавицей прежде была. Зубову сестрица родная. В Англию теперь вслед за Витвортом поскакала.
Александр уже слышал, что за время его отсутствия политика Павла переменилась. Англия в прежние годы для русского самодержца была первым оплотом. Нынче стала первым врагом. Наполеон Бонапарт, наоборот, сделался самым ближайшим союзником. Павел с ним в личной дружеской переписке. И сумасбродный поход в Индию монарх начал ради него. Но Александр не знал, кто же теперь ближайшие советники и друзья императора. Растопчин? Аракчеев? В своих симпатиях Павел так переменчив...
— Ох, сколько приходится тебе разъяснять! Всех своих друзей государь разогнал. Один только Кутайсов, обер-шталмейстер, недавний барон, ныне граф, пока еще держится... интимными — ублажательствами. Всесильный граф Растопчин, победивший вице-канцлера Панина, недавно сам в отставку угодил и уехал. Граф Аракчеев с пышным девизом: «Без лести предан» и дружок его Линденер с ноября тоже в ссылке. Но государь скучает без них. Говорят, уже вызвал обратно.
— Таким образом, все дела внутренней и внешней административной политики сосредоточены, как я понимаю, в руках графа Палена?
— О-о, этот граф Пален! Дипломат и военный, заправитель всего нашего заговора. Жесток и неумолим, хитер, вероломен, — сказал Долгорукий. — Притом обладает твердою волей, находчивостью и небывалою изобретательностью в интриге — главарь конспирации.
— Ты позабыл: безмерно честолюбив! — добавил Николенька Бороздин. — Такой нам и нужен.
— Нужен ли? — усомнился Плещеев. — Боюсь, освобождение нации не подменяется ли высшей школой дворцовой интриги... Просто — борьбою за власть. Вместо тирана, окруженного честолюбцами, возникнет новый тиран, окруженный еще бо́льшими честолюбцами.
— А чего же ты хочешь?.. Избавиться от изверга на престоле, от умопомраченного выродка, обуреваемого химерами, от вурдалака, — и то дело большое.
— Ты спросил, чего я хочу?.. В пансионе аббата Николь я бы ответил: «При недостатке веревок сплести кишки священнослужителя и ими удавить короля».
— Повторяешь Дидро? — подцепил Долгорукий. — Его Одержимых свободой?
— Неважно. Но был у меня еще более значительный документ. Благовестью... он назывался. И вот о чем там говорилось: российский престол надобно опрокинуть, заменив его республиканским образом управления. А коль не получится, так следует деспотию ограничить введением твердых законов. И непременно при равенстве общем, равенстве всех и каждого.
— Ты имеешь в виду уничтожение крепостничества?
— Да. Уничтожение рабства. И более того. Все сословия, титлы и звания должно уничтожить. Различие состояний...
— Ах, перестань, Александр! — перебил Долгорукий. — Ты в деревне начитался всяческих Благовестей да сочинений Томаса Мора с его химерическим бытием на несуществующем острове Утопия...
— Шесть лет тому назад, — грустно продолжал Александр, — Василий Пассек в ожидании переворота писал «кондиции», в которых ограничивались права самодержца...
— Ты хочешь сказать — писал «конституцию», — перебил Бороздин. — У нас есть конституция. И не одна. Три.
— Три?.. Кто их составил?
— Зубов, Державин, Панин.
Александр засмеялся, и Бороздин чуточку ощетинился.
— Какие могут создать они конституции? — продолжал Александр. — Монархические?.. Аристократические в случае наилучшем. Оговорят права дворян и ограничатся этим. Вчера Вася Плавильщиков мне показывал список конституции Панина. В ней лучшая часть — начало, в коем приведены священные слова давно покойного Фонвизина из его Записки для юного цесаревича, оставшейся втуне... Но мне этого мало.
