— Батюшка! — с таким же волнением перебил Плещеева второй его сын, Алексанечка. — Сколько лет двум этим Раевским, мальчикам то есть?
— Гм... почему тебя этот вопрос столь зацепляет?.. Ну... старшему сыну Раевского, вероятно, семнадцать уже.
— А младшему, младшему?
— Н-не знаю.
— Младшему лет десять-одиннадцать, — ответил Алябьев.
— Parbleu! — невольно вырвалось у Лёлика, как дома называли старшего сына Алешу. Однако, увидев осуждающий взгляд Анны Ивановны, он тотчас осекся.
Но Алексаня, черный жучок, продолжал, моргая глазами:
— Мне, батюшка, десять... тоже десять... почти. А Лёлику скоро цельных четырнадцать.
— Положим, не четырнадцать, а только двенадцать... Так. Ну?.. Дальше что?..
— А дальше?.. д-нет, ничего.
— Все ясно. Вы, значит, хотите, чтобы я вас тоже за руки взял и отвел бы сейчас не по мосту, а в классную комнату для сражения с месье Визаром, как представителем французской национальности? Что ж, таким образом ваш арьергард познакомится с барабанною дробью и с армейским ремнем...
Старший, Алеша, хотел было возразить. Однако Плещеев молча посмотрел на него своими выразительными черными, как уголь, глазами... Мальчики поняли и присмирели: с дисциплиною они были знакомы.
Ах, боже ты мой!.. к тетушке надо идти. Но разве можно оторваться от петербургской газеты?
Из-за портьеры неслышно появился дворецкий, Тимофей Федорович, и, отозвав незаметно хозяина, сообщил, что Катерина Афанасьевна с дочерьми уже отбывают, в коляску садятся.
Плещеев ринулся через главный подъезд во внутренний двор, расцеловал сухонькие ручки сдержанно-сумрачной тетушки. Заметил, что глазки Машеньки, прелестной дочурки ее, были заплаканы. Лошади тронулись. Модные белые шляпки с выступающими вперед большими полями, мягко загибающимися вкруг лиц наподобие зонтиков-козырьков, долго мелькали еще меж стволов и зелени парка. Фаэтон скрылся за поворотом.
— Тимофей! — спросил Плещеев своего мажордома. — Не видел, куда Василий Андреевич Жуковский прошел?
— На озере, у причала, сидят. Видно, стихи сочиняют.
Стремительно войдя с веселым, беззаботным видом в гостиную, Плещеев попросил дорогих приглашенных прогуляться по саду и там, в старом парке, у озера, по древнерусскому исконному обычаю перед обедом чуточку закусить. Чтобы аппетит разыгрался. Затем, как истый вельможа, склонился перед супругой в церемонном, принятом при Екатерине поклоне, подал ей руку и повел через стеклянную галерею на лужайку, залитую солнцем. Променадную музыку играли крепостные, все как один в белых косоворотках и босоногие — по старинной традиции дома.
Пара за парой, размеренным полонезом потянулась цепочка гостей к аллее юных березок. Когда же, впрочем, выросли эти березки?.. Вчера здесь не было ни единой!.. Лишь только Анна Ивановна к ним приближалась, они наклонялись перед ней низко-пренизко, как бы здороваясь. Между стволами повсюду тянулись гирлянды цветов и на них — вензеля: буква французская «N», означавшая «Нина», а вокруг нее овал из анютиных глазок, — все знали, что Плещеев называл жену то Ниною, то Анютой.
Широкий лиственный коридор вел книзу. И вдруг расступился. Спокойное обширное озеро дробило на дневном свету свои воды; они преломлялись на солнце и сверкали искрами драгоценных камней. На берегу две ивы печально изливались текучими струями. В середине озера маленький остров с руинами — некогда грот, заросший кустами и тростником.
У каменной пристани с пушкой на постаменте и в самом деле притаился Жуковский. Услышав музыку, говор и смех, он торопливо поднялся и быстро направился к чаще. Плещеев окликнул его, но он не обернулся.
Гости полюбовались мраморным Орфеем с лютней, прижатой к плечу, — его рука была отбита, — погладили дуло приземистой пушки, опять — который раз уже — вслух прочли дату, вылитую на стволе: «1670»; а под нею — вздыбленный лев мощным мечом в лохматой лапе грозился врагам. Пушка принадлежала некогда предку Плещеева, Федору Федоровичу, ближайшему сподвижнику Петра Великого, бомбардиру в Преображенском полку первой в России роты артиллерийской.
— Вот из этой бы пушки да в самого Бонапарта! — воскликнул Гринев, и четверо мальчиков, вмиг встрепенувшись, азартно зашептались друг с другом.
— Ну, нешто антихриста чем прошибешь? Кол осиновый в бок, как вурдалаку, и тот его не возьмет.
— А я вот возьму! — выпалил самый младший Плещеев, Пету́та, и сконфуженно замолчал.
Поблизости на площадке были расставлены столы с сервированным завтраком. Столики, квадратные, круглые и угольные, сверкали снежною белизной накрахмаленных скатертей и салфеток, прозрачностью цветного стекла — синего, зеленого, желтого.
Молодые лакеи, красавцы, все как один на подбор в красных косоворотках, тоже босые, гибкие, изворотливые, скользили между столами, проворно подставляя стулья гостям, притом обращались к ним лишь по-французски. О-о, суровую школу, как видно, прошли эти деревенские парни в доме Плещеевых! Яркость рубашек броско подчеркивалась окружающей зеленью и белизною столов.
