— Батюшка, — вдруг заявил Захарушка Чернышев, сдержанно и чуть-чуть надменно, — а вы не считаете необходимым для престижа нашей фамилии меня, как графа Чернышева, тоже в армию отпустить?
— Еще неизвестно, примут ли тебя ополченцем. Молод еще. Ведь сколько среди ополченцев юнцов, для фрунта ничуть не пригодных!
И Чернышев рассмеялся, вспомнив, как он встретил князя Петра Андреевича Вяземского в очках и в казацком синем чекмене с голубыми обшлагами... Тяжелейший, обтянутый мохнатою шкурой медведя кивер с огромным султаном поглотил до остатка всю его ученую голову. И, конечно, очки...
— Видишь, Базиль, — усмехнулся Плещеев, — а ведь ты в том же полку. Подчиняйся: новая мода. Как-то медвежий султан удержится на твоем возвышенном темени пиитическом?
Перед сном Плещеев решил все-таки проверить своих сорванцов, спят ли они: ему весь вечер казалось, что рядом, в малой гостиной, кто-то сидит, хотя света там не было.
Подозрения оправдались. Свеча в детской горела, чадила. Трое мальчиков лежали в постелях, зарывшись в подушки. Спящими притворились. Старший, Лёлик, в халатике сидел у стола.
— Понятно. Вы подслушивали наш разговор?
— Батюшка, я тоже вслед за Никитой и кузеном Захаром хочу на войну, — внезапно заявил Лёлик с упрямым огнем в светлых глазах, — они постарше, но только чуть-чуть.
— Никите Муравьеву шестнадцать почти. И он богатырь. А ты на четыре года моложе. А кстати, откуда у вас эта фантазия, будто тебе скоро четырнадцать?..
— Месье Визар нам говорил.
— Бредни. Вот еще!.. Новый Мюнхгаузен нашелся. Спать!
Утро ушло на проводы гостей, хоть на этот раз не много их было.
Первым собрался Григорий Иванович. Ни Захарушка, ни Александрин не были склонны покидать усадьбу Чернь, где им так вольготно жилось. Однако в Тагино, родовое поместье Чернышевых, приехала тетушка, Екатерина Ивановна Вадковская, с тремя сыновьями, отпущенными на вакации из Благородного пансиона при Московском университете.
Григорий Иванович, уезжая, зазывал к себе в Тагино погостить сыновей Анны Ивановны.
Потом собралась уезжать в свое Знаменское матушка, Настасья Ивановна. С тех пор, как она четыре года назад перевела и напечатала книгу Училище бедных, работников, слуг, ремесленников и всех нижнего класса людей Жанны Марии Лепренс де Бомон, а Жуковский написал похвальную статью в Вестнике Европы за 1808 год, она почувствовала себя сочинительницей и каждое утро посвящала перу. Поэтому и стремилась поскорее вернуться в беседку, где некогда находил тихий приют вдохновения молодой, влюбленный в нее Карамзин.
Перед отъездом она долго беседовала с Александром, наставляя его, упрекая за легкомыслие и мотовство, за то, что он усвоил повадки вельмож прошедшего века.
Собрался в дорогу Алябьев. Четверо ребятишек подняли шум, вой, умоляя хоть на сутки еще задержаться. Да предлог для задержки нашелся: гостю необходимо купить боевого верхового коня, а в Мурине, на конном заводе Плещеева, можно по сходной цене подобрать превосходного скакуна.
Мальчуганы тотчас на конный завод собрались вместе с Алябьевым и ринулись оседлывать своих лошадей; батюшка поощрял верховые экзерциции сыновей и с пятилетнего возраста приучал их к седлу и вольтижировке. Конюшни в Черни́ расширились, их пришлось по прошествии времени перевести в ближайшее селение, привлечь опытного коноводчика. Так усадебные стойбища превратились в завод и стали приносить весьма значительный доход. Коней объезжали те самые парни в красных косоворотках, которые одновременно с детства были приучены к ловкости прислуживания на званых обедах, а перво-наперво к французскому языку и к общей грамоте в особой школе в Черни́.
Любимой лошадью молодежи был, разумеется, все-таки Ветер, теперь уже старый, на редкость уравновешенный, умный и добрый. На нем начинали учиться младшие отпрыски, и конь все понимал, терпеливо сносил сверх меры затянутые поводья, неудачи в постижении тайн облегчения. Предусматривая слабость мальчишеских шенкелей, не разрешал себе ни резких скачков, ни неожиданных поворотов. Но преданность его и любовь к своему властелину оставалась по-прежнему неизменной. Он весь дрожал, когда видел хозяина. Ветер вытягивал к нему гордую, легкую шею. Чуткие, нервные ноздри его раздувались, а ласковый глаз сторожко косился, огненный, влажный, заглядывая в самое сердце — сядет на него господин или не сядет...
Сейчас на террасе Плещеев, наблюдая гарцующих перед ним ребятишек, не мог налюбоваться благородством форм своего скакуна, ногами, точеными, легкими... А какие эластичные, упругие мышцы! До чего красива эта темно-серая шелковистая грива, темный-темный хвост и светло-серая, теперь седая, чуть не белая масть!
Плавно, словно лебедь, скользящий по озеру, Ветер мелким развалом нес в седле самого младшего из трех ездоков — шестилетнего Петеньку.
— Петута! — крикнул Плещеев. — Каблуки, каблуки! Оттягивай каблуки!
— Мне тоже надобно верхового коня у тебя на заводе купить, — сказал подошедший Жуковский. — Продашь подходящего?
— Нет, не продам. Подарю.
— Ну, а я не согласен.
— Хорошо. Тогда одолжу. Вернешь, когда кампания кончится.
Неожиданно прибыл надворный советник губернского правления и хозяину конфиденциально сообщил, что его просит в Орел срочно явиться Петр Иванович Яковлев, орловский генерал-губернатор. Зачем? Неизвестно. Быть может, по делам ополчения? или по рекрутскому набору?.. Нет, нового набора еще не объявлено.
Анна Ивановна взволновалась сверх меры. Что это значит?.. Теперь, когда Растопчин стал генерал-губернатором могучей Московской округи, можно от него, а главное — от супруги его Катрин ожидать всяческих неприятностей. Ведь нету, нету никаких поводов для ареста. За последние годы Александр Алексеевич не общался ни с одним из прежних друзей-вольнодумцев. В доме строжайше запрещено высказывание каких бы то ни было свободолюбивых фантазий, безапелляционно возбранены критические обсуждения действий правительства — Тимофей особо предупрежден.
Увы, надо ехать. А в Орле Плещеев заодно с другими делами Жуковскому подорожную выправит.
В Орел сопровождали Плещеева, по настоянию Анны Ивановны, два верховых, на случай срочных оказий. Неожиданно на запятки самостийно Тимофей взгромоздился.
— Это зачем еще? — запротестовал Плещеев. — Тебе по дому забот не хватает?
— Домашние дела и без меня можно спроворить. А вас, Александр Алексеевич, я никогда никуда не отпускал от себя — так уже сызмальства повелось — и не отпущу. В Петербург — так в Петербург, в Вильну — так в Вильну, в Брасово — так уж в Брасово.
— А коли я вздумаю в ящик сыграть?
— Что ж, и в гробу можно рядышком уместиться. Тесновато, конечно. Один разок в Риге я вас оставил, вот вы и набедокурили без меня — бросились в воду со шхуны, шедшей на всех парусах.
— Так это же я из-за Ветра. Он бы иначе погиб.
— Мало ли что. В Орле речка тоже имеется. Нет, почему бы мне с вами не прокатиться?.. Засиделся я.
Анна Ивановна провела в треволнении вечер, всю ночь и все утро. К полудню из Орла прискакал Еремка, сопровождавший Плещеева, сообщил, что барин после приема у губернатора изволили выйти веселым, приказали передать Василию Андреевичу подорожную и деловую записку:
Вот тебе, любезный друг, подорожная, за которую ты мне должен 25 рублей. И подлинно ты хорошо вздумал! — Надо служить Отечеству. Я видел и мундир Московского ополченья! Видел Бодийско козака. Да еще Полицейского офицера, который вошел в козаки. Славный мундир! Какие киверы! с мехом! право с мехом! и в меху вензель. — Славные киверы! — а сабли? сабли стальные! славные сабли! — у офицеров пистолеты! большие такие!.. Мундир синий, с разными лацканами: у кого голубые, у кого красные! — Дай бог тебе щастья, любезный Друг! Прости и помни нас! — а я тебе пою: «Vous me quittez pour aller a la gloire»[3]и проч. прочие конфеты.
Плещеев
Все шутит, все шутит Александр Алексеевич. И о новой моде, конечно, съязвил. А какой своеобразный эпистолярный стиль! На сердце у всех полегчало.
Жуковский крепился-крепился, напоследок не выдержал, велел заложить легкие дрожки и помчался в Муратово. Ведь не выгонят же его, раз он приехал проститься.
Вернулся он вечером поздно, успокоенный, благодушный. Хотя Катерина Афанасьевна не предложила по-прежнему у нее поселиться, но была обходительна, распространялась о долге отечеству, одобряла решимость его... Машенька была ласковая, как всегда, лиричная и прямодушная; прослезилась в минуту разлуки.
Обратно ехал Жуковский, погруженный в светлые грезы.
Имя где для тебя?.. —
шептал стихи, посвященные Маше.
Я могу лишь любить.
Сказать же, как ты любима,
Может лишь вечность одна!
Желтая пыль головокружительным облаком взвилась вдоль по дороге. На дрожках чудовищно скрипело правое колесо. Но он не замечал.
Прелесть жизни твоей,
Сей образ чистый, священный,
В сердце, как тайну, ношу.
По возвращении в Чернь поэт немедленно попал в плен черномазой ватаги: «плещенята» затащили его в усадебный тир, заставили учиться под руководством непременного корнета Алябьева стрельбе из пистолета, а потом из ружья по мишени — в портрет Наполеона, рисованный младшим из арапчат. Жуковский ни разу не мог попасть в Бонапарта. И это казалось всем ужас до чего смешным. Жертвенник! Ополченец!
А тут Семен, второй верховод, прискакал сообщить, что барин — в дороге, уже Камышино миновали.
Все скопом бросились оседлывать лошадей и отправились встречать батюшку на дороге.
Встреча получилась торжественная, а главное — развеселая.
За ужином Плещеев рассказывал о поездке в Орел. Кто-то подал донос: Плещеев, дескать, праздновал захват российских земель неприятелем, а 3 августа особо отмечал день рождения Бонапарта: весь парк вензелями Наполеона украсил; всех, даже лакеев, по-французски заставил говорить. Пришлось разъяснять, что о совпадении в днях рождения Анны Ивановны и Наполеона Плещееву ведомо не было, буква «N» означает просто-напросто: «Нина», то есть прозвище Анны Ивановны по опере, давно и многократно ею уже исполнявшейся.