— Ну, тогда можешь дома сидеть. Мы свои узкие лбы рискуем подставить под пули караулов, охраняющих священную особу, а ты... со своей мудрою философией... хочешь руки сложить? Поезжай обратно в деревню, читай Утопию, Благовесть... и спи безмятежно на мягкой перине.
— Пьер! Милый Пьер! Зачем так жестоко? Зачем так несправедливо?.. Сколько лет ты знаешь меня? Девять? Так неужели...
Дверь чуточку приотворилась. Тихо вошла Анна Ивановна. Испытующе посмотрела на друзей Александра.
— Почему вы в такой темноте? Две свечи. Нагорели к тому же...
— Для настроения духа, — улыбаясь, ответил Николенька. — Пугаем друг друга сказками о вурдалаке, что встает по ночам из могилы и кровь сосет из людей.
— Смотрите, чтоб из-за сказок вас патрули на улице не забрали, несмотря на то, что Пьер — генерал-адъютант. Ведь скоро десять часов.
Офицеры всполошились и начали собираться: в самом деле, после десяти на улицах, по указу царя, появляться право имеют теперь только врачи и повивальные бабки. Прощаясь, Бороздин спросил Александра:
— Итак?
— Завтра встретимся у Талызина, — просто, как будто речь зашла о пирушке, ответил Александр.
— До завтра, стало быть.
Гололедица. Ноги скользят. Снежный мятый ком луны прячется в охапках облаков. Или вдруг очумело обдает все вокруг потоками света, предательски разоблачая лица людей, растянувшихся по плац-параду Марсова поля, совсем недавно называвшегося Царицыным лугом.
Бороздин и Плещеев в первой партии заговорщиков идут вдоль Летнего сада, по берегу Лебяжьей канавки, к Михайловскому мосту, перекинутому через Мойку и ведущему в Третий летний сад. Спереди, немного левей, вырастает по мере их приближения ненавистная громада дворца. Поскорее бы миновать Марсово поле, через мост войти в Третий сад, под защиту деревьев! Тогда можно и переждать, пока подтянутся отстающие.
Большинство сильно на взводе. Падают часто. Всего человек шестьдесят. А сзади солдаты — батальон. Но все это — одна только колонна во главе с братьями Зубовыми. Вон они, братья, вдвоем идут впереди, Платон и Николай, под руку, чтобы не поскользнуться.
Пьера Долгорукого нету: он в другую, вторую партию назначен, ее возглавляет граф Пален. Эта партия должна выступить из казарм и позднее примкнуть. А сейчас их начальник граф Пален в штабе задерживается, отдает по городу последний приказ: должны быть немедленно арестованы — Обольянинов, генерал-прокурор; Котлубицкий, комендант нового дворца; Нарышкин и генерал Кологривов, шеф лейб-гвардии Гусарского полка. А то как бы они не вмешались и не погубили все дело. Аракчеева, слава богу, нет в Петербурге. В этой партии Палена заговорщиков около шестидесяти офицеров и двести солдат-преображенцев. Но солдаты ни в первой партии, ни во второй не знают — куда и зачем их ведут.
— Николенька, ты с гвардейцами разговаривал? Ведь нам предложено во время марша их подготовить.
— К черту. Я пробовал. Говорю им: надо царя заставить отречься. А они — ни бе, ни ме, будто русских слов не понимают. А тут еще скользянка такая... им говоришь, а сам вот-вот руками, ногами взмахнешь и растопыркой в снег носом брякнешься. И самому смешно, и тебя засмеют.
— Хоть церковь и близко, да ходить больно склизко, — сказал кто-то рядом хрипловатым, пьяным баском, — а кабак далеконько, да хожу потихоньку.
Это князь Яшвиль, грузин, любивший щеголять русскими поговорками. Он засмеялся, но чувствовалось, ему вовсе не было весело.
Наконец-то Марсово поле осталось позади. Перешли по Михайловскому мосту Мойку и немного углубились вперед, по аллее Третьего сада. Отсюда виден дворец — правый фасад, выходивший на диаметрально противоположную сторону от дома Вадковского.