Гости, издалека прицеливаясь к закускам, любовались световою игрою на гранях графинов и многоцветных бутылок. Вслух читали надписи на этикетках: «Кабацкая», «Полугар», «Пьянчуга проспится, а дурак никогда», «Чем тебя я огорчила», «Царства божия не проспи» и «Сивуха».
Был провозглашен первый тост за здоровье дорогой хозяйки. Тотчас раздался оглушительный пушечный выстрел. Все вздрогнули, дамы взвизгнули в один голос: «Война? Неужто война? Здесь — война?» Флейты, исполнявшие первый голос мелодической пасторали, кикснули, струнные с медными разошлись, и оркестр замолчал. Даже Плещеев был удивлен, — выстрел?.. нет, это чужая затея.
Кое-как прояснилось: пальнула старинная пушка на каменной пристани. Но ведь до сих пор в поместье она сохранялась лишь как почетная декорация, как древность, как реликвия дома. Из нее уже не стреляли — ни в девятнадцатом, ни, вероятно, и в восемнадцатом веке. Салют имениннице приготовлен на этот раз не Плещеевым — нет! — а заговором трех его сыновей. И даже под руководством Алябьева! Помогал ветеран ветхослужилый, отставной канонир той же самой роты, того же лейб-гвардии Преображенского полка — крепостной старикан Феогност Зосимов.
Мальчики были в безграничном восторге от выстрела. Сказали, что хотят пальнуть еще раз. Но дамы хором заявили протест. А вдруг снаряд разорвется?
— Ах, вы бои-итесь!.. — протянул Алексанечка и взглянул на старшего, белобрысого Лёлика.
— Parbleu... Плохо дело, mesdames, — ответил Лёлик не без галантности. — Надо тогда Феогноста скорей упредить. А то он новый заряд в дуло уже забивает.
— Donnerwetter! — вскричал Алексаша и, сорвавшись, бросился к пристани.
— Полу-ундра-а!..[2] — с громким воплем помчался вслед за ним самый младший, карапузик Петута. Таковы были усвоенные ими их «традиционные возгласы».
Вино разогревало умы, забывались заботы. Анна Ивановна к тому и стремилась. Пусть ее близкие прогонят на время мрачные мысли — бог весть, что еще придется во время войны испытать. Матушка потихоньку от всех выговаривала сыну, упрекая его: трудный год — и такие расходы!
— Ах, матушка, вы же знаете, оперный спектакль я отменил, от оракула отказался, от крепостной стены с мостиком тоже: фейерверка не будет. Но нельзя же... Праздник Анюты! А что до войны... я же хотел вступить в ополчение сам, ратников собирался поставить — мне не дозволено: Орловская губерния набору ополченцев не подлежит, как губернатор ответил. Мы, орловские, ненадежны.
— Смотрите, смотрите! — послышались голоса. — Смотрите на озеро!
И верно: островок на воде тронулся с места, начал плыть по поверхности, приближаясь к гостям. Из грота доносились звуки нескольких арф. Близ берега остров остановился, тростник зашуршал, ветви кустов и деревьев раздвинулись — появилась стройная девочка нимфа в античной тунике, с золотою лирой в руках. Это была прелестная Александрин Чернышева.
Под мелодичное сопровождение арфы началась взволнованная и вместе с тем плавная декламация излюбленной всеми элегии Вечер.
...В венке из юных роз, с цевницею златой,
Склонись задумчиво на пенистые воды...
Необычный низкий голос Александрин, как бы затуманенный, сумеречный, напоминал пригашенные, задушевные гулы органа.
Уж вечер... облаков померкнули края... —
лились задумчивые строфы Жуковского, и казалось, над озером медленно парит темная птица и взмахивает мягкими, широкими крыльями.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Анна Ивановна получила поздравительное письмо от Карамзина, с припискою Вяземского.
Стародавний друг семейства Плещеевых Карамзин еще теснее сблизился с ними после женитьбы на тетушке Александра Лизавете Ивановне, младшей сестре Настасьи Ивановны. Их первое знакомство и первые встречи ярко запомнились Александру: она приезжала когда-то вместе с братом и Катериной Афанасьевной после их бегства во время крестьянской сполошки в брянской усадьбе к Плещеевым в тихое Знаменское... Увы, счастье супружеской пары Карамзиных было недолговечно — в апреле восемьсот первого они обвенчались, а через год Лизавета Ивановна скончалась после родов. С тех пор много воды утекло, много свершилось событий. Карамзин бросил журнальную деятельность, занял государственную должность: стал историографом. Женился вторично на обворожительной дочери старого князя Вяземского, Екатерине Андреевне. Таким образом, Плещеевы также и с Вяземскими породнились. Александр близко сошелся с Пьером Вяземским, молоденьким братом Екатерины Андреевны, теперь Карамзиной: в восемьсот восьмом написал музыку к его кантате, посвященной юным поэтом бракосочетанию своей другой, младшей сестры. Это положило начало их дружбе. А еще через год батюшка Александра, Алексей Александрович, в то время председатель одной из московских палат, будучи у Вяземских на дому, упал в гостиной, сраженный апоплексией, и врачами было запрещено длительное время трогать его и перевозить. После того батюшка долго болел и скончался в октябре десятого